Третий Рейх. Дни Триумфа. 1933-1939

В научном ключе

Поборники расовой гигиены приветствовали приход Третьего рейха с неподдельным восторгом. С 1890-х гг. они вели кампании в поддержку социальной политики, основной задачей которой было бы улучшение расы и исключение из цепочки наследования всех, кого они считали слабыми, бездельниками, преступниками, неполноценными или душевнобольными. Наконец, как заметил Фриц Ленц, давний сторонник таких мер, Германия получила правительство, которое было готово всерьез относиться к этим проблемам и пытаться их решать[1210]. И его энтузиазм был понятен. Самое позднее с 1924 года, когда Гитлер прочел некоторые трактаты о расовой гигиене во время своего пребывания в Ландсбергской тюрьме, будущий фюрер решил, что Германия и немцы могли снова обрести силу, только если государство стало бы применять к немецкому обществу базовые принципы расовой гигиены и инженерии. Нация стала слабой, ее кровь испортилась из-за появления неполноценных элементов. С этим нужно было покончить как можно быстрее. Сильных и расово чистых следовало призывать рожать больше детей, слабых и со смешанным расовым происхождением следовало нейтрализовать тем или иным способом[1211].

Видя, что Гитлер предлагает им уникальную возможность реализовать свои идеи на практике, ведущие идеологи расовой гигиены начали приводить свою доктрину в соответствие с нацистской в тех местах, где раньше они не соответствовали друг другу. Многочисленное меньшинство, однако, было слишком тесно связано с политическими идеями и организациями левых, чтобы сохранить свое членство в Обществе расовой гигиены, которое в 1933 году захватили нацисты и провели глобальную чистку. Еврейские врачи, среди которых довольно многие горячо поддерживали идеи расовой гигиены, были также исключены. Даже Ленц обнаружил, что некоторые его идеи, такие как, например, теория о том, что незаконнорожденные дети были расово неполноценными, подвергались жесткой критике со стороны нацистских идеологов вроде Генриха Гиммлера. Очень быстро ведущие проповедники расовой гигиены в медицине были побеждены молодым поколением, которые управляли основными политическими институтами в этой области, начиная с Расово-политического управления Имперского руководства НСДАП под руководством Вальтера Гросса (родился в 1904 году), Национал-социалистической народной благотворительности, Нацистского союза врачей и, в первую очередь, СС, которые имели собственные идеи в отношении разведения и селекции и ни в грош не ставили медицинские детали, обсуждавшиеся в научных журналах движения расовой гигиены. Тем не менее ведущие фигуры движения не были разочарованы в новом режиме. В личном письме Гитлеру в апреле 1933 года Альфред Плёц, двигатель евгенического движения последних 40 лет, объяснял, что поскольку ему было уже за семьдесят, он был слишком стар для руководящей роли в практической реализации принципов расовой гигиены в новом рейхе, но при этом готов был оказать любую поддержку политике рейхсканцлера[1212].

Практические действия не заставили себя ждать. В начале Третьего рейха министр внутренних дел Вильгельм Фрик объявил, что новый режим планировал сосредоточить государственные расходы на расово полноценных и здоровых людях. Это не только должно было сократить траты на «второсортных и асоциальных личностей, больных, слабоумных, душевнобольных, инвалидов и преступников», но и «предотвратить размножение наследственно серьезно неполноценных людей». В июле 1933 года эта политика обрела законодательную силу в виде Закона о предотвращении воспроизводства лиц с наследственными заболеваниями[1213]. Он учреждал обязательную стерилизацию всех, кто страдал от врожденного слабоумия, шизофрении, маниакальнодепрессивного психоза, наследственной эпилепсии, хореи Хантингтона, имел наследственную глухоту, слепоту или серьезные физические уродства или страдал тяжелым алкоголизмом. Эти условия подлежали дальнейшему уточнению, которым занимался многочисленный бюрократический аппарат, учрежденный Имперским министерством внутренних дел для исполнения закона, а решения по отдельным делам принимались в 181 суде наследственного здоровья и апелляционных судах, состоявших из адвоката и двух врачей, которые действовали в соответствии с заключениями от управляющих по общественному здравоохранению и директоров таких организаций, как государственные лечебницы, клиники, дома престарелых, специальные школы и т.д., а также в соответствии с комментариями работников системы соцобеспечения. Принятия такого закона давно требовало влиятельное в Германии движение за расовую гигиену под руководством главных врачей, таких как Альфред Плёц и Фриц Ленц, и требование это стало еще настойчивей в годы Депрессии. Ужасающее бремя соцобеспечения для национальной финансовой системы значительно увеличило число и уверенность тех работников медицинских и социальных профессий, кто считал, что многие аспекты социальных отклонений, бедности и нищеты были результатами наследственной дегенерации людей, страдавших от них. Уже в 1932 году по рекомендации Немецкой ассоциации врачей был предложен проект закона, разрешавшего добровольную стерилизацию. Теперь он вступил в силу[1214].

В Законе 1933 года не было ничего добровольного. Врачи должны были регистрировать каждый случай наследственной болезни, с которым они сталкивались, за исключением касавшихся женщин старше 45 лет, и могли быть подвергнуты штрафу за несоблюдение этого требования. В то же время случайные и размытые критерии, использовавшиеся для определения таких случаев, оставляли достаточную свободу действия. Некоторые пациенты соглашались на стерилизацию, но большинство отказывались. В 1934 году, в первый год действия закона, около 4000 человек подали в апелляционные суды жалобу на управления по стерилизации. 3559 из таких обращений закончились ничем. Как показывают эти цифры, масштаб проводимой стерилизации был весьма значителен. Только в 1934 году в суды было направлено 84 500 обращений на разрешение стерилизации, примерно половина из них касалась мужчин и половина — женщин. Из них почти по 64 500 делам решение было вынесено в тот же год, и более 56 000 решений были в пользу стерилизации. Таким образом, запрос от врача, социального работника или из другого законного источника более чем в 90 % случаев утверждался, а вероятность его отправки на апелляцию была крайне мала. В первые четыре года действия закона, таким образом, было стерилизовано более 200 000 человек; к моменту краха Третьего рейха общее число стерилизованных достигло 360 000, и большинство из них было прооперировано до начала войны в сентябре 1939 года[1215].

Три четверти запросов были в отношении «наследственного слабоумия», которое имело крайне туманное и нестрогое определение, что давало в руки врачей и судов огромную власть: например, стала распространенной практика называть различные виды социальных отклонений, таких как проституция, видами «морального слабоумия». Включение алкоголизма затрагивало в основном членов низших классов. Использовавшиеся врачебные методы — вазектомия для мужчин и перевязка труб для женщин — часто были болезненными и иногда приводили к осложнениям: общий уровень операций со смертельным исходом, в подавляющем большинстве это были женщины, составил 0,5 %, или 2000 человек. Вскоре масштабы этой программы привели к изменению самой профессии врача, поскольку все они должны были проходить обучение по выявлению наследственной неполноценности (например, по форме мочек ушей пациента, по походке или форме полумесяца в основании ногтей). Медицинские факультеты университетов тратили много времени на составление экспертных отчетов для судов и занимались созданием «практических тестов интеллекта», чтобы отделять агнцев от козлищ («Какая форма государства у нас сейчас? Кем были Бисмарк и Лютер? Почему дома в городе выше, чем в сельской местности?»). Такие тесты приводили к затруднительным ситуациям, когда при проверках в сельских областях обнаруживалась одинаковая степень безграмотности среди предположительно нормальных учеников и потенциально слабоумных. Одной возможности того, что рядовые члены коричневых рубашек из сельских районов могут провалить такие тесты, было достаточно, чтобы дискредитировать весь процесс тестирования в глазах некоторых высокопоставленных врачей в партии[1216].

Примерно две трети стерилизованных были пациентами психиатрических лечебниц, директора которых усердно штудировали карты своих больных в поисках кандидатов для судов. Пропорция предполагаемых шизофреников здесь была выше. Так, например, в лечебнице «Кауфбойрен-Ирзее» около 82 % из 1409 пациентов попали под действие положений закона, хотя в других местах более распространенным соотношением была одна треть. Стерилизация приветствовались директорами лечебниц, поскольку означала, что во многих случаях после нее пациентов можно было отпускать. Это касалось в первую очередь молодых пациентов в не слишком тяжелом состоянии, таким образом, чем выше были их шансы на выздоровление, тем более вероятной была перспектива стерилизации. В больнице Эглфинг-Хаар две трети пациентов, стерилизованных в 1934 году, были выписаны в течение нескольких месяцев; в лечебнице Эйхберг около 80 % стерилизованных в 1938 году также были отпущены в самом скором времени. Это позволяло снизить текущие расходы в то время, когда лечебницы, как и вся остальная система соцобеспече-ния, должны были серьезно сокращать свои бюджеты. В действительности некоторых молодых женщин, совершенно очевидно, стерилизовали в основном, чтобы они не могли зачать незаконнорожденных детей, которые бы стали обузой для общества[1217].

Основанием для стерилизации чаще были социальные отклонения, чем явные наследственные проблемы. Как писал один врач, направляя кандидата на операцию на основании «морального слабоумия»: «В документах его социального куратора он называется опустившимся нищим и попрошайкой. Он получает половину пенсии за военные ранения из-за туберкулеза легких и кишечника. Тратит деньги крайне безответственно. Много курит и иногда напивается. Постоянно попадает в заключение в Фармзен. Оттуда обычно отправляется бродяжничать. Имеет судимости за сопротивление аресту, нарушение общественного спокойствия, публичные оскорбления и нанесение тяжких телесных повреждений. В документах соцслужбы отмечается, что он часто мешал работе и нападал на сотрудников, за что ему запретили входить внутрь помещения. По данным д-ра […], С. он “умственно крайне недоразвитый человек, который не имеет никакой ценности для общества”»[1218].

В случаях, как этот, стерилизация оказывалась в первую очередь наказанием, а не мерой социального контроля. Действительно, перспективы данного человека завести детей казались крайне маловероятными. Стерилизация пациентов лечебниц и подобных учреждений во многих случаях была оправданием за освобождение государственной казны от бремени их содержания.

Таким образом, они не были серьезно больными людьми, и уж совсем не такими, кого недуг обрек на жизнь внутри больничных стен до самой смерти. Те, кто был слишком болен, беспомощен или опасен, чтобы выпускать их в общество, вряд ли могли бы завести детей и поэтому не требовали стерилизации. Так что по сути режим использовал ее для подавления тех слоев общества, которые не соответствовали нацистскому идеалу нового человека: в первую очередь людей из низших классов, нищих, проституток, бродяг, тунеядцев, выходцев из приютов и исправительных школ, трущоб и улиц — людей, которые вряд ли вступили бы в Гитлерюгенд, вносили бы деньги на «Зимнюю помощь», вступали в ряды вооруженных сил, вывешивали флаги на день рождения фюрера или каждый день вовремя приходили бы на работу. Новый закон давал режиму власть вмешиваться в самую интимную сферу человеческого существования — отношение полов и воспроизводство, власть, которая впоследствии будет распространена на обращение с евреями и, по крайней мере потенциально, со всеми взрослыми немцами. Для поддержки этих мер 26 июля 1933 года было издано постановление, которое запрещало получать брачные ссуды людям, страдавшим от наследственных психических или физических заболеваний, другое постановление от сентября 1935 года распространило этот запрет на льготы для детей. Это был только малый шаг с целью полностью запретить нежелательные, с расовой точки зрения, браки[1219].

С точки зрения подобных рассуждений, неудивительно было, что «закоренелые преступники» также составляли одну из групп, подлежавших принудительной стерилизации, в пользу которой давно высказывались психиатры и криминалисты. Некоторые местные работники здравоохранения, среди которых самую скандальную популярность получил Герхард Бётерс из Цвикау, яростно призывали к таким мерам еще при Веймарской республике. Тюремный врач в Штраубинге, Теодор Фирштейн, считал, что «врагов расы, врагов общества» следовало исключить из цепочки наследования как можно быстрее[1220]. Даже социал-демократы, такие как Вильгельм Хёгнер, призывали по крайней мере к добровольной стерилизации рецидивистов, хотя коммунисты и Партия Центра (по совсем другим причинам) были категорически против[1221]. Гитлер и ведущие нацисты вроде профессионального юриста Ганса Франка активно поддерживали идею включения «закоренелых преступников» в список подлежащих стерилизации. Однако министр юстиции Франц Портнер успешно отклонил такую поправку как для Закона о стерилизации, так и для Закона о закоренелых преступниках. Он настаивал на своем, несмотря на давление со стороны евгеников, таких как Эрнст Рюдин, частично из-за того, что чиновники не были убеждены в возможности четко отделить наследственную предрасположенность к преступлениям от отклонений, вызванных средой, но в основном из-за того, что считали это необязательным, поскольку «закоренелые преступники» теперь заключались в тюрьму пожизненно по новым правилам ограничения свободы и поэтому не могли размножаться. Тем не менее государственные заключенные могли стерилизоваться, если они попадали под любые другие критерии, указанные в законе, и тюремные врачи с энтузиазмом выявляли кандидатов среди узников. Критерии для стерилизации были крайне туманными и включали «наследственных слабоумных» и «алкоголиков», к которым решительный тюремный врач мог отнести большую часть заключенных. Ганс Транк, последователь Фирштейна в Штраубинге, например, предложил стерилизовать до трети заключенных тюрьмы, эту цифру посчитали слишком высокой даже в местном Суде наследственного здоровья. Неудивительно, что число заключенных в списках для обязательной стерилизации было самым большим, в декабре 1939 года на эту процедуру было направлено 5400 человек. Также неудивительно было то, что угроза вазектомии и перевязки труб распространяла страх среди арестантов, которые часто подсказывали друг другу правильные ответы в тестах на интеллект, проводимых врачами, и выучивали их наизусть[1222].

С другой стороны, физически неполноценные были затронуты этим процессом гораздо меньше. Действительно, одним из критериев, определенных Законом от 1933 года, было «серьезное наследственное физическое уродство», подразумевавшее любого человека с «отклонением от нормы, которое в достаточной мере мешает нормальному функционированию», если можно было доказать его наследственный характер. С этой точки зрения было совершенно неважно, были ли такие люди психически больными. Они теряли государственную поддержку, поскольку не имели пользы для общества. Уже во время Депрессии учреждения, занимавшиеся уходом за инвалидами в Германии, которые предоставляли 11 000 мест в 1927 году, оказались в таких финансовых условиях, что могли принимать только детей, причем только таких, прогноз лечения которых был положительным. Таким образом, задолго до 1933 года различие между «ценными» и «неполноценными», или людьми, страдавшими от излечимых физических дефектов, с одной стороны, и страдавшими от множества неизлечимых увечий, с другой, стало широко распространенным в медицинских учреждениях. В свете массированной пропаганды, запущенной нацистами против инвалидов в связи с законом о стерилизации от 1933 года, многие семьи забрали своих больных детей или родственников из таких учреждений, опасаясь за их судьбу[1223].

Но к середине 1930-х годов атмосфера начала изменяться. Врачи отмечали, что по крайней мере три четверти физических увечий возникали после рождения, и в подавляющем большинстве с крайне малой вероятностью могли передаваться следующему поколению. Такие травмы, как вывих бедра, прекрасно излечивались. Так же, как и косолапость, что должно было стать облегчением для министра пропаганды Йозефа Геббельса, самого известного больного Германии с таким диагнозом. Разумеется, было уже слишком поздно направлять его на стерилизацию, а несерьезность идеи о том, что такой недостаток имеет наследственную природу, была наглядно продемонстрирована прекрасной физической формой его многочисленных отпрысков.

Возможно, очевидный конфуз с определением косолапости как опасности для будущего расы стал одним из факторов изменения отношения к физическим недостаткам в Третьем рейхе. Однако главной причиной здесь была экономика. Хирурги-ортопеды и терапевты, опасаясь за свою работу в случае принятия политики стерилизации и полного отказа от лечения, отмечали, что если люди с физическими ограничениями имели ясный ум, их можно было использовать в самых различных профессиях, особенно если их лечение имело определенный успех. Они отмечали, что успешная терапия требовала раннего лечения, однако отношение нацистов заставляло матерей скрывать недостатки своих детей от медицины из страха перед последствиями.

Местные чиновники на собрании 12 октября 1937 года пришли к выводу, что растущая нехватка рабочей силы вызвала к жизни необходимость интегрировать людей с физическими недостатками в экономику. Отто Перл, организовавший в 1919 году Союз развития самопомощи для инвалидов, успешно пролоббировал замену уничижительного именования «калека» (Krüppel) в официальных документах на более нейтральное «человек с физическими ограничениями» (Körperbehinderte), которое все чаще использовалось с 1934 года. Многие из таких людей были жертвами войны, однако его кампании имели последствия и для более молодых инвалидов. В результате доля принудительно стерилизованных граждан, которые страдали исключительно из-за физических ограничений, в период правления нацистов составила меньше 1 %. В 1934 году организация Перла была признана официально, интегрирована в Национал-социалистическую народную благотворительность под названием Имперский союз людей с физическими ограничениями (Reichsbund der Körperbehinderten) и занялась реализацией новой задачи по интеграции своих членов в производительную экономику. Люди, страдавшие от таких заболеваний, как гемофилия, острый прогрессирующий ревматический артрит, тяжелые формы спазматических мышечных сокращений или хроническая деформация рук или позвоночника, направлялись в лечебные учреждения с инструкцией оказывать им минимальную помощь. Но даже в этом случае идея обязательной стерилизации была оставлена. В стране, где каждый день на улицах можно встретить многие тысячи тяжело искалеченных войной инвалидов, было бы трудно оправдать такую политику перед лицом общества[1224]. Тем не менее такая смена направления имела свои пределы. Физически неполноценные могли быть полезны режиму, но они никоим образом не были полными или равными членами расового сообщества. Важность, придававшаяся нацистами физическому здоровью и жизненной энергии, определяла их дискриминацию уже в школе — с 17 марта 1935 года им было запрещено получать среднее образование, как и ученикам, которые демонстрировали «стойкую неспособность к физическим тренировкам» и «молодым людям, показавшим стойкое нежелание следить за состоянием своего тела». Не последним способом продвижения вверх в школе, университете, Гитлерюгенде и практически во всех остальных институтах Третьего рейха была демонстрация готовности сражаться. Те, кто не мог этого показать, оставались гражданами второго сорта[1225].

Некоторые врачи за пределами Германии также придерживались мнения, что многие социальные болезни были результатом наследственной деградации определенных слоев населения. Даже до того, как нацисты пришли к власти в Германии, в двадцати восьми штатах США были приняты законы о стерилизации, в результате которых около 15 000 человек было подвергнуто принудительной стерилизации, и эта цифра увеличилась больше чем в два раза к 1939 году. Немецкие поборники расовой гигиены, такие как Герхард Бётерс, указывали на американский опыт, оправдывая собственную позицию, другие также между прочим вспоминали о законах, запрещавших межрасовые браки в южных штатах США, в качестве примера, который можно с успехом повторить в Германии. Американский проповедник евгенических теорий Гарри Лафлин, представивший в 1931 году программу по стерилизации около 15 миллионов американцев с неполноценной расовой наследственностью в течение следующих 50 лет, получил звание почетного доктора от Гейдельбергского университета в 1936 году. В свою очередь американские сторонники евгеники восхищались немецкими законами, а сам Лафлин с гордостью утверждал, что в их основу легли и его собственные идеи[1226]. Законы о стерилизации в той или иной форме были приняты в Швейцарии в 1928 году, в Дании в 1929 году, в Норвегии в 1934 году и некоторых других европейских странах, как демократических, так и авторитарных. В результате их исполнения стерилизации подверглось 6000 датчан и не менее 40 000 норвежцев. Еще большее число, около 63 000 стерилизаций, было проведено в Швеции в период с 1935 по 1975 год. Утверждалось, что стерилизация в Швеции использовалась для устранения недееспособных людей из цепочки наследования и была нацелена скорее на социальные, а не расовые отклонения. В целом это действительно так, поскольку социальное государство, созданное шведскими социал-демократами в эти десятилетия, не было основано на расистских идеях, как в случае с нацистским государством. Тем не менее Шведский национальный институт расовой биологии среди критериев, подразумевавших принудительную стерилизацию, определил ряд физических характеристик, а цыгане рассматривались им как расово неполноценная группа. Более того, в первые шесть лет Третьего рейха стерилизация, хотя и проводившаяся в масштабах больших, чем где-либо еще, в основном не носила расового характера, то есть не зависела от разделения рас на полноценные и неполноценные: люди, подвергавшиеся стерилизации, в подавляющем большинстве были «арийскими» немцами, и их стерилизовали по причинам, не слишком отличавшимся от тех, которые использовались шведскими властями и поборниками евгеники в других странах примерно в то же время[1227]. Настоящее различие оформилось только позже, после начала войны, когда нацистский режим перешел от стерилизации социальных изгоев к их уничтожению.

Применение принципов расовой гигиены к обществу означало уничтожение традиционной христианской морали и ее замена системой этических норм, в которой добро и зло определялись исключительно на базе воображаемых коллективных интересов немецкой расы. Это не помешало некоторым протестантским чиновникам системы соцобеспечения поддержать эту политику, однако когда католическая церковь стала возражать против таких мер, как принудительная стерилизация, нацистские идеологи, вроде главы объединения врачей Герхарда Вагнера, стали представлять это еще одним эпизодом долгой борьбы между религиозным мракобесием и научным просвещением, борьбы, в которой наука обязана была победить[1228]. Действительно, в некоторых областях различия между консервативным традиционализмом и нацистским модернизмом были более явными, чем в отношении режима к женщинам, браку и семье, которые представлялись нацистским идеологам не в свете обычной христианской морали, а с точки зрения научных принципов расовой политики. Любые совпадения консервативных и национал-социалистических представлений о месте женщины в жизни общества были исключительно поверхностными. Встревоженные длительным снижением рождаемости в Германии на рубеже веков консервативные националисты и нацисты хором проповедовали возврат женщин к домашнему очагу. Однако если консерваторы видели решение этой проблемы в возрождении традиционных схем создания семьи, то нацисты были готовы идти на самые радикальные шаги с целью увеличения числа детей для рейха, добавляя к этому обязательный пункт о том, что такие дети должны были быть расово чистыми и неиспорченными с наследственной точки зрения. А к этим идеям консерваторы питали искреннее отвращение. Аборты, глубоко противные католической морали, оказались показательным примером. В Третьем рейхе были усилены и стали более строго исполняться существующие законы, запрещавшие аборты, если только они не проводились по медицинским показаниям, что позволило сократить число официально разрешенных абортов с примерно 35 000 в год в начале 1930-х годов до менее 2000 в год в конце десятилетия. Однако в 1935 году было разрешено проводить аборты по евгеническим основаниям, и в ноябре 1938 года в суде Люнебурга был создан важный прецедент, когда там был санкционирован аборт для одной еврейской женщины[1229]. В то же время контрацептивы, еще одна красная тряпка для католической церкви, оставались доступными в течение всех 1930-х годов, хотя клиники контроля рождаемости были закрыты из-за связей движения за контроль рождаемости с левыми либертарианскими политиками[1230].

Учитывая их дарвинистское представление о мировой политике, нацисты считали высокий уровень рождаемости важнейшим показателем здоровья нации. Снижение уровня рождаемости означало старение населения и сокращение числа призывников в вооруженные силы в долгосрочной перспективе. Повышение уровня рождаемости означало молодое, энергичное население и перспективу постоянно увеличивающейся численности военнослужащих в будущем. Сторонники расовой гигиены с беспокойством отмечали снижение уровня рождаемости в Германии с 36 детей на 1000 человек в 1900 году до всего 15 детей на 1000 человек в 1932 году. Уже в 1914 году Фриц Ленц высказал мнение, что в этом виновата эмансипация женщин, и стал призывать к введению запрета на высшее образование для женского пола. Он критиковал других идеологов расовой гигиены, которые утверждали, что здоровая женщина должна за свою жизнь родить от восьми до девяти детей. По его мнению, женщина могла рожать в течение 30 лет по одному ребенку через год, что в итоге давало минимум 15 детей. Все остальное относилось на счет «неестественных причин или патологий»[1231]. Нацисты не могли не согласиться с этим. Сразу после прихода к власти они активно принялись за ликвидацию причин, которые, по их мнению, приводили к снижению уровня рождаемости, и стали активно поощрять женщин рожать больше детей. Их первой целью стало крупное и деятельное феминистическое движение Германии, которое было быстро закрыто, а его составные ассоциации рассеялись или влились в национальную женскую партийную организацию Национал-социалистического женского союза (NS-Frauenschaft). Ведущие радикальные феминистки, включая Аниту Аугспург и Лиду Густаву Хейман, пионеров борьбы за избирательные права женщин, а также Хелену Штокер, сторонницу сексуального освобождения женщин, уехали в изгнание. Помимо прочего их пацифистские убеждения создавали угрозу ареста и тюремного заключения при новом режиме. Более консервативные феминистски вроде Гертруды Баумер, которая занимала ведущие позиции в движении в 1920-х годах, ушли в добровольное «внутреннее изгнание», освободив дорогу женщинам с ярко выраженными нацистскими взглядами[1232].

Национал-социалистический женский союз после яростной внутренней борьбы, которая длилась до начала 1934 года, возглавила Гертруда Шольц-Клинк, гордая мать (в конечном счете) одиннадцати детей. Ее приверженность идее семьи была вне всяких вопросов. Женская организация намеревалась активно руководить массовой организацией немецких женщин под названием Германское женское дело (Deutsches Frauenwerk), которая должна была обратить весь женский пол в Германии в нацистскую веру[1233]. После назначения главой двух этих организаций в качестве имперского лидера женщин в феврале 1934 года Шольц-Клинк развернула бурную деятельность, учредив ряд программ, поощрявших женщин рожать больше детей и лучше заботиться об уже имеющихся. Одним из ее самых амбициозных проектов стала Имперская материнская служба. В ее основу лег опыт давно учрежденных групп социального обеспечения женщин. Она проводила курсы по уходу за детьми, кулинарному делу, шитью и расовой гигиене. К марту 1939 года их окончили больше 1,7 миллиона женщин, сами курсы финансировались за счет продажи значков на День матери и небольшого взноса за участие. Сам День матери стал большим пропагандистским событием и превратился в национальный праздник в 1934 году. Геббельс приказал штурмовикам, членам Гилерюгенда и других партийных организаций предоставить своим членам выходной, чтобы они могли провести его со своими семьями. В этот день театры должны были ставить пьесы соответствующей тематики и раздавать бесплатные билеты матерям и семьям, а пасторы и священники должны были читать проповеди о материнстве. На День матери в мае 1939 года три миллиона женщин, родивших от четырех детей и больше, получили звание «Матери рейха» в ходе особых церемоний, проводившихся по всей Германии. Их новый статус был отмечен присуждением специально отчеканенных Почетных крестов германской матери — бронзового за четверых, серебряного за шестерых и золотого за восьмерых и большее число детей. Последнее достижение считалось заслуживающим внимания самого Гитлера, который лично подписывал именные сертификаты. Обладатели этих наград могли отовариваться без очереди в продуктовых магазинах, а члены Гитлерюгенда должны были приветствовать их на улицах. Матери, которые превысили даже этот показатель и родили десять детей, удостаивались чести пригласить Гитлера в качестве крестного отца десятого ребенка. При рождении мальчика это означало, что его называли Адольфом — католические семьи, возмущавшиеся преследованием их церкви со стороны Гитлера, находили такую ситуацию крайне огорчительной[1234].

Участие Геббельса в этой пропагандистской программе указывало на то, что женская организация Шольц-Клинк ни в коем случае не имела монополии на политику в этой области и ее реализацию. Будучи простой женщиной, Шольц-Клинк довольствовалась низким положением в нацистской иерархии и поэтому не была ровней даже для нацистских лидеров-мужчин, не добившихся успехов в борьбе за власть, которая велась во внутренней политике режима постоянно. Вскоре Трудовой фронт, Имперское продовольственное управление и Национал-социалистический женский союз стали контролировать основные области соцобеспечения женщин, а Трудовой фронт со своими вспомогательными организациями стал заниматься большим числом женских досуговых мероприятий. В то же время ограниченность ресурсов, доступных для Шольц-Клинк, означала, что ее женские организации не смогли добиться поставленных перед ними амбициозных целей: они не смогли достучаться до большинства женщин среднего класса, которые составляли основу прежнего женского движения в годы Веймара, а домохозяйки с неохотой шли на службу нации в том амплуа, в котором предполагала Шольц-Клинк. Их мужья и дети стали тратить все больше времени вне дома на партийных мероприятиях, в лагерях и на вечерних обучающих курсах. Немецкие женщины, ставшие авторами собрания удивительно резких критических обращений к Гитлеру, опубликованного в конце 1933 года, жаловались, что в результате они проваливались «в болото одиночества»[1235].

Более того, правительственная программа по повышению рождаемости сама по себе означала вмешательство режима в жизнь семьи и отношение полов, который всеми силами заставлял женщин выходить замуж и рожать много детей. Нацистский режим поддерживал интересы больших семей, взяв под свой контроль уже существовавший Имперский союз многодетных семей, организацию, которая также стала инструментом расового проектирования, поскольку многие большие социально неблагополучные семьи были исключены из ее рядов и отлучены от предлагавшихся ею привилегий на основании своей асоциальности или деградации. Для тех, кто соответствовал критериям, имея от четырех детей младше шестнадцати и более, были доступны различные льготы, включая преимущества при обучении, рабочее место для отца семейства, лучшие условия проживания для семьи в целом, а также надбавки на одного ребенка, введенные в октябре 1935 года, которые в среднем составляли 390 рейхсмарок для одной семьи. К июлю 1937 года эти надбавки получили 400 000 таких семей. 240 000 семей также получали постоянную поддержку, кроме того, родителям выплачивались одноразовые суммы до 1000 рейхсмарок на одного ребенка для покупки домашних вещей, постельных принадлежностей и т.д. С апреля 1936 года правительство ввело дополнительную премию в размере 10 рейхсмарок в месяц для пятого и каждого следующего ребенка в семье. В 1938 году эти льготы были распространены с детей до 16 лет на детей до 21 года. Налоговые реформы позволили установить повышенные пособия для больших семей в национальном масштабе, а местные правительства предпринимали собственные шаги по снижению тарифов на газ, воду и электричество, предоставлению бесплатной формы Гитлерюгенда, частичной оплате расходов на обучение, увеличению зарплат муниципальных сотрудников с четырьмя и более детьми или (как в Лейпциге) ежемесячной публикации «листов почета» из многодетных семей. Бремя этих расходов ложилось на холостых и незамужних, а также на бездетные пары и стало явным призывом к рождению большего числа детей, особенно для малообеспеченных семей: бедная семья с тремя маленькими отпрысками могла серьезно улучшить свое материальное положение, заведя четвертого. Вместе с тем существовали и ограничения, особенно в области обеспечения жильем, где привилегии, которые должны были предоставляться большим семьям, мало что значили на деле, учитывая продолжавшуюся нехватку жилья. Домовладельцы все так же предпочитали сдавать квартиры одиноким людям или бездетным парам, поскольку они расходовали меньше газа, воды и электричества в ситуации с замороженной арендной платой. Государственные инвестиции в жилищное строительство фактически упали с одного и одной трети миллиарда марок в 1928 году до четверти миллиарда в 1938 году[1236].

Эти проблемы отражались и в том, что снижение процента семей с четырьмя и более детьми не останавливалось. Примерно половина всех пар, обручившихся в 1900—1904 годах, имели четверых детей и больше, однако из женившихся в 1926—1930 годах эта часть составляла только 20 %; в 1931—1935 годах она уменьшилась до 18 %, а в 1936—1940 годах до 13 %[1237]. Усилия режима не приносили особых плодов в условиях снижения размеров семьи в светских браках, которое началось десятилетия назад и продолжалось до сих пор. Экономические, социальные и культурные затраты на содержание более одного или двух детей были просто слишком велики для Третьего рейха[1238]. По крайней мере внешне режим радовался успеху в стабилизации долговременного снижения уровня рождаемости, которое так беспокоило сторонников расовой гигиены. С низкого значения в 14,7 ребенка на тысячу человек в 1933 году уровень рождаемости повысился до 18,0 ребенка в 1934 году и до 18,9 в 1935 году. Затем он выровнялся на отметке в 19,0 ребенка в 1936 году и 18,8 в 1937 году, после чего снова незначительно повысился до 19,6 в 1938 году и до 20,4 в 1939 году[1239]. К началу 1940-х годов сторонний наблюдатель мог с уверенностью заявить, что три миллиона немцев были рождены в результате прямого исполнения политик, предложенных Третьим рейхом[1240]. Однако резкое увеличение численности браков почти на четверть в период с 1932 по 1938 год в первую очередь было вызвано экономическим выздоровлением. Люди откладывали брак и рождение детей из-за Депрессии: учитывая, что больше трети работоспособного населения были безработными, это было совершенно понятно. Таким образом, даже без программы брачных займов большинство браков и рождений детей, которые случились после 1934 года, произошли бы в любом случае. Дополнительное число детей отражало усилившиеся сложности для женщин в проведении абортов после 1933 года, и только относительно небольшое число можно отнести непосредственно на счет политик, представленных Третьим рейхом[1241].

Со временем эти программы стали все больше влиять на сферу брака и семьи. В 1938 году новый Закон о браке разрешил способному к зачатию мужу или жене подать на развод на основании «преждевременного бесплодия» или отказа супруга от производства потомства. Основанием для развода также могли стать трехлетнее раздельное проживание и необратимый конфликт. Таким образом, совершенно не учитывая христианского представления о браке как о божественном союзе двух людей на всю жизнь, Третий рейх надеялся упростить для людей повторное вступление в брак с целью деторождения. К 1941 году около 28 000 человек подали на развод на основании развала брака или раздельного проживания, 3838 разводов было разрешено по причине преждевременного бесплодия и 1771 из-за отказа рожать детей. Это не слишком впечатляющие цифры и они не оказали особого влияния на уровень рождаемости, если оказали его вообще. Тем не менее в обществе, где развод все еще был необычным и в целом осуждаемым явлением, такие разводы составили добрые 20 % от общего числа. Ватикан немедленно уведомил немецкого посла о своем осуждении такой практики. Оно было проигнорировано[1242]. Потенциально намного большее влияние на семью мог оказать Закон о защите наследственного здоровья немецкого народа, опубликованный 18 октября 1935 года. В нем предусматривался запрет на брак в тех случаях, когда один из супругов страдал от наследственного заболевания или был душевнобольным. В результате все пары, желавшие вступить в брак, должны были предоставить письменное свидетельство того, что они соответствовали требованиям закона. Местные управления по здравоохранению оказались бы завалены запросами на медицинское освидетельствование, если бы эти требования стали исполнять в полном масштабе. Поэтому на практике требование проверки выдвигалось в основном служащими регистрационных палат, если у них возникали сомнения в здоровье будущих супругов. На самом деле некоторых из них уже занимались этим еще до принятия закона. Требование о письменном подтверждении было отложено на неопределенный срок и в последующие годы закон ослаблен рядом поправок. Тем не менее он намного усложнил процедуру вступления в брак людям, которые считались асоциальными или умственно неполноценными. Такие диагнозы оставляли их за пределами программы брачных займов и делали весьма вероятным попадание в программу стерилизации[1243].

Наконец, незаконнорожденность, вечное пятно позора в социально и нравственно консервативных кругах, для нацистов с их отношением к деторождению была совершенно неважна. Если младенец был чист с расовой точки зрения и здоров, то не имело никакого значения, состояли ли его родители в законном браке. Логическим следствием первоочередного внимания к размножению без учета моральных аспектов стало учреждение Генрихом Гиммлером в 1936 году комплекса роддомов под эгидой ассоциации «Источник жизни» (Lebensbom), находившейся в ведении СС. Они предназначались для расово пригодных незамужних матерей, которые бы в противном случае могли не получить ухода, которого, по мнению Гиммлера, заслуживали. Уровень смертности среди незаконнорожденных младенцев был чрезвычайно высок по сравнению со средним уровнем по государству. Однако эксцентричная попытка Гиммлера призвать свою элиту к выведению будущей расы повелителей оказалась не слишком удачной — эти дома быстро стали использовать семьи высокопоставленных чиновников СС, а впоследствии и нацистской партии в целом, из-за низких расценок, хороших условий и (особенно во время войны) очень удачного сельского расположения. В мирное время меньше половины матерей в этих домах были не замужем, хотя и этого было достаточно, чтобы навлечь на себя огонь критики католиков и консерваторов. Всего в этих домах родилось 8000 детей, чего было явно недостаточно для начала новой расы господ. Гиммлеру также не удалось многого добиться с офицерами СС, которые вообще-то были женаты. Расследование 1939 года показало, что 115 690 женатых сотрудников СС имели в среднем только 1,1 ребенка в семье[1244].

Помимо всего этого нацисты также предпринимали значительные усилия по распространению образа женщины, который отражал их предполагаемую общественную функцию матерей рейха. Бойкот французской моды стал патриотическим долгом, отказ от косметики и губной помады, активно рекламировавшихся крупными американскими фирмами, выражал приверженность немецкой расе, отказ от курения стал символом женственности и вел к улучшению здоровья потенциальных матерей и неродившихся детей, в чем нацистские медицинские эксперты были уверены уже в 1930-х годах. Родителей призывали заплетать своим дочерям косички и одевать в платья с узкой талией и широкой юбкой, особенно если те были блондинками. Немецкий институт моды начал проводить показы нового немецкого haute couture, противопоставляя себя международному доминированию парижской моды. Все это было не простой пропагандой. Например, районное управление партии в Бреслау запрещало женщинам посещать партийные собрания, если те «раскрашивали» себя косметикой. В кафетериях развешивались объявления, требовавшие от женщин воздерживаться от курения, а начальник полиции Эрфурта советовал гражданам «напоминать женщинам, курящим на улицах, об их долге немецких жен и матерей». Сообщалось, что иногда штурмовики вырывали сигареты изо рта женщин, которые курили в общественных местах, или устраивали трепку женщинам с выщипанными бровями и накрашенными губами. Газеты и журналы, с одной стороны, выступали против мужественности «новой женщины» веймарского периода, с короткой стрижкой и мужской одеждой, и с другой — против сексуально соблазнительного образа женщи-ны-вамп, с ее пленительным очарованием и длинными волнистыми волосами. Утверждалось, что лучшим способом достичь здорового, сияющего вида для женщины, который требовался для будущего немецкой расы, были физические упражнения[1245].

И здесь нацистам также совершенно не удалось реализовать свои замыслы. Сдержать косметическую индустрию оказалось невозможно, и вскоре она нашла новые способы получения прибыли. Журналы стали наполняться советами для немецких женщин, как добиться естественного вида с помощью искусственных средств. Производители шампуней быстро продвигали новые продукты, помогавшие женщинам получить столь желанный белый цвет волос. Немецко-еврейские швейные фирмы были ариизированы, а космополитические модные еврейские дизайнеры были исключены из бизнеса, однако международная мода оказалась слишком сильна, чтобы ей противостоять. Женские журналы продолжали обсуждать внешний вид голливудских звезд и объясняли, как им удается его добиваться. Высокопоставленные женщины в нацистском обществе с презрением относились к нападкам на моду. Магда Геббельс часто курила через мундштук на людях, Винифред Вагнер посещала оперные гала-представления в парижских шелках, и даже подруга Гитлера Ева Браун курила, когда его не было рядом, и регулярно пользовалась косметикой «Элизабет Арден». Немецкому институту моды не хватало энергии, чтобы оказать сколько-нибудь серьезное влияние, и попытки режима помочь замкнутой экономике и повысить национальное самосознание, призывая женщин носить домотканую одежду, сталкивались со все большими сложностями из-за дешевизны массового производства готовых платьев из искусственных материалов. Стремясь изменить распространенное за границей мнение о том, что немецкие женщины были старомодными и безвкусными, женские журналы по приказу Министерства пропаганды пытались убедить их быть элегантными во внешнем виде, особенно когда рядом были иностранцы. Действительно, национальные платья с узким лифом и широкой юбкой в конце 1930-х годов переживали определенное возрождение, однако зачастую они настолько видоизменялись в соответствии с международными модными веяниями, что в них уже сложно было узнать народную одежду. В конечном счете немецких женщин уже нельзя было убедить выглядеть просто как нынешние или будущие матери или заставить вести себя таким образом[1246]. Это было и неудивительно, учитывая, насколько нацисты подорвали традиционное разделение между общественным и личным, домом и внешним миром. Пока государственная политика проникала в домашнюю жизнь, политизируя ее, партийные организации извлекали женщин и детей из дома и приучали их к общественной жизни в лагерях, экспедициях и на собраниях. Результатом этого стало размытие различий, которое не позволяло женщинам соответствовать роли домохозяйки и матери, к которой их готовила нацистская пропаганда. И в некоторых областях противоречивость и нелогичность действий Третьего рейха была заметна еще более ярко[1247].

Насколько все это отличалось от ситуации в остальной Европе? В 1930-х годах практически все ведущие европейские державы предприняли попытки повышения уровня рождаемости, поскольку почти все правительства были обеспокоены возможным воздействием снижения рождаемости на будущую эффективность вооруженных сил. В Италии Муссолини и в сталинской России были введены поощрения многодетным матерям, а во Франции, где снижение уровня рождаемости в течение очень долгого периода было особенно сильным, пропаганда за повышение рождаемости в годы между войнами достигла поистине лихорадочного накала. В фашистской Италии также велась борьба за отстранение женщин от работы и предпринимались попытки свести их социальные функции до рождения и воспитания детей, а в Советской России относительно свободная сексуальная атмосфера 1920-х годов при Сталине стала гораздо более пуританской и строгой. Повсеместно разваливались автономные феминистические движения, они теряли поддержку или ликвидировались авторитарными правительствами. Вместе с тем существовали и некоторые различия. Влияние католической церкви в Италии означало, что Муссолини не мог использовать безнравственные методы расового проектирования, которое было краеугольным камнем демографической политики в нацистской Германии. В России, несмотря на то что в политике Москвы по отношению к другим национальностям Советской империи могли проскакивать некоторые расистские нотки, расизм не занимал центрального положения в идеологии режима и в ней не было эквивалентов нацистской стерилизации и законам в области брака или расовых отношений. Более того, хотя в Советской России с неодобрением относились к косметике и высокой моде, в первую очередь это было из-за их буржуазной природы, которая отвлекала женщин от роли рабочих, которая в отличие от нацистской Германии усердно пропагандировалась на плакатах и вывесках, где изображались женщины за рулем тракторов или у сталеплавильных горнов. Помимо всего этого политика в области браков и рождаемости в нацистской Германии, как и любая другая социальная политика, имела как отрицательные, так и положительные результаты и ставила в еще более невыгодное положение те расовые и другие меньшинства, которые не соответствовали представлению Третьего рейха о новом арийском человеке[1248]. И таких было много.

Одной особенной группой, которую в Третьем рейхе считали опасной по расовым причинам, были так называемые цыгане, которых в Германии в начале 1930-х годов проживало около 26 000[1249]. Они состояли из больших семейных групп, которые относили себя к одной или другой разновидности больших племен — рома, синти и лаллери — и вели кочевой образ жизни. Они появились в Центральной Европе в конце XV века, некоторые из Египта (отсюда английское слово «джипси», цыгане), но изначально они произошли из Индии. Темнокожие, говорившие на другом языке, проживавшие в основном в стороне от остального немецкого общества и занимавшиеся кочевыми ремеслами того или иного рода, они вызывали широкое общественное недовольство и привели к созданию жесткого законодательства, направленного против них, в период возникновения новых государств в ходе социальной и политической консолидации после окончания Тридцатилетней войны в 1648 году. Романтики начала XIX века создали идеализированный образ примитивного и экзотического цыганского народа, носителя оккультных знаний, таких как гадание и предсказание. Однако с появлением криминальной биологии в конце века законодатели и управляющие снова стали относить их к уголовным элементам. Цыгане стали все больше подвергаться мелким притеснениям со стороны полиции из-за их отказа соответствовать современному образу горожанина — посещать школы, платить налоги, регистрироваться по месту жительства — и презрения к общепринятым представлениям о частной собственности, труде, законности, санитарных нормах и др. Нарушения развитой сети норм, которые связывали общество в этой и других областях, означали, что большинство цыган имели уголовное прошлое — это убеждало органы обеспечения правопорядка в наследственной предрасположенности цыган к преступлениям. В 1926 году баварское правительство приняло особенно жесткие законы против цыган, приравняв их к бомжам и тунеядцам, и организовало Центральное управление для систематического сбора информации о них. Десять лет спустя оно имело архив примерно в 20 000 дел[1250].

Приход Третьего рейха поначалу не означал серьезных изменений в жизни немецких цыган за исключением того, что они попали в категорию людей, с которыми боролся режим, таких как преступники, асоциальные элементы и тунеядцы. Ряд региональных и местных властей усилили свои нападки на кочевников, устраивая рейды по их таборам, сгоняя с мест отдыха и арестовывая тех, кто был уличен в таких действиях, как попрошайничество. 6 июня 1936 года эти усилия были скоординированы в декрете, изданном Имперским министерством внутренних дел,

и в ряде городов начали устраивать специальные лагеря для цыган наподобие созданного во Франкфурте-на-Майне. Это были не совсем концентрационные лагеря, поскольку цыгане, по крайней мере формально, имели право приходить и уходить по своему желанию, и там не предпринимались попытки следить за дисциплиной или вводить наказания. Однако условия были крайне жесткими. Так, в лагере в берлинском пригороде Мар-цан, где содержалось 600 цыган, силой выдворенных из города в июле 1936 года, было только две уборные, три источника воды, никакого электричества и слишком мало бараков для тех, у кого не было фургонов. Болезни были там обычным делом, в марте 1939 года отмечалось, что около 40 % обитателей лагеря болели чесоткой. Жестокие охранники травили собаками тех, кто отказывался подчиниться приказам. К тому времени там находилось больше 800 человек, и в лагере была собственная школа. Тем не менее большинство цыган продолжали жить внутри общества, особенно учитывая высокий уровень смешанных браков с немцами, и многие из них снимали собственные комнаты или квартиры, а не вели традиционный для себя кочевой образ жизни[1251].

В рамках интенсивных мер по предотвращению преступлений, принятых в 1938 году, Гиммлер перенес Баварское центральное управление по делам цыган в Берлин и преобразовал его в имперское управление. В ходе полицейских облав на тунеядцев было арестовано значительное число цыган, однако их еще не преследовали по расовым причинам. Гиммлер издал соответствующий указ по цыганам только 8 декабря 1938 года, хотя тот находился в разработке уже несколько месяцев. В нем объединялись существующие меры и передавались под централизованное управление криминальной полиции в Берлине. Он предписывал регистрировать всех цыган и бродяг и проводить их расово-биологическое освидетельствование. По его результатам выдавалось удостоверение, в котором указывалось, является ли владелец цыганом, человеком с цыганской кровью или бродягой, не имеющим цыганской крови. Человек мог получить работу, водительские права, льготы и пр. только по предъявлении такого удостоверения. Регистрация проводилась на базе полицейских записей и с помощью специального исследовательского института, учрежденного Имперским управлением по здравоохранению в 1936 году под руководством доктора Роберта Риттера, молодого врача, который быстро стал особым советником правительства по цыганскому вопросу. Родившийся в 1901 году, Риттер был криминальным биологом, он организовал группу исследователей, которые объезжали цыганские таборы, проводили биометрические измерения, регистрировали их жителей, а также брали анализы крови. Тем, кто отказывался сотрудничать, угрожали отправкой в концентрационный лагерь. Группа Риттера собирала церковные записи, объединила их с документами Центрального мюнхенского управления по делам цыган и составила список из более 20 000 человек. Вскоре Риттер хвастался тем, что у него будут полные данные на всех цыган или людей цыганской крови в Германии[1252].

Риттер утверждал, что цыгане были примитивной, низшей расой, которые по своему устройству были неспособны вести нормальный образ жизни. Таким образом, чистокровные цыгане не представляли угрозы для общества и им следовало разрешить вести свой традиционный образ жизни. Однако он предупреждал, что таких осталось очень мало. Большая часть так называемых цыган состояли в браках с немецкими гражданами и проживали в трущобах, которые стали для них домом, что вело к созданию опасной прослойки преступников и бездельников. Этим он самовольно обратил нацистскую антисемитскую догму, в соответствии с которой чистокровные евреи представляли собой большую угрозу для Германии, чем полукровки. Такие теории давали псевдонаучное оправдание полицейским мерам, которые стал проводить Гиммлер. Они находили широкую поддержку среди социальных работников, криминологов, полицейских властей, муниципалитетов и обычных немецких граждан. Указ от 8 декабря 1938 года запрещал цыганам разъезжать «ордами» (группами из нескольких семей), предусматривал депортацию иностранных цыган и давал полиции право арестовывать бродяг, которые классифицировались как асоциальные элементы. Он распространял уже существовавшее расовое законодательство на цыган, которые теперь должны были предоставлять сертификат пригодности, прежде чем им разрешали вступать в брак. Как правило, в выдаче им отказывали. В марте 1939 года Гиммлер издал указ, в соответствии с которым в будущем следовало не допускать расового смешения между цыганами и немцами. В каждом региональном управлении криминальной полиции следовало создать особый отдел по делам цыган. Такие отделы осуществляли контроль над проведением расового освидетельствования цыган и выдачей специальных удостоверений (коричневого цвета для чистокровных цыган, коричневого цвета с синей полосой для полукровок и серых для остальных бродяг). К началу войны Гиммлер сделал очень многое для подготовки того, что в своем декрете 8 декабря 1938 года он назвал «окончательным решением цыганского вопроса»[1253].

Если к решению «цыганского вопроса» режим подходил постепенно и, по крайней мере поначалу, в рамках существовавших полицейских мероприятий, которые лишь отчасти носили расистский характер и не слишком отличались от подобных мер в других европейских странах, то того же нельзя было сказать об отношении к другой, гораздо меньшей группе немецкого общества, так называемым «рейнским ублюдкам». Само выражение было спорным моментом в националистической идеологии, оно относилось к чернокожим детям или детям от смешанных расовых связей, которые практически повсеместно считались результатом насилия над немецкими женщинами со стороны французских африканских колониальных войск во время оккупации долины Рейна после 1919 года и в первую очередь Рура в 1923 году. Однако на самом деле было зафиксировано крайне мало подобных изнасилований. Большинство таких детей рождались в гражданских браках, и, согласно более поздней переписи населения, их было не больше 500–600. Другие афронемцы, которых хоть и считали результатом французской оккупации, были детьми немецких колонистов и африканских женщин в колониальный период до 1918 года или последующие годы, когда многие немцы вернулись из бывших колоний, таких как Камерун и Танганьика (современная Танзания). Однако о предполагаемых изнасилованиях столько говорилось на национальном уровне, что они оставались объектом общественного внимания в течение всех 1920-х годов. Афронемцы считались националистами живым воплощением немецкого позора[1254].

Уже в 1927 году в баварском Министерстве внутренних дел ходили предложения об их принудительной стерилизации, которая бы воспрепятствовала внесению африканских признаков в генетический материал немцев. О них вспомнили практически сразу после прихода нацистов к власти, когда Геринг приказал собрать данные по таким детям, многие из которых уже были подростками. Обследования некоторых из них, проводившиеся экспертами по расовым вопросам, вполне предсказуемо показали, что те были во всех отношениях неполноценными. Однако юридическая база для обращения с ними на условиях, представленных в законе о стерилизации от 1933 года, была крайне шаткой, поэтому после долгого обсуждения среди чиновников в 1937 году было решено, практически наверняка с неявного согласия Гитлера, что такие дети должны подвергаться стерилизации только по приказу Вождя. В гестапо была организована специальная комиссия, состоявшая из поборников расовой гигиены и антропологов, ее отделения были открыты в Рейнской области, молодых людей, попадавших в сферу внимания, находили и проверяли, а программа стерилизации, тайно организованная Эрнстом Рюдином, Фрицем Ленцем и Вальтером Гроссом, продолжалась[1255].

Происходившее с людьми, которые попадали в жернова этой программы, хорошо показывает зарегистрированный гестапо как «Дело № 357» случай одного мальчика, родившегося в 1920 году в гражданском браке от немецкой матери и французского колониального солдата с Мадагаскара, который признал свое отцовство, подтвержденное матерью. Медицинско-антропологическое освидетельствование, проведенное в 1935 году, заключило, что черты лица мальчика были негерманскими и, вероятно, негроидными. До принятия решения о политике стерилизации он начал работать на барже. Гестапо нашло его и арестовало ночью на 29 июня 1937 года. Исключительно на основе предыдущего подтверждения его происхождения по отцу со стороны матери и медицинского освидетельствования 1935 года комиссия отделения в Кёльне приказала его стерилизовать. Его мать, которая тем временем вышла замуж за немца, дала свое разрешение, как и ее муж, и мальчику сделали вазектомию в Евангелистском госпитале Кёльна 30 июня, через день после ареста. Его выписали из больницы 12 июля, после чего он вернулся на работу. Юридически являясь немцем, он не имел возможности подать протест или апелляцию на решение, потому что он был низшего сорта, и более чем вероятно, что его родители дали свое согласие на операцию только под серьезным давлением со стороны гестапо. Многие из стерилизованных были еще моложе. Девочек двенадцати лет принудительно отправляли на операцию по перевязке маточных труб. Сомнительно, чтобы многие из них реально понимали, что с ними делают, почему и какие последствия это будет иметь в их жизни. Точное число людей, с которыми так обошлись, неизвестно, но, вероятно, оно составляет около 500. Тем не менее после этого с ними больше ничего особенного не происходило, если только они не переходили в оппозицию режиму по другим причинам. Значительное число афронемцев смогли найти себе работу в цирках и на ярмарках, а также в качестве актеров второго плана в фильмах об Африке. Последствия стерилизации, физические и психологические, остались с ними до конца дней[1256].

Занимаясь гонениями этих расовых меньшинств, нацисты в то же время начали активное преследование гораздо более многочисленной группы немцев. Гомосексуальные отношения между мужчинами (но не между женщинами) с давних пор, как и в других европейских странах, находились в Германии вне закона. Статья 175 Имперского уголовного кодекса предусматривала тюремное заключение для любого мужчины, который «занимается действиями, сходными с половым сношением» с другим мужчиной. Другими словами, чтобы подтвердить обвинение, необходимо было показать, что произошло физическое проникновение. Такое ограничительное определение было сложно доказать, что позволяло безнаказанно заниматься разными видами однополой любви. Гомосексуальная культура расцвела в свободной атмосфере Берлина и пары других крупных городов Веймарской республики, которые стали своего родом магнитом для гомосексуалистов из других более нетерпимых стран, среди которых, наверное, самым известным был британский писатель Кристофер Ишервуд. Тем не менее нельзя сказать, что после прихода к власти нацисты делали что-то большее, чем просто исполняли закон, устраивая зачистки в известных берлинских барах и местах встреч для гомосексуалистов и запрещая движение за отмену статьи 175, хотя насилие, сопровождавшее эти действия, совершенно точно нельзя было оправдать каким-либо существовавшим законодательством[1257].

Для нацистов гомосексуалисты были разложившимися, женоподобными извращенцами. Они подрывали силу арийской расы, отказываясь заводить детей, и разрушали идею мужественности, которую провозглашали столько нацистских политиков. Для Генриха Гиммлера, чье ограниченное буржуазное воспитание привело к возникновению нетерпимости в этом вопросе, значительно превышающей обычные социальные предрассудки, гомосексуализм был «симптомом умирающих рас», он приводил к тому, что «все достижения, все попытки чего-либо добиться в государстве были обречены на провал». В обращении к офицерам СС в 1937 году он говорил, что в Веймарской республике были миллионы гомосексуалистов, поэтому неудивительно, что она была слабой, разрозненной и неспособной восстановить должное место Германии в мире. Патологический страх Гиммлера перед гомосексуализмом еще больше усиливался из-за его убеждения, что только тесно сплоченные группы арийских мужчин могли управлять Германией и миром. Связанные тесными узами товарищества, проживающие в казармах и лагерях и проводящие большую часть своего времени в компании друг друга, а не противоположного пола, они слишком легко могли пасть жертвой своих сексуальных порывов, когда гомоэротизм пересекал роковую границу и становился гомосексуализмом. Гиммлер не только имел склонность предупреждать сотрудников СС об опасности гомосексуализма, но и хотел установить самые строгие санкции для любых офицеров или солдат, которые были бы уличены в неподобающих связях, вплоть до смертного приговора[1258].

Что любопытно, нацисты обращали мало внимания на женский гомосексуализм. В Германии, как и в большинстве других европейских стран, он не был вне закона и никак не упоминался в Уголовном кодексе. Тем не менее лесбиянки в нацистской Германии все равно могли быть арестованы и направлены в концентрационные лагеря, если они переступали черту в глазах властей. В суде такие дела рассматривались в рамках статьи 176 Уголовного кодекса, которая запрещала сексуальную эксплуатацию подчиненных их начальниками в организациях вроде Гитлерюгенда и Союза немецких девушек. Кроме того, учитывая их нетрадиционный образ жизни и частый отказ выполнять то, что режим считал главным и естественным обязательством женщин перед расой, а именно — рожать детей, лесбиянки в некоторых случаях попадали под определение асоциальных элементов. Выход замуж за «голубого» мужчину в качестве прикрытия (для обоих партнеров), ставший распространенной практикой в этих кругах после 1933 года, не обязательно мог помочь, поскольку тот факт, что такие пары редко имели детей, привлекал враждебное внимание властей. Лесбийские клубы и бары были закрыты полицией в 1933 году, и было очевидно, что шансов на их возрождение не было. Вместе с тем в целом нельзя было говорить о систематических гонениях лесбиянок, как это было в случае с гомосексуалистами. Лесбийские общества продолжали функционировать, особенно в крупных городах вроде Берлина, хотя и за закрытыми дверями. Учитывая мнение нацистов о женщинах как о пассивной и подчиненной части общества, однополые связи среди них не рассматривались как опасная угроза[1259].

Напротив, мужской гомосексуализм вызывал серьезную озабоченность, и не только со стороны одержимого Генриха Гиммлера. В публикациях СС иногда проскальзывали его идеи о необходимости «искоренить извращенцев в целях сохранения чистоты расы». Однако у них были свои границы. Медицинское и научное сообщество, разумеется, считало гомосексуальность извращением. Однако, как и в случае других отклонений, оно склонялось к различению между принципиально неизлечимыми, которых, по личной оценке Гиммлера, было около 2 % от всех гомосексуалистов, или около 40 000 человек, и остальными, которых можно было вернуть на путь истинный с помощью перевоспитания. Поскольку, по мнению Гиммлера, лучше всего для этих целей подходили концентрационные лагеря, такое перевоспитание непременно состояло из строгих наказаний, которые должны были удерживать людей от дальнейших гомосексуальных связей. Схожей позиции придерживались и суды. И Гиммлеру пришлось оставить решение этого вопроса именно судам, поскольку в 1933 году СС все еще была относительно небольшой организацией, практически полностью скрытой в тени более многочисленной и совершенно другой по устройству СА. Коричневорубашечники под руководством Рёма, чьи гомосексуальные пристрастия были секретом Полишинеля, не предпринимали вообще никаких действий против гомосексуалистов внутри своих рядов. Не только враги Рёма, социал-демократы, но и его соперники внутри самого нацистского движения несколько раз выносили на обсуждение его гомосексуальные наклонности и пристрастия некоторых других лидеров СА, в первую очередь после возвращения Рёма на пост руководителя штурмовиков в начале 1931 года. Однако Гитлер не обращал внимания на такие попытки. По его словам, СА была «не высоконравственным институтом для обучения милых молодых девушек, а бандой свирепых бойцов». Частная жизнь ее лидеров и членов была их личным делом, если только «в серьезной степени не противоречила базовым установкам национал-социализма». А тем временем все, кто пытался критиковать Рёма и его товарищей за их сексуальное поведение, исключались из движения. Однако это не останавливало обсуждение гомосексуализма Рёма, как внутри, так и вне партии. Но пока Гитлер считал шефа СА незаменимым, все это не имело практического эффекта[1260]'.

Ситуация кардинально изменилась 30 июня 1934 года, когда Гитлер ударил по руководству СА, использовав для оправдания своих действий гомосексуализм Рёма и других людей, убитых по его приказу, в первую очередь Эдмунда Хейнса. Это был шанс Гиммлера. В обращении к руководителям СС он заявил, что Рём намеревался установить гомосексуальную диктатуру и привести страну к краху, эту точку зрения высказывал и Альфред Розенберг. С этого момента гомосексуализм вел к немедленному исключению из движения. Волна гомофобии пронеслась над нацистской партией и дочерними организациями. Полиция по всей Германии провела новую серию облав на гомосексуалистов и места их встреч. 48 человек с прошлыми обвинениями в педерастии были арестованы снова и отправлены в концентрационный лагерь в Дахау. В декабре 1934 года 2000 человек были арестованы в ходе ряда полицейских рейдов по барам и клубам для гомосексуалистов. После истории с Рёмом в гестапо был создан новый отдел, задачей которого стало создание картотеки гомосексуалистов, в первую очередь внутри партии. Это стало еще одной областью, где важную роль играли анонимные доносы, поскольку рассматриваемые проступки в основном совершались не на людях, а за закрытыми дверями. К середине 1935 года по статье 175 шел целый ряд процессов над лидерами Гитлерюгенда. Десятки из них втайне доставлялись в главное управление гестапо в Берлине для допроса. После получения признания многие из них были отправлены в концентрационные лагеря на неопределенный период времени. Гиммлер использовал новую ситуацию, чтобы избавиться от неудобных соперников, таких как гаулейтер Силезии Гельмут Брюкнер, который жаловался по поводу множества убийств, совершенных руководителем СС Удо фон Войршем в его области в ходе чистки после рёмовского путча. Гиммлеру удалось добиться ареста Брюкнера за непристойное сексуальное поведение в отношении офицера армии, уволить его со своего поста и приговорить к 18 месяцам тюрьмы. Протесты Брюкнера о том, что в период тех отношений до 30 июня 1934 года его бисексуальность никого не волновала, остались без внимания[1261].

Брюкнера осудили, что стало весьма распространенной судебной практикой при Третьем рейхе, задним числом в соответствии с новым законом, принятым 28 июня 1935 года. Он дополнял статью 175, включая более строгие наказания за гомосексуальное поведение и предлагая для него новое, намного более размытое определение «неестественного сексуального акта» (Unzucht). Требование о необходимости доказать факт физического проникновения было исключено. В феврале 1937 года Гиммлер посвятил длинную речь этому вопросу, заявив руководителям СС, что любой гомосексуалист, обнаруженный в его организации, с этого момента будет арестован, судим, приговорен и отправлен в концентрационный лагерь, где будет «убит при попытке к бегству»[1262]. Полиция по всей Германии получила новые инструкции по вербовке информаторов в местах, часто посещаемых гомосексуалистами, и удвоила усилия по составлению досье на всех возможных подозреваемых. Неудивительно, что число приговоров по Уголовному кодексу стремительно уве-дичилось. С 1933 по 1935 год в соответствии со статьей 175 в ее прежней и дополненной форме было осуждено около 4000 человек, а в период с 1936 по 1938 год это число превысило 22 000. С 1 октября 1936 года облавами и арестами руководило новое Имперское центральное управление по борьбе с гомосексуализмом и абортами, выросшее из отдела гестапо, созданного для работы в этой же области после рёмовской чистки, что дало новый импульс волне преследований.

Всего при Третьем рейхе по статье 175 было арестовано не менее 50 000 человек, примерно половина из них в 1937—1939 годах, две трети были осуждены и отправлены в тюрьму. Тем не менее эти цифры следует рассматривать в контексте общей тенденции к уголовной трактовке гомосексуальных отношений в развитых промышленных странах, которая продолжалась до последней трети или четверти XX века. Они кажутся не такими шокирующими в сравнении с тем фактом, что примерно 100 000 человек были судимы за нарушение статьи 175 Уголовного кодекса Западной Германии за 12 лет, с 1953 по 1965 год, из которых около половины были признаны виновными[1263]. Только после дополнения статьи в 1959 году, а затем в 1965 году в Западной Германии были легализованы добровольные гомосексуальные отношения между взрослыми мужчинами в частной жизни. Тот факт, что гомосексуалисты, попавшие в тюрьму в годы Третьего рейха, были осуждены судами общей юрисдикции по обычной статье Уголовного кодекса, стал главным препятствием в деле признания несправедливости их наказания[1264]. Эти цифры также не были сколь-нибудь исключительными по международным стандартам, хотя на пике преследований в 1937—1939 годах, возможно, они и были крайне высокими. В Британии непристойная сексуальная связь между взрослыми мужчинами с XIX века наказывалась двумя годами тюрьмы, в этом отношении поправки в статью 175 от 1935 года были лишь попыткой стать на один уровень с законодательной системой по другую сторону Северного моря. В начале 1950-х годов полиция Англии и Уэльса каждый год регистрировала около 1000 случаев содомии и скотоложства, а также 2500 случаев непристойного сексуального поведения. Эти цифры оказываются значительно выше по сравнению со статистикой времен 1930-х годов, когда фиксировалось не более 500 случаев обоих видов преступлений в год, и в большой степени этот скачок объясняется назначением на старшие должности в органах правопорядка нетерпимых гомофобов в годы между этими периодами[1265].

Вместе с тем даже на этой стадии между нацистской Германией и другими современными странами в отношении преследования гомосексуалистов существовало одно ключевое различие. После освобождения из тюрьмы значительное большинство нарушителей закона Германии немедленно попадали в руки гестапо или СС и направлялись прямиком в концентрационный лагерь, эта практика стала заметно более распространенной после 1937 года. За весь период с 1933 по 1945 год в лагеря попали от 5000 до 15 000 гомосексуалистов[1266]. Там на их лагерную робу пришивался розовый треугольник, означавший, что они являются гомосексуалистами, в отличие от политических заключенных (красный), асоциальных элементов (черный), преступников (зеленый) и т.д. Гомосексуалисты находились в самом низу иерархии заключенных, они подвергались жестокому и презрительному отношению со стороны охраны, а срок их жизни был значительно короче, чем в остальных категориях. В одном исследовании было показано, что уровень их смертности в лагерях составлял около 50 % за весь период Третьего рейха, по сравнению с 40 % для политических заключенных и 35 % для Свидетелей Иеговы. Таким образом, общее число людей, умерших в лагерях, составило от 2500 до 7500 человек[1267]. В других странах не было аналогов такой сознательной политике убийства, несмотря на жестокую дискриминацию или избиения гомосексуалистов гомофобами без страха предстать перед судом.

Те, кто выжил, сталкивались с немногим более приятной альтернативой. Значительное число гомосексуалистов также подлежали «добровольной» кастрации для «излечения от порока». Сомнительная с юридической точки зрения природа этой процедуры не мешала давить на заключенных тюрем и концентрационных лагерей с целью заставить их согласиться на кастрацию. Гомосексуалистам в государственных тюрьмах иногда говорили, что если они откажутся, после освобождения их передадут в руки гестапо или снова посадят. В результате в государственных исправительных учреждениях до 1939 года было «добровольно» кастрировано 174 человека. Число кастрированных в лагерях скорее всего было значительно выше и вероятно превышало 2000[1268]. Масштаб этой программы полностью заслонял то, что происходило в других странах, в любом случае обязательная кастрация проводилась только в Финляндии и некоторых штатах США. Кроме того, Закон о закоренелых преступниках в Германии от 24 ноября 1933 года разрешал принудительную кастрацию лиц, совершивших половые преступления любого вида, за что выступали ведущие криминологи и эксперты пенитенциарной системы. Для этого достаточно было совершить два серьезных сексуальных преступления, и к концу 1939 года к этому наказанию были приговорены 2000 человек[1269]. Среди них были не только насильники и педофилы, но и большое число эксгибиционистов, которые хоть и вели себя оскорбительно и вызывающе по отношению к обществу, но не представляли никакой физической угрозы для кого-либо. Многие совершившие преступление впервые подвергались кастрации немедленно, и им не давали возможности исправиться. К физическим последствиям такой операции относились постоянная боль, потеря волос на теле и увеличение груди, усталость и ожирение. Кроме того, такая операция совсем не обязательно ликвидировала сексуальное влечение. Формально, кастрировать гомосексуалистов против их желания не разрешалось, однако для большого их числа в результате не оставалось особого выбора: альтернативой было пожизненное заключение и вероятная смерть в концентрационном лагере[1270]. Преследования гомосексуалистов при Третьем рейхе, вероятно, затронули только часть гомосексуального сообщества Германии, но понимание того, что может с ними произойти в случае доноса, ареста и вынесения приговора, должно было вселять ужас в каждого из них[1271].

Нюрнбергские законы

Дискриминация меньшинств, таких как гомосексуалисты, цыгане, асоциальные элементы, психически больные, инвалиды или афронемцы, в первую очередь была нацелена на очищение немецкой расы и подготовку ее к войне за мировое господство. Немецкое общество должно было избавиться от социального балласта, от таких категорий людей, которые не хотели или не могли работать на войну, вступая в вооруженные силы, трудясь на военных фабриках или подготавливаясь к суровым тыловым будням. С этой точки зрения они были обузой для немецкого государства и общества и представляли собой угрозу для будущего. Их удаление из социума путем помещения в тюрьму или исключения из цепочки наследования в конечном счете должно было сэкономить народные средства за счет сокращения числа непроизводительных людей, которых, по мнению нацистов, приходилось поддерживать всем остальным. Однако одно меньшинство в немецком обществе нацисты рассматривали совсем с другой точки зрения: не как утомительное бремя, но как масштабную угрозу, не просто как бездельников, неполноценных или низших людей, хотя в нацистской идеологии они соответствовали и этим определениям, но как активных разрушителей, участвовавших в массовом заговоре по уничтожению всего немецкого, причем этот заговор не просто был организован внутри страны, но действовал в международном масштабе. Этим меньшинством, составлявшим не более 1 % населения, было еврейское сообщество Германии[1272].

Антисемитизм был тесно связан с другими аспектами нацистской расовой политики. Закон о предотвращении рождения детей с наследственными заболеваниями изначально задумывался как составная часть пакета, в который должны были войти законы, лишавшие евреев гражданства и запрещавшие брак и сексуальные отношения с арийцами. Эти законы временно были отозваны, однако в первую очередь из-за опасения о том, что они будут иметь негативное влияние на общественное мнение за границей. В первые годы правления режима государственные евгенические политики против меньшинств, таких как асоциальные элементы, преступники, цыгане и гомосексуалисты, были намного более радикальными, чем законы, направленные против евреев. Разумеется, если евреи попадали в одну из этих групп, с ними обращались более жестко, чем с остальными, однако общая политика режима в отношении еврейского меньшинства Германии не подразумевала стерилизацию или кастрацию только потому, что человек был евреем. Тем не менее такие политики показали нацистам, насколько многое может сходить им с рук, и приучили их проводить государственную программу насилия против людей на систематической основе. Этот опыт оказался для них полезным по мере того, как со временем их антисемитские действия становились все более радикальными. Однако в то время контраст был довольно очевиден. После обнародования Закона от 7 апреля 1933 года, который запрещал евреям занимать должности на государственной службе, в университетах, в сфере образования, юриспруденции и в других финансировавшихся государством институтах, правительство на время приостановило волну антисемитского насилия. Как мы видели, это должно было несколько смирить яростную активность коричневорубашечников. Правительство беспокоилось из-за эффекта, который могли оказать антисемитские акции на хрупкую восстанавливающуюся экономику. Оно предчувствовало негативную экономическую и дипломатическую реакцию, которую этот закон и предшествовавший под держанный правительством бойкот еврейских магазинов могли вызвать со стороны зарубежных стран и иностранных компаний. Наконец, оно отчаянно пыталось успокоить своих упрямых консервативных партнеров, которые в лице рейхспрезидента Гинденбурга, помимо прочего, настаивали на необходимости ограничить действие закона, исключив из него бывших фронтовиков[1273].

Потребовалось некоторое время, чтобы закон от 7 апреля 1933 года оказал свое действие в соответствующих областях, но к концу 1933 года чистка была более или менее завершена. Охлаждение пыла руководства не приветствовалось партийными активистами и в первую очередь полувоенными отрядами штурмовиков, которые продолжали организовывать регулярные локальные бойкоты еврейских компаний в течение этого периода, достигнув новых высот насилия весной 1934 года. Активность штурмовиков была на время приглушена после чистки 30 июня 1934 года, но к Рождеству этого года бойкоты снова стали повсеместными. Более того, как мы видели, местные партийные организации способствовали экономической маргинализации еврейского бизнеса и другими методами, и здесь они находили поддержку партийного руководства[1274]. Тем не менее весной и летом 1935 года волна антисемитского насилия набрала новую высоту во многих частях страны. Антисемитская пропаганда стала еще более масштабной, чем когда-либо. Тираж желтой антисемитской газеты «Штюрмер» достиг заоблачных высот в 1935 году, когда ее редактор Юлиус Штрейхер, гаулейтер Франконии, заключил контракт с Трудовым фронтом, согласно которому газета должна была попадать на каждый завод и рабочее место в этой земле. С этого момента газета стала вездесущей. Эта сделка превратила Штрейхера в миллионера: газета всегда была его личной собственностью, а не печатным органом «Эхер-Ферлаг», принадлежавшим нацистам[1275]. Обретенные финансовые возможности и влияние позволили Штрейхеру еще активнее, чем раньше, размещать рекламу, расклеивая афиши практически на каждом углу. Другие региональные лидеры помимо Штрейхера проводили публичные собрания и выступали с речами, рассказывая обычным людям, и в особенности членам партии, о пороках евреев. За всем этим стояли более общие идеологические факторы, начиная с увеличения продаж гитлеровской «Майн Кампф» и заканчивая частыми нападками на евреев в партийной прессе. Многие местные группы приняли все это за зеленый свет к началу новой кампании террора[1276].

Причиной возобновления таких атак на немецких евреев со стороны партийных групп и штурмовиков в 1935 году в первую очередь стало снижение популярности режима. Как мы видели, какой бы ни была общественная эйфория, сопровождавшая установление нацистами Третьего рейха в 1933 году, она сошла на нет в течение 1934 года, а краткий скачок энтузиазма, вызванный решительными действиями Гитлера по подавлению рёмов-ского путча в конце июня 1934 года, превратился в осторожное ожидание к концу этого года. В первые месяцы 1935 года гестапо, СС и другие организации сообщали о резком увеличении общественного недовольства, учитывая то, что финансовая ситуация оставалась крайне сложной, фактический уровень безработицы был высок, цены на продукты и другие товары первой необходимости стремительно росли, и люди начинали уставать от постоянных требований режима об одобрении, поддержке и финансовых пожертвованиях. Слухи и анекдоты о коррупции местных и региональных нацистских лидеров множились, и все усилия Министерства пропаганды по созданию положительного общественного мнения о Третьем рейхе, казалось, завершались провалом[1277]. И в самом нацистском движении разрушение всех остававшихся надежд на «вторую революцию» в июне-июле 1934 года породило серьезное разочарование среди людей. Стремление к насилию, укоренившееся во многих частях СА, требовало нового выхода. Как могли коричневые рубашки оправдать свое существование перед собой и перед партией, если не с помощью насилия? В конце концов, именно для этого они и были созданы. Однако желание возродить политику борьбы не сводилось только к раздраженным штурмовикам. Нацистское руководство в целом прекрасно понимало, что оно не только не смогло сохранить энтузиазм широких слоев населения, но и на самом деле теряло ту поддержку, которую когда-либо имело среди них. Требовалось принимать меры.

Не только нацистская партия, но и очень многие люди в государственном аппарате с середины 1933 года желали ввести меры, запрещавшие браки и сексуальные отношения между евреями и неевреями, создав особую категорию гражданства для евреев и ускорив их вывод из экономической жизни. Пункт 4 программы нацистской партии однозначно утверждал, что при Третьем рейхе евреи не могли быть гражданами, а ряд ранних выступлений Гитлера, не говоря уже о «Майн Кампф», ясно дал понять, что для него сексуальные отношения между арийцами и евреями были абсолютно неприемлемы. Исходя из этого принципа, партийная фракция в Рейхстаге уже предприняла неудачную попытку провести закон о запрете межрасовых браков в марте 1930 года, подразумевавший санкции вплоть до смертного приговора. Эти положения должны были распространить влияние партии еще дальше, на самые интимные сферы частной жизни. Более того, новый закон о гражданстве должен был не просто автоматически предоставлять права вследствие расовой принадлежности, но и вводить определенные политические признаки, отказывая неугодным в их гражданских правах. Изгнание евреев из экономической жизни должно было успокоить многих сторонников партии из мелкой буржуазии и предоставить им возможность улучшить собственное материальное положение. Новая кампания антисемитской пропаганды, террора и законодательных решений должна была отвернуть враждебность общества от режима, возложив всю вину за жалкое положение народа исключительно на евреев[1278].

Антисемитские мероприятия, проводившиеся весной и летом 1935 года, принимали разные формы. Как мы видели, в мае было огромное число бойкотов еврейских магазинов, организованных штурмовиками и эсэсовцами, которые часто сопровождались насилием. Также примерно в то же время на обочинах дорог многих городов и деревень стали появляться уличные знаки. Это не было чем-то совсем новым, поскольку много таких знаков уже было возведено во владении Юлиуса Штрейхера во Франконии, однако весной и летом 1935 года они были установлены в огромном числе мест, включая Южную Баварию. Самый распространенный лозунг на них звучал «Евреев здесь не ждут», на некоторых красовались сдержанные высказывания («Наши потребности в евреях полностью удовлетворены»), угрозы («Евреи въезжают в эту местность на свой страх и риск») и отсылки к религиозным чувствам («Отец евреев — дьявол»)[1279]. В некоторых муниципалитетах, включая Веймар, местные власти запрещали евреям посещать кинотеатры, в Магдебурге на всех трамваях появились знаки над входными дверями со словами «Кроме евреев». Там же евреям был закрыт доступ в городскую библиотеку. Гостиницы и рестораны в Штральзунде и других местах закрыли свои двери для еврейских клиентов. Агент социал-демократов сообщал в августе, что плавательные бассейны и общественные бани были закрыты для евреев «в огромном количестве городов». Еврейские кладбища и синагоги осквернялись. Неевреи, имевшие связи с евреями, публично обвинялись в «развращении расы», и часто гестапо приходилось брать их под стражу для их же безопасности. Атмосфера на улицах многих городов Рейнской области, Вестфалии, Гессе, Померании и Восточной Пруссии была настолько пугающей, что многие евреи стали бояться покидать свои дома[1280].

Такие действия поощрялись не только общей атмосферой антисемитизма, но и публично ведущими лицами партии. «Некоторые люди считают, — говорил Геббельс на региональном берлинском съезде нацистской партии 30 июня 1935 года, — что мы не замечаем, как евреи снова пытаются расхаживать по нашим улицам. Они должны соблюдать законы гостеприимства и не вести себя так, будто они такие же, как мы». Получив 15 июля сообщение о том, что антисемитский фильм был освистан «группами еврейских возмутителей спокойствия» на первом показе тремя днями ранее, берлинская партийная газета Геббельса «Ангриф» призвала членов партии обратиться к жестоким мерам: евреи, провозглашала она, должны «всегда чувствовать тяжесть нашей руки». На самом деле еврейская «демонстрация», реальная или выдуманная, была оправданием, с помощью которого Геббельс надеялся обосновать неизбежно последовавшее антисемитское насилие, включая избиения партийными активистами евреев на главной торговой улице, Курфюрстендамм, или нападения на них в окрестных пивных и барах. Этот инцидент в свою очередь поднял новую волну яростных бойкотов в других частях страны.

Геббельс был не единственным нацистским лидером, который подхлестывал своих сторонников таким образом. 30 августа 1935 года Юлиус Штрейхер провел съезд в Гамбурге. Днем ранее два грузовика со штурмовиками проехали по улицам, где проживали евреи, бросая горящие факелы на дорогу и скандируя: «Смерть евреям!» Членам партии сообщили, что присутствие на съезде было обязательным, а в рамках массированной рекламной кампании безработным предлагали билеты по 10 рейхсмарок за штуку. Там собралось двадцать тысяч человек, многие из них из рядов СА, СС, Гитлерюгенда, Имперской рабочей службы и других организаций были расставлены в аудитории для управления аплодисментами в нужных местах речи Штрейхера. Голос Штрейхера превратился в оглушающий рев, он яростно нападал на иностранных корреспондентов, которые критиковали антисемитизм нацистов. «Я говорю, — кричал он, — что в Германии мы делаем с евреями то, что хотим!» Один слушатель тайно сообщал социал-демократам в Праге, что постепенно его речь становилась все более непристойной, он не только объявил, что сотни немецких женщин были изнасилованы евреями, но и приводил живописные детали этих выдуманных преступлений. Когда одна девушка, вышедшая замуж за еврея, спустя девять месяцев родила ребенка, продолжал он, «что, no-вашему, лежало в колыбели, товарищи?! Обезьянка!» Некоторые слушатели на этих словах покинули собрание, другие, привезенные Службой труда, явно давно уже спали. Несмотря на то что обычные люди в аудитории либо не обращали на это внимания, либо испытывали отвращение, такие речи, вероятно, оказали свое влияние на убежденных нацистов среди них. И они повторялись, хотя и в менее вызывающей форме, другими нацистскими лидерами по всей стране. Большинство местных и региональных партийных лидеров восприняли требование Штрейхера о том, что антисемитские действия должны носить законный и ненасильственный характер, как простую попытку успокоить общественное мнение внутри страны и за рубежом[1281].

Ни эта волна террористических акций, ни сопутствующая кампания против католической церкви не достигли желаемого эффекта по возрождению общественной поддержки режима. Более того, одновременное проведение этих кампаний привело к тому, что многие католики стали сочувствовать евреям и считать, как сообщало гестапо в Мюнстере, «что меры против евреев заходят слишком далеко». В любом случае они враждебно воспринимали идею о том, что руководящим принципом социальной активности должна быть расовая, а не религиозная принадлежность. Как сообщало другое отделение гестапо, бойкоты и насилие порождали «отторжение, а не одобрение» среди широких слоев населения. В Мангейме-Некарау покупатели даже вступали в потасовки со штурмовиками, которые пытались запретить им ходить в еврейские магазины. Средние классы в особенности были обеспокоены таким открытым беспорядком на улицах и опасались, что это может повлиять на международное мнение. Некоторые цинично высказывались в том духе, что мелкобуржуазные нацистские активисты просто пытались таким образом бороться с конкуренцией[1282].

Агент социал-демократов в Баварии, однако, сообщал об этом в несколько других выражениях: «Преследование евреев не встречает сколько-нибудь активной поддержки среди населения. Но с другой стороны, оно все-таки оказывает определенное влияние. Незаметная расовая пропаганда оставляет свои следы. Люди теряют беспристрастность по отношению к евреям, и многие говорят себе, что нацисты в принципе правы, борясь с ними, люди только против того, чтобы эта борьба принимала экстремальные формы. И когда люди покупают товары в еврейских магазинах, они делают это не для того, чтобы помочь евреям, а в первую очередь, чтобы показать язык нацистам»[1283].

Нацистское руководство не возражало против насилия в принципе, но создавалось растущее ощущение, что любые высказывания Штрейхера имели губительный эффект на международное мнение, в то время когда режиму все еще требовалось сочувствие за рубежом. В последнюю неделю августа 1935 года появилось сообщение, что коричневорубашечники организовали жестокую демонстрацию против евреев в Бреслау и в ходе нее избили шведского консула в городе. Геринг, Борман и Гесс от имени самого Гитлера в конце июля и начале августа уведомили полицию о том, что нескоординированный террор против евреев необходимо было прекратить. Как Геринг сообщил гестапо, скоро должны были появиться общие инструкции по обращению с евреями. Они действительно уже обсуждались. Беспорядочные дебаты велись между Министерством внутренних дел и Министерством юстиции с июля 1934 года, но они не продвигались дальше серьезных юридических препятствий для принятия нового закона, регулирующего вопросы гражданства и межрасовых сексуальных связей. Однако 21 мая 1935 года запрет «смешанных браков» между немецкими солдатами и неарийскими женщинами был включен в новый Закон об обороне. Местные регистрационные управления уже повсеместно стали отклонять заявления на смешанные браки. 19 июля представители Министерства юстиции и внутренних дел и управления Гесса предложили закон, который должен был полностью запретить такие браки. Этот вопрос стал таким актуальным не в последнюю очередь из-за огромного числа нападений на «предателей расы» и волны арестов таких людей со стороны гестапо. В мае 1935 года новый закон, регулирующий предоставление гражданства для иностранцев, уже исключил евреев и других людей неарийского происхождения из списка тех, кто мог его получить. Таким образом, казалось, что консенсус по соответствующим законодательным мерам был достигнут. И когда местные и региональные партийные организации в начале сентября начали это осознавать, волна агрессии против евреев наконец стала стихать, хотя и не остановилась полностью[1284].

К началу ежегодного партийного съезда в Нюрнберге 9 сентября государственные и партийные чиновники были знакомы не только с общей идеей нового закона о гражданстве, но и с большим числом конкретных предложений по его формулировке. В это время в Нью-Йорке магистрат подписал Освобождение группы рабочих доков, которые сорвали флаг со свастикой с немецкого корабля, сопроводив его длинной речью с осуждением нацизма и всех его начинаний. Это так взбесило Гитлера, что он тут же решил, что пришло время объявить свастику национальным флагом Германии. Как он заявил на партийном съезде 11 сентября 1935 года, недавний конгресс Коминтерна в Москве, где было объявлено о международной войне с фашизмом, продемонстрировал, что настало время вплотную заняться большевистской угрозой, которая считалась детищем международного еврейского заговора. Гитлер назначил заседание рейхстага в Нюрнберге 15 сентября, в последний день съезда. Легкость, с которой он мог отдать такой приказ, показывала, насколько малозначительным стал этот орган представительной власти. По его мнению, это заседание должно было стать благоприятным моментом для представления законов о гражданстве, смешанных браках и государственном флаге вместе. Дописав в спешке подробные проекты этих законов вместе с одним чиновником из Министерства внутренних дел, Гитлер представил их 15 сентября 1935 года. Он заявил, что евреи в Германии использовали напряженную международную ситуацию для организации волнений в обществе: «Из множества мест поступают негодующие жалобы о провокационном поведении отдельных представителей этого народа». Еврейские провокации проводились на самом деле, и таким образом, необходимо было ответить на них решительными действиями, чтобы не допустить «отдельных, неконтролируемых актов зашиты со стороны разъяренного населения». Это была типичная смесь лжи и угроз, прикрытая такими же типичными заверениями, что новые законы станут «быстрым и постоянным решением»[1285].

Гитлер поручил детальное обоснование законов Герингу, речь которого в рейхстаге не оставляла никаких сомнений в том, что он был таким же неистовым антисемитом, как Геббельс, Штрей-хер и сам фюрер. Свастика, заявил он перед собравшимися депутатами рейхстага, одетыми в коричневую униформу, была «символом нашей борьбы за нашу родную расу, знаком борьбы против евреев, подрывавших расовые устои». Когда «бесстыдный еврей в своей неизмеримой ненависти» к Германии надругался над флагом в Нью-Йорке, он оскорбил целую нацию. Таким образом, евреям следовало запретить ходить под флагом. Новые законы шли гораздо дальше в защите немецкой крови от загрязнения со стороны евреев и других чуждых рас. По его словам, они «были декларацией веры в силу и благословенность германско-нордического духа. Мы знаем, что согрешение против крови равнозначно согрешению против наследия всего народа. Мы, немцы, вынуждены страдать из-за этого наследственного греха. Мы знаем, что первопричина всего немецкого разложения в конечном счете заключается в этих людях, согрешивших против наследственности. Поэтому мы должны попытаться снова возродить цепочку наследственности, которая идет к нам из глубины веков… И долг любого правительства и в первую очередь долг самих людей в том, чтобы никогда в будущем не допустить нарушения этой расовой чистоты»[1286].

Парламент принял все эти три закона под бурю аплодисментов, а на следующий день в ежедневных газетах они были напечатаны в полном виде на первых страницах. Однако они не были такими простыми и прямолинейными, как это могло показаться на первый взгляд[1287]. Имперский закон о гражданстве определял граждан рейха исключительно как людей «немецкой или родственной крови». Не менее важно, что он объявлял, что только люди, которые «своим поведением показывают свое стремление и пригодность преданному служению немецкому народу и рейху», имели право на получение гражданства. Только граждане имели полные политические права. Все остальные, в первую очередь евреи, но также и любые потенциальные противники режима и даже те, кто молча дистанцировался от него, не показывая должного уровня энтузиазма по отношению к его политике, становились просто «жителями страны». Они имели «обязанности по отношению к рейху», но взамен не получали каких-либо политических прав. Разработка деталей реализации была передана в руки Министерства внутренних дел вместе с управлением Гесса, и через некоторое время два сотрудника министерства, доктор Вильгельм Штукарт и доктор Ганс Глобке, выпустили комментарии, объяснявшие положения закона и его следствия. В течение двух недель министр внутренних дел Фрик приказал уволить всех госслужащих еврейского происхождения, которые оставались на своих местах в силу особых положений закона о государственной службе от 7 апреля 1933 года. Но кого в точности следовало считать евреем? Указ Фрика действовал в отношении людей, у которых по крайней мере трое из дедушек и бабушек были евреями, которые определялись как люди, исповедовавшие иудаизм. По оценкам того времени, которые сильно различались, в Германии в 1935 году было около 50 000 евреев, принявших христианство или рожденных от еврейских родителей, принявших христианство, а также 2000 евреев «на три четверти», сменивших вероисповедание. Такой высокий уровень смешанных браков между евреями и христианами по сравнению с предыдущими десятилетиями привел к появлению от 70 000 до 75 000 человек, у которых было только двое еврейских дедушек и бабушек, и от 125 000 до 130 000, у которых евреем был только один дедушка или бабушка. Кроме того, многие из них состояли в браке с неевреями, как, например, около 20 000 человек, попадавших под нацистскую категорию полных евреев, и многие из них опять же имели детей. Сами нацисты в 1939 году отмечали, что в Великогерманском рейхе (который к тому времени включал Австрию и Судет) было зарегистрировано 20 454 смешанных расовых брака. В той же переписи, где евреи впервые определялись по расовым критериям, также было насчитано 52 005 полуевреев и 32 669 евреев на четверть, проживавших в старом Германском рейхе. Более 90 % людей смешанной расы принадлежали к христианской церкви. Как и в любом расистском законодательстве, дьявол был заключен в деталях, и в этих обстоятельствах создание четкого и понятного определения того, кто был евреем, а кто нет, было практически невозможно. Перед нацистскими законодателями возникла неразрешимая идеологическая дилемма. Был ли тот яд, который, по их мнению, еврейская кровь привносила в кровообращение немецкой расы, настолько страшен, что даже его малой примеси было достаточно, чтобы превратить человека в еврея, или немецкая кровь была такой сильной и здоровой, что не позволяла справиться только с самой мощной примесью еврейства в наследственности человека? Для таких вопросов не было разумных ответов, потому что с самого начала отсутствовал рациональный фундамент для исходных предпосылок, на которых они были основаны. Таким образом, все решения, к которым пришли нацисты в вопросе о смешанных браках и немцах смешанной крови, были совершенно произвольными[1288].

Тонкости расовой классификации дали занятие госслужащим на следующие недели с их бесконечными собраниями и внутренними обсуждениями. Настроенные более осторожно предупреждали, что определение полуевреев полными евреями привело бы к обращению существенного числа прежде лояльных немцев к лагерю внутренних врагов нацизма. Их позиция одержала победу, и в дополнительном декрете от 14 ноября 1935 года таких людей назвали метисами 1-й степени, если только они не исповедовали иудаизм или не состояли в браке с полным евреем, в этом случае они считались полными евреями (Geltungsjuden — на официальном жаргоне) со всеми вытекающими последствиями. Люди только с одним еврейским дедушкой или бабушкой считались метисами 2-й степени. Существовали и другие положения, касавшиеся всех родившихся после провозглашения нюрнбергских законов в 1935 году (они, как правило, имели больше шансов быть названными полными евреями). Законодатели признавали некоторую случайность таких мер, включив пункт, позволявший Гитлеру исключать из этой категории кого угодно и когда угодно. Он действительно иногда использовал эту возможность, либо это делали другие от его имени с помощью печати с его подписью на документе, известном как Декларация немецкой крови. А тем временем установление еврейского происхождения сводилось к определению того, исповедовали ли дедушки или бабушки конкретного человека иудаизм — это превращало научные утверждения о важности расы и крови в определении еврейской или немецкой идентичности в фарс. Генеалоги вдруг стали самыми востребованными специалистами во всей стране, когда немцы занялись поиском в церковно-приходских книгах и других источниках доказательств своей расовой чистоты для включения их в так называемое Свидетельство о происхождении (Ahnennachweis), которое теперь стало необходимым документом для карьеры на государственной службе и фактически на любой другой работе[1289].

Пресса представляла нюрнбергские законы как меру по стабилизации, которая поможет еврейскому меньшинству в Германии спокойно жить по своим правилам. Министерство пропаганды Геббельса тщательно пресекало триумфальные или злорадствующие настроения в прессе, запрещая «передовицы в стиле «Получайте!»[1290]. Тем не менее законы открыли дорогу для дальнейшей массовой дискриминации всех, кто считался евреем. Через две недели после указа от 14 ноября 1935 года Гитлер задним числом аннулировал его положение, которое запрещало какие-либо дополнительные меры по обеспечению чистоты немецкой крови помимо указанных в законодательстве. Это позволило неправительственным организациям применять арийскую статью к своим членами и сотрудникам — не только к евреям, но и к людям смешанной расы. Дальнейшие меры устанавливали новые ограничения на допуск евреев к государственным должностям. Люди с двумя еврейскими бабушками или дедушками теперь должны были получить официальное разрешение из Имперского комитета по защите немецкой крови, если они хотели вступить в брак с неевреем. Однако представители партии в Комитете отклоняли подобные заявления с такой регулярностью, что в 1936 году он был ликвидирован, а такие заявления стали направляться на рассмотрение одному чиновнику. Несмотря на это, метисы все же могли получать образование, им не запрещали вступать в сексуальные или другие отношения с неевреями, и во многих отношениях они вели более или менее обычную жизнь. Для мужчин это включало военную службу. Руководство армии было всерьез встревожено тем фактом, что запрет на службу в армии для метисов лишит их тысяч потенциальных призывников. В письме адъютанту по сухопутным войскам при Гитлере, полковнику Фридриху Хоссбаху, от 3 апреля 1935 года один чиновник Министерства внутренних дел сообщал о том, что в стране было 150 000 полуевреев и евреев на четверть мужского пола призывного возраста. Это чрезмерное преувеличение только усилило озабоченность армии[1291].

У руководства армии на самом деле были серьезные основания для беспокойства. К концу 1935 года практически все остававшиеся в рядах вооруженных сил еврейские офицеры и рядовые были уволены, а в начале лета 1936 года армия заключила соглашение с Гитлером о том, что белые мужчины, полуевреи и евреи на четверть обязаны были служить, хотя и не могли больше занимать руководящие посты в вооруженных силах, если только не получали особое личное разрешение от Гитлера. Генеалогическое управление нацистской партии бомбардировало военных сведениями об офицерах, которые «не были чистыми арийцами» и, по его мнению, должны были быть смещены со своих постов. Однако многие старшие офицеры в 1936—1937 годах все еще не принимали политического вмешательства в военные дела и игнорировали такие требования. Кроме того, проверка происхождения десятков тысяч человек была практически невыполнимой задачей, и довольно много офицеров смогли успешно скрывать свое частично еврейское происхождение, по крайней мере до начала войны, а иногда даже дольше. А с точки зрения армии, разумеется, единственное, что имело значение, это были ли они хорошими солдатами, моряками или летчиками[1292].

Отношение армии в четкости отражало спорный и неопределенный статус многих жителей Германии частично еврейского происхождения после 1935 года. Тем не менее в целом люди смешанной расы и даже евреи в некоторой степени были успокоены принятием нюрнбергских законов, поскольку они устраняли главные элементы неопределенности их статуса и обещали покончить с яростными антисемитскими кампаниями предыдущих месяцев. Партийные активисты понятным образом с радостью восприняли эти законы, справедливо посчитав их важным шагом на пути к полному исключению евреев из немецкого общества. Однако агенты и гестапо, и социал-демократов сообщали о критическом и даже враждебном отношении к нюрнбергским законам даже в социальных группах, которые обычно были далеки от симпатий к евреям. Четыре пятых населения Палатината осуждали законы, рабочий класс практически единогласно отвергал нацистский антисемитизм, а мелкая буржуазия не одобряла их, потому что мелкие бизнесмены боялись, что законы приведут к возобновлению бойкотов немецких товаров в других странах. Однако даже социал-демократы допускали, что большинство людей были так запуганы летним насилием и пропагандой вокруг нюрнбергских законов, что переставали ходить в еврейские магазины. Реакция большинства населения характеризовалась равнодушием и пассивностью[1293].

Постепенно непрекращающееся насилие, беспрерывная пропаганда и законодательное утверждение нацистских политик государством стали давать свои плоды. Как сообщал один агент социал-демократов из Берлина в январе 1936 года: «Кампания против евреев все-таки оказывает свое влияние на мнение людей. Очень медленно взгляды меняются на противоположные. Сначала люди читали «Штюрмер» из любопытства, но в конечном счете какие-то вещи оттуда остаются в памяти. В то же время необходимо признать, и это многое говорит о немецком народе, что несмотря на годы пропаганды против евреев, те все еще могут жить в Германии. Если бы немцы не были добродушными от природы, такая пропаганда привела бы к тому, что евреев просто забили до смерти на улицах.

…В целом можно заключить, что национал-социалистам действительно удалось создать пропасть между народом и евреями. Убеждение в том, что евреи — это другая раса, сегодня крайне распространено»[1294].

Влияние, которое оказывала постоянная антисемитская агрессия на думающего молодого человека, можно оценить по мемуарам Мелиты Машман. Она много общалась с евреями, которые составляли примерно треть ее класса в средней школе, расположенной в богатом районе Берлина, куда она ходила в начале 1930-х годов. Там девочки-нееврейки инстинктивно не думали о своих еврейских одноклассниках, как о «евреях», которые «были чем-то таинственным, зловещим и анонимным». «Антисемитизм моих родителей, — продолжала Машман в открытом письме, которое она писала бывшему еврейскому однокласснику после войны, — был частью их мировоззрения, принятого без раздумий… Многие дружили с некоторыми евреями, так же, как многие, будучи протестантами, дружили с некоторыми католиками. Однако если никому не приходило в голову враждовать с католиками по идеологическим вопросам, то в отношении евреев это было совершенно нормально… Эти проповеди о том, что все беды народов происходят из-за евреев, что еврейский дух разлагает, а еврейская кровь нечиста, заставляли думать о старом господине Леви или Розеле Коне. Я представляла себе только страшилище — «Еврея». А когда я узнала, что евреев изгоняют из их профессий и домов и помещают в гетто, шестеренки в моей голове автоматически переключились, — я никогда не думала о том, что такая судьба могла постичь и тебя или старого Леви. Преследовали только злых евреев»[1295].

Однако вступив в нацистский Союз немецких девушек, она решила, что «открытый разрыв» со своей еврейской школьной подругой «…был моим долгом, потому что ты мог делать только одно из двух: либо дружить с евреями, либо быть национал-социалистом»[1296].

Машман позже вспоминала, что, вынужденные постоянно выслушивать антисемитскую пропаганду, она со своими друзьями из среднего класса считали ее весьма вульгарной и часто смеялись над нелепыми попытками убедить их в том, что евреи проводили ритуальные убийства или подобные преступления. Будучи образованными людьми, они с презрением относились к скандальному антисемитскому «Штюрмеру». Однако хотя она не принимала участия в насильственных акциях или бойкотах, Машман считала, что те были оправданны, и говорила себе: «Евреи — это враги новой Германии… Если евреи сажают ростки ненависти к нам по всему миру, они должны понять, что у нас в руках есть заложники из числа их самих». Позже она подавляла память о насилии, виденном ей на улицах, а «с годами мне все легче удавалось быстро отвлекаться в таких ситуациях. Это был единственный способ, несмотря ни на какие обстоятельства, не допустить натиска сомнений в правильности того, что происходило»[1297]. Похожие процессы рационального объяснения и моральных уступок были характерны и для многих других.

С сентября 1935 года антисемитизм стал принципом, определявшим как общественную, так и частную жизнь. Бывший краеугольным камнем нацистской идеологии с самого начала, теперь он стал пронизывать более обширные слои немецкого общества глубже, чем когда-либо. Теперь вся государственная служба занималась претворением в жизнь нюрнбергских законов. Судьи, прокуроры, полицейские, гестапо и другие правоохранительные органы тратили все больше времени на реализацию антисемитского законодательства. Городские советы и их сотрудники в библиотеках, бассейнах и других муниципальных учреждениях выполняли антисемитские постановления. Владельцы гостиниц, магазинов (многие из которых защищали себя, вывешивая таблички, на которых указывалось, что они представляют собой «настоящие арийские предприятия»), торговцы, бизнесмены, люди всех профессий знали о законах против евреев и не колебались при их исполнении. Конечно, тайные отчеты социал-демократов были заполнены примерами того, как отдельные землевладельцы и хозяева ресторанов закрывали глаза на уведомления о необходимости запретить доступ для еврейских клиентов. Тем не менее все это имело свой эффект. Вместе с усиливавшейся экономической маргинализацией нюрнбергские законы стали важным шагом по направлению к устранению евреев из немецкого общества. Их изоляция стала намного сильнее, чем раньше, после сентября 1935 года[1298].

Третья мера, предложенная на Нюрнбергском партийном съезде 1935 года, названная нацистами Законом о защите немецкой крови и чести, вероятно, стала самой значительной из всех в плане проникновения нацизма в частную жизнь. Она запрещала браки между евреями и немцами «или родственными расами» и сексуальные отношения вне брака между этими категориями, что также провозглашалось в Законе о гражданстве. Евреям не разрешалось нанимать на работу в качестве домашней прислуги немецких женщин младше сорока пяти лет, что было отсылкой к сексуальным фантазиям, часто появлявшимся на страницах «Штюрмера». Эти законы должны были исполняться обычными судами. Дела на рассмотрение поступали под мрачным заголовком «расовое загрязнение» (Rassenschande, буквально — «расовый позор» или «расовый стыд»). По своей природе в таких делах было сложно собрать доказательную базу, поэтому обвинению приходилось полагаться в первую очередь на доносы соседей, знакомых и иногда членов семей обвиняемых. С 1936 по 1939 год по делам о расовом загрязнении выносилось около 420 обвинительных приговоров в год, и две трети из них касались еврейских мужчин. Под постоянным давлением со стороны гестапо и Имперского министерства юстиции суды становились все более строгими, например в 1938 году большинство приговоров по делам о расовом загрязнении, вынесенных региональным судом Гамбурга, включали длительные периоды заключения в исправительных колониях, а не в обычных тюрьмах. Определение незаконных сексуальных отношений было расширено до такой степени, что стало включать практически любые телесные контакты между евреями и «арийцами», включая общепринятые объятия и поцелуи[1299]. В оставшиеся месяцы 1935 года было вынесено 11 приговоров по расовым преступлениям, а в первый полный год действия закона в 1936 году это число увеличилось до 358, в 1937 году оно составило 512, в 1938-м — 434, в 1939-м — 365, а в 1940-м — 231. Снижение цифр могло объясняться увеличением эмиграции евреев молодого и среднего возраста. Также возможно, что свое влияние оказал устрашающий характер закона, поскольку со временем приговоры становились все более строгими[1300].

В тюрьмах такие преступники часто подвергались антисемитским оскорблениям со стороны охраны, в некоторых учреждениях их держали впроголодь, и даже хорошее поведение часто считалось «типичным для расового характера, который умеет приспосабливаться даже в положении полного бессилия», как отмечал один служащий баварской тюрьмы в 1939 году. «Я очень сильно страдаю из-за ненависти к евреям, — писал молодой еврейский заключенный своей матери в письме, конфискованном тюремными властям в июне 1938 года. — Один из охранников называет меня Моисеем, хотя прекрасно знает, как меня зовут на самом деле… Другой сегодня на обеде назвал меня проклятой еврейской свиньей». Их беды не заканчивались на этом. Согласно приказу, изданному Имперским министерством юстиции 8 марта 1938 года, евреи, помещенные в тюрьму за расовое загрязнение, повторно арестовывались гестапо по окончании их срока и отправлялись в концентрационные лагеря[1301]. Там они часто оказывались в изоляции в силу природы своего предполагаемого преступления. В бухенвальдском концентрационном лагере Юлиус Мейер, молодой человек двадцати одного года, с хорошим образованием из еврейской семьи среднего класса, отбывавший двухлетний тюремный срок по доносу своего соседа, который был свидетелем его интимной связи с горничной его семьи нееврейского происхождения, был направлен лагерным врачом на кастрацию. Отказавшись подписать форму согласия на основании того, что его эмиграционные документы должны уже скоро быть готовы, Мейер был избит эсэсовским охранником по приказу врача, ему не оказали никакой медицинской помощи и на двенадцать дней поместили в карцер. Применив все влияние, которое у них было, родители Мейера оформили эмиграционные документы и получили приказ из штаб-квартиры в Берлине, но не о его освобождении, а об отмене приказа о кастрации. Таким образом, телеграмма была направлена не коменданту, который тогда организовал бы его немедленное освобождение, а лагерному врачу, для которого к тому времени сломать волю Мейера стало делом личной гордости: по его приказу Мейера вернули в карцер, где он был убит эсэсовским охранником[1302].

Закон предлагал множество новых возможностей для преследований и гонений на немецких евреев, особенно мужчин. В декабре 1935 года 43-летний еврейский клерк был приговорен к одному году и трем месяцам тюрьмы за расовое загрязнение. Он жил вместе со своей нееврейской подругой в течение года и у них быт девятимесячный ребенок. Однако у обвинений часто были самые нелепые основания. Например, в Бад-Дюркхейме 66-летний еврей Герман Баум был приговорен к году тюрьмы в ноябре 1935 года по свидетельству 15-летней девочки, которая утверждала, что он пытался ее поцеловать. Гестапо вызывало домашнюю прислугу, которая работала в еврейских семьях, и сообщало, что те должны покинуть свое место, и засыпало наводящими вопросами («но ведь он трогал вас иногда за плечо, правда?») в надежде совершить арест, угрожало бросить их самих в тюрьму, если они отказывались обвинять своих хозяев в преступлениях[1303]. В ноябре 1935 года в гестапо поступил донос на 50-летнего еврейского предпринимателя Людвига Абрахамсона о его сексуальных отношениях с нееврейской работницей Вильгельминой Корт. В ходе допроса он признал, что активно добивался ее благосклонности (есть сомнения в том, что это было на самом деле правдой, учитывая методы, которые использовались в гестапо для получения признаний). Он был приговорен к двум годам тюрьмы, а по освобождении был переведен в концентрационный лагерь Бухенвальд, откуда ему удалось выйти только 6 октября 1938 года, представив доказательства своего намерения эмигрировать. Еще более шокирующий случай произошел с Ханнелорой Кригер, рабочей на заводе по производству алкогольных напитков, которую в апреле 1938 года анонимно обвинили в сексуальных отношениях со своим начальником Юлиусом Розенхеймом. Она заявила, что тот требовал от нее сексуальных услуг в обмен на деньги, но на суде изменила свои показания, заявив, что их связь закончилась в 1934 году до принятия закона. Суд оправдал обоих, однако гестапо арестовало Розенхейма после окончания процесса и все равно поместило его в концентрационный лагерь[1304].

Если поведение Кригер только граничило с проституцией, то настоящие проститутки были особенно уязвимы для обвинений со стороны враждебных соседей в оказании услуг евреям. Еврейские мужчины и женщины, состоявшие в отношениях с нееврейскими партнерами, стали предпринимать серьезные меры предосторожности для их сокрытия после сентября 1938 года, но неизбежно многие из них стали жертвами доносов любопытных соседей или рьяных нацистских соглядатаев. Со временем людей стали обвинять в том, что они просто были «дружелюбны с евреями». Владельцев гостиниц обвиняли за неосторожные слова о том, что они все равно были рады видеть евреев в своих номерах, немецких граждан — за дружеские отношения с евреями, совершенно лишенные сексуальной составляющей, и даже за пожатие рук с евреем на улице. Иногда поведение, в котором обвиняли таких людей, могло означать принципиальную оппозицию нацистскому антисемитизму, однако гораздо чаще оно было результатом равнодушия к официальным правилам и нормам либо было старой привычкой. Многие из таких доносов были ложными, однако в некотором смысле это было неважно, поскольку ложные доносы вносили такой же вклад, как и правдивые, в общую атмосферу, в которой немцы постепенно разрывали все свои связи с еврейскими друзьями и знакомыми, как это сделала Мелита Машман. Действуя далеко за пределами положений

нюрнбергских законов и тщательно разбирая все поступавшие обвинения, несмотря на всю необоснованность и корыстные интересы доносчиков, гестапо и другие органы правопорядка и контроля по частям разрушали сложные сети социальных связей, которые создавались между немецкими евреями и их друзьями-немцами в течение десятилетий. Они полагались на целую систему партийных учреждений, от районных старост и выше, которые также стремились предотвратить любые социальные связи между ариицами и евреями[1305].

Лишь иногда районные старосты закрывали глаза на подобные отношения, как в случае с молодым адвокатом и многообещающим журналистом Раймундом Претцелем и его подругой, еврейской женщиной, которую он встретил, возвращаясь из Парижа в 1934 году. Претцель покинул Германию из-за неприятия репрессий и расизма Третьего рейха, а также в стремлении добиться руки одной девушки. Когда она вышла замуж за другого мужчину, он вернулся в Германию и стал зарабатывать на жизнь неполитическими статьями для художественных рубрик в газетах и журналах. Его новая подруга была уволена из библиотеки из-за своей расы, а ее брак недавно распался. Ее сын Питер был голубоглазым блондином, и его даже фотографировали как идеального арийского ребенка. Когда Претцель переехал к ней, они нарушили нюрнбергские законы, однако районному старосте понравилась эта семья и он старался оградить их от проблем. Но в 1938 году она забеременела, и опасность обвинения стала слишком велика. Взяв Питера с собой, она направилась в эмиграционное управление и оформила отъезд, чтобы переехать к своему брату в Англию. Сам Претцель добился разрешения поехать в Англию отдельно, заявив, что он готовил серию статей об английской жизни. Британские власти стали смотреть на него с большим подозрением, когда он надолго превысил планировавшееся время поездки. Он столкнулся с большими сложностями в поиске работы и был спасен только Фредериком Варбургом, главой издательского дома «Зекер и Варбург», которого впечатлило краткое изложение книги, представленное Претцелем в поисках контракта. Это удовлетворило британское министерство внутренних дел, которое продлило Претцелю визу еще на год. Тем временем он женился на своей подруге, и у них родился сын. Однако их будущее было совершенно неопределенным, как и для тысяч других людей, эмигрировавших в то же время[1306].

«Евреи — вон из Европы»

Евреи эмигрировали из Германии, особенно если они были достаточно молоды, чтобы начать новую жизнь за границей, и достаточно обеспечены, чтобы профинансировать это. Разумеется, это не была добровольная или бесплатная эмиграция, это было бегство в изгнание с целью вырваться из условий, которые для многих людей становились совершенно невыносимыми. Мы не знаем точно, сколько евреев уехало из Германии в эти годы. У нас имеется только официальная статистика, в которой евреев продолжали определять исключительно по вероисповеданию. Учитывая очень высокий уровень обращения в христианство в несколько десятилетий до 1933 года, в официальных цифрах могут отсутствовать 10 % или более людей, бежавших из страны из-за того, что нацистский режим считал их евреями независимо от религии. По официальной статистике, в 1933 году в Германии проживало 437 000 немцев иудейской веры. К концу 1937 года эта цифра сократилась до 350 000. 37 000 человек иудейской веры покинули Германию в 1933 году под влиянием бойкотов 1 апреля и закона от 7 апреля; снижение количества эмигрантов до 23 000 в следующем году отражало отсутствие в 1934 году схожих акций или законов на государственном уровне. Это число оставалось относительно низким и в последующие годы — 21 000 в 1935 году, 25 000 в 1936 году и 23 000 в 1937 году. Будучи европейцами, большинство из них предпочитали переезжать в другую страну на том же континенте — 73 % из еврейских эмигрантов в 1933 году остались в Европе, и только 8 % перебрались за океан, в Соединенные Штаты. В 1933 году, несмотря на относительную слабость сионизма в Германии, не менее 19 % перебрались в Палестину. Всего в период с 1933 по 1939 год туда уехало 52 000 немецких евреев. Важной причиной такого необычно большого числа стал тот факт, что представители сионистского движения в Германии и Палестине подписали специальное соглашение с нацистским правительством 27 августа 1933 года. Известное как Гаварское трансфертное соглашение, оно было лично утверждено Гитлером и предписывало немецкому Министерству экономики разрешать евреям, уезжавшим в Палестину, переводить значительную часть своих денежных средств туда (в общей сложности это составило около 140 миллионов рейхсмарок), в то время как уезжавшие в другие страны вынуждены были бросать большую часть своих накоплений[1307].

Причины, по которым нацисты более благосклонно относились к эмигрантам в Палестину, были довольно сложны. С одной стороны, они считали сионистское движение важной частью всемирного еврейского заговора, уничтожению которого они посвятили свои жизни. С другой, помощь в еврейской эмиграции в Палестину могла приглушить международную критику антисемитской политики внутри страны. Более того, главная цель нацистов в эти годы состояла в выдворении евреев из Германии, а предпочтительно и из Европы, и несмотря на всю жестокость по отношению к ним, на этой стадии их полное физическое уничтожение еще не планировалось. Германия без евреев, по мнению нацистов, стала бы более сильной и готовой подмять под себя остальную Европу, а затем и весь мир. Только после этого нацисты собирались заняться решением еврейской проблемы на мировом уровне. Сионисты были готовы вести дела с нацистами, если в результате достигалось увеличение еврейского присутствия в Палестине. Немецкие евреи должны были привезти с собой необходимые умения и опыт, а по мнению многих ведущих сионистов, и средства для инвестиций. В обмен по Гавар-скому соглашению, в котором были официально оформлены эти договоренности, из Палестины в Германию организовывался экспорт остро необходимых товаров, таких как цитрусовые. Таким образом, для обеих сторон это был брак по расчету. Однако решение это все больше подвергалось сомнению внутри самого нацистского режима. И не в последнюю очередь в результате организации Отдела по делам евреев в СС в 1935 году. Он стал одним из главных подразделений СС, и в его руководство вошла радикальная группа молодых офицеров, включая Дитера Вислицени, Теодора Даннекера и Адольфа Эйхмана. Этих людей все больше беспокоило, что поощрение евреев к эмиграции в Палестину ускорило бы создание там еврейского государства с опасными последствиями для Германии в долгосрочной перспективе[1308].

Для сионистов во мраке преследований и дискриминации главным образом в виде бойкота 1 апреля 1933 года и последующего закона о государственной службе виделся луч надежды, поскольку это заставило глубоко разделенных немецких евреев объединиться. Уже в 1932 году ввиду усиления антисемитского террора региональные еврейские ассоциации решили учредить национальную организацию, которая была основана 12 февраля 1933 года. Она занималась практически исключительно опротестованием утверждений о своей связи с тем, что нацисты называли международной кампанией по бойкоту немецких товаров. Только в сентябре 1933 года эта организация вместе с рядом других, включая «Немецких сионистов», учредили объединенную организацию в виде Имперского представительства немецких евреев под председательством берлинского раввина Лео Бека. Ее задачей стала перегруппировка и защита жизни евреев в новой Германии. Ее лидеры настаивали на диалоге с нацистами, возможно, надеясь на заключение конкордата, наподобие того, который Третий рейх заключил с католиками. Они подчеркивали патриотизм многих евреев по отношению к рейху, указывая на их фронтовые заслуги в Первую мировую войну. Евреи были не единственными немцами, которые верили, что насилие, сопровождавшее захват власти, вскоре утихнет, а на его место придет стабильное и организованное государство. Лео Бек даже призывал к подготовке большого досье, иллюстрировавшего еврейский вклад в жизнь Германии.

Однако досье было запрещено еще до его публикации[1309]. Финансовые взыскания, наложенные на немецких евреев, ариизация еврейских компаний и усиление ограничений на экспорт валюты и движимого имущества вели к тому, что немецким евреям становилось все труднее получить прибежище в странах, правительства которых не желали видеть у себя иммигрантов, если те стали бы бременем для системы соцобеспечения. Проблемой было даже найти деньги на выезд из Германии. Дело осложнялось еще и тем, что все большая часть немецких евреев оказывалась вплотную к пенсионному возрасту или старше него. Еврейские иммигранты работоспособного возраста часто получали отказ из-за высокого уровня безработицы, который сохранялся во многих странах в результате Депрессии. Еврейские организации в принимающих странах оказывали всю посильную помощь, предоставляя средства и возможности для работы, оформляя визы и прочие документы, однако их возможности влиять на государственную политику были крайне ограниченны, им также мешал собственный страх разбудить волну антисемитизма у себя дома[1310].

6 июля 1938 году в Эвиане, на французском побережье Женевского озера, собралась конференция по обсуждению феномена усиливавшейся международной миграции, на которой собрались представители тридцати двух стран. На ней была предпринята попытка учредить общепринятые правила, особенно в свете возможного выдворения сотен тысяч разоренных евреев из Польши и Румынии. Однако она старалась не оскорбить чувства Германии во время, когда международные отношения становились все более напряженными. Немецкое правительство не приняло участия в ней, заявив, что еврейские эмигранты являются внутренним делом. Одна делегация за другой давала понять, что их страны не будут либерализовывать свою политику по отношению к беженцами, а, наоборот, скорее ужесточат ее. Британия и европейские государства считали себя в основном транзитными странами, откуда еврейские мигранты быстро переедут за океан. Растущее сопротивление миграции подпитывалось антииммигрантскими настроениями во многих странах, а также заявлениями о «подавлении» со стороны людей «чуждой» культуры[1311].

В то же время, разумеется, ситуация предлагала новые возможности коррумпированным немецким чиновникам, которые часто требовали денег или подарков в обмен на свое согласие поставить важную печать на документы будущих эмигрантов. Искушение обогатиться было тем сильнее, учитывая, что эмигранты практически все свои сбережения оставляли в Германии. Одному еврею, подавшему заявление на оформление эмиграционных документов, после выполнения предварительных формальностей чиновник заявил следующее: «Ну, вы же не забудете обо мне, когда будете эмигрировать, так ведь?» Я спросил его, что ему было нужно, и сообщил, что посмотрю, что можно сделать. Несколько часов спустя я ужинал дома, когда раздался дверной звонок. Там стоял этот чиновник собственной персоной, в униформе, на которую был накинут плащ. Когда я открыл дверь и очень удивился, увидев его там, он заявил, что просто хотел сказать мне, что очень бы хотел получить круглый стол и ковер 2 на 3 метра. И действительно, наши эмиграционные документы были оформлены удивительно быстро»[1312].

Чтобы обойти ограничения на вывоз валюты и другие сложности, гестапо в конечном счете организовало незаконные транспорты для еврейских эмигрантов, фрахтуя суда, ходившие до Палестины по Дунаю через Черное море, и устанавливая немыслимые цены за билеты[1313].

Для тех, кто остался в Германии, лидеры еврейского сообщества организовали новые структуры с целью попытаться как-то облегчить их ситуацию. 13 апреля 1933 года был основан Центральный комитет помощи и восстановления наподобие схожего Центрального института по экономической помощи евреям в предыдущем месяце. Эти организации выдавали займы евреям, оказавшимся в трудном экономическом положении, пытались искать работу для уволенных и проводили курсы переквалификации для евреев, которые хотели заняться сельским хозяйством или ремеслом (многие из них позже эмигрировали). Все больше еврейских организаций оказывали транспортную, бюрократическую и иногда финансовую помощь тем, кто хотел уехать из страны. До 1938 года евреи все еще имели право на получение социальных льгот, поэтому еврейские благотворительные организации были скорее дополнительным источником помощи для по-настоящему обездоленных, однако по мере все большего обеднения еврейского сообщества деятельность таких благотворительных фондов становилась все более важной[1314].

Процесс сегрегации имел особенно сильное воздействие на еврейских детей. В 1933 году в Германии было около 60 000 еврейских детей от семи лет, начальный возраст для школы, до четырнадцати, когда школа переставала быть обязательной, а также значительное число учеников в средней школе. Эмиграция, особенно среди евреев, которые воспитывали маленьких детей или готовились стать родителями, сократила численность молодого еврейского населения (от 6 до 25 лет) с 117 000 человек в 1933 году до 60 000 в 1938 году. Дети столкнулись с согласованной политикой нацистов по их изгнанию из немецких школ. Закон против переполнения немецких школ и университетов, принятый 25 апреля 1933 года, вместе с указами о его реализации установил максимальный предел приема неарийских детей, равный 1,5 % для всех школ, кроме начальной. В то же время яростная враждебность Нацистского студенческого союза довольно быстро привела к вытеснению большинства еврейских студентов из университетов, так что к осеннему семестру 1933 года их осталось только 590 человек по сравнению с 3950 в летнем семестре предыдущего года. Схожим образом враждебность фанатичных нацистских учителей и активистов Гитлерюгенда в школах стала решающим фактором по изгнанию оттуда еврейских детей. Например, в Вюртемберге 11 % еврейских детей были вынуждены оставить среднюю школу по условиям нового закона, однако около 58 % бросили ее в результате враждебности некоторых учителей и детей в школах. Давление было настолько серьезным, что даже министр образования Руст выражал недовольство таким положением вещей в мае 1933 года и продолжал свою критику в июле того же года.

В некоторых школах еврейские дети должны были сидеть на специальных «еврейских скамьях» в классе и не могли посещать занятия по немецкому языку. Они вынуждены были слушать учителей, называвших евреев преступниками и предателями. И им запрещалось принимать участие в празднованиях и торжественных мероприятиях, концертах и спектаклях. Учителя намеренно унижали их и ставили плохие отметки. Разумеется, атмосфера сильно различалась от школы к школе. В некоторых рабочих областях другие дети демонстрировали значительную солидарность со своими еврейскими одноклассниками, в то время как в маленьких городах местные хулиганы превращали их жизнь в пытку, заставляя постоянно жить в страхе оказаться избитыми. Результатом такого давления стало то, что число еврейских детей в государственных средних школах Пруссии упало с 15 000 в мае 1932 года до 7000 в мае 1935 года и всего до 4000 в следующем году. Данные цифры, скорее всего, не в полной мере отражают масштабы этого явления, поскольку они учитывают только детей родителей иудейской веры, не включая детей, считавшихся режимом евреями по расовым признакам. К 1938 году всего 1 % учеников государственных средних школ Пруссии были евреями, а с января этого года этим ребятам все равно было официально запрещено участвовать в общих вступительных экзаменах в университет. Все остававшиеся еврейские школьники были выгнаны из школы в конце года[1315].

Исключение еврейских детей из немецких государственных школ срочно потребовало создания образовательных учреждений для еврейского сообщества на замену. Родители из еврейского среднего класса свысока смотрели на еврейские школы в 1933 году, многие считали их стандарты низкими и не разделяли их религиозную политику. Это особенно касалось родителей христианской веры, которые вдруг обнаружили, что режим считает их расовыми евреями и не делает различий между ними и сообществом, связей с которым они старательно избегали. Многие местные еврейские сообщества не имели образовательных учреждений вообще. Озабоченные родители, шокированные изоляцией, в которой оказывались их дети из-за враждебного отношения к ним в государственных школах, часто брались за организацию таких учреждений. К 1935 году более половины из 30 000 еврейских детей в возрасте от 5 до 11 лет ходили в еврейские общественные школы, которые в основном финансировались еврейскими организациями. Было сложно найти квалифицированных учителей, классы часто оказывались чрезмерно большими, до 50 детей в каждом, а занятия проводились в тесных и неприспособленных помещениях. Особенно в средних школах дети из разных семей, с разными способностями и уровнем образования вдруг оказались в одних условиях. Для многих родителей и детей самой серьезной проблемой стал транспорт. Велись яростные споры между идеологическими направлениями ортодоксов, либералов и секуляристов по поводу учебной программы, утихшие только по мере усиления дискриминации и репрессий, которые делали эти споры неважными. В начале 1937 года в Германии действовало 167 еврейских школ, в которых училось около 24 000 детей из 39 000. Эмиграция вскоре сократила их число, к октябрю 1939 года в Германии оставалось менее 10 000 учеников-евреев, а большое число еврейских школ было закрыто. Их достижением в первую очередь было то, что они предлагали образовательную среду, свободную от расовой ненависти, милитаризма и жестокой физической силы, которые стали доминировать в подавляющем большинстве немецких школ к тому времени[1316].

Взаимная помощь среди евреев играла свою роль и в других областях. Еврейские спортсмены и женщины создали собственные организации, после того как евреи были изгнаны из ведущих спортивных клубов в 1933 году. В 1934 году их численность составляла не менее 35 000 человек. Еще более заметным достижением стало создание Еврейского культурного союза, организованного бывшим заместителем директора Берлинской оперы Куртом Зингером. 8000 еврейских художников, музыкантов, актеров и писателей состояли в Еврейском культурном союзе, который существовал исключительно для еврейского сообщества, в конечном счете, чтобы воспользоваться преимуществами членства в нем, туда вступили 180 000 евреев. Его создание было официально одобрено Германом Герингом. С точки зрения нацистов, это было правильно, поскольку отмечало полное отделение еврейской культурной жизни от страны в целом и в то же время убеждало остальных немцев в том, что евреям не запрещалось писать, рисовать или играть на сцене. Однако Зингер был быстро смещен в сторону, а Культурным союзом больший период его существования руководил нацист Ганс Хинкель. Он работал под покровительством Геринга и отвечал за устранение евреев из культурных институтов Пруссии, поэтому для Геринга было очевидным, что тот должен был возглавить и Культурный союз. В скором времени Хинкель стал запрещать Культурному союзу и его членам исполнять немецкие работы, начиная со средневековых и романтических пьес и заканчивая Шиллером (1934) и Гёте (1936). Еврейские музыканты не могли исполнять музыку Рихарда Вагнера или Рихарда Штрауса. К этому списку был добавлен Бетховен в 1937 году и Моцарт в 1938 году[1317].

Тем не менее только в сезон 1934—1935 года Союз поставил шестьдесят девять оперных спектаклей и провел 117 концертов. И хотя некоторые видные члены Союза считали такие мероприятия возможностью показать вклад еврейских актеров и музыкантов, вносимый ими в культурную жизнь Германии, многие другие, вероятно, понимали, что это было признаком медленной изоляции еврейской культуры в Германии. Постепенно ограничивая сферу деятельности Культурного союза, нацисты неумолимо создавали для него условия, в которых все, что он мог делать, это предлагать «еврейскую» культуру исключительно для евреев. Культурная изоляция немецких евреев была завершена после 10 ноября 1938 года, когда им запретили посещать немецкие театры, кинотеатры, концерты, лекции, цирки, кабаре, танцы, выставки и другие культурные мероприятия. После этого 1 января 1939 года еврейские культурные организации всех типов были объединены в централизованный Еврейский культурный союз, включавший и остававшиеся еврейские издательства. Для еврейских аудиторий можно было предлагать множество работ, включая произведения еврейских писателей и композиторов, запрещенных нацистами по расовым причинам. Проводились выставки еврейских художников и публичные чтения еврейских писателей. Немцы-неевреи, конечно же, посещать такие мероприятия не могли. Многие, если не большинство, сомневались в том, могла ли существовать немецкая еврейская культура независимо и отдельно от нееврейской. Большинство еврейских писателей, художников и композиторов не просто допускали возможность, но и на самом деле считали себя немцами[1318].

Возможно, это покажется парадоксальным, но многие евреи считали процесс культурной изоляции достаточно обнадеживающим, поскольку они свыклись с новыми ограничениями своей жизни. Один из них позже критически отмечал: «Евреев более или менее никто не трогал в пределах очерченных для них границ. В Еврейском культурном союзе, в еврейских школах, синагогах они могли жить так, как захотят. Не допускалось и было опасным только вмешательство в арийскую сферу»[1319]. Такое отношение во многих случаях было психологической необходимостью для тех, кто остался в стране. Это были в основном старые и бедные люди. В 1933 году 20 % немецких граждан иудейской веры, родившиеся в Германии, были старше 50 лет. К 1938 году доля еврейского населения в Германии старше 50 лет увеличилась до 48 %, а годом позже она превысила половину[1320]. Многие евреи были немецкими патриотами, их семьи имели глубокие связи с родными городами и областями, сложившиеся в течение десятилетий и даже веков. Для некоторых разрыв таких связей становился слишком тяжелым испытанием. Многие уезжали из Германии в слезах, обещая вернуться, когда все образуется. Неудивительно, что многие немецкие евреи отказывались эмигрировать или искренне не видели в этом необходимости. «Почему я должен уезжать? — отвечал один немецкий еврей среднего возраста на просьбы своего обеспокоенного сына в 1937 году. — Все еще остынет. В конце концов, мы живем под властью закона. Что может со мной произойти? Я старый солдат, я четыре года воевал за свою Родину на Западном фронте и получил Железный крест 1-й степени»[1321].

Особой группой оставшихся евреев были те, кто состоял в браке с человеком, считавшимся режимом арийцем. В 1933 году было 35 000 смешанных браков, то есть в которых супруги принадлежали к иудейскому и христианскому вероисповеданию. Большинство таких браков были между еврейскими мужчинами и женщинами-христианками. Нюрнбергские законы, конечно, переопределяли смешанные браки в расовых терминах. К этому времени в большинстве из них оба супруга исповедовали христианскую веру. Но гестапо оказывало все большее давление на супругов-неевреев с целью заставить их пойти на развод. Суды стали быстро удовлетворять заявления на развод со стороны нееврейских супругов на основании того, например, что те только с приходом к власти национал-социализма осознали опасность расового загрязнения. Учитывая, что к тому времени евреи были выдворены практически из всех областей общественной и социальной жизни, еврейские мужья в смешанных браках были вынуждены передать все права по воспитанию детей, управлению финансовыми делами, накоплениями, бизнесом, собственностью и практически всем остальным своим нееврейским женам. По мере закрытия любых экономических возможностей для мужа все чаще главным кормильцем в семье становилась жена. 28 декабря 1938 года по приказу Гитлера Геринг издал новые правила в отношении статуса смешанных браков. Чтобы смягчить возможный гнев со стороны арийских родственников, он объявил, что смешанные браки, где муж был евреем, а дети были воспитаны в христианской вере, или где жена была еврейкой и в семье не было детей, должны считаться «привилегированными» и на них не должны были распространяться некоторые будущие дискриминационные законы режима[1322].

Таким образом, для смешанных браков с мужем-евреем и без детей, или где жена обратилась в иудаизм, или где дети были воспитаны в иудейской вере, никакие привилегии не действовали. Жены-нееврейки в такой ситуации испытывали серьезное и постоянно возраставшее давление с целью заставить их развестись. Нацистские законы о браке, закрепленные в первую очередь в Законе о браке от 6 июля 1938 года, определяли брак как союз между двумя людьми здоровой крови, одной расы и разных полов, заключенный в общих интересах с целью рождения детей здоровой крови и их воспитания в традициях праведного немецкого расового товарищества. Смешанные браки очевидным образом не попадали под это определение, а с сентября 1935 года под запрет попали и другие. Новый закон систематизировал последние судебные решения по существующим смешанным бракам и развивал их еще дальше. По новому закону люди немецкой крови, имевшие еврейского супруга или супругу, теперь могли обратиться в суд с просьбой расторгнуть их брак исключительно по расовым причинам. Кроме того, жена-нееврейка могла подать на развод с мужчиной-евреем, потерявшим источник дохода, по причине того, что тот не мог исполнять свой долг по обеспечению семьи. Раздельное проживание в течение трех лет теперь также стало основанием для развода, таким образом, если муж-еврей провел это время в концентрационном лагере или в изгнании за границей, его жена-нееврейка могла развестись с ним без каких-либо проблем. Усиливавшиеся финансовые и другие трудности неизбежно создавали огромное напряжение в таких браках, и даже без прямого давления со стороны гестапо или различных партийных организаций (что происходило сплошь и рядом) они очень часто распадались. Требовалась недюжинная смелость, верность и любовь для сохранения смешанного брака в таких обстоятельствах[1323].

Однако к 1938 году люди стали узнавать, что развод означал не просто дополнительные трудности для еврейского супруга, но и, весьма вероятно, насилие, заключение и смерть. После смерти нееврейского супруга гестапо, как правило, через день появлялось на пороге дома и арестовывало оставшегося еврейского мужа или жену. Кроме того, гестапо начало практиковать регулярные приглашения арийских женщин, вышедших замуж за евреев, в полицейское управление для дружеской беседы. Почему милая белокурая немецкая женщина хотела продолжать быть замужем за евреем в сложившихся обстоятельствах? Разве жизнь не стала бы лучше после развода? Ей надо было только сказать, что национал-социализм развеял ее прежние заблуждения относительно еврейской угрозы, чтобы начать процесс развода. Обещания смешивались с угрозами. Развод означал бы радужные перспективы карьеры для ее детей, которые бы были переклассифицированы в немцев, а также улучшение экономической ситуации для ее семьи, которая избавилась бы от супруга-иждивенца. Отказ приговаривал детей на печальное существование, лишенное многих преимуществ и привилегий, полагавшихся чистокровным немцам. Если она отказалась бы развестись, то государство конфисковало бы ее собственность. Доведенные до отчаяния, некоторые немецкие женщины в смешанных браках и без детей разводились, чтобы сохранить свои накопления, и продолжали тайно встречаться со своими мужьями, когда те покидали семейное гнездо. Однако многие сопротивлялись этому давлению и с гневом реагировали на предложение развестись по финансовым основаниям: неужели вы думаете, спрашивали они, это было главной причиной заключения брака?[1324]

Одной из таких женщин была Ева, жена Виктора Клемперера, которая пережила вместе с ним все злоключения 1930-х. Будучи ветераном войны и мужем арийки, он все еще имел право сохранить свою должность профессора французской литературы в Дрезденском техническом университете, однако его отстранили от принятия экзаменов, он не мог найти издателя для своей последней книги, а его возможности преподавания были так жестко ограничены, что посещение его лекций упало до счи-таных единиц, и он оказался перед опасностью стать ненужным. Он приходил в еще большее отчаяние, видя сохранявшиеся иллюзии относительно режима среди его еврейских друзей — вокруг него увольняли его еврейских коллег, а молодые еврейские семьи, которые он знал, эмигрировали в Палестину. Как немецкого националиста, его шокировало то, как другие еврейские друзья закрывались в своей еврейской идентичности и теряли связи с Германией. Он считал, что сионизм был немногим лучше нацизма. Он видел, как его еврейские друзья эмигрировали в Палестину, но не думал об этом сам — «любой, кто отправляется туда, меняет национализм и ограниченность на национализм и ограниченность» — и в любом случае, он чувствовал, что не сможет приспособиться к другой жизни в его возрасте. Он писал, что был «бесполезным созданием чрезмерной культуры»[1325].

В начале октября 1934 года он с женой переехал в дом, который они давно строили для себе в Дёльцшене, тихом пригороде Дрездена[1326]. Они едва успели привести дом в порядок, когда положение Клемперера стало резко ухудшаться. В марте 1935 года не входивший в нацистскую партию министр образования Саксонии был уволен, а его место занял нацистский гаулейтер Мартин Мучман. «На всех направлениях разрушения культуры, гонений на евреев и внутренней тирании, — писал Клемперер в своем дневнике, — Гитлер привлекает все более ужасающих существ»[1327]. 30 апреля 1935 года он получил уведомление об увольнении со своей должности, подписанное Мучманом. Никто из коллег не сделал ничего, чтобы помочь ему, а единственным человеком, проявившим сочувствие, оказалась секретарь кафедры. В поиске новой работы Клемперер написал некоторым из своих коллег за границей, но из этого ничего не вышло, в любом случае он не думал, что его жена Ева, которая очень часто болела, смогла бы выдержать невзгоды изгнания. Теперь, на середине шестого десятка, ему пришлось жить на пенсию, равную лишь половине его предыдущей зарплаты. Его спас старший брат Георг, успешный хирург, семидесяти лет, уехавший из Германии и уже вышедший на пенсию, который одолжил Виктору 6000 рейхсмарок, что было не единственной его помощью своим нуждавшимся родственникам. Тем временем антисемитские нападки становились чаще и более явными. В центре Дрездена Клемперер обратил внимание на человека, который выкрикивал: «Любой, кто покупает у еврея, — предатель нации!» 17 сентября 1935 года он отметил принятие нюрнбергских законов. «Мне плохо от отвращения»[1328]. Лишенный возможности преподавать, Клемперер упорно продолжал писать свою историю французской литературы XVIII века, хотя перспективы ее публикации были совершенно призрачны. А тем временем он проводил много времени в поездках на своем новом автомобиле и обсуждая со своими друзьями возможность, отдаленную, как он отмечал, краха Третьего рейха. Он писал, что все роптали, но никто не был готов что-либо предпринять, а многие считали Третий рейх необходимым бастионом против коммунизма. Клемперер начал чувствовать, что его взгляды меняются. «Никто не сможет забрать у меня мою немецкую национальность, — писал он, — но мой национализм и патриотизм умерли навеки»[1329].

Однако для некоторых оказалось проще отделить свое одобрение националистических политик Третьего рейха от обеспокоенности в связи с его антисемитизмом. Когда вышедший на пенсию майор Фридрих Зольмиц занял должность местного старосты Союза по защите от авианалетов вскоре после прихода нацистов к власти, они со своей женой, казалось, готовы были без проблем принять Третий рейх. Однако в начале 1934 года он был вынужден направить Питеру Шёнау, местному нацистскому лидеру, прошение о своей отставке из-за постоянной враждебности Шёнау по отношению к себе. Зольмиц с горечью утверждал, что во всех своих действиях следовал приказам партии, включая реализацию Арийской статьи, исключая всех евреев с ответственных постов, связанных с подготовкой к авианалетам. Он не мог понять, почему именно он попал под огонь критики. Однако причиной давления на Зольмица оказалось то, что он сам был евреем[1330].

Что касается религии, семья была христианская и не имела контактов с еврейским сообществом, что без сомнения объясняет, почему его жена, Луиза Зольмиц, в тайне своего дневника, смогла написать в 1933 году, что в Гамбурге «ни один штурмовик не делает евреям ничего плохого, в их адрес не выкрикиваются проклятия, повседневная жизнь в Гамбурге не менялась, все занимаются своими делами, как обычно»[1331]. У Луизы Зольмиц не было еврейских предков. Но даже для нее нацистский бойкот еврейских магазинов, проведенный 1 апреля 1933 года, показался причиной для беспокойства, «жестокой первоапрельской шуткой». «Вся наша душа, — сокрушалась она, — предвкушала возрождение Германии, а не это». Тем не менее, размышляла она, по крайней мере с улиц пропали восточноевропейские евреи («подземные твари из Восточной Галиции, кажется, исчезли на время»)[1332]. А годом позже она с горечью говорила о дискриминации, от которой страдали ее еврейский муж и полуеврейская дочь. Она была вынуждена с отчаянием смотреть «как Фр[идрих] оказался во власти бесчестных мошенников, как его исключили из СА и «Стального шлема», Национал-социалистической ассоциации боевых офицеров и Академической ассоциации. Понимать, что все пути к счастью, в профессиональной или семейной жизни, окажутся закрыты для Гиз[еллы]! Дрожать при каждом случайном слове, каждом визите, каждом письме: что людям от нас нужно?»[1333]

В 1935 году после принятия нюрнбергских законов Зольмиц потерял право на гражданство, несмотря на то, что он со своей нееврейской женой позже получили статус привилегированного смешанного брака, поскольку они воспитывали свою дочь в христианской вере. Нюрнбергские законы, писала она 15 сентября 1935 года, стали «нашим гражданским смертным приговором». Они означали, что, как ив 1918 году, семье запретили вывешивать Имперский флаг (теперь украшенный свастикой) и многое другое: «Наш черно-бело-красный флаг унижен во второй раз. Любой мужчина, взявший в жены мою дочь, окажется в тюрьме вместе с ней. Горничную придется уволить… Наш ребенок — изгнанное, забракованное, презираемое, никчемное существо. Кто на самом деле понимает, что такое изоляция от людей, вырван-ность из общества женщины, «породненной с евреем»? Большинство людей или многие из них все равно отвергают еврейство, как и я, они не имеют никакого отношения к нему и не хотят иметь. И никогда не имели, не знают никаких евреев. А когда мы вместе с нашими товарищами по расе, каждое случайное слово пугает нас, мы вздрагиваем от каждого шороха»[1334].

Разгневанные отношением к себе Зольмицы написали личное письмо Гитлеру. Оно было направлено в местную полицию и Министерство внутренних дел, которое сообщило паре, что они ни при каких условиях не могут получить освобождение от действия положений закона[1335]. Несмотря на это, Луиза Зольмиц сохранила оптимизм. Растущая изоляция ее дочери и ее обида из-за невозможности вступить в Союз немецких девушек продолжали беспокоить ее, однако семья была вполне обеспечена, а национальная гордость за достижения Германии при Третьем рейхе более чем компенсировала незначительные неприятности, от которых в 1937 году она отмахивалась, как «от надоедливого гнуса летних озер»[1336].

И действительно, начиная с конца 1935 года ситуация с евреями в Германии на некоторое время успокоилась. Причина этого была довольно неожиданной и по крайней мере в одном отношении находилась вне контроля нацистского режима. Дело в том, что в 1936 году Германия должна была принимать Олимпийские игры, это решение было принято Международным олимпийским комитетом задолго до прихода нацистов к власти. Зимние игры должны были пройти на лыжном курорте в Гармиш-Пантенкирхене, а летние — в Берлине. Сначала Гитлер относился к этому скептически. Спорт сам по себе никак не был связан с нацистской идеологией, а интернациональный характер этого события был для него крайне подозрителен. Однако после начала кампании бойкота, в особенности в Соединенных Штатах, из-за отношения Третьего рейха к евреям, он понял, что перенос Игр в любое другое место окажется губительным для репутации страны, а проведение Игр в Германии предоставит уникальную возможность изменить мировое мнение в пользу Третьего рейха. Поэтому подготовка шла в соответствии с планом. В немецкой команде не было ни одного еврея. Стремясь избежать бойкота со стороны США, тренеры немецкой команды попытались включить в состав еврейских атлетов, но запрет на посещение евреями ведущих спортивных площадок в Германии с 1933 года означал, что ни один из них не сумел пройти квалификацию. В команду попали три полуеврея, все они проживали за пределами Германии, включая белокурую фехтовальщицу Хелену Майер. Наряду с заверениями немецкой стороны о том, что они будут придерживаться духа олимпийского движения, этого казалось достаточно, чтобы избежать международного бойкота[1337].

Были предприняты самые тщательные подготовительные меры, чтобы представить Германию миру в максимально положительном свете. В своей берлинской газете «Атака» Геббельс обращался к берлинцам: «Мы должны быть более привлекательными, чем парижане, более добродушными, чем венцы, более жизнерадостными, чем римляне, более космополитичными, чем лондонцы, и более практичными, чем нью-йоркцы»[1338]. Чтобы гарантировать положительное впечатление, людей с криминальным прошлым арестовывали и выдворяли из города или заключали в тюрьму на время проведения Олимпиады. В центре обширного спортивного комплекса на северо-западе Берлина был построен огромный новый стадион вместимостью 110 000 зрителей. Игры освещались по всему миру по радио и впервые они показывались по телевидению, хотя и только в качестве эксперимента, потому что тогда практически ни у кого не было телеприемников. Лени Рифеншталь с помощью техники, прекрасно зарекомендовавшей себя на съемках фильма «Триумф воли» о Нюрнбергском съезде 1934 года, поставила картину «Олимпия», которая и поныне считается классическим олимпийским фильмом, празднованием силы человеческого тела, что прекрасно соответствовало как олимпийским идеалам, так и нацистской идеологии. В столице везде были развешаны нацистские и олимпийские флаги, а на церемонии открытия хор из 3000 человек под руководством Рихарда Штрауса исполнил его новый Олимпийский гимн, после которого была спета Песня Хорста Бесселя. Олимпийский огонь был зажжен, Гитлер объявил Игры открытыми, и 5000 спортсменов начали соревнования[1339].

Разумеется, Гитлер был только гостем на Играх, которые проводились под руководством Международного олимпийского комитета, и когда он стал вызывать победивших немецких атлетов в свою ложу для личных поздравлений, представители комитета строго напомнили ему о том, что он не должен оскорблять международный дух Игр, проводя различия между победителями из разных стран. Он должен был поздравлять всех без исключения или воздержаться от поздравлений вообще. Неудивительно, что он выбрал второй вариант, хотя и продолжил поздравлять немецких победителей в частном порядке. Однако этот инцидент и тот факт, что он покинул стадион во время соревнований по прыжкам в высоту после того, как последний немецкий спортсмен выбыл из соревнований, дали начало позднему мифу о том, что Гитлер унизил самую яркую звезду Игр, четырехкратного золотого призера Джесси Оуэнса, отказавшись пожать ему руку, потому что тот был черным, и покинув стадион, когда тот пришел первым в забеге. Однако даже Гитлер был не настолько глуп, чтобы портить впечатление, которое Игры оказывали на международное мнение, таким резким поступком. Как позже говорил Альберт Шпеер, Гитлер действительно не был рад победам Оуэнса, которые он относил на счет превосходства в силе примитивного человека. В будущем, говорил он в личной беседе, такие нечестные соревнования должны быть запрещены, а всех цветных нельзя допускать к Играм вообще. Под впечатлением от успеха Олимпиады Гитлер приказал Шпееру спроектировать новый стадион во много раз больше нынешнего. В 1940 году Игры должны были пройти в Японии, как и планировалось, согласился он, но после этого они должны были навсегда переселиться в Берлин[1340].

«Боюсь, нацисты преуспели в своей пропаганде, — писал Уильям Л. Ширер 16 августа 1936 года после окончания Игр. — Во-первых, они потратили на Олимпиаду такое количество денег, как никто до них, и это понравилось спортсменам». Во-вторых, они создали прекрасную атмосферу для обычных гостей, особенно крупных бизнесменов, некоторые из которых рассказали ему, что были «приятно удивлены нацистским приемом». То же самое происходило и на зимних Олимпийских играх раньше в этом году, хотя Ширер навлек на свою голову гнев Министерства пропаганды за репортаж о том, как «нацистские чиновники забрали себе все лучшие гостиницы, а прессу разместили в дешевых мотелях», что было полной правдой. Ширер также рассказал своим американским читателям, что нацисты в Гармише «убрали все знаки, на которых было написано, что евреям здесь не место (а они висят по всей Германии), и гости Олимпиады не увидят ничего подобного, указывающего на обращение нацистов с евреями в этой стране»[1341].

Это тоже было правдой. Гитлер в явной форме дистанцировался от «Штурмовика» в июне 1936 года в качестве уступки международному мнению, а сама газета исчезла из столицы рейха на время проведения Игр[1342]. В своих главных речах в 1936 году он лишь вскользь упоминал о евреях[1343]. 13 августа 1936 года Виктор Клемперер отмечал, что для нацистского режима Олимпиада была «во всех отношениях политическим мероприятием. «Немецкий Ренессанс через Гитлера», как я прочел недавно. Людям дома и за границей постоянно твердят, что они стали свидетелями возрождения, расцвета, нового мышления, единства, стойкости и славы, а также, разумеется, миролюбивого духа Третьего рейха, который с любовью обнимает весь мир. Теперь запрещено распевать лозунги на улицах (на время Олимпиады), кампании против евреев, воинственные речи — все дискредитирующее исчезло из газет до 16 августа, но повсюду все равно круглосуточно висят флаги со свастикой»[1344].

Однако, несмотря на все это, помощник Гесса Мартин Борман в феврале 1936 года напомнил официальным лицам партии о том, что «задача НСДАП выкорчевать еврейство во всех сферах общественной жизни Германии остается неизменной». Она нисколько не изменилась и не была забыта, это стало очевидно сразу же после окончания летних Олимпийских игр[1345].

Тем временем несколько тысяч евреев, уехавших из страны в 1933 году, вернулись в последующие годы, когда ситуация на улицах, казалось, успокоилась по сравнению с массовым насилием во время захвата власти, а главные лица режима ослабили свою антисемитскую риторику. Ограничения на прием на работу иностранных рабочих, введенные французским правительством, когда на страну в 1934 году обрушилась Депрессия, заставили многих немецких евреев направиться обратно на родину. Отмечая в первые месяцы 1935 года прибытие «элементов, которые следует считать нежелательными», баварская политическая полиция постановила: «В целом можно считать, что неарийцы эмигрировали по политическим причинам, даже если они заявляли, что уезжали за границу, чтобы начать новую жизнь. Возвращающихся эмигрантов мужского пола следует отправлять в концентрационный лагерь Дахау, возвращающихся женщин следует отправлять в концентрационный лагерь в Морингене»[1346].

Гораздо худшие вещи были впереди[1347]. Более того, несмотря на все косметические изменения антисемитских политик нацистов в 1936 году, ариизация еврейского бизнеса продолжалась неослабно в течение всего года, а введение в действие Четырехлетнего плана осенью, как мы видели, привело к резкому ускорению этого процесса. Он сопровождался новой волной бойкотов во многих областях страны, это подразумевало, что многие немецкие покупатели продолжали ходить в еврейские магазины, а нацистское руководство на всех уровнях со все большим раздражением смотрело на эту ситуацию. Гестапо запустило согласованную программу по искоренению давно установленного во многих регионах Германии обычая, когда крестьяне обращались к еврейским торговцам скотом при покупке и продаже своих животных. Фермерам, упорно не желавшим разрывать свои связи, угрожали отзывом охотничьих разрешений, отказом в «Зимней поддержке» и другими мерами, а еврейских торговцев скотом арестовывали или физически изгоняли с рынков и скотобоен, а их бухгалтерские книги конфисковывали и передавали нееврейским конкурентам. В результате к концу 1937 года их практически полностью исключили из этого бизнеса[1348].

Однако насильственные действия в широком масштабе начались снова только в 1938 году. И опять же они проводились руководством Третьего рейха во главе с Гитлером. По мере повышения агрессивности военной и внешней политики режима необходимость заботиться о реакции иностранных государств на антисемитское насилие становилась меньше, чем раньше. Проводимая поэтапно ариизация экономики теперь практически достигла своей цели, и в результате выдворения евреев из экономической жизни страны не произошло никаких катастроф. В воздухе витал призрак войны, и с точки зрения режима было необходимо как можно быстрее сократить число евреев в Германии, чтобы свести к минимуму возможность повторения истории с «ударом в спину», которая привела к поражению в Первой мировой войне, — этот миф не в последний раз сыграл ключевую роль в определении политики Гитлера и его главных помощников. В преддверии грядущей войны очередное определение немецких евреев на место внутреннего врага могло стать важным средством для подготовки общественного мнения к конфликту. Эта новая фаза антисемитского насилия, третья после 1933 года и 1935 годов, была начата лично Гитлером на партийном съезде 13 сентября 1937 года, когда он посвятил большую часть своей речи обвинению евреев в том, что они были «во всех отношениях низшей расой», беспринципными, склонными к разрушению и развалу общества изнутри, что они уничтожали всех умнее себя и стремились к установлению большевистского царства террора. За этой речью последовали антисемитские волнения в Данциге, а затем новая волна бойкотов еврейских магазинов во время рождественского сезона. Описывая долгий личный разговор с Гитлером 29 ноября 1937 года, Геббельс отметил в своем дневнике: «Евреи должны убираться из Германии, а лучше вообще из Европы. Это, конечно, займет некоторое время, но оно должно случиться и случится. Вождь твердо в этом уверен»[1349].

Новая волна преследований принесла за собой целый ворох новых законов и указов, которые значительно ухудшили положение немецких евреев. 25 июля 1938 года 2443 из остававшихся 3152 еврейских врачей потеряли свои лицензии, а 709 лишились права называться врачами, но могли продолжать лечить еврейских пациентов, которые в противном случае лишились бы медицинской помощи вообще. Указ от 27 сентября вводил те же принципы для еврейских адвокатов — 172 из 1753 получили разрешение продолжать практику, но только с еврейскими клиентами. За ними 17 января 1939 года последовали еврейские дантисты, ветеринары и аптекари. 28 марта 1938 года новый закон о еврейских культурных обществах лишил их предыдущего статуса общественных организаций с 1 января прошлого года, отменив законодательную защиту и подвергнув повышенному налогообложению. Следующие меры ускоряли ариизацию экономики за счет изгнания евреев из других профессий, ликвидации налоговых льгот для евреев с детьми, принудительной регистрации денежных активов евреев и других способов. Министерство внутренних дел начало работу над новым законом, принятым 17 августа, который обязал всех евреев с 1 января 1939 года принять еврейские имена либо добавлять имя «Израиль» или «Сара» к существующему. Таким образом, евреев теперь можно было автоматически выявлять по удостоверению личности, которое каждый немец уже давно обязан был носить всегда с собой и предъявлять по первому требованию. Для многих евреев этот закон самым унизительным способом дал понять, что теперь они во всех отношениях были отдельной низшей расой. Теперь муж Луизы Зольмиц Фридрих неизбежно должен был получить имя Израиль, и она сильно беспокоилась о том, что он мог впасть в депрессию, которая настигала многих людей в его ситуации: «Стыд, который вызывает статья 1.1.39, разъедает его, позорящее, угнетающее дополнительное имя»[1350].

Полная изоляция от остального общества, вот о чем думал региональный партийный лидер Берлина Йозеф Геббельс летом 1938 года, выслушивая жалобы региональных лидеров из других областей Германии о том, что они видели множество евреев на улицах столицы Третьего рейха. Полицей-президент Берлина, граф Хеллдорф, по поручению Геббельса подготовил отчет, в котором рекомендовалось учредить особый идентификационный знак для евреев и их магазинов, специальное удостоверение для евреев, исключить их из целого ряда профессий, организовать специальные отделения для них в поездах, поселить их в выделенных кварталах города и пр. Такие идеи теперь получали все большее распространение. Служба безопасности под руководством Гейдриха отмечала, что для Берлина будет нецелесообразно начинать этот процесс самостоятельно, хотя к тому времени здесь проживала треть всего еврейского населения Германии, в любом случае эти меры не были частью какой-либо единой схемы еврейской эмиграции. Поэтому они не были приняты. Тем не менее эти предложения не были забыты, а тем временем берлинская полиция провела облаву на известное кафе на Курфюрстен-дамм и арестовала около 300 еврейских клиентов, включая множество иностранцев. Среди них, по сообщению полиции, было много преступников. Этого было совершенно недостаточно для Геббельса, который вызвал Хеллдорфа для беседы. «Цель — изгнать евреев из Берлина, — писал он в дневнике 4 июня 1938 года, — …и без всякой сентиментальности». Эту цель он поставил перед аудиторией из 300 старших офицеров полиции Берлина 10 июня 1938 года. В этом вопросе Геббельс действовал не в одиночку. Несколькими днями ранее более 1500 евреев было арестовано по личному приказу Гитлера в ходе масштабной полицейской операции против «асоциальных элементов», нищих, попрошаек и др. Этих евреев, известных полиции по прежним судимостям, включая нарушение расовых законов, не должны были отправить на принудительные работы, что предстояло гораздо большему' числу «асоциальных элементов», арестованных в ходе этой акции. После ареста предполагалось заставить их эмигрировать. И действительно, их освободили только тогда, когда через еврейские агентства были выполнены все необходимые процедуры для их эмиграции. Помимо этого данная акция также была направлена на создание у обычных людей впечатления о том, что евреи ничем не отличаются от уголовников, которое старательно поддерживалось репортажами в ежедневной прессе[1351].

Все эти речи, законы, указы и полицейские рейды четко давали понять рядовым нацистам, что время насильственных действий на улицах снова пришло. Пример массовых сцен насилия в Вене после аннексии Австрии в марте 1938 года стал дополнительным стимулом[1352]. Берлинские нацисты поощрялись Геббельсом и шефом полиции Хеллдорфом, они рисовали звезду Давида на еврейских магазинах, врачебных приемных и адвокатских конторах по всему городу, ограбили многие из них и уничтожили три синагоги. Насилие распространилось на другие города, включая Франкфурт и Магдебург. Гитлер остановил это насилие 22 июня, не в последнюю очередь потому, что оно затрагивало многих евреев из иностранных государств, оказавшихся в то время в городе, а отношения с другими странами были напряжены. Однако эти действия носили сугубо тактический характер. 25 июля 1938 года Геббельс описывал разговор, в котором Гитлер дал свое общее одобрение его действиям в Берлине. «Главное то, что евреи изгоняются. Через 10 лет их не должно остаться в Германии». Каким образом это должно было произойти, было не так важно. Задачи иностранной политики в данный момент не позволяли прибегать к открытому насилию, но оно не исключалось в принципе[1353]. Изменив тактику, берлинская полиция издала конфиденциальный список из 76 пунктов, в котором перечислялись способы преследования евреев без нарушения закона: вызовы в полицейские управления в Шаббат, придирки при проведении санитарных и пожарных проверок еврейских зданий, затягивание оформления юридических документов (если только это не касалось эмиграции) и т.д. Тем не менее насилие продолжалось, иногда по законным основаниям, иногда без них. Когда местные власти в Нюрнберге и Мюнхене приказали уничтожить главные синагоги в своих городах, нацисты разгромили синагоги по крайней мере в десятке других городов. В некоторых районах Вюртемберга возобновились нападения на еврейские дома, а еврейских жильцов вытаскивали из их квартир, избивали, плевали на них и вывозили за пределы города. Благодаря официальным мероприятиям предыдущих нескольких месяцев, все еврейские магазины и здания были явно помечены, все евреи получили специальные удостоверения, а их дома были занесены в особый полицейский реестр. Поэтому их было очень просто найти[1354]. В СС стали обсуждать планы ареста всех остававшихся евреев в случае начала войны. Наконец, под постоянно усиливавшимися требованиями Гитлера обеспечить финансирование и производство вооружений, комитет по реализации Четырехлетнего плана во главе с Германом Герингом стал все пристальней присматриваться к остававшейся собственности и финансовым средствам евреев в Германии[1355].

Ситуация снова подходила к той грани, за которой должны были начаться погромы, как летом 1935 года. Тем временем режим начал принимать меры по выдворению ненемецких евреев из рейха. Арийские работодатели получили приказ уволить всех таких сотрудников осенью 1937 года, после чего почти тысяча русских евреев были изгнаны из страны, хотя этот процесс и занял больше времени, чем планировалось, из-за отказа сотрудничать со стороны советских властей[1356]. В следующем году служба безопасности СС обратила свое внимание на 50 000 польских евреев, проживавших в стране. Сорок процентов из них на самом деле родились в Германии, но с точки зрения Гейдриха все они были нежелательными элементами, поскольку никто из них не попадал под действие немецких антиеврейских законов. Опасаясь их возвращения, антисемитская военная диктатура, правившая Польшей, 31 марта 1938 года приняла закон, который позволял лишать польского гражданства этих несчастных людей, которые в таком случае лишались вообще любого гражданства. Переговоры между гестапо и польским посольством в Берлине не привели ни к чему, и 27 октября немецкая полиция начала арестовывать польских рабочих, иногда вместе со всеми семьями, под строгой охраной грузить их на опечатанные поезда и перевозить к польской границе. Таким образом было перевезено восемнадцать тысяч человек, без какого-либо уведомления, без багажа, кроме минимального набора личных вещей, и часто без еды и питья во время поездки. По прибытии на границу полицейский эскорт выгонял их из вагонов и заставлял переходить на другую сторону. Скоро польские власти закрыли границу со своей стороны, и изгнанники были вынуждены бесцельно бродить по ничейной полосе, пока польское правительство не смягчилось и не организовало лагеря для беженцев прямо на территории границы. Когда польские власти издали приказ о выдворении немецких граждан обратно в Германию, немецкая полиция прекратила такие действия 29 октября 1938 года. В ходе переговоров между двумя правительствами наконец удалось добиться соглашения, по которому высланным лицам разрешалось вернуться в Германию, чтобы собрать свои вещи, после чего они возвращались в Польшу навсегда[1357].

«Хрустальная ночь»

7 ноября 1938 года семнадцатилетний польский юноша Гершль Гриншпан, выросший в Германии, но в тот момент проживавший в Париже, узнал, что его родители оказались среди тех, кто был депортирован из Германии в Польшу. Он достал револьвер, пошел в немецкое посольство и выстрелил в первого попавшегося дипломата: 3-го секретаря по имени Эрнст фом Рат, который с тяжелым ранением был доставлен в больницу. Политическая обстановка в начале ноября 1938 года уже была напряженной из-за антисемитского насилия, поскольку режим и его самые активные сторонники продолжали увеличивать давление на немецких евреев, заставляя их покидать страну. Неудивительно, что Геббельс из-за этого инцидента устроил огромную пропагандистскую шумиху. В тот же день Министерство пропаганды направило инструкции для прессы, согласно которым этот инцидент должен был получить главное внимание в репортажах. Он должен был называться атакой «мирового еврейства» на Третий рейх, которая повлечет за собой «самые жесткие последствия» для евреев в Германии. Это было громким приглашением действовать для верных сторонников партии. Геббельс приказал региональному шефу пропаганды в Гессене провести ряд нападений на синагоги и другие здания еврейского сообщества, чтобы выяснить, возможно ли проведение полномасштабных погромов. Пока коричневорубашечники действовали, гестапо и СС обеспечивали им поддержку. Штурмовики разгромили местную синагогу в Касселе. В других городах Гессена, а также в областях рядом с Ганновером тоже прошли нападения и поджоги синагог, домов и квартир местных евреев. 9 ноября пресса в едином порыве называла эти акты насилия спонтанным возмущением немецкого народа против преступления в Париже и его зачинщиков. Контраст по сравнению с убийством регионального партийного чиновника Вильгельма Густлофа евреем Давидом Франкфуртером в феврале 1936 года, после которого не было никакой агрессивной словесной или физической реакции со стороны партии, ее руководителей или рядовых членов из-за Стремления Гитлера сохранить положительное международное мнение в год Олимпиады, не мог быть более явным. Он показал, что это нападение стало поводом для последовавших событий, а не их причиной[1358].

По стечению обстоятельств, когда 7 ноября 1938 года Гриншпан стрелял в посольстве, на следующий день Гитлер готовился выступить с речью перед региональными партийными лидерами и другими старшими членами движения в Мюнхене в годовщину его провалившегося путча 1923 года. Он не упомянул о парижском инциденте, планируя сделать это после смерти фом Рата, которая, безусловно, скоро должна была наступить. Вечером 9 ноября, когда партийные лидеры направлялись в главный зал мюнхенской мэрии, Гитлер получил от своего врача Карла Брандта, отправленного в парижскую больницу лично наблюдать за фом Ратом, известие о смерти чиновника от ран, наступившей в полшестого по немецкому времени. Таким образом, поздно днем 9 ноября эта новость дошла не только до него, но и до Геббельса и Министерства иностранных дел. Гитлер немедленно поручил Геббельсу начать массовые, скоординированные нападения на немецких евреев. Параллельно следовало арестовать всех еврейских мужчин, которых удалось бы найти, и заключить их в концентрационные лагеря. Это была прекрасная возможность с помощью ужасающего взрыва насилия на национальном уровне напугать максимальное число евреев, заставив их покинуть Германию. Смерть фом Рата также предоставляла пропагандистское оправдание для окончательной, полной экспроприации немецких евреев и их окончательной изоляции от немецкой экономики, общества и культуры. Приняв эти решения, Гитлер согласился с Геббельсом, что они должны быть представлены верным сторонникам партии в просчитанном акте театрального обмана, в виде импровизированной реакции на убийство фом Рата, в атмосфере внезапного шока и гнева[1359].

За ужином в мэрии, где их могли видеть многие участники, около девяти вечера к Гитлеру с Геббельсом подошел посыльный, сообщивший им то, что они и так уже знали, а именно, что фом Рат скончался от ран. После короткой экспрессивной беседы Гитлер уехал в свою квартиру раньше, чем обычно. После этого около десяти часов Геббельс обратился к региональным лидерам, объявив о смерти фом Рата. В последующем отчете Верховного суда партии история описывается дальше с этого момента: «Вечером 9 ноября 1938 года партийный товарищ, имперский министр пропаганды доктор Геббельс, сообщил партийным лидерам, собравшимся в старом здании мэрии Мюнхена на дружеский ужин, что в регионах Гессе и Магдебург-Ангальт произошли демонстрации против евреев, в ходе которых были разрушены еврейские магазины и сожжены синагоги. Прослушав этот отчет, Вождь решил, что партия не должна готовить или организовывать такие демонстрации, однако для них не должно создаваться никаких препятствий, когда они возникают спонтанно.

…Устные инструкции имперского руководителя пропаганды были восприняты присутствовавшими партийными лидерами так, что партия не должна открыто выступать в роли организатора таких демонстраций, но фактически должна делать это неявно. Эти инструкции были немедленно, то есть задолго до отправки первой телеграммы, переданы по телефону многим партийным товарищам, находившимся в отделениях в своих регионах»[1360].

В региональных штаб-квартирах партии сотрудники вызывали по телефону местных командиров штурмовиков и партийных активистов, по цепочке передавая приказы по поджогу синагог и уничтожению еврейских магазинов, домов и квартир. Когда Гитлер и Гиммлер встретились в комнате Гитлера вскоре после традиционного приведения к присяге новобранцев СС в полночь, они вкратце обсудили этот погром. В результате за пять минут до полуночи был издан еще один центральный приказ, в этот раз более официально, по телетайпу. Он исходил от Генриха Мюллера, подчиненного Гиммлера и главы гестапо, в нем начальникам полиции по всей стране передавался личный приказ Гитлера об аресте максимального количества немецких евреев, также отмеченный на следующий день Геббельсом в своем дневнике.

«Акции против евреев, особенно против их синагог, скоро будут проходить по всей Германии. Им нельзя мешать. Однако в сотрудничестве с полицией необходимо принять меры для пресечения мародерства и других крайностей… Необходимо также подготовить арест около 20–30 тысяч евреев в рейхе. В первую очередь следует выбирать евреев, владеющих собственностью»[1361].

В следующем телексе, отправленном Гейдрихом в двадцать минут второго ночи, полиции и службе безопасности СС приказывалось не мешать уничтожению еврейской собственности и не пресекать акты насилия, совершаемые против немецких евреев. В нем также предписывалось не допускать мародерства и не трогать иностранных граждан, даже если они были евреями, а также обеспечить сохранность немецких зданий рядом с еврейскими магазинами и синагогами. Необходимо было арестовать столько евреев, сколько было места в лагерях. В 2.56 утра третий телекс, отправленный по приказу Гитлера из кабинета его помощника Рудольфа Гесса, подчеркивал последний пункт, в нем говорилось, что «на самом высоком уровне» было приказано не жечь еврейские магазины во избежание повреждения соседних немецких зданий[1362].

К этому времени сам погром был в полном разгаре. Начальные приказы, переданные по телефону из Мюнхена в управления региональных лидеров, быстро распространились дальше по цепочке. Типичный пример представлял собой лидер СА из Северной марки, Иоахим Майер-Кваде, который присутствовал в Мюнхене, слышал речь Геббельса и позвонил своему начальнику аппарата в Киле в 11.30 вечера. Он сказал ему: «Еврей стрелял из пистолета. Погиб немецкий дипломат. Во Фридрихштадте, Киле, Любеке и других местах есть совершенно ненужные молельни. И у этих людей до сих пор есть магазины. Они тоже не нужны. Никакого мародерства. Никаких убийств… Не трогать иностранных евреев. Акции проводить в гражданской одежде и закончить до 5 утра»[1363].

Майер-Кваде понял мысль Геббельса. Его подчиненные не испытали трудностей с пониманием того, что имел в виду он сам. Как и другие, получившие схожие приказы в других регионах. По всей Германии штурмовики и партийные активисты праздновали годовщину путча 1923 года в своих штаб-квартирах, когда пришли приказы. Многие из них были пьяны и не расположены принимать предупреждения о недопустимости мародерства и насилия особо серьезно. Банды коричневых рубашек вывалились на улицы, в основном в гражданской одежде, вооруженные канистрами бензина, и направились к ближайшим синагогам. Вскоре практически все остававшиеся еврейские храмы в стране полыхали в огне. Предупрежденные штурмовиками местные полицейские и пожарные не предпринимали ничего, а только защищали соседние строения. Агенты социал-демократов позже подсчитали, что в этой оргии насилия было уничтожено 520 синагог, но их сведения скорее всего неполны, а истинная цифра переваливала за тысячу. После 10 ноября 1938 года оставшиеся в Германии евреи фактически больше не могли отправлять свои религиозные обряды[1364].

Вместе с синагогами штурмовики и эсэсовцы также атаковали еврейские магазины и здания. Они били витрины, оставляя тротуары покрытыми толстым слоем разбитого стекла. Отличавшиеся особенно горьким, ироничным юмором, берлинцы вскоре стали называть ночь 9-10 ноября «Хрустальной ночью», или ночью разбитых витрин. Однако штурмовики громили не только окна магазинов, повсюду они вламывались в принадлежавшие евреям помещения, устраивая погромы внутри и унося все, что попадалось под руку[1365]. После этого они с тем же намерением направились в дома и квартиры еврейских семей. Рассказывали, как в Дюссельдорфе рано утром люди из гестапо будили обычных евреев стуком в дверь. «Пока гестаповцы обыскивали дом, люди из СА снаружи занимались тем, что били окна и двери. Потом приехали эсэсовцы и зашли внутрь, чтобы выполнить свою работу. Практически везде всю мебель разбивали на куски. Книги и ценности раскидывали по полу, проживавших там евреев оскорбляли и избивали. Повсюду разыгрывались сцены животного ужаса. Лишь иногда попадался порядочный эсэсовец, который ясно давал понять, что он только выполняет свой долг, потому что получил приказ вломиться в квартиру или дом. Так, нам рассказали, что два студента в форме СС разбили по вазе и сообщили своему начальнику: “Приказ выполнен!”»[1366].

Во многих городах банды штурмовиков врывались на еврейские кладбища, выкапывали и разбивали могильные плиты. Иногда в погроме принимали участие члены Гитлерюгенда. В Эсслинге коричневорубашечники, одетые в обычную одежду и вооруженные топорами и кувалдами, около полпервого ночи ворвались в еврейский приют и сломали все, что смогли, побросав книги, религиозные принадлежности и все, что могло гореть, в один костер, зажженный ими во дворе. Один штурмовик сказал плачущим детям, что если они немедленно не исчезнут, то их тоже бросят в огонь. Некоторым из них пришлось пройти весь путь до Штутгарта, чтобы найти пристанище[1367]. По всей Германии грабили магазины и дома, забирая ювелирные украшения, фотоаппараты, электроприборы, радиоприемники и другие товары. Всего было уничтожено не меньше 7500 еврейских магазинов из общего числа не больше 9000. Страховая отрасль потом оценила ущерб в 39 миллионов рейхсмарок за разрушения, вызванные огнем, в 6,5 миллиона рейхсмарок за разбитые окна и в 3,5 миллиона рейхсмарок за разграбленное имущество. Полиция появилась только утром 10 ноября 1938 года, поставив охрану у разграбленных зданий, чтобы не допустить дальнейшего воровства[1368].

Произошедшее в городе Тройхтлингене было вполне типично для антисемитской Франконии. Сразу после полуночи 10 ноября 1938 года местный командир СА Георг Заубер получил телефонный звонок с приказом уничтожить местные синагоги в своем районе и арестовать всех еврейских мужчин. К 3 утра он прибыл в Тройхтлинген и приказал поднять городских штурмовиков с кроватей и собрать их у пожарной станции. Некоторые из них отправились к ближайшей синагоге, там они собрались у дверей соседнего дома и стали кричать, чтобы хозяин, Моисей Курцвайль, открывал, или они его сожгут заживо. Выбив дверь, они прошли через его дом в синагогу и подожгли ее. Вскоре она полностью сгорела. Прибыла пожарная бригада и стала поливать водой соседние дома, принадлежавшие арийцам. Некоторые местные жители собрались у пожара, криками одобрения поддерживая коричневорубашечников, а потом вместе с ними направились к еврейским магазинам, где помогали бить окна и грабить прилавки. Они перешли на еврейские дома, врываясь в какие придется и громя все внутри. Один местный еврей, Мориц Майер, позже рассказывал, как он проснулся между четырьмя и пятью утра 10 ноября от звука шагов в своем саду. Выглянув в окно, он увидел восемь или десять штурмовиков, вооруженных топорами, тесаками, кинжалами и револьверами, которые ворвались в дом и к тому моменту, когда он разбудил свою семью, уже начали бить раковины, зеркала, двери, буфеты и мебель. Майера ударили по лицу, разбив очки, швырнули в угол и забросали кусками мебели. На кухне коричневорубашечники разбили всю посуду, потом спустились в подвал, где в ужасе скрывалась семья Майера, и заставили женщин разбить все бутылки с вином и банки с консервами. Они ушли, только когда там появились местные жители и молодежь, уносившие все, что попадалось под руку. Майер с семьей быстро собрали кое-какие вещи и бежали под насмешки толпы к железнодорожной станции, где сели на поезд до Мюнхена с большинством из остальных 93 евреев из города[1369].

Экстремальный уровень насилия и сознательное унижение, которым подвергались евреи во время погрома, напоминали поведение коричневорубашечников в первые месяцы 1933 года. Однако в этот раз все происходило в гораздо большем масштабе и с большими разрушениями. Эти события продемонстрировали, что примитивная ненависть к евреям теперь охватила не только штурмовиков и радикальных партийных активистов, но распространялась среди других слоев населения, и в первую очередь среди молодежи, на которую, совершенно понятно, оказало свое влияние нацистское обучение в школах и членство в Гитлерюгенде[1370]. Пройдясь по улицам Гамбурга утром после погрома, Луиза Зольмиц обнаружила, что люди «были удивлены, но вели себя спокойно и одобряюще. Атмосфера ненависти. “Если бы они стали стрелять в нас там, это бы было воспринято без сопротивления” заявила одна пожилая женщина»[1371]. В Сааре говорили, что евреи были слишком напуганы, чтобы выходить на улицы несколько дней после погрома: «Как только кто-нибудь появляется на людях, за ним устремляются толпы детей, плюют в него, бросают грязью и камнями или вставляют палки между ног, чтобы он упал. Еврей, которого унижают таким образом, не смеет ничего сказать в ответ, иначе его обвинят в запугивании детей. Родители не имеют смелости заставить детей прекратить, потому что опасаются, что это чревато неприятностями»[1372].

Как сообщалось в отчете, детям часто внушали в школе о необходимости относиться к евреям как к преступникам и без угрызений собственности воровать их вещи[1373]. Тем не менее, хотя молодые немцы в особенно антисемитском регионе Франконии и некоторых других областях с готовностью приняли участие в погроме, в некоторых других частях Германии ситуация была совсем иной. «Слушай, — говорил один транспортный рабочий в Берлине своему товарищу на следующий день после погрома, — никто меня не убедит, что это сделал народ. Я спал всю ночь, и мои коллеги спали, а мы же и есть народ, правильно?»[1374].

Фридрих Рек-Маллецевен испытал глубокое возмущение от «всего этого отчаяния и неизмеримого позора», став свидетелем событий 9—10 ноября 1938 года в Мюнхене. Он допускал, что был неспособен понять это[1375]. В других местах периодически сообщалось, что полицейские предупреждали евреев заранее, чтобы те могли спрятаться и избежать расправы. Социал-демократы добросовестно записывали все случаи участия местного населения в погроме, в результате заключив, что самой распространенной реакцией во многих местах был настоящий ужас. Сообщалось, что в Берлине общественное осуждение «варьировалось от презрительных взглядов и чувства отвращения до словесного выражения омерзения и даже грубых оскорблений»[1376]. Писатель и журналист Йохен Клеппер, жена которого была еврейкой, писал в своем дневнике 10 ноября 1938 года: «Мы слышим из разных «еврейских» кварталов города, как люди осуждают такие организованные акции. Похоже на то, что антисемитизм, который был весьма распространен в 1933 году, серьезно сдал свои позиции после выходящих за все рамки разумного нюрнбергских законов. Но, вероятно, это не так в случае с Гитлерюгендом, где состоят и обучаются все молодые немцы. Я не знаю, каким образом семья может противостоять этому влиянию»[1377].

Мелита Машман позже вспоминала, что ее ошеломил вид разграбленных магазинов и беспорядок на улицах, когда она приехала в Берлин утром 10 ноября 1938 года. Спросив полицейского, что случилось, она узнала, что разрушенные здания принадлежали евреям. «Я сказала себе: евреи — это враги новой Германии. Прошлой ночью они узнали, что это значит». И после этого она «как можно быстрее заставила себя забыть об этом»[1378].

Многие думали так же, как она. Институты, которые должны были обеспечивать моральное руководство, тоже молчали. Некоторые пасторы критиковали насилие и разрушения, но Исповедующая церковь не заняла никакой позиции, а когда некоторое время спустя она затронула вопрос о ситуации с евреями, то призывала своих членов молиться только за евреев христианской веры[1379]. Ряд католических священников осторожно и завуалированно намекали на свое неодобрение погрома, подчеркивая «еврейский вклад в христианское учение и историю» в своих проповедях, как отмечали региональные власти в Баварии[1380]. Один священник, провост Бернхард Лихтенберг из Берлина, заявил 10 ноября 1938 года, что синагога, сожженная ночью, также была домом Господа. Однако времена, когда, как в 1933 году, высшие лица католической церкви, как, например, кардинал Фаулхабер, открыто высказывались с осуждением гордости за свою расу, которая вырождается в ненависть к другой, давно прошли[1381]. По крайней мере многие обычные католики боялись, что они могут стать следующими. Один прохожий в Кёльне утром 10 ноября 1938 года заметил толпу, стоявшую около еще тлевшей синагоги. «Подошел полицейский: “Расходитесь, расходитесь!” На что одна женщина сказала: “Нам что, запрещено думать о том, что мы якобы совершили?”[1382]. Несмотря на это, Третий рейх прошел определенную веху в преследовании евреев. Она ознаменовала массовую вспышку разнузданной разрушительной ярости против них, которая не встречала никакого осмысленного сопротивления. Были ли чувства людей приглушены пятью годами беспрестанной антисемитской пропаганды, или их человеческие инстинкты были подавлены очевидной угрозой в их собственный адрес в случае открытого осуждения погрома, результат был один. Нацисты поняли, что могли предпринимать любые дальнейшие шаги против евреев, и никто не стал бы пытаться их остановить[1383].

Тем временем в Мюнхене Геббельс получал истинное удовольствие от грабежей и разрушения, обрушившихся на еврейское сообщество в городе. «Ударные части Гитлера немедленно отправляются на зачистку Мюнхена, — писал он в дневнике о событиях ночи 9—10 ноября 1938 года. — Потом все и происходит. Синагога превращена в груду обломков… Ударные части выполняют свою страшную работу». Эта волна насилия под руководством Юлиуса Шауба, нацистского ветерана, который принимал участие в провалившемся путче 1923 года и служил личным адъютантом Гитлера с 1925 года, четко отражала атмосферу в непосредственном окружении Гитлера в ту ночь. «Шауб невероятно возбужден, — отмечал Геббельс. — Его прошлое штурмовика просыпается в нем»[1384]. Получив телефонный звонок около двух ночи с сообщением о первом убитом еврее, Геббельс ответил, что «человек, сообщивший это, не должен расстраиваться из-за одного мертвого еврея — эта смерть потеряется на фоне тысяч евреев в последующие дни»[1385]. Он едва сдерживал ликование: «В Берлине сожгли 5, а потом 15 синагог. Теперь гнев людей льет через край. Сегодня ночью его невозможно будет усмирить. И я не хочу его усмирять. Необходимо дать свободу действий… По дороге в гостиницу повсюду бьют окна. Браво! Браво! Синагоги горят во всех больших городах. Собственность немцев опасности не подвергается»[1386].

Однако на рассвете он начал совещаться с Гитлером, вероятно, по телефону о том, как и когда следует остановить эти действия. «Поток новых сообщений не останавливается все утро, — писал он в дневнике 10 ноября 1938 года. — Я обсудил с Вождем, какие меры следует предпринять. Пусть избиения продолжаются или их нужно остановить? Надо ответить на этот вопрос». После этого разговора он подготовил приказ о прекращении погрома и отнес его Гитлеру, который обедал в «Остерии», своем любимом мюнхенском ресторане. «Я встретился с фюрером в Остерии, — писал он. — Он согласен со всем. Его взгляды совершенно радикальны и агрессивны. Само мероприятие прошло без каких-либо проблем». Гитлер одобрил черновик приказа, он был зачитан по радио в тот же день и распечатан на первых страницах газет на следующее утро. Погром наконец завершился[1387].

Многие евреи получили серьезные травмы в эту ночь. Даже в официальном отчете о погроме нацисты сообщали о 91 погибшем еврее. Истинное число, наверное, мы никогда не узнаем, но оно наверняка в несколько раз больше, особенно если учесть жестокое обращение с арестованными еврейскими мужчинами, а также не меньше 300 самоубийств из-за отчаяния. Количество смертей, безусловно, исчислялось сотнями и, вероятно, находилось между одной и двумя тысячами[1388]. Более того, для многих еврейских мужчин насилие продолжалось еще долго после окончания самого погрома. Полиция, штурмовики и части СС по приказу Гитлера арестовывали всех еврейских мужчин, которых удавалось найти, и на улицах и площадях всех немецких городов возникали жуткие сцены. В Саарбрюкене евреев заставляли танцевать и становиться на колени вне синагоги и петь религиозные песни, затем большинство из них, одетых только в пижамы и ночные рубашки, стали обливать водой, пока они не промокли насквозь. В Эссене штурмовики издевались над евреями и поджигали им бороды. В Меппене их заставляли целовать землю перед штаб-квартирой СА, а коричневые рубашки били их ногами и ходили по ним. Во многих местах их заставляли носить плакаты на шеях с надписями вроде «Мы убили фом Рата». Во Франкфурте-на-Майне арестованные мужчины были встречены на железнодорожной станции толпой, которая кричала и насмехалась над ними, а затем набросилась с дубинками и палками. В некоторых городах из школ вывозили целые классы, чтобы они плевали в евреев, которых увозили прочь[1389].

Всего в период с 9 по 16 ноября около 30 000 еврейских мужчин было арестовано и доставлено в Дахау, Бухенвальд и Заксенхаузен. Численность узников лагеря Бухенвальд увеличилась с 10 000 в середине сентября 1938 года до 20 000 два месяца спустя. Мориц Майер был схвачен в Мюнхене вместе с большинством других еврейских мужчин из Тройхтлингена и перевезен в Дахау, где ему пришлось много часов простоять по стойке смирно на ноябрьском морозе вместе с остальными, одетым только в рубашку, носки, брюки и пиджак. Если кто-то двигался, его избивали эсэсовские охранники. Из бараков заранее были вынесены кровати, и людей упаковывали туда, заставляя спать на соломе прямо на полу. Вопрос об умывании даже не стоял, а на всех было только два временных отхожих места. После нового массового заключения евреев в лагеря, единственной причиной для которого была их национальность, атмосфера изменилась, и эсэсовские охранники забыли правила, установленные Теодором Эйке несколько лет назад. Майер видел, как эсэсовцы в Дахау избили одного старика, когда тот забыл добавить «арестант в превентивном заключении» к своему имени во время переклички, его травмы оказались такими тяжелыми, что он умер. Другого старика с больным мочевым пузырем забили до смерти на месте, когда на перекличке он попросил эсэсовца разрешения сходить в уборную. Число смертей в Дахау колебалось от 21 до 41 в год в период 1933—1936 годов, в сентябре 1938 года умерло 19 заключенных, в октябре — 10. После прибытия еврейских заключенных число смертей выросло до 115 в ноябре и 173 в декабре и составило 276 человек за весь год[1390].

Министерство пропаганды Геббельса не теряло времени и представляло миру эти события как спонтанные взрывы праведного гнева со стороны немецкого народа. «Удар, нанесенный нам международным еврейством, — сообщал «Гёттингена ежедневный листок» (Göttinger Tageblatt) 11 ноября 1938 года, — был слишком сильным, чтобы в своей реакции мы ограничились только словами. Ярость против иудаизма, сдерживаемая в течение поколений, высвободилась. За это евреи могли благодарить своего однорасового товарища Гриншпана, его духовных учителей и себя самих». Однако газета уверяла свои читателей, что «в ходе происходивших событий с самими евреями обращались вполне сносно»[1391]. В том же русле работал и главный нацистский ежедневник «Фёлькишер Беобахтер», игнорируя правду до такой степени, которая намного превосходила даже то, что обычно попадало на его страницы: «Во всей западной части Берлина, как и в других частях столицы, где все еще важничают евреи, не осталось ни одной нетронутой витрины еврейского магазина. Гнев и ярость горожан, сохранявших самую строгую дисциплину, несмотря ни на что, не выходили за определенные рамки во избежание крайностей, и с головы евреев не упало ни одного волоса. Товары, выставленные на витринах магазинов, некоторые из которых были оформлены очень богато и роскошно, остались в неприкосновенности»[1392].

В порыве лицемерия Министерство пропаганды приказало газетам 10 ноября писать, что «повсюду бились окна, синагоги самопроизвольно загорались или вспыхивали по другим причинам». Геббельс настаивал на том, чтобы в прессе таким историям не уделяли особого внимания, потому что газеты читали, разумеется, не только внутри Германии, но и за ее пределами, кроме того, нельзя было публиковать фотографии разрушений[1393].

11 ноября 1938 года в «Фёлькишер Беобахтер» Геббельс обрушился с критикой на «враждебность по отношению к Германии со стороны в большинстве своем еврейской иностранной прессы», которая слишком остро реагировала на погром. В этой статье, перепечатанной во многих изданиях, наполненных заголовками вроде «Последнее предупреждение мировому еврейству», он называл такие репортажи лживыми. Спонтанная реакция немецкого народа на подлое убийство фом Рата происходила из «здорового инстинкта». «Немецкий народ, — провозглашал он с гордостью, — это антисемитский народ. Мы не испытываем удовольствия или радости, позволяя ограничивать свои права или допуская провокации в свой адрес со стороны паразитной еврейской расы». Правительство, заключал он, сделало все в своих силах, чтобы остановить демонстрации, и народ подчинился. Германии и немцам нечего стыдиться[1394]. Однако зарубежная пресса придерживалась другого мнения, испытывая смесь глубокого шока и неверия. Действительно, для многих иностранных обозревателей события 9—10 ноября 1938 года стали поворотным моментом в их оценке нацистского режима[1395].

На встрече за обедом в ресторане «Остерия» в Мюнхене 10 ноября 1938 года Гитлер и Геббельс помимо утверждения варианта указа об окончании погрома также обсудили дальнейшие планы. Гитлер снова вернулся к своей идее, высказанной в меморандуме, посвященном внедрению Четырехлетнего плана в 1936 году, о законе, который бы вводил коллективную ответственность для евреев Германии за любой ущерб, причиненный немецкому народу «лицами этого криминального слоя»[1396]. «Фюрер, — писал Геббельс в своем дневнике, — хочет ввести очень жесткие меры для евреев. Теперь они должны сами восстанавливать свой бизнес. Страховые компании не выплатят им ни пфеннига. После этого Вождь собирается провести постепенную экспроприацию еврейских компаний»[1397]. Такие меры на самом деле уже действовали. 14 октября 1938 года на закрытом собрании Геринг объявил, что пришло время окончательно вывести всех евреев из экономики страны. Две недели спустя, 28 октября, банки отмечали, что Управление по контролю за иностранной валютой Гейдриха готовило меры по ограничению возможностей для продажи евреями своих активов. Поскольку такие активы были недавно зарегистрированы, закон Гитлера о «компенсации» от 10 ноября 1938 года можно было начать реализовывать немедленно. Ответственность за исполнение этого проекта легла на Германа Геринга как главу Четырехлетнего плана, и 11 ноября 1938 года Гитлер позвонил ему, приказав собрать заседание, посвященное этой задаче. Оно прошло 12 ноября. Председательствовал на нем Геринг, а в аудитории присутствовало около ста участников, включая Геббельса, Гейдриха, министра финансов фон Крозигка, министра экономики Вальтера Функа и представителей полиции, Министерства иностранных дел и страховых компаний. На заседании велись подробные протоколы. Они очень четко говорили об отношении нацистского руководства к евреям после погрома[1398].

Геринг начал с обращения к собравшимся товарищам о том, что Гитлер приказал ему в письменном виде и по телефону провести скоординированную окончательную экспроприацию евреев. С долей иронии он пожаловался, что «демонстрации» 9-10 ноября нанесли вред экономике, товары, сделанные людьми и принадлежавшие им, были уничтожены. «Я бы предпочел, — сказал он, — чтобы вы забили до смерти 200 евреев, но не портили столько ценной собственности». Геббельс добавил, что экономика была не единственной областью, из которой теперь предстояло изгнать евреев. Так, они все еще могли ездить в одном купе с немцами в поезде. Протокол продолжался:

Геббельс также хотел запретить евреям находиться во всех пока еще разрешенных для них общественных местах типа парков и садов, пляжей и курортов. Отделение евреев от остальной части немецкого общества должно было завершиться: и действительно, в тот же день Имперская палата культуры издала указ, запрещавший евреям посещать кинотеатры, театры, концерты и выставки. Министерство внутренних дел приказало им сдать все огнестрельное оружие и запретило носить какое-либо оружие. Муниципалитеты получили право запрещать им находиться на определенных улицах или районах в указанное время. Гиммлер аннулировал их водительские удостоверения и регистрационные документы на машины. Другой приказ, вступивший в силу 6 декабря 1938 года, запрещал евреям использовать спортивные и игровые площадки, общественные бани и плавательные бассейны[1400].

Как бы Геринг, Геббельс и другие, присутствовавшие на собрании 12 ноября 1938 года, ни расходились во мнениях по незначительным вопросам, они единогласно согласились издать серию указов, в которых бы получили материальное воплощение планы экспроприации евреев, обсуждавшиеся в течение предыдущих недель и месяцев. Убийство фом Рата, которое пропагандистский аппарат Геббельса уже отнес на счет еврейского заговора, предоставило идеальную возможность для этого, однако если бы его не было, несомненно, в качестве предлога было бы использовано что-то другое. Спор по железнодорожным купе был решен Гитлером, с которым Геринг обсудил этот вопрос в декабре. Вождь постановил, что создавать какие-либо особые отделения для евреев недопустимо, но в то же время им следовало запретить находиться в спальных купе или вагонах-ресторанах на поездах дальнего следования. Он одобрил решение запретить евреям посещать известные рестораны, отели, скверы, многолюдные улицы и фешенебельные кварталы. Тогда же евреям запретили учиться в университетах. 30 апреля 1939 года их лишили прав на аренду жилья, подготовив почву для принудительного выселения в гетто. Теперь их можно было выселить, невзирая на протесты, если владелец жилья предлагал им в качестве замены другую площадь, сколь угодно плохую. Муниципальные власти могли приказать евреям сдавать часть своего дома другим евреям. С конца января 1939 года евреев также лишили всех налоговых льгот, включая пособия на детей, теперь они вынуждены были платить налоги по единой, самой высокой ставке[1401].

Непосредственным результатом собрания 12 ноября стал изданный в тот же день приказ, согласно которому евреи должны были выплатить коллективный штраф в размере 1 миллиарда рейхсмарок в качестве компенсации за гибель фом Рата. Всем еврейским налогоплательщикам 21 ноября было приказано выплатить пятую часть от всего своего имущества, как было объявлено в прошлом апреле, в виде четырех налоговых платежей до 15 августа 1939 года. В октябре 1939 года эта доля была увеличена до четверти на основании того, что собрать сумму в миллиард рейхсмарок не удалось, хотя на самом деле общая собранная сумма составила не менее 1,127 млрд. Кроме того, им приказали устранить последствия беспорядков и разрушений, оставшиеся после погрома, за свой счет, и заплатить за ремонт своей же собственности, несмотря на то, что ущерб был нанесен штурмовиками и сами евреи были совершенно невиновны. Все страховые выплаты еврейским владельцам собственности за ущерб, нанесенный штурмовиками и их пособниками, были конфискованы государством. Эта сумма равнялась 225 миллионам рейхсмарок, таким образом, если добавить ее к штрафу и налогам за вывод капитала, то общая сумма награбленного у еврейского сообщества в Германии в период 1938—1939 годов значительно превысила 2 миллиарда рейхсмарок, и это даже не принимая во внимание доход от ариизации[1402].

Следующим шагом стал Указ по исключению евреев из экономической жизни Германии от 12 ноября, который запрещал евреям работать практически на всех остававшихся доходных должностях в Германии и требовал увольнять их без компенсации или пенсий. Несколько недель спустя, 3 декабря 1938 года, в Указе об утилизации еврейских активов было постановлено провести ариизацию всех оставшихся еврейских компаний, и государству разрешалось при необходимости назначать доверенных лиц для ее реализации. Уже 1 апреля 1939 года около 15 000 из 39 000 еврейских компаний, все еще существовавших в апреле 1938 года, были ликвидированы, около 6000 были ариизированы, чуть больше 4000 проходили ариизацию и для примерно 7000 рассматривалась возможность проведения ариизации[1403]. Все это, трубила пресса в преддверии 12 ноября, было «оправданными карательными мерами за подлое убийство советника посольства фом Рата»[1404].

21 февраля 1939 года евреям приказали положить все свои наличные средства, ценные бумаги и прочие ценности, включая ювелирные украшения (за исключением свадебных колец), на специальные заблокированные счета, и чтобы снять оттуда какие-либо деньги, необходимо было получать официальное разрешение. Такие разрешения выдавали крайне редко, если вообще выдавали, и в конечном счете правительство присвоило себе эти счета без всякой компенсации. Таким образом, практически все евреи, оставшиеся в Германии, оказались нищими и стали все больше зависеть от поддержки благотворительных программ Имперской еврейской ассоциации в Германии, которая была создана 7 июля 1938 года в качестве более гибкой и податливой преемницы Имперского представительства. Гитлер явно приказал сохранить ее, чтобы рейху не пришлось брать на себя обязательства по поддержке полностью разоренных евреев. Однако другие нацистские лидеры утверждали, что обедневших и зачастую безработных евреев, не достигших еще пенсионного возраста, которых было примерно половина из оставшегося числа, следовало использовать в качестве рабочей силы на благо рейха, а не оставлять просто так. Такие планы уже обсуждались в октябре 1938 года задолго до погрома, и были утверждены на собрании, созванном Герингом 6 декабря 1938 года. 20 декабря 1938 года Имперское агентство по безработице издало предписание для региональных бирж труда, согласно которому, учитывая существенное увеличение числа безработных евреев, их следовало направлять на работы, освобождая, таким образом, немцев, которые могли заниматься производством оружия. 4 февраля 1939 года Мартин Борман повторил этот указ. Еврейских рабочих следовало держать отдельно от других. Фирмы, которые предоставляли им работу, не несли никаких потерь. Некоторых набирали для работы в сельском хозяйстве, остальные использовались в качестве подсобных рабочих. Служба труда стала лучшим средством убрать разоренных евреев с улиц, после того как они были исключены из общественной системы соцобеспечения. К маю 1939 года около 15 000 безработных евреев участвовали в программах принудительного труда, занимаясь такими вещами, как сбор мусора, чистка улиц или строительство дорог. Учитывая простоту отделения их от других рабочих на строительстве дорог, именно оно стало основной областью, куда их направляли, и к лету 1939 года около 20 000 человек были заняты на тяжелой работе по строительству автомагистралей, к которой большинство из них были совершенно не готовы. Использование евреев на принудительных работах в 1939 году имело достаточно незначительный масштаб, однако уже было понятно, что оно достигнет намного более высокого уровня после начала войны, и в начале года были подготовлены соответствующие планы по созданию специальных трудовых лагерей, в которых будут использоваться евреи[1405].

Когда 16 ноября 1938 года Гейдрих наконец приказал остановить аресты еврейских мужчин после погрома, это было сделано не для того, чтобы вернуть их обратно в общество, где они могли бы продолжить свою жизнь при Третьем рейхе. Всех евреев старше шестидесяти, больных, инвалидов, а также участвующих в ариизации следовало отпустить немедленно. Освобождение остальных во многих случаях происходило лишь при условии, что они пообещают покинуть страну. Жене Морица Майера сказали, что его не отпустят, пока его уже эмигрировавшие братья и сестры не передадут ему свою долю в его собственности. Его отпустили на том условии, что он продаст свой дом и бизнес. Майер передал права на проведение переговоров местному нееврейскому бизнесмену и в феврале 1939 года со своим братом Альбертом и семьями навсегда уехал в Палестину[1406]. Как показывает его пример, погром можно понять только в контексте стремления режима заставить евреев эмигрировать и таким образом положить конец еврейскому присутствию в Германии. Служба безопасности рапортовала, что еврейская эмиграция «серьезно замедлилась и… практически прекратилась в результате оборонительной позиции других стран и нехватки валютных средств в их распоряжении. Дополнительным фактором была полная пассивность самих евреев, организации которых занимались своими делами только при сильном давлении со стороны властей. В этой ситуации ноябрьские события внесли фундаментальные изменения».

«Радикальные меры против евреев в ноябре, — продолжалось в отчете, — резко увеличили желание эмигрировать среди еврейского сообщества… До максимальной степени». В последующие месяцы были предприняты меры по преобразованию такого желания в действия[1407].

В январе 1939 года Гейдрих направил новое распоряжение полицейским властям по всей Германии, в котором предписывалось освобождать из концентрационных лагерей всех евреев, у которых на руках имелись эмиграционные документы, и сообщать им, что они будут помещены в лагерь пожизненно, если когда-нибудь вернутся в Германию. В это время после массовых арестов 9—10 ноября предыдущего года в лагерях все еще находилось много еврейских мужчин, и им давалось три недели на выезд из страны после освобождения[1408].

Однако в то же время нацистская политика в Германии на деле значительно усложняла эмиграцию для евреев. Бюрократические формальности, связанные с обработкой заявки на эмиграцию, были настолько запутанны, что за исключением крайне небольшого числа арестованных в ноябре 1938 года людям было практически невозможно уложиться в трехнедельный срок. Еврейские агентства, часто состоявшие из бывших националистов или членов партии Центра, успешно работали с чиновниками в Имперском министерстве внутренних дел по организации эмиграции вплоть до 30 января 1939 года, однако после этого Геринг в роли главы Четырехлетнего плана передал соответствующие полномочия в Имперский центр еврейской эмиграции под руководством Гейдриха, основанный 24 января 1939 года. Средства евреев были заблокированы, чтобы они не могли оплатить свой проезд до Америки. Одной из задач центра было «в первую очередь способствовать эмиграции беднейших евреев», поскольку, как отмечалось в циркуляре Министерства иностранных дел в январе 1939 года, «это приведет к усилению антисемитских настроений в западных странах, в которых евреи найдут убежище…». В нем подчеркивалось, что «в интересах Германии выдворять еврейских нищих за границу, поскольку чем беднее иммигрант, тем сильнее бремя на экономику принимающей страны»[1409].

Несмотря на все препятствия, после погрома и арестов наблюдался резкий всплеск еврейской эмиграции из Германии. Объятые паникой евреи наводняли иностранные посольства и консульства, в отчаянии пытаясь получить въездную визу. Число тех, кому повезло, практически невозможно указать наверняка, однако, по собственным данным еврейских организаций, в конце 1937 года в Германии все еще проживало около 324 000 иудеев, а в конце 1938 года их было 269 000. К маю 1939 года эта цифра снова упала ниже 188 000 и до 164 000 к началу войны в сентябре 1939 года. По официальной переписи населения, проведенной в то время, в Германии оставалось 233 646 еврея. Из них 213 930 принадлежали иудейской вере, и, соответственно, около 20 000 евреев были католиками. Примерно 26 000 человек от общего числа были иностранными евреями, однако, по официальным данным, в «старом рейхе» к тому времени оставалось около 207 000 немецких евреев, из них около 187 000 практиковали иудейство. Таким образом, цифры, предоставленные еврейскими организациями, были примерно верны, поскольку численность евреев-христиан и иностранных евреев более или менее была равна[1410].

Согласно одному исследованию, из Германии за десять месяцев с 10 ноября 1938 года по 1 сентября 1939 года уехало примерно 115 000 евреев, а в целом с момента захвата нацистами власти число беженцев составило 400 000 человек. Теперь большинство бежало в страны за пределами континентальной Европы. 132 000 уехали в США, около 60 000 в Палестину, 40 000 в Великобританию, по 10 000 в Бразилию и Аргентину, 7000 в Австралию, 5000 в Южную Африку и 9000 в свободный порт Шанхай, который оставался неожиданно удобным убежищем вплоть до войны. Многие другие немцы, попадавшие в категорию евреев, даже несмотря на то, что они не практиковали иудаизм, присоединились к волне эмигрантов. Огромное число людей бежало в ужасе даже без паспортов и виз, из-за этого соседним странам пришлось организовать для них специальные лагеря. До погрома вопрос об эмиграции был темой постоянных и жарких споров между немецкими евреями, после него сомнений больше не оставалось. Режим больше не притворялся, утверждая, что евреи будут защищены законом, теперь любой нацистский активист или чиновник мог их эксплуатировать, избивать, арестовывать или убивать. Для многих евреев шок от погрома оказался слишком глубоким, он уничтожил последние еще остававшиеся иллюзии о том, что их патриотизм, служба на войне, навыки, образование или просто тот факт, что они были человеческими существами, защитит их от нацистов[1411].

Уже на конференции в Эвиане стало очевидным, что нативисты и ксенофобы в ряде стран оказывали давление на свои правительства с целью прекратить еврейскую иммиграцию из Германии с целью сохранить свою родную культуру от «затопления» — весьма маловероятная перспектива, учитывая крайне незначительное число немецких евреев и даже отбросив в сторону другие соображения. Однако в то же время еврейские дети могли довольно легко влиться в культурную среду принимающих стран, а шок, испытанный миром после событий 9—10 ноября 1938 года, и последующее жуткое ухудшение ситуации с оставшимися евреями в Германии заставили организовать несколько программ по созданию для еврейских детей нового дома за границей. 1700 детей были отправлены в Голландию и более 9000 в Великобританию. Однако попытка протестантского и католического духовенства получить разрешение на въезд в США для 20 000 детей провалилась, столкнувшись с резким общественным недовольством. Билль о предоставлении такого убежища был отозван его автором, сенатором Робертом Ф. Вагнером, когда конгресс указал на то, что эти 20 000 мест должны быть выделены из существующих квот на иммиграцию, что означало бы отказ во въезде для 20 000 взрослых людей[1412]. Эмиграция становилась сложнее, чем когда-либо, по мере приближения войны: еще один пример все более иррациональной и противоречивой природы политики нацистского режима в более общем контексте.

Однако, как показывал опыт Виктора Клемперера, оставаться в Германии также было совсем не простым делом. По мере нагнетания антисемитской атмосферы весной и летом 1938 года Клемпереру приходилось сталкиваться с постоянными придирками местных властей по мелким вопросам строительства и обслуживания его дома и сада в Дёльцшене в пригороде Дрездена. В мае 1938 года нееврейская уборщица Клемпереров уволилась после того, как местные власти пригрозили уволить ее дочь, если та продолжила бы работать в их семье. Проживая за пределами города, Клемперерам удалось избежать насилия 9—10 ноября 1938 года, но 11 ноября двое полицейских провели тщательный обыск в их доме (якобы в поисках спрятанного оружия). На чердаке они нашли военную саблю Клемперера, и его арестовали. Хотя с ним обращались пристойно и отпустили через несколько часов, не предъявив обвинения, для него это стало серьезным шоком. Более сильный удар был нанесен тогда, когда Клемпереру, с прошлого года уже не имевшему доступа в читальный зал местной библиотеки, было официально запрещено входить внутрь здания вообще. По словам Клемперера, библиотекарь на абонементе плакал, выписывая запрет, и говорил, что хочет поубивать всех нацистов («не просто убить — пытать, пытать, пытать»)[1413]. Резкое ускорение принятия антисемитских законов после погрома привело к появлению новых ограничений в других областях жизни Клемперера. 6 декабря 1938 года он упомянул о новом указе Гиммлера об отзыве водительских лицензий у всех евреев и запрете на посещение общественных кинотеатров. Не имея возможности продолжать свои исследования французской литературы XVIII века из-за запрета на посещение библиотеки, Клемперер теперь оказался лишен двух своих основных хобби. Он получил огромный счет из налогового управления после погрома и боялся, что его дом скоро конфискуют. Дальнейшие попытки эмигрировать ни к чему не привели, хотя его друзья и знакомые покидали страну во все больших количествах. Прирожденный писатель, Клемперер теперь принялся за свои мемуары, и записи в дневнике стали еще более объемными. Он не изменил своего убеждения, что немецкие евреи в первую очередь были немцами и уже потом евреями, и продолжал считать сионизм не многим лучшей альтернативой нацизму. Однако жизнь быстро становилась все более сложной, и в будущем он видел только еще большие беды[1414].

Похожая атмосфера подавленности распространилась в доме Луизы Зольмиц и ее еврейского мужа. Сразу после погрома их вызвали в гестапо, где Фридриха Зольмица не арестовали только из-за того, что он показал им свои военные медали. Тем не менее ему пришлось сдать все свое старое оружие («полученное с честью, отданное с позором»). Штраф, наложенный на немецких евреев, стал еще одним ударом. «Теперь Фредди тоже признает это: мы уничтожены». Однако опять военная служба Зольмица защитила его. На вопрос финансовых чиновников, хотел ли он эмигрировать, он ответил: «Я старый офицер, рожденный в Германии, в Германии я и умру». Чиновники позволили ему переписать свою собственность и имущество на свою жену, чтобы избежать их конфискации. Однако запрет евреям на посещение театров и других общественных мест, а также маячившая угроза разорения тяжелым грузом лежала на их сердце. «Сегодня больше нельзя пользоваться своим имуществом, — писала Луиза Зольмиц. — Сегодня дом перестал быть убежищем и крепостью»[1415].

Как показывают эти события, к лету 1939 года оставшиеся в Германии евреи оказались полностью маргинализированы, изолированы и лишены основных средств к существованию. Однако для Гейдриха этого было недостаточно. На собрании 12 ноября 1938 года он признал, что невозможно заставить их всех эмигрировать в течение короткого промежутка времени. Он предложил обязать всех евреев, остававшихся в Германии до эмиграции, носить особый значок. «Но мой дорогой Гейдрих, — запротестовал Геринг, — вы не сможете избежать создания крупных гетто во всех городах. Их просто придется создать»[1416]. На тот момент, как 6 декабря 1938 года сообщал Геринг, Гитлер лично наложил вето на предложение сконцентрировать евреев в особых домах и обязать их носить желтый знак на публике, опасаясь негативной реакции международного сообщества, которое осудило погром и последовавшие за ним законы. Он также ограничил меры против смешанных браков и людей смешанной расы, в соответствии с определениями в нюрнбергских законах, чтобы жесткое обращение не породило недовольства среди их нееврейских родственников. Однако на деле еврейское сообщество в Германии быстро бежало в гетто, практически отрезанные от течения повседневной жизни, быстро исчезая из поля зрения большинства немцев[1417].

Именно в это время после не встретившего никакого сопротивления насилия 9—10 ноября и заключения, пусть и на несколько недель, в концентрационные лагеря 30 000 еврейских мужчин Гитлер впервые начал угрожать им полной физической ликвидацией. В течение предыдущих двух лет он удерживался от публичных враждебных заявлений в адрес евреев, частично из соображений внешней политики, частично из желания лично дистанцироваться от того, что было одной из наименее популярных сторон режима среди подавляющего большинства немецкого населения. Это полностью соответствовало его подходу в целом, когда он ушел с партийного собрания 9 ноября после принятия решения о начале погрома[1418]. Однако такое относительное воздержание от открытого оправдания антисемитской политики на словах не означало, что Гитлер отказался от ее реализации на практике. Он обсуждал это несколько раз в личных беседах в 1936 и 1937 годах, и нет особых сомнений в том, что его речь на партийном съезде в сентябре 1937 года стала призывом к усилению антисемитизма, который снова начался в это время[1419]. Характерно, что он представил погром как выражение общей и фанатичной ненависти к евреям среди немецкого народа, которую он лично изо всех сил пытался обуздать. «Как вы думаете, господин Пироу, — спрашивал он министра обороны Южной Африки 24 ноября, — что случилось бы в Германии, если бы я перестал защищать евреев? Мир просто не способен этого представить»[1420].

В этой фразе явно ощущалась едва прикрытая угроза. Гитлер стремился заставить страны, участвовавшие в эвианской конференции, принять больше беженцев, и он делал это, давая понять, что может произойти с евреями, если им откажут во въезде. 21 января 1939 года он говорил министру иностранных дел Чехословакии: «Евреи среди нас будут уничтожены. 9 ноября 1938 года не пройдет евреям даром, этот день будет отомщен»[1421].

30 января 1939 года Гитлер повторил эти угрозы на публике и распространил их на всю Европу. В обращении к рейхстагу по случаю шестой годовщины своего назначения рейхсканцлером он говорил: «Я часто выступал с пророческими заявлениями и в основном надо мной смеялись. В годы моей борьбы за власть в первую очередь именно евреи со смехом восприняли мое пророчество о том, что однажды я стану лидером государства и всего народа и вместе со многими другими проблемами я решу еврейский вопрос. Я думаю, что с тех пор громовой смех в глотках евреев заглох навсегда. Сегодня я снова хочу быть пророком. Если международное финансовое еврейство в Европе и других странах снова преуспеет в развязывании мировой войны, то результатом будет не большевизация земли и, таким образом, победа еврейства, но полное уничтожение еврейской расы в Европе»[1422].

Эта угроза, дословно переданная в еженедельной хронике, не могла быть более публичной. Ее запомнили и впоследствии цитировали огромное число раз при удобных случаях. Поэтому она заслуживает пристального внимания.

Погром ноября 1938 года отражал радикализацию режима на последних стадиях подготовки к войне[1423]. Часть этой подготовки, по мнению Гитлера, должна была заключаться в нейтрализации того, что он считал еврейской угрозой. С презрительным отношением к реальности, характерным для параноидальных антисемитов, он полагал, что международная финансовая система вместе с международным коммунизмом, которыми из-за кулис управляли евреи, стремились распространить эту европейскую войну, которую, они знали, Германия выиграет, на весь мир, что могло означать только вовлечение в нее Соединенных Штатов.

Только в этом случае у них бы были какие-либо шансы на успех. К этому моменту Германия должна была стать повелительницей Европы и взять под свой контроль подавляющее большинство евреев на континенте. Таким образом, в предвкушении этого момента Гитлер объявил, что он возьмет европейских евреев в заложники, чтобы удержать Америку от вступления в войну. Если бы США приняли сторону врагов Германии, то евреи не только в Германии, но и во всей Европе были бы уничтожены. Теперь нацистский терроризм приобрел новое измерение: практику взятия заложников на самом высоком возможном уровне[1424].

Всем было понятно, что радикализация антисемитизма, произошедшая в 1938 году, стала частью финального этапа давно готовящейся войны за немецкое доминирование и расовую реорганизацию Европы. Выдворение или (в случае неудачи) изоляция немецких евреев в параноидальной идеологии нацистов было непременным условием для установления внутренней безопасности и отражения угрозы извне — угрозы, которая в действительности существовала только в их воспаленном воображении. Эта радикализация в 1938 году произошла не в последнюю очередь из-за того, что процесс захвата и реорганизации уже начался вместе с аннексией Австрии. Еврейское сообщество Германии в целом было преуспевающим, и его экспроприация государством и многочисленными частными предприятиями в это время ускорилась не в последнюю очередь из-за постоянной отчаянной потребности в средствах для оплаты растущих счетов за вооружение. Есть искушение назвать антиеврейское насилие в Третьем рейхе «деградацией в варварство», но это будет означать фундаментальное непонимание его динамики. Бойкоты и экспроприация еврейских магазинов и компаний проводились мелкими бизнесменами из низших слоев среднего класса, которые были разочарованы неспособностью режима улучшить их экономическую ситуацию более традиционными средствами. Однако социальная и экономическая ликвидация немецкого еврейского сообщества направлялась сверху в рамках общей подготовки к войне. Она оправдывалась радикальной националистической теорией, которая была связана не с туманным представлением о возвращении Германии к спокойному средневековому застою, а, наоборот, с современной технологичной войной за доминирование в Европе, основанной на том, что в то время считалось самой современной, научной теорией расовой пригодности и расового превосходства.

Такой антисемитизм в расистском облачении был принципиально современной идеологией, которая проявлялась и в других странах Центральной и Восточной Европы того времени. Так, в Польше действовала агрессивная антисемитская партия «Эн-декс» (национальные демократы) под руководством Романа Дмовски, которая в 1930-х смогла собрать широкую коалицию средних классов под знаменами фашистской идеологии. Польшей после 1935 года управляла военная хунта, а «Эндекс» находилась в оппозиции, тем не менее они организовывали массовые бойкоты еврейских магазинов и компаний, которые часто сопровождались масштабным насилием: согласно одному исследованию, в период с декабря 1935 года по март 1939 года в более чем 150 польских городах в ходе жестоких антисемитских акций было убито 250 и ранено 500 польских евреев. «Эндекс» требовала лишить евреев гражданских прав, запретить им служить в армии, учиться в университетах, заниматься бизнесом, работать по специальности и многое другое. Польские евреи, которые составляли 10 % населения, около 3,5 миллиона человек, должны были быть перемещены в гетто, а затем принуждены к эмиграции. Такое давление заставляло все более слабевшее правительство, растерянное после смерти диктатора Пилсудского в 1935 году, подумать о введении антисемитских мер, чтобы попытаться прекратить переход своих сторонников в ряды «Эндекс». Уже в 1920-х евреям было запрещено работать на государственных должностях и получать правительственные контракты. Теперь для евреев были введены серьезные ограничения на учебу в средних школах и университетах, а также на ведение медицинской и адвокатской практики. Численность еврейских студентов в польских университетах упала с 25 % в 1921—1933 годах до 8 % в 1938—1939 годах[1425].

К этому времени польским студентам удалось заставить своих еврейских сокурсников сидеть на отдельных «гетто-скамейках» во время лекций. Помимо этого, все больше усиливались ограничения для экспортного бизнеса евреев и ремесленных мастерских, которые были основой экономической жизни евреев в стране, где они в целом не были среди самых обеспеченных слоев общества. В 1936 году правительство запретило ритуальное убийство животных в соответствии с иудейской традицией, что стало прямой атакой не только на религиозные обычаи иудеев, но и оказалось ударом по источнику дохода для огромного числа евреев, которые этим зарабатывали себе на жизнь. Запрет на торговлю по воскресеньям ударил по еврейским розничным магазинам, которым теперь необходимо было либо работать в еврейский Шаббат, либо терять клиентов, закрывая двери на два дня в неделю. В 1938 году правящая партия приняла программу по еврейскому вопросу из тринадцати пунктов, в которой предлагались различные новые меры, подчеркивавшие иноземный статус евреев в Польском национальном государстве. К 1939 году перед евреями был закрыт доступ в профессии, даже если они получили необходимую квалификацию в университете. Все больше правящая партия принимала на вооружение политики, впервые предложенные нацистами в Германии: в январе 1939 года, например, некоторые ее депутаты внесли предложение подготовить польский вариант нюрнбергских законов.

Однако между ними существовало одно важное различие. Подавляющее большинство польских евреев говорили на идише, а не на польском и придерживались иудаизма. Для польских националистов, как и для польской Католической церкви, они казались ключевым препятствием для национальной интеграции. В результате в Польше с ними обращались как с национальным меньшинством. Таким образом, польский антисемитизм в целом имел религиозную, а не расовую природу, хотя границы между ними неизбежно оказывались более чем размытыми в яростной антисемитской риторике, которая следовала нацистскому примеру[1426]. В конце 1930-х годов польское правительство оказывало активное давление на международное сообщество, чтобы оно разрешило массовую эмиграцию евреев из страны, что, как мы видели, стало главной причиной созыва эвианской конференции. Одной из идей, распространенных среди антисемитов во многих частях Европы с конца девятнадцатого века, было отправить евреев на французский остров Мадагаскар рядом с восточным побережьем Африки. По этому вопросу в конце 1930-х годов между правительствами Польши и Франции велись длительные переговоры, которые, однако, закончились безрезультатно[1427].

Схожие идеи и политики можно было найти и в других странах Центральной и Восточной Европы, которые в то время боролись за создание новой национальной идентичности, в первую очередь это касалось Румынии и Венгрии[1428]. В этих странах действовали собственные фашистские движения: «Железная гвардия» в Румынии и «Скрещенные стрелы» в Венгрии, которые мало уступали, если уступали вовсе, немецким национал-социалистам в силе своей ненависти к евреям. Здесь, как и в Германии, антисемитизм был связан с радикальным национализмом, убеждением, что нация не достигла своей полной самореализации и главным препятствием в этом были евреи. В Румынии в начале 1930-х годов проживало около 750 000 евреев, или 4,2 % населения, и, как и в Польше, они считались национальным меньшинством. Под усиливавшимся давлением со стороны радикально фашистской «Железной гвардии» в конце 1930-х годов король Кароль назначил недолго просуществовавшее правое правительство, начавшее вводить антисемитское законодательство, продолженное королем, после того как он объявил себя диктатором в 1938 году. К сентябрю 1939 года по крайней мере 270 000 евреев были лишены румынского гражданства. Многих исключили из профессий, включая юриспруденцию, полицию, образование и офицерский корпус, и на всех них оказывалось сильное давление с целью заставить эмигрировать из страны[1429].

Ситуация с примерно 445 000 евреями в Венгрии больше походила на немецкую, чем на польскую, — они разговаривали на венгерском и давно ассимилировались. Большинство из них проживало в Будапеште и считало себя венграми во всех отношениях. Важность роли, которую евреи играли в недолго просуществовавшем коммунистическом режиме Белы Куна в 1919 году, подогревала антисемитизм правых. Лидер контрреволюции в стране, адмирал Миклош Хорти, в конце 1930-х годов создал союз Венгрии и нацистской Германии в надежде вернуть обратно территории, переданные Чехословакии и Румынии по мирному соглашению 1919 года. Это в свою очередь привело новых сторонников в лагерь «Скрещенных стрел», популярность которых правительство попыталось сбить в мае 1938 года, приняв Первый закон о евреях, в котором перечислялись подробные ограничения на долю еврейских сотрудников в компаниях, профессиях и других сферах жизни. Позже в том же году был принят Второй закон о евреях, вступивший в силу в мае, который урезал эти квоты еще сильнее, с 20 % до 6 %, и полностью запрещал евреям издавать газеты, заведовать кинотеатрами и театрами, преподавать, покупать землю, служить на офицерских должностях в армии и работать на государственной службе. Эти законы явно отражали влияние нацистской Германии и в большой степени носили расовый характер, распространяясь, например, на евреев, принявших христианство после 1919 года. Сам Хорти не одобрял этого, но не мог исключить расистские положения из этих законов[1430].

В более широком масштабе все страны, созданные или воссозданные в Центральной и Восточной Европе в конце Первой мировой войны на озвученных президентом США Вудро Вильсоном принципах национального самоопределения, включали многочисленные нацменьшинства, которые они стремились в большей или меньшей степени заставить ассимилироваться с доминирующей национальной культурой. Однако евреи практически во всех отношениях несли дополнительное бремя, учитывая, что националисты считали их агентами международного заговора, союзниками русского коммунизма, с одной стороны, и международной финансовой машины — с другой, и, таким образом, они представляли собой угрозу национальной независимости намного большую, чем другие нацменьшинства. Таким образом, учитывая ситуацию в других странах Центральной и Восточной Европы, политики, принятые и реализованные нацистами против евреев в период 1933—1939 гг., не кажутся чем-то экстраординарным. Германия в то время была далеко не единственной страной в регионе, в которой евреи сталкивались с ограничением своих гражданских прав и уничтожением средств к существованию, где их заставляли массово эмигрировать и они становились объектом преследований, насилия и убийств. Даже во Франции существовало сильное антисемитское движение правых, подогреваемое резкой враждебностью к пришедшему к власти в 1936 году правительству Народного фронта Леона Блюма, который сам был евреем и социалистом и имел поддержку коммунистической партии в Палате депутатов.

Однако существовали и явные различия, которые возникали частично из-за того, что Германия была намного больше, могущественней и, несмотря на экономический кризис начала 1930-х годов, более преуспевающей, чем другие страны в регионе, а частично из-за того, что немецкое еврейское меньшинство было намного глубже ассимилировано, чем еврейские меньшинства в Польше или Румынии. Только в Германии были реально предложены и приняты расистские законы в области брака и сексуальных отношений, хотя похожий закон был предложен и в Румынии. Только в Германии у евреев систематически отнимали их собственность, работу и средства к существованию, хотя схожие ограничения действовали и в других странах. Только в Германии правительство организовало погром на национальном уровне, хотя в других местах, конечно, проходили сотни мелких погромов. И только в Германии правители страны смогли заставить более половины всего еврейского населения бежать из страны, хотя, безусловно, в других местах также существовали влиятельные политические группы, которые страстно желали того же самого. Но в первую очередь только в Германии националистические экстремисты смогли захватить власть в 1930-х годах, а не просто получили определенное влияние, и только в Германии ликвидация еврейского влияния считалась государством и правящей партией неотъемлемой частью возрождения национального духа и создания нового, расово чистого человеческого общества. В эти годы антисемитские политики Третьего рейха стали своего рода эталоном для антисемитов в других странах, однако нигде больше не было режима, который бы считал их настолько важными, что их следовало проводить на всех уровнях и распространить на всю Европу. Время пойти на такие шаги для Третьего рейха еще не наступило. Оно пришло только после начала Второй мировой войны.