Третий Рейх. Дни Триумфа. 1933-1939

Кровь и почва

Для Фридриха Рек-Маллецевена Третий рейх представлял собой приход к власти толпы и уничтожение всех социальных авторитетов. Несмотря на то что Рек вел аристократический образ жизни в Верхней Баварии, где у него был старинный загородный дом с одиннадцатью гектарами земли, фактически он был северным немцем. Как он объяснял в интервью мюнхенской газете в 1929 году, его лояльность новому режиму объяснялась не баварскими, а древними прусскими аристократическими корнями. Глубоко консервативный, сноб, погруженный в ностальгию по былым дням до того, как Бисмарк силой притащил воющих юнкеров в современный мир, Рек всей душой ненавидел нацистскую Германию. В относительной безопасности своего сельского убежища он изливал в своем дневнике все отвращение, питаемое к новому порядку вещей. «Я в плену у орды злобных обезьян», — писал он. Гитлер был «куском грязи», которого ему следовало застрелить, когда была возможность, когда он носил револьвер для защиты от беснующихся толп того времени и однажды натолкнулся на Гитлера в ресторане «Остерия» в Мюнхене в 1932 году. Услышав речь Гитлера, Рек исполнился уверенности в том, что Вождь был «банальным идиотом». Он выглядел «как кондуктор трамвая», с его лица «свисали нездоровые наплывы жира, оно колебалось, как болото, не имело формы — грязное, студенистое, больное». Однако люди боготворили это «грязное… чудовище», этого «опьяненного властью шизофреника». Рек не выносил «бычьего и абсолютного дебильного рева «Хайль!»… истеричных дамочек, впавшей в транс молодежи, всего народа, падшего в психическое состояние воющих дервишей». «Воистину, — писал он в 1937 году, — человек не может пасть ниже. Эта толпа, с которой я связан общей национальностью, не только не видит собственной деградации, но и в любой момент готова потребовать от любого из своих членов реветь вместе со всеми… того же уровня деградации»[1027].

По мнению Река, лидеры нацистов «были грязными мелкими буржуа, которые… уселись за стол изгнанных ими хозяев[1028]. В отношении немецкого общества в целом он с горечью писал в сентябре 1938 года: «Обычный человек живет как робот, переваривая пищу или засыпая со своей женщиной с выбеленными перекисью волосами, и делает детей, чтобы этот термитник продолжал функционировать. Он повторяет слово за словом заклинания Великого Маниту, доносит на одних и становится объектом доносов других, умирает или погибает, продолжая свое растительное существование… Но даже не это, не наводнение мира неандертальцами так невыносимо. Невыносимо то, что эта орда неандертальцев требует от немногих оставшихся человеческих существ, чтобы те по доброй воле превратились в пещерных людей, угрожая им в случае отказа физическим уничтожением»[1029].

Рек осмотрительно каждую ночь прятал свой дневник глубоко в лесу или в полях на своей земле, постоянно меняя место, чтобы его не могло найти гестапо[1030].

Особенное отчаяние Река вызывало то, что произошло с молодым поколением аристократии. Посетив как-то раз берлинский ночной клуб в начале 1939 года, он обнаружил, что тот был наполнен «юношами из сельских дворян, и все они носили униформу СС»: «Они веселились, роняя кубики льда из ведерок для шампанского в декольте своих дам и извлекая их оттуда, глубоко засовывая руки, посреди всеобщего ликования. Они… общались друг с другом так громко, что их, наверное, было слышно на Марсе, а речь сплошь была насыщена жаргонными словечками сутенеров времен Первой мировой войны и Добровольческих бригад — в это превратился наш язык за последние двадцать лет.

…Наблюдать за этими людьми означает смотреть на непреодолимую пропасть, отделявшую всех нас от прошлой жизни… Первое, что бросается в глаза, это пугающая пустота их лиц. Иногда в их глазах можно уловить отблеск, внезапную вспышку сознания. Это совсем не похоже на нормальную молодежь. Это типичный взгляд для данного поколения, непосредственное отражение животном, истеричном жестокости»[1031].

По его пророческим словам, эти люди «превратят картины Леонардо в гору пепла, если их вождь назовет их развращенными». Они будут «творить еще более страшные вещи, и самое ужасное состоит в том, что они будут абсолютно неспособны даже почувствовать всю глубину собственной деградации». Аристократы древнего и благородного происхождения, негодовал он, принимали бессмысленные титулы и звания от режима, который унизил их, и тем самым пятнали позором свои знаменитые фамилии. «Эти люди безумны. Они дорого заплатят за свое безумие». Традиционный нравственный и социальный порядок был перевернут с ног на голову, и больше всех в этом он винил самого Гитлера. «Я ненавижу тебя каждую прожитую мной минуту, — обращался он к вождю нацистов в уединении своего дневника в августе 1939 года. — Я ненавижу тебя так сильно, что с радостью готов отдать свою жизнь за твою смерть и с радостью встречу свою смерть, если смогу лишь краем глаза увидеть твою, отправляясь вместе в небытие»[1032].

Неистовое презрение Река к нацифицированным массам было довольно необычным. Острота и точность некоторых его наблюдений, возможно, отчасти были следствием его крайней маргинальности. Поскольку его заявления о благородном происхождении, сделанные в статье 1929 года в одной мюнхенской газете, были такими же ложными, как и подробности о его корнях среди балтийской аристократии, которые он указал в тщательно сфабрикованном генеалогическом древе. На самом деле он был просто Фрицем Реком. Его дед был хозяином гостиницы, и хотя его отец смог заработать себе достаточное состояние и уважение, чтобы быть избранным в Прусский парламент в 1900 году, он заседал в нижней палате как обычный простолюдин, а не в верхней палате, где сидели наследные дворяне. Сам Рек имел диплом врача, но посвящал большую часть своего времени написанию романов, пьес, журналистских эссе, сценариев для кино и многого другого. Он придумал для себя подробное фантастическое прошлое, включая службу на различных театрах военных действий и даже службу в британской колониальной армии. Все это было выдумкой. Вместе с тем утверждения Река о своем аристократическом происхождении как будто не вызывали подозрений или враждебности в кругах, в которых он вращался. Его позиция подчеркивалась вызывающе высокомерным и надменным поведением на публике. Рек в своей общественной и личной жизни использовал все атрибуты прусского юнкера. Его вера в свой аристократический характер и ценности социальной элиты носителей титулов и культуры, по всей видимости, была совершенно искренней[1033]. И сколько бы деталей в его дневнике ни было придумано, ненависть Река к Гитлеру и нацистам была, бесспорно, подлинной[1034].

Консерватизм Река был намного более экстремальным, чем у большинства настоящих прусских аристократов. По его горькому признанию, он едва ли разделялся молодым поколением. Немецкая аристократия испытала необычайно резкое разделение поколений в годы Веймара. Старое поколение, лишенное финансового и социального фундамента, который обеспечивало им государство во времена рейха Бисмарка, тосковало по возвращению старых дней. Они относились к псевдоуравнитель-ной риторике нацистов с подозрением и настороженностью. Напротив, молодое поколение презирало старых монархистов за то, что в 1918 году они сдались без борьбы. В начале 1930-х годов в лице нацистской партии они видели потенциальный инструмент создания новой руководящей элиты. Они считали аристократию, к которой принадлежали, не общественной группой, связанной общим понятием чести, но расовым организмом, продуктом столетий селекции. Именно такая точка зрения превалировала в семнадцатитысячном Союзе немецких дворян (Deutsche Adelsgenossenschaft) в начале 1920-х годов, когда он запретил принимать в свои ряды еврейских дворян (примерно 1,5 % от общего числа). Но ее придерживались не все. Дворяне-католики, в большинстве своем проживавшие на юге Германии, находились в стороне от этого процесса расовой сегрегации, и многие из них встали на сторону Церкви, когда Третий рейх начал оказывать на нее давление. Относительно мало людей даже из молодых баварских аристократов последовали примеру протестантов из северной Германии, вступая в ряды СС, хотя многие из них были в рядах оппозиции в годы Веймарской республики. Напротив, они чувствовали себя более комфортно в других правых организациях, таких как «Стальной шлем». Дворяне старшего возраста во всех регионах Германии обычно были монархистами, более того, открытая приверженность восстановлению немецкой монархии была необходимым условием членства в Союзе дворян, пока тот не был ликвидирован при Третьем рейхе. Вместе с тем многих из них привлекала нацистская враждебность по отношению к социализму и коммунизму, их следование принципу лидерства и другие словесные нападки на буржуазную культуру. Для молодого поколения быстрое расширение вооруженных сил предлагало новые возможности традиционного трудоустройства в качестве офицеров. Одно из главных положений нацистской идеологии о завоевании жизненного пространства в Восточной Европе находило поддержку среди многих померанских и прусских дворян, считавших это возвращением к славным дням колонизации Востока их предками. Осознавая необходимость завоевания голосов консервативных групп населения, нацисты часто приглашали молодых дворянских отпрысков стоять рядом с ними на избирательных платформах в начале 1930-х годов. Молодые члены семьи Гогенцоллерн возглавили поддержку нацистов: принц Август Вильгельм Прусский был офицером штурмовиков вплоть до 1933 года, а кронпринц Фридрих Вильгельм призывал людей голосовать за Гитлера и против Гинденбурга на президентских выборах 1932 года[1035].

Несмотря на то что коричневорубашечники и многие «старые бойцы» продолжали высмеивать изнеженное, выродившееся немецкое дворянство, сам Гитлер понимал, что молодое поколение будет незаменимо для комплектования его нового, многочисленного офицерского корпуса и для создания ореола респектабельности для его дипломатической службы. Он даже разрешил Союзу немецких дворян продолжать свою деятельность под должным надсмотром нацистского руководства. Однако как только он почувствовал, что необходимость аккуратного обращения с консерваторами отпала, то ясно дал понять, что не будет рассматривать возможность возрождения монархии. Аристократические празднования дня рождения бывшего кайзера в Берлине в начале 1934 года были сорваны бандами коричневорубашечников, а ряд монархических ассоциаций был запрещен. Все еще сохранявшиеся надежды старого поколения немецких дворян, многие из которых рассчитывали на восстановление монархии, были развеяны после вступления Гитлера на пост главы государства после смерти Гинденбурга Однако если отношение Гитлера к аристократии и стало прохладней, то это более чем компенсировалось растущим энтузиазмом по отношению к ней со стороны Генриха Гиммлера, начальника СС. Постепенно старое поколение эсэсовцев, история участия которых в военных акциях нередко уходила корнями к Добровольческим корпусам ранних лет Веймарской республики, старело и выходило на пенсию, их замещали высокообразованные дворяне. Нацистские пропагандисты могли называть немецкую аристократию ни на что не годной и деградировавшей, однако Гиммлер был убежден в своей правоте. Века планируемой селекции, по его мнению, должны были привести к стабильному улучшению расовых качеств. Вскоре он начал распространять эту идею среди внимательных слушателей из немецких аристократов. Такие люди, как наследный герцог Мекленбургский и принц Вильгельм Гессенский, уже вступили в СС до 1930 года. А теперь за право вступить в ее ряды молодые аристократы дрались друг с другом, в том числе многие из прусского военного дворянства, включая баронов фон дер Гольца и фон Подбельски и многих других[1036].

К 1938 году титулованные особы из дворян занимали почти пятую часть высших постов в СС и составляли примерно одну десятую часть младшего офицерского состава. Для скрепления своих отношений с аристократией Гиммлер убедил все самые уважаемые немецкие конные ассоциации, хранителей спортивных традиций высшего общества и закрытых клубов снобистского общения вступить в СС независимо от их политических воззрений, к большому неудовольствию некоторых ветеранов СС старого поколения. Таким образом, на чемпионатах по верховой езде стали регулярно побеждать наездники СС, что раньше было прерогативой частных конноспортивных клубов. Однако некоторые люди, особенно родившиеся при Веймарской республике, действовали намного более активно и заинтересованно. Типичным примером среди них был Эрих фон дем Бах-Зелевски, добровольцем ушедший на войну в возрасте пятнадцати лет, вступивший в Добровольческий корпус и впоследствии уволенный из армии в 1924 году за поддержку нацистов. Он зарабатывал на жизнь, управляя компанией такси, а потом фермой, до того как вступил в нацистскую партию и СС в 1930 году. А к концу 1930 года он уже быстро двигался вверх в партийной иерархии. Среди других молодых дворян с похожими карьерами были Людольф фон Альвенслебен, также служивший в Добровольческом корпусе, потерявший усадьбу в Польше в конце войны и компенсацию за потери в ходе инфляции и предпринявший неудачную попытку открыть компанию такси, которая в конечном счете разорилась, и барон Карл фон Эберштейн, который пытался зарабатывать себе на жизнь в 1920-х годах, работая в турагентстве. Наблюдения Рек-Маллецевена в берлинском ночном клубе были точными и проницательными: многие из молодой юнкерской аристократии действительно стали новой немецкой элитой Гиммлера. Другие, особенно те, кто поступил в армию или на дипломатическую службу, несмотря на весь свой энтузиазм в начале карьеры, со временем оказались горько разочарованными в новом режиме[1037].

Материальное благосостояние немецкой аристократии традиционно было связано с землей. И хотя со временем дворяне стали играть значительную, а иногда даже более чем значительную роль в офицерском корпусе, на государственной службе и даже в промышленности, именно земля до сих пор была для многих из них основным источником дохода, общественной власти и политического влияния в 1920-х и 1930-х годах. Рейхспрезидент Пауль фон Гинденбург был особенно подвержен влиянию прусской земельной аристократии, в среде которой он вращался, находясь в своем имении в Нойдеке в Восточной Пруссии, а особые концессионные договоры, предлагавшиеся правительством таким землевладельцам, как он, в форме помощи производителям сельскохозяйственной продукции на Востоке, вызывали горячую дискуссию в обществе. Однако для нацистов не крупные землевладельцы, а мелкие крестьяне и фермеры являлись основой немецкого общества в сельской местности. В 17-м пункте Программы нацистской партии от 1920 года выдвигалось требование о «проведении земельной реформы в соответствии с интересами германской нации» и «принятии закона о безвозмездной конфискации земли для общественных нужд». После пункта 16, который требовал ликвидации универсальных магазинов, это положение на первый взгляд, казалось, было направлено против больших земельных владений. Однако критики нацистов выставили его так, будто партия угрожала экспроприацией и крестьянским хозяйствам, поэтому 13 апреля 1928 года Гитлер издал «разъяснение» этого пункта в виде списка требований, который повсеместно назывался фиксированным, неизмененным и необсуждаемым. 17-й пункт Программы партии, по его словам, просто относился к еврейским спекулянтам землей, которые не управляли землей в общественных интересах, но использовали ее для наживы. Крестьянам не нужно было волноваться: нацистская партия свято чтила принцип неприкосновенности частной собственности[1038].

Успокоенные этим заявлением и доведенные до отчаяния глубочайшим экономическим кризисом, в котором оказалось сельское хозяйство еще до начала Депрессии, крестьянство Северной Германии стало регулярно голосовать за нацистов, начиная с 1930 года. Земельная аристократия оставалась в стороне, предпочитая поддерживать националистов. На первый взгляд нацизм не мог что-либо им предложить. Тем не менее их интересы были широко представлены в коалиции, которая пришла к власти 30 января 1933 года. Альфред Гутенберг, лидер националистов, был не только министром экономики, но и министром сельского хозяйства и в этой роли быстро предложил ряд мер, направленных на выведение его сторонников, в первую очередь немецких фермеров, из экономического болота, в котором они оказались. Он запретил кредиторам отбирать задолжавшие фермы до 31 октября 1933 года, повысил пошлины на импорт основных сельскохозяйственных товаров, а 1 июня представил меры, позволявшие аннулировать некоторые долги. Для защиты молочных ферм Гутенберг сократил производство маргарина на 40 % и издал приказ, по которому в его состав обязательно должно было входить сливочное масло. Последняя мера за очень короткое время привела к повышению почти на 50 % цен на жиры, включая сливочное масло и маргарин, и вызвала широкую общественную критику. Это стало еще одним гвоздем в политический гроб Гутенберга. К концу июня процесс координации уже давно охватил основные сельскохозяйственные группы давления и стал подбираться к самой Националистической партии Гутенберга. К концу месяца он ушел в отставку со всех постов и исчез в политическом забвении[1039].

Его заменил Рихард Вальтер Дарре, сельскохозяйственный эксперт партии и изобретатель нацистского лозунга «Кровь и почва». Для Дарре важным было не улучшение экономического положения в сельском хозяйстве, а поддержка фермеров как источника германской расовой силы. В своих книгах «Крестьянство как источник жизненной силы нордической расы», опубликованной в 1928 году, и «Новая аристократия крови и почвы», вышедшей в следующем году, Дарре утверждал, что основные качества немецкой расы были получены от крестьянства начала Средних веков, которое не угнеталось и не подавлялось земельной аристократией, а, наоборот, образовывало вместе с ней единое расовое сообщество. Существование землевладений носило исключительно функциональный характер и не отражало превосходство интеллекта или характера их владельцев[1040]. Эти идеи оказали серьезное влияние на Генриха Гиммлера, который назначил Дарре начальником своего Главного управления расы и поселений. Идея Гиммлера о новой расовой аристократии, которая будет управлять Германией, во многом была схожа с представлениями Дарре, по крайней мере вначале. Кроме того, мысли Дарре нравились Гитлеру, который в 1930 году пригласил его вступить в партию и стать главой нового управления, занимавшегося делами сельского хозяйства и крестьянства. К 1933 году Дарре создал большую и организованную пропагандистскую машину, которая распространяла среди крестьян информацию об их ключевой роли в становлении Третьего рейха. Он также внедрил такое огромное число членов нацистской партии в различные сельскохозяйственные группы давления, вроде Имперского крестьянского союза, что ему было относительно легко организовать их координацию в первые месяцы прихода нового режима к власти[1041].

К моменту ухода Гутенберга Дарре успешно контролировал нацифицированную национальную организацию фермеров, а его назначение министром сельского хозяйства еще больше укрепило его в положении лидера девяти миллионов фермеров и сельскохозяйственных рабочих, которые вместе со своими иждивенцами составляли примерно 30 % населения Германии в целом[1042]. В течение пары месяцев после своего назначения он уже был готов ввести меры, направленные на реализацию своих идей. Помимо учреждения Имперского продовольственного управления они включали создание новых законов о наследовании, которые, по представлениям Дарре, должны были сохранить крестьянство и превратить его в основу нового социального порядка. В некоторых частях Германии, особенно на юго-западе, согласно законам и обычаям, касавшимся раздела имущества, после смерти фермера его земля и собственность равномерно делились между сыновьями, что вело к дроблению (созданию таких малых ферм, которые были нежизнеспособны) и пролетаризации мелких крестьян. Идеалом Дарре была Германия, заполненная фермами достаточно большими, чтобы обеспечить свою самоокупаемость. Он считал, что вместо того, чтобы делить фермы на равные части между наследниками или, как на севере Германии, передавать их старшему сыну, они должны были полностью доставаться самым сильным и эффективным наследникам. Сохранение их в семье также позволяло оградить их от рынка. С годами стимулируемый такими правилами естественный отбор должен был усилить крестьянство, которое тогда смогло бы выполнить свое предназначение стать средой, в которой родилась бы новая руководящая каста для всей нации. 29 сентября 1933 года в целях реализации этой амбициозной задачи был принят Имперский закон о неотчуждаемой собственности. Он должен был возродить старый немецкий обычай майората. Под действие нового закона попадали все фермы площадью от 7,5 до 125 гектаров. Их нельзя было покупать, продавать, разделять или отбирать за долги. Их также нельзя было использовать в качестве залога для получения ссуд. Это были поистине драконовские ограничения свободного рынка земли. Но они были не слишком реалистичны. В действительности они в основном повторяли абстрактное и идеализированное представление Дарре о крепком и самодостаточном крестьянском хозяйстве. А Германия была страной, где столетия наследования с разделением имущества породили тысячи очень мелких ферм, с одной стороны, а аккумулирование собственности в руках землевладельцев привело к созданию большого числа владений площадью намного больше 125 гектаров, с другой. Под действие закона попадало только 700 000 ферм (22 % от общего числа), что составляло около 37 % площадей в Германии, занятых обрабатываемыми землями или лесами. Из них 85 % ферм находилось в нижней части списка, имея площадь от 20 до 50 гектаров. В некоторых областях, особенно в Мекленбурге и в восточной долине Эльбы с развитой системой землевладения, с одной стороны, и на юго-западе с сильно раздробленными участками, с другой, закон применялся к относительно малому числу владений и имел незначительный эффект. Тем не менее в некоторых частях центральной Германии его потенциальное влияние было весьма велико[1043].

Дарре рассчитывал решить проблему наследников, лишенных наследства по новому закону, поощряя их создавать новые фермы на Востоке. Это было возрождением горячо поддерживаемой немецкими консерваторами традиции «колонизации» Востока, но с одним ключевым отличием: территория, которую теперь предстояло колонизировать для создания нового общества мелких и самодостаточных крестьянских хозяйств, уже была занята крупными и средними имениями юнкеров. 11 мая 1934 года Дарре выступил с резким осуждением нынешних владельцев земель, которые, по его словам, за века уничтожили крестьянство Восточной Эльбы и сделали многих мелких фермеров безземельными рабочими. Настало время вернуть крестьянам землю, украденную у них юнкерами. Разумеется, из-за отказа от идеи, изначально высказанной в пункте 17 программы нацистской партии, об экспроприации земли у крупных собственников и ее разделении между мелкими крестьянскими хозяйствами даже Дарре не смог бы ввести обязательные меры для реализации своих предложений. Поэтому он настоял на том, чтобы государство не предпринимало никаких мер для помощи землевладельцам, испытывавшим финансовые трудности. Эта позиция была схожа с позицией самого Гитлера, который объявил 27 апреля 1933 года о том, что обанкротившиеся крупные землевладения должны «колонизироваться» безземельными немецкими крестьянами[1044].

Амбициозные планы Дарре были реализованы лишь частично. Они сделали его крайне непопулярным среди многих слоев населения, включая большие группы крестьян. Более того, несмотря на готовность разрешить разделение обанкротившихся землевладений, Гитлер в качестве главного решения аграрных проблем Германии рассматривал завоевание жизненного пространства на Востоке. По его мнению, колонизация должна была подождать до тех пор, пока Германия не распространит свою власть на Польшу, Беларусь и Украину. В любом случае, несмотря на весь свой словесный эгалитаризм, Гитлер не хотел разрушать экономический фундамент прусской земельной аристократии. Многие экономические эксперты понимали, что юнкерские владения, во многих из которых с девятнадцатого века было успешно рационализировано и модернизировано производство и управление, были намного более эффективными в качестве производителей продовольствия, чем мелкие крестьянские хозяйства, а сохранение поставок продуктов в настоящем нельзя было заложить ради создания расовой утопии в будущем. Таким образом, на практике число новых мелких ферм, созданных на востоке Эльбы, не слишком увеличилось по сравнению с последними годами Веймарской республики. Сыновья фермеров, лишенные наследства по новому закону, в целом не смогли получить себе новую землю. И в любом случае многие католические крестьяне с холмов Южной Германии не испытывали никакого энтузиазма, когда их вырывали из традиционных мест обитания и переводили на далекие берега Померании и Восточной Пруссии, далеко от их семей, в окружение чуждых протестантов, говорящих на странных диалектах, в незнакомые, плоские и непримечательные пейзажи[1045].

В рамках схемы погашения долгов, внедренной предшественником Дарре, Альфредом Гутенбергом, правительство выделило 650 миллионов рейхсмарок д ля обеспечения платежеспособности фермеров. Это была сумма одного порядка с 454 миллионами, выплаченными при Веймарской республике в период между 1926 и 1933 годами. Задолжавшие фермеры, попавшие под защиту Имперского закона о неотчуждаемой собственности, обнаружили, что угроза потери имущества исчезла. Однако владельцы неотчуждаемых ферм часто получали отказ в кредитах из-за того, что больше не могли использовать свои фермы в качестве залога. То, что некоторые фермеры стали ссылаться на свой новый статус, отказываясь выплачивать прошлые долги, только укрепляло решимость поставщиков и перекупщиков заставлять тех платить наличными за любые приобретаемые товары. Таким образом, закон еще больше усложнил для них вложение средств в дорогие машины и покупку небольших сельскохозяйственных участков, прилегающих к их фермам. «Какой для нас толк в наследных фермах, которые будут освобождены от долгов в течение 30 лет, — говорил один из фермеров, — если сейчас мы не можем получить никаких денег, потому что никто не желает нам ничего давать?»[1046] Сыновья и дочери фермеров, внезапно лишившиеся наследства, испытывали острую обиду и возмущение: многие из них работали не покладая рук всю свою жизнь в качестве неоплачиваемых семейных помощников, ожидая своей доли от отцовской земли, а теперь эта возможность была грубо уничтожена положениями нового закона. Фермеры, сочувствовавшие положению своих детей, больше не могли следовать обычаю, распространенному в районах с правилом майората, перезакладывать ферму для получения денег на приданое или передавать наличные средства своим лишенным наследства отпрыскам в завещании. В практике только одного нотариуса было отмечено двадцать помолвок, которые были расторгнуты весной 1934 года после введения закона, поскольку отцы невест больше не могли получить денег на приданое[1047]. Более того, для лишенных наследства теперь стало еще сложнее купить собственную ферму, даже если у них были некоторые наличные деньги, поскольку уход 700 000 ферм с рынка собственности в соответствии с новым законом привел к повышению цен на отчуждаемые участки. Как ни парадоксально, Имперский закон о неотчуждаемой собственности не оставил невезучим сыновьям и дочерям фермеров других вариантов, кроме как покинуть свою землю и переехать в город, против чего изначально и боролся Дарре. Установленные законом ограничения были настолько обременительными, что многие фермеры с неотчуждаемой собственностью больше не чувствовали, что на самом деле владеют своей землей, они просто оказались попечителями и управляющими[1048].

Устранение правил автоматического наследования создало серьезное напряжение в семье. Согласно ряду отчетов, фермеры считали, что закон «станет причиной войны между озлобленными отпрысками», и полагали, что «за ним последует введение системы семей из одного ребенка» — еще одно возможное следствие закона, которое было совершенно противоположно замыслу Дарре. В Баварии в конце 1934 года один такой фермер, старейший член партии в районе, был отправлен за решетку на три месяца за публичное высказывание о том, что Гитлер не был фермером и не имел детей, иначе бы он никогда не утвердил такой закон. На суде он повторил это утверждение, хотя и без непристойностей, присутствовавших в оригинальном заявлении. Крестьяне даже обращались в суд, оспаривая решение, квалифицировавшее их как фермеров с неотчуждаемой собственностью[1049]. К лету 1934 года фермеры ополчились против аграрной политики нацистов повсеместно. Говорили, что в Баварии атмосфера ярмарочных дней была настолько враждебна к партии, что местные жандармы не осмеливались вмешиваться, а известные нацисты избегали встреч с фермерами, не желая подвергаться шквалу очень неприятных вопросов. Даже в таких регионах, как Шлезвиг-Гольштейн, где сельское население в огромных количествах голосовало за нацистов в 1930—1933 годах, в июле 1934 года крестьяне были подавлены сложившейся ситуацией, особенно ценами на свинину. Кроме того, как сообщал в это время один агент социал-демократов с северо-запада Германии: «Раньше средние и крупные землевладельцы Ольденбурга и Восточной Фризии горячо поддерживали нацистов. Но сейчас они практически единодушно отвернулись от них и вернулись к своим прежним консервативным взглядам. Основной вклад в такое изменение отношения внесли скотоводы Восточной Фризии и богатые фермеры в польдерах в результате Закона о неот-чуждении имущества, а также средние фермеры и пользователи земель в первую очередь из-за введения обязательных норм по производству молока и яиц»[1050].

Проблема здесь заключалась в том, что вместо того, чтобы напрямую продавать молоко и яйца потребителям, как и прежде, фермеры теперь должны были проходить через запутанную структуру Имперского продовольственного управления, и это означало, что они получали только 10 пфеннигов за литр молока вместо прежних 16, поскольку оптовики брали комиссию в 10 пфеннигов, а максимальная цена была фиксирована на отметке в 20. Неудивительно, что вскоре стал действовать черный рынок яиц и молока, раздражавший власти, которые отвечали полицейскими рейдами, массовой конфискацией контрабандных яиц и арестами вовлеченных людей[1051].

Старые крестьяне помнили радужные обещания, которые раздавал Дарре в 1933 году, и продолжали жаловаться, не сдерживаясь, и более открыто, чем в любых других слоях общества, поскольку режим не мог применять против них слишком серьезные санкции в виду их незаменимости. Нацистские ораторы продолжали сталкиваться с яростной критикой на собраниях с фермерами. На одном таком мероприятии в Силезии в 1937 году, когда выступающий вышел из себя и заявил аудитории, что гестапо скоро научит их быть национал-социалистами, большинство слушателей просто встали и ушли. Фермеры жаловались не только на низкие цены, бегство своих рабочих с земли, стоимость машин, удобрений и других необходимых вещей, но и на высокие зарплаты чиновников Имперского продовольственного управления, которые занимались только тем, что мешали работать. Многие, как и другие немцы, возмущались постоянными требованиями пожертвований и взносов со стороны партии и дочерних организаций[1052]. Особенно громки были голоса владельцев неотчуждаемых ферм, которые чувствовали себя настолько спокойными за свои владения, что могли позволить себе говорить порой с поразительной откровенностью. Один такой фермер на вопрос молодого нациста о том, как могли крестьяне в какой-то баварской деревне поддерживать партию, если они с такой легкостью готовы были ее проклинать, ответил: «Да ну, мы не гитлеровцы — они только в Берлине есть». Когда юноша заявил, что он должен просветить их и образумить, фермер под аплодисменты присутствовавших ответил ему: «Нас не надо просвещать, бездельник! Ты еще в школе должен быть!» Фермеры чувствовали, что они потеряли свободу покупать и продавать свои товары на свободном рынке, а фермеры с неотчуждаемой собственностью лишились и возможности распоряжаться своим имуществом, ничего не получив взамен. Вместе с тем многие наблюдатели отмечали, «что фермеры проклинали все правительства во все времена». Недовольство режимом нацистов не было чем-то необычным. Более того, молодые крестьяне и сыновья фермеров видели новые возможности при новом режиме, часто в виде рабочих мест в администрации самого Имперского продовольственного управления. Нацистская идеология «крови и земли» была для них более привлекательна, чем для циничных старых крестьян, которые считали, что видели все это и раньше и в конечном счете уделяли больше внимания более осязаемым вещам. Однако даже старые фермеры понимали, что их положение в 1939 году было не таким плохим, как шесть или семь лет назад[1053].

Несмотря на серьезное давление, которое оказывалось на фермеров при Третьем рейхе, фундаментального изменения деревенского сообщества между 1933 и 1939 годами не произошло. В сельских районах протестантского севера Германии нацистской партии удалось объединить местное мнение, часто благодаря поддержке уважаемых в сообществе людей, таких как деревенские пасторы или школьные учителя, процветающие фермеры, а иногда и местные крупные землевладельцы, пообещав не допустить классовой борьбы, бушевавшей в городах, которая могла нарушить относительный покой деревни. Здесь, как и везде, обещание единого национального сообщества было мощным лозунгом, который позволил нацистам добиться широкой поддержки до 1933 года[1054]. Богатые крестьянские семьи во многих деревнях без усилий заняли руководящие роли при новом рейхе. В сельской Баварии нацистская партия старалась не раздражать местное мнение, забрасывая «старых бойцов» в деревенские советы или мэрии, если те не пользовались уважением односельчан благодаря своей фамилии или репутации в традиционной иерархии фермерского сообщества. Нацисты действовали особенно осторожно в районах с сильными позициями католичества, где жители продолжали голосовать за центристскую партию или ее баварский эквивалент, Баварскую народную партию, вплоть до 1933 года. Основными задачами было достижение консенсуса и нейтрализация потенциальной оппозиции. Со своей стороны сельские жители в основном благожелательно воспринимали новый режим, если при нем сохранялся существовавшии социальный и политический порядок[1055].

Например, в баварской деревне Миетрахинг местный казначей Хинтерштокер, занимавший свой пост с 1919 года, был убежден другими членами Баварской народной партии вступить в нацистскую партию в 1933 году, чтобы он мог сохранить свой пост и не позволить какому-нибудь неистовому «старому бойцу» получить доступ к финансам сообщества. Когда в 1935 году возникла угроза того, что бургомистром может стать особенно нелюбимый нацист, старейшины деревни еще раз убедили популярного и всегда готового помочь Хинтерштокера сделать доброе дело и стать бургомистром самому. В последующие годы Хинтерштокер на своем посту делал все от него зависящее, чтобы смягчить воздействие самых непопулярные мер режима на деревню, и специально каждый год участвовал в религиозных обрядах в деревне, к глубокому одобрению других жителей. 12 декабря 1945 года региональный администратор этого района заявил американским оккупационным властям, что 90 % населения высказывались за восстановление его на этой должности[1056]. В другой баварской деревне, когда местная партийная организация попыталась поставить «старого бойца» на один из ключевых постов, местная администрация выпустила предупреждение: «Районное управление не может согласиться с предложением о назначении мастера-портного С. бургомистром общины Лангенпрейзинга По результатам обсуждения с советниками было единогласно решено предложить действующему бургомистру Нирту остаться на этой должности, поскольку фермер больше подходит для этого поста, чем мастер-портной С… Районное управление также считает, что назначение на должность уважаемого фермера является лучшей гарантией успешного ведения общинных дел»[1057].

Членам деревенских советов, когда протоколы их собраний попадали на более высокие уровни власти, иногда даже приходилось напоминать, что при Третьем рейхе мэры назначались, а не избирались[1058]. В некоторых частях сельского Липпе нацисты попадали в еще более сложные ситуации, как в случае с бургомистром Вёрмейером в деревне Доноп, который отказался принимать участие в делах нацистской партии и использовать приветствие «Хайль Гитлер!» при подписи своих писем, не держал флага со свастикой и проводил успешные экономические бойкоты против деревенских ремесленников и торговцев, которые поддерживали усилия местного партийного лидера по его смешению с поста. Несмотря на постоянные угрозы, Вёрмейер смог сохранить за собой свой пост вплоть до 1945 года[1059].

Солидарность внутри деревенских общин во многих частях Германии создавалась веками за счет сложной системы обычаев и традиций, которые регулировали общие права, таких как жатва, рубка леса и др. Деревни часто были населены переплетенными группами семей и родственников, а роль неоплачиваемых семейных помощников, которыми во время особенного спроса на рабочую силу могли становиться двоюродные браться и сестры, дяди и тети с окрестных ферм, а также сами домочадцы, точно так же регулировалась давней неприкосновенной традицией. Случайности постоянной жизни на земле привели к созданию экономики, основанной на системе взаимных обязательств, которую нелегко было изменить, поэтому Имперский закон о неотчуждаемой собственности вызывал такое недовольство во многих сельских регионах, даже среди тех, для блага кого он был задуман. Вместе с тем в деревенских общинах наблюдалось серьезное классовое и имущественное неравенство, не только между фермерами с одной стороны и мельниками, скотопромышленниками, кузнецами и другими ремесленниками с другой, но и между самими фермерами. Например, в деревне Кёрле в Гессе, где в 1930-х годах проживало около 1000 человек, община была разделена на три основные группы. Наверху находились «лошадные фермеры», четырнадцать крепких крестьянских хозяйств с 10–30 гектарами земли, производившие достаточно избыточного продукта, чтобы позволить себе держать лошадей и нанимать рабочих и прислугу на постоянной основе или временно на время сбора урожая. В середине находились «владельцы коров», в 1928 году их было шестьдесят шесть, которые были более или менее самодостаточными и владели от 2 до 10 гектаров земли, но работали у них родственники, и лишь иногда в периоды острой необходимости они прибегали к помощи наемных рабочих, которым, как правило, платили натурой, а не деньгами. Наконец, внизу социальной пирамиды были «владельцы козлов», восемьдесят хозяйств, имевших меньше 2 гектаров земли, зависевшие от аренды тяглового скота и плугов у ло-шадных фермеров и оплачивавшие их услуги своим трудом[1060].

К концу 1920-х годов экономическая ситуация в этой последней группе стала настолько шаткой, что ряду мужчин пришлось искать дополнительный заработок посреди недели на производстве в соседних городах, с которыми деревня была связана железными дорогами. В результате они начали контактировать с коммунистами и социал-демократами, и скоро эта идеология стала преобладающей среди многих беднейших семей в Кёрле. Тем не менее сеть взаимных обязательств и связей помогала объединять общину и цементировала роль лошадных фермеров в качестве естественных и признанных лидеров. Политические различия волновали деревенскую элиту, однако они до сих пор выражались в основном вне традиционных деревенских структур. Лошадные фермеры и владельцы коров в основном придерживались националистических взглядов и без всякого удовольствия приняли известие об увольнении прежнего бургомистра в 1933 года и назначении новым мэром местного нацистского лидера. Вместе с тем нацистская риторика с одобрением воспринималась обществом на всех социальных уровнях. Жители деревень, воодушевленные излияниями Министерства пропаганды и его многочисленных СМИ, готовы были видеть в Гитлере главу национального хозяйства, основанного на сети взаимных обязательств в органичном национальном сообществе. Поскольку в сельской местности пропаганда была значительно ограничена, учитывая наличие одного радиоприемника на каждых двадцать пять жителей, по сравнению с одним приемником на восемь горожан, даже в 1939 году, и отсутствие прямого доступа в кинотеатры, министерство прикладывало все усилия, чтобы донести свои воззвания до людей, призывая их покупать «народные приемники» и направляя мобильные кинотеатры по деревням. Они стремились донести идею о новом Народном единстве, где крестьянство должно было занять центральное место, и эта идея принималась благосклонно и помогала убедить старых фермеров в том, что в конечном счете изменится нет так много. Возможно, новый режим мог бы даже восстановить иерархические социальные структуры, которые были подорваны уходом молодежи из бедных семей в города и распространением марксистской идеологии среди владельцев козлов[1061].

Учитывая такую связанную социальную структуру, неудивительно, что деревенские сообщества оставались практически неизменными во время прихода нацистов к власти и после него. Захват власти не встречал особого сопротивления. Местные коммунисты часто подвергались домашним обыскам и угрозам ареста, а с социальной точки зрения подавление рабочего движения в Кёрле ясно подтверждало доминирующее положение лошадных фермеров и владельцев коров по сравнению с деревенским низшим классом, владельцами козлов. Однако использование идей национального единения для уничтожения оппозиции новому режиму также имело свои последствия для деревни, связанные с тем, насколько далеко здесь может зайти процесс координации. Владельцы козлов и их сыновья были слишком ценны для деревенской элиты, чтобы покончить с ними раз и навсегда. Так, придерживавшийся монархических взглядов отец местного нациста, возглавлявшего рейды полиции и коричневых рубашек по домам местных коммунистов в 1933 году, пригрозил лишить того наследства, если кто-либо из тех пострадавших был бы изгнан из деревни, заставив его смягчить свои действия. Когда в деревню приехали штурмовики со стороны для конфискации велосипедов местного клуба, находившегося рядом с офисом коммунистической партии, местный владелец отеля, давний член нацистской партии, представил им фиктивное соглашение, которое показывало, что клуб должен был ему столько денег, что он имел полное право забрать велосипеды себе в счет оплаты. Штурмовики убрались, а владелец отеля спрятал велосипеды у себя на чердаке, где они оставались до окончания войны, после чего их забрали себе прежние владельцы. Деревенская солидарность часто оказывалась более важной, чем политика, особенно когда людям угрожали извне[1062].

Тем не менее они не смогли оставаться полностью вне влияния Третьего рейха. Например, в Кёрле, как и в других частях сельской Германии, нацистский режим привел к возникновению напряженности между поколениями, поскольку большинство отцов во всех социальных группах были против нацизма, тогда как многие сыновья рассматривали членство и деятельность в партии как средство утверждения своего положения в глазах старого поколения. Вступая в различные нацистские организации, они находили для себя новую роль, которая не зависела от старших. В опросах после войны сельские жители заявляли, что первые годы Третьего рейха принесли «войну» в каждый дом[1063]. По мере роста спроса на промышленную рабочую силу все больше юношей, а также и девушек из хозяйств владельцев козлов стали зарабатывать на жизнь в городах, открыв новый источник дохода для семьи, а также сталкиваясь с новыми идеями и новыми формами социальной организации. Гитлерюгенд, Имперская рабочая служба, армия и различные женские организации принимали в свои ряды мальчиков и девочек, юношей и девушек из деревень и показывали им новый огромный мир. Кроме того, нарастающее давление нацистов на Церковь стало подрывать положение одного из центральных сельских институтов, который был как местом общения, так и центром социальных связей. Однако в то же время эти изменения имели свои пределы. Вера старого поколения в сельское сообщество и зависимость фермеров от помощи молодежи означали, что заносчивость молодого поколения прощалась, создаваемое ей напряжение развеивалось ироническим отношением, а хозяйства и само сообщество оставались нетронутыми. А участие молодежи в организациях нацистской партии не подарило им особой личной независимости — в основном оно подразумевало распространение их общественной лояльности на новый набор институтов[1064].

Тот факт, что действия режима не привели к фундаментальным изменениям сельских социальных структур, возможно, может объяснить, почему в конечном счете, несмотря на все свое недовольство, крестьяне не перешли к открытой оппозиции. Основные проблемы — нехватка рабочих рук, нежелательные побочные эффекты Имперского закона о неотчуждаемой собственности, низкие цены на продукцию, устанавливаемые Имперским продовольственным управлением, — создавали для крестьянства преграды, которые они всеми силами пытались преодолевать с помощью традиционной хитрости, добавляя в муку дешевые примеси, продавая продукты напрямую на черном рынке и т.д. Они также могли прибегать к помощи закона, и многие так и поступали. Последствия Имперского закона о неотчуждаемой собственности, например, смягчались включением положений о законном лишении фермеров с неотчуждаемой собственностью их хозяйств, если те отказывались выплачивать свои долги или не могли вести дела надлежащим образом. Особые местные суды, в которых широко были представлены местные жители, не боялись исключать из своих рядов таких недобросовестные дельцов, поскольку это было очевидно в интересах эффективного производства продовольствия, а также сохранения мира и спокойствия в сельской местности[1065]. В целом такие суды принимали решения, исходя из практических, а не идеологических соображений, и в некоторой степени способствовали смягчению гнева крестьянского сообщества в связи с разрушительными последствиями Закона о неотчуждаемой собственности[1066].

В сельском протестантском районе Штаде на побережье Северной Германии, где на выборах в начале 1930-х годов нацисты уже получали намного больше среднего числа голосов, фермеры в целом поддерживали систему фиксированных цен и квот, поскольку она делала жизнь более определенной, а весь характер крестьянского общества здесь, как и в других частях Германии, никогда полностью не приспособился к условиям свободного капиталистического рынка. Что им не нравилось, так это слишком низкие фиксированные цены. Чем ниже были цены, тем больше они возмущались. Как можно ожидать от людей, вся жизнь которых, как и их предков, была построена вокруг необходимости выживать за счет непредсказуемых урожаев, они принимали действия режима в штыки, только когда те негативно влияли на их заработок. Более того, уклонение от производственных квот, установленных Имперским продовольственным управлением или Четырехлетним планом, чаще было следствием противоречивых и иррациональных способов управления аграрной экономикой, а не принципиальных возражений против квот. Так, например, когда мелкие фермеры отказывались исполнять свои обязательства по зерновым квотам, что они делали довольно часто, во многих случаях это было связано с тем, что они могли использовать непроданное зерно для корма скота и таким образом выполнять свои квоты по молоку и мясу. Солидарность сельских сообществ также означала, что фермеры чувствовали себя в относительной безопасности, уклоняясь от исполнения квот или высказывая свое неудовольствие аграрной политикой режима: в отличие от ситуации в городской Германии, в сельской местности крайне редко на кого-либо доносили в гестапо или в партию за критику режима, за исключением случаев особо жестких конфликтов между старыми деревенскими элитами и честолюбивым, но политически несостоявшимся молодым поколением. Несмотря на призывы Имперского продовольственного управления и администрации Четырехлетнего плана, фермеры часто с подозрением относились к сельскохозяйственной модернизации, новым технологиям и незнакомым машинам, не говоря о практических сложностях получения этих вещей. Вследствие этого Третий рейх не предпринимал особых усилий по принудительной модернизации мелких крестьянских хозяйств. Наоборот, грандиозные национальные праздники, такие как ежегодный Фестиваль сбора урожая, который собирал больше участников, чем любая церемония или ритуальное действо Третьего рейха, только убеждали крестьян в их исключительной роли в национальном обществе. В конечном счете реализовать к 1939 году обещание Дарре о создании новой сельской утопии не удалось, как и противоположную задачу режима по обеспечению продовольственной безопасности. Однако очень немногие крестьяне были реально заинтересованы в этом, как бы лестно о них ни говорила сопутствующая пропаганда. По-настоящему важным для них было зарабатывать на приличную жизнь, лучше, чем в годы Депрессии, и этого им было бы достаточно[1067].

Судьба среднего класса

Крестьянство в немецком политическом дискурсе конца девятнадцатого и начала двадцатого столетия обычно относилось к особой и аморфной социальной группе, известной под непереводимым немецким термином Mittelstand. Этот термин в первую очередь отражал желание правых пропагандистов определить понятное положение в обществе для людей, не относившихся ни к пролетариату, ни к буржуазии. Этот класс, грубым эквивалентом для которого во французском является название «малая буржуазия», а в английском — «низший слой среднего класса», в начале 1930-х годов вырос в гораздо больше чем простую социальную группу. В немецкой политике он имел собственный набор ценностей. Расположенный между двумя противоборствующими классами, на которые разделилось общество, он представлял людей, стоявших на своих ногах, независимых, много работающих, здоровое ядро немецкого народа, несправедливо отодвинутых в сторону классовой борьбой. Именно к этим людям, мелким лавочникам, ремесленникам со своими мастерскими, экономически независимым фермерам, нацисты изначально обращали свои призывы. Программа нацистской партии от 1920 года в действительности помимо прочего представляла собой детище крайне правой политики немецкого Mittelstand; поддержка этих людей была одним из факторов, которые определили взлет партии[1068].

Обид у таких групп было множество, предполагаемых врагов — легион. Мелкие лавочники не любили большие универсальные магазины, ремесленники ненавидели массовое производство крупных фабрик, крестьяне ворчали о нечестной конкуренции со стороны крупных землевладений. Все они легко велись на доводы политической риторики, которая для их проблем находила козлов отпущения, таких как евреи. Представители всех таких групп в приходе к власти Третьего рейха видели возможность реализовать свои давние чаяния. И вначале они действительно имели определенный успех. Локальные нападения на универсальные магазины, бойкоты и дискриминация со стороны ремесленников и мелких лавочников, действовавших под флагами нацистской партии и СА, быстро получили поддержку в Законе о защите индивидуальной торговли, принятом 12 мая 1933 года. С этого момента сетевым магазинам запрещалось расширяться и открывать новые филиалы, добавлять новые отделы и сдавать в своих помещениях площади для самостоятельных предприятий, таких как парикмахерские и обувные мастерские. Было приказано закрыть рестораны в универмагах, которые, по общему мнению, подрывали бизнес независимых владельцев отелей и ресторанов. В августе 1933 года новый декрет установил дальнейшие запреты для универмагов на размещение под своей крышей пекарен, сосисочных, часовых мастерских, фотоателье и автосервисов. Три месяца спустя универмагам и сетевым магазинам было запрещено предлагать скидку на товары выше 3 %, эта мера была распространена и на потребительские кооперативы. Фирмы, занимавшиеся доставкой товаров по почте, были закрыты. Партийные организации прилагали все усилия, чтобы обеспечить размещение своих контрактов на униформу и экипировку в малых предприятиях. С сентября 1933 года правительственные субсидии на ремонт и восстановление жилых помещений обеспечили рывок в развитии для многих плотников, водопроводчиков, каменщиков и других мастеров[1069]. Группы давления ремесленников, раздраженные тем, что не смогли добиться своего в годы Веймара, настаивали на введении более высоких квалификационных требований для своих профессий и признания их корпоративного статуса в виде обязательного членства в профессиональных объединениях и смогли добиться этого: с июня 1934 года ремесленники должны были входить в гильдию (Innung), которая должна была управлять их конкретной отраслью, а с января 1935 года эта деятельность стала контролироваться Министерством экономики. После 1935 года ремесленники обязаны были сдавать экзамен на мастера для официальной регистрации и получения разрешения на открытие мастерской. Это были давние стремления, которые в определенной мере должны были восстановить статус многих ремесленников, по их мнению, потерянный в ходе индустриализации и подъема фабричного массового производства. Их активно поддерживал Шахт, который считал, что мелкие мастерские и их владельцы вносили значительный вклад в экономику и заслуживали защиты от попыток Трудового фронта снизить их статус до уровня простых рабочих путем их приема в ряды своих членов[1070].

Но, несмотря на всю риторику и давление, оказываемое местными активистами из партии и коричневыми рубашками, чье прошлое во многих случаях было связано исключительно с миром мелких лавочников, торговцев и ремесленников, первоначальная волна практических действий и законодательных инициатив, направленных на пользу малого бизнеса, вскоре стихла, когда главной регулирующей силой экономики стало требование к перевооружению. Интенсивное перевооружение непременно стимулировало крупный бизнес. Несмотря на все обещания нацистов спасти низшие слои среднего класса и мелких бизнесменов, число ремесленных предприятий, увеличившееся в ходе экономического восстановления с 1931 по 1936 год примерно на 18 %, снизилось на 14 % в период 1936—1939 годов[1071]. Между 1933 и 1939 годом число сапожных мастерских сократилось на 12 %, плотницких — на 14 %. Общий оборот ремесленной торговли к 1939 году так и не восстановился до своего уровня в 1926 году. В действительности многие ремесленники стали беднее промышленных рабочих. Нехватка сырья, конкуренция со стороны крупных предприятий, чрезмерная стоимость покупки оборудования, необходимого для обработки, например искусственной кожи, были одними из многих факторов, приводивших к этим проблемам. Некоторые традиционные ремесла, такие как производство скрипок в Миттевальде или часов в Шварцвальде, быстро подрывались фабричным производством и испытывали резкий спад. Кроме того, малые компании, как и их более крупные конкуренты, все больше окружались государственными ограничениями. Обязательное членство в гильдиях и требование сдавать экзамен для получения официального сертификата компетентности, которые позволяли им открывать свой бизнес, оказались крайне сомнительным благом. Многим ремесленникам приходилось сдавать экзамены снова и снова, а бумажная работа, связанная с этим, становилась слишком большой нагрузкой для многих из них, особенно когда в 1937 году от них потребовали вести записи о доходах и расходах. Вместо корпораций с внутренним управлением ремесленники оказались втянутыми в создание объединений, организованных по принципу лидерства с управлением свыше. Обещание о повышении статуса в новом корпоративном государстве оказалось обманчивым. Помимо этого, Четырехлетний план требовал быстрого обучения вместо тщательной подготовки и высоких стандартов, которые составляли весь смысл обязательных экзаменов, таким образом, Ремесленные палаты потеряли эксклюзивное право присваивать квалификацию мастера[1072].

Доля малого бизнеса сокращалась из-за потери рабочей силы в связи с мобилизацией и более высокими зарплатами, которые предлагались работникам в отраслях, ориентированных на военные задачи. Официальная статистика 1922—1939 годов позволяла предположить, что концентрация бизнеса стала результатом сокращения на 7 % числа владельцев и менеджеров в торговле, коммуникациях и транспорте. Действительно, отчасти она объяснялась закрытием еврейских мастерских — с 1933 по 1938 год их число упало с 10 000 до 5000, а к концу 1938 года исчезли и все оставшиеся. Практически все они были слишком мелкими, чтобы имело смысл их захватывать, и действительно, общее число ариизированных компаний составило немногим больше 345, остальные были просто закрыты. Однако были и более серьезные причины такого сокращения. За тот же период число неоплачиваемых семейных рабочих в торговых предприятиях выросло на 11 %, поскольку найти оплачиваемых сотрудников становилось все трудней. По мере ухода молодежи из этого сектора экономики в другие, более выгодные, или в связи с призывом в вооруженные силы все чаще во главе компаний оказывались старики и женщины. Исследование магазинов бытовой химии, проведенное в начале 1939 года, например, показало, что 44 % управлялись женщинами, а более 50 % владельцев-мужчин были старше 50 лет и почти 40 % из них вынуждены были искать другие источники дохода[1073].

Еще одно финансовое бремя на ремесленников было возложено после декабря 1938 года, когда их обязали страховать свой бизнес без государственной помощи. К 1939 году Четырехлетний план с его фиксированными квотами и ценами серьезно ограничил независимость мелких предпринимателей, начиная с мясников, зеленщиков, кондитеров, пекарей и галантерейных магазинчиков и заканчивая сапожниками, продавцами табачных изделий и лоточниками. Исполнение правил и аудит требовали времени, а новые налоги и обязательные взносы снижали прибыли. Катастрофическая нехватка рабочих рук в военном производстве и отраслях, связанных с вооружениями, привела к официальному давлению на мелкие компании и мастерские с целью увеличения промышленной рабочей силы в масштабах страны. К 1939 году даже независимые ремесленники обязаны были вести записи с датами посещения обучающих курсов, экзаменов и семинаров. Такая регистрация позволяла в любой момент призывать на обязательные работы. Опытные мастера обувных дел, например, направлялись на фабрики «Фольксваген» для переобучения и работы в качестве драпировщиков. С целью ускорения переброски ремесленных рабочих на военно ориентированное производство (как в случае с фабриками «Фольксваген») Ремесленные палаты в 1939 году получили приказ провести переучет своих членов и выбрать нежизнеспособные предприятия в сфере легкой промышленности. В результате было отобрано около 3 % ремесленных компаний, и почти все они представляли собой мастерские с одним рабочим, в которых владельцы были настолько бедны, что вынуждены были полагаться на социальные пособия для обеспечения своих жизненных потребностей[1074].

Характерной для многих таких групп при Третьем рейхе была ситуация с частными фармацевтами, розничной отраслью, в основном состоящей из мелких независимых аптек. Многие фармацевты видели в приходе Третьего рейха шанс реализовать свои давние мечты официально приравнять свою профессию к медицине, остановить растущую мощь крупных производителей лекарств и восстановить репутацию аптекаря как квалифицированного, образованного эксперта, профессионала, который производил большую часть лекарственных средств и препаратов самостоятельно и был защищен от конкуренции со стороны знахарей и других неквалифицированных шарлатанов путем организации законодательной монополии. Однако эти мечты быстро растаяли как мираж. Хотя образование фармацевтов было реформировано в 1934 году, а в 1935 году их компании с некоторыми возражениями были ариизированы, сами аптекари не смогли договориться о том, как лучше всего представить свои требования о монополии, и их организации были поглощены Трудовым фронтом в 1934 году. Вскоре приоритеты режима возобладали, и фармацевты оказались вовлеченными в разработки собственных лекарств с целью сделать Германию независимой от импорта и помочь подготовить медикаменты, которые могли понадобиться после начала войны. В этой игре основными игроками были крупные фармацевтические компании, и военные нужды вскоре показали практически полную нежизнеспособность псевдосредневековой идеи о независимых аптекарях, производящих собственные лекарства и проверенные препараты[1075].

Похожая картина наблюдалась во многих других областях независимого бизнеса. Например, в ветеринарном деле шли такие же процессы координации — существовавшие организации самоликвидировались, а в январе 1934 года около 4000 из 7500 ветеринаров в Германии уже были членами новой Имперской ассоциации немецких ветеринарных врачей. Здесь, как и в других областях, добровольные профессиональные ассоциации часто проводили координацию самостоятельно и в награду получали формальное членство в Имперской палате ветеринарных врачей в 1936 году. Однако ранние попытки одной группы специалистов установить цеховую форму национальной организации очень скоро были пресечены в пользу стандартных управленческих структур Третьего рейха, централизованных, иерархических и находящихся под единым контролем правительства, как и в других областях малого бизнеса[1076].

Наблюдатели социал-демократов в Германии сообщали об изрядном недовольстве ремесленников и мелких лавочников своим положением при Третьем рейхе. Уже в мае 1934 года мелкие бизнесмены и розничные торговцы жаловались на то, что экономическая ситуация не улучшилась до уровня, когда люди могли бы тратить больше на предлагавшиеся ими потребительские товары и услуги, а партия постоянно вымогала у них различные взносы, которые те были обязаны платить. Среди многих их обид был» то, что обещания обуздать потребительские кооперативы, которые во многих случаях представляли собой организации, близкие социал-демократическому рабочему движению, не были сдержаны. Преобразованные в Германский трудовой фронт в результате координации и используемые в качестве удобного средства поощрения «старых бойцов», которые назначались на разные руководящие должности, кооперативы потеряли только субсидии и налоговые привилегии, предоставленные им при Веймарской республике. Майский закон 1935 года предписывал ликвидировать финансово несостоятельные кооперативы, однако попытки запретить членство в них для госслужащих были пресечены Гессом в 1934 году. И хотя к 1936 году примерно треть из 12 500 кооперативов в стране закрылась, часто под давлением со стороны местных партийных групп, в их членах все еще состояло около двух миллионов человек, и мелкие торговцы чувствовали себя обманутыми, потому что те не были закрыты все разом[1077]. По сообщению агента социал-демократов в Силезии, в этих кругах наблюдалось «горькое разочарование»: «Беспрестанные поборы заставляют людей покупать нищенские вещи. Обороты быстро снижаются. Из-за низких зарплат рабочие могут покупать только самые дешевые товары, и, разумеется, они направляются в универсальные магазины и на распродажи. Люди ругаются как базарные торговки и уже стали в открытую выражать свое разочарование на общественных собраниях… На недавнем собрании в Герлице один лавочник сказал в ходе обсуждения: “Что они обещали нам раньше?! Что универмаги будут закрыты, кооперативные общества ликвидированы, а магазины с одной ценой на все товары исчезнут. Ничего этого не произошло! Нас обманули и предали!” На следующий день этого человека арестовали. Это вызвало взрыв возмущения»[1078].

Не только медленно восстанавливался потребительский спрос, но и сам режим в этом смысле не был достаточно национал-социалистическим[1079].

В 1935 году даже некоторые мелкие торговцы и ремесленники, раньше рьяно поддерживавшие нацистов, часто выражали свое недовольство отсутствием улучшений в своем положении. Один мастер-ремесленник из Ахена говорил, что все его коллеги были против Гитлера, но только трое из пятидесяти, которых он знал, имели смелость выражать свое мнение, остальные молчали[1080]. Нельзя было сказать, что нацисты ничего для них не делали, как говорилось в одном отчете социал-демократов, однако практически все эти меры были о двух концах. Стало трудно получать кредиты, медленно восстанавливался спрос, контроль цен оказывал пагубное влияние на прибыли, сборы с гильдий были крайне обременительными, сами гильдии управлялись неэффективно, а налоги повышались и собирались с гораздо большим рвением, чем раньше[1081]. В конечном счете даже социал-демократы вынуждены были признать в 1939 году, что «в данный момент недовольство ремесленников своим все более тяжелым положением вряд ли имеет какие-либо политические причины». Они возмущались из-за недостатков сырья, жаловались на уход своих рабочих в вооруженные силы или в военно-промышленный комплекс и проклинали требование вести детальный учет своих операций, однако ничего из этого не вылилось в какую-либо обобщенную критику самого режима. Социал-демократы решили, что это был «социальный слой, для которого политическое мышление всегда было чуждо». Но это было сомнительно. Разочарование вело к разрушению иллюзий и даже к несогласию, но, как и в других социальных группах, здесь имелись достаточные причины, почему это не вылилось в прямую оппозицию режиму. Те ремесленники и мелкие бизнесмены, которые держались на плаву, а таких было подавляющее большинство, видели, что, несмотря на все проблемы и страдания, их экономическое положение было по крайней мере лучше, чем при Депрессии. В секторе малого бизнеса сохранялось глубокое разделение между промышленностью и розничной торговлей, сферой обслуживания и производством и по многим другим показателям. Наконец, из всех слоев немецкого общества он активней других приветствовал правый национализм, антисемитизм и антидемократические мнения, начиная с конца девятнадцатого века. Потребовалось бы нечто большее, чем экономические проблемы, чтобы развернуть их против режима[1082].

Ремесленники и лавочники были не единственной социальной группой, которая надеялась на улучшение своего положения при Третьем рейхе. Клерки и штатные сотрудники частного бизнеса давно с завистью смотрели на более высокую зарплату, статус и привилегии госслужащих. Известные в народе как новый Mittelstand, они тем не менее глубоко различались по политическим взглядам, их либеральные и социал-демократические организации враждовали с крайне правыми, а их поддержка нацистской партии в годы Веймара примерно равнялась среднему проценту по стране. Многие надеялись, что при Третьем рейхе будет восстановлено разделение на клерков и рабочих, которое было разрушено в прошлые годы. Страх «пролетаризации» был главной движущей силой всех союзов офисных работников: левых, центристских и правых. Однако после прихода Гитлера к власти они оказались горько разочарованными. Лидеры всех трех политических крыльев союзов офисных работников были арестованы и помещены в концентрационные лагеря, а сами союзы вместе с другими организациями клерков были объединены в Немецкий трудовой фронт[1083]. Более того, тот факт, что рабочие и их организации оказались формально интегрированы в национальное сообщество, снимал и другой барьер. Офисные работники не имели внутренней сплоченности или своей особой культуры, которые отличали организованные профсоюзы социал-демократов и, в меньшей степени, коммунистов, поэтому они были более уязвимы к разделению и запугиванию и менее способны даже к пассивному сопротивлению[1084]. Поэтому неудивительно, что один агент социал-демократов в страховом бизнесе в Центральной Германии сообщал в 1936 году, что большинство таких людей были политически инертными, за исключением нескольких бывших сторонников «Стальных шлемов» и националистов, которые хотя и не были фанатичными сторонниками Гитлера, но тем не менее с удовлетворением смотрели на то, как он уничтожил «марксизм» в 1933 году. «Большинство рабочих мужчин тупо принимают политическое принуждение и различные нормативные требования», — признавал он. Большинство из этих людей происходили из низших слоев среднего класса. Они во всех проблемах винили «маленьких Гитлеров» режима и продолжали боготворить самого фюрера. Здесь шансы сколько-нибудь критического отношения к режиму были практически нулевыми[1085].

Более сложной была ситуация в среде профессионалов с высшим образованием, адвокатов, врачей, учителей, инженеров, университетских профессоров и других. Как мы видели, Третий рейх оказал различное влияние на социальное положение этих групп — с одной стороны, был снижен статус адвокатов, госслужащих, школьных учителей и профессоров, а с другой — был серьезно повышен статус врачей. Нацистское презрение к интеллектуальности и популизм имели явно разрушительный эффект на социальный престиж таких групп в целом, и это отразилось в изменениях, произошедших в университетском образовании, включая катастрофическое сокращение числа студентов, требование проводить много времени в трудовых лагерях и ликвидация автономных студенческих организаций вроде советов. Быстро растущие влияние и престиж вооруженных сил открывали новые возможности для талантливых и амбициозных юношей из высшего и среднего классов в офицерском корпусе и по сравнению с ними делали работу по профессии скучной и бесперспективной. Часто повторявшееся и открытое презрение нацистов к юриспруденции делало такую карьеру непривлекательной, поэтому неудивительно, что к 1939 году повсюду раздавались жалобы на недостаток подходящих сотрудников в судебной и адвокатской специальности. Даже для таких относительно успешных при Третьем рейхе профессий, как инженеры, их положение улучшилось совсем незначительно. Перевооружение, требовавшее технического опыта в проектировании танков, кораблей, самолетов и вооружений, фортификационные сооружения вроде линии Зигфрида и общественные проекты вроде автомагистралей, строительство престижных зданий в Берлине, Мюнхене и в других местах — эти и другие задачи даже вынудили Министерство труда отменить для инженеров действие ограничений на перемещение рабочей силы в 1937 году, особенно если они меняли работу для дальнейшего профессионального обучения и развития. Однако ничего из этого не вело к увеличению их оплаты: например, в такой компании, как «Сименс», начальная зарплата квалифицированного инженера все еще была меньше, чем у школьного учителя первого года в 1936 году, организация инженеров под руководством Фрица Тодта в 1939 году продолжала жаловаться на то, что выпускники гуманитарных специальностей имели более высокое общественное уважение, чем инженеры. Присуждение в 1938 году на партийном съезде в Нюрнберге второй немецкой премии в области науки и искусства (замена запрещенной к тому времени Нобелевской премии) Фрицу Тодту, автоконструктору Фердинанду Порше и авиационным инженерам Вильгельму Мессершмитту и Эрнсту Хейнкелю в знак признания достижений немецких технологий в глазах большинства инженеров не было достойной компенсацией[1086].

А все профессиональные объединения серьезно потеряли в своей автономности в ходе процесса координации в первые месяцы Третьего рейха, когда многие профессиональные союзы закрывали, объединяли и переводили под руководство нацистской партии. Все молча соглашались с этими действиями, как и раньше при вытеснении социал-демократов и коммунистов и изгнании евреев из профессиональных ассоциаций с последующим изгнанием из самих профессий. Упрощение университетского образования и профессионального обучения с их упором на идеологическое обучение и военную подготовку, а не на традиционное приобретение знаний и навыков усугубляло регламентирование профессиональной деятельности и вело к ощутимой деморализации среди многих специалистов. Даже врачи, вероятно самая привилегированная из традиционных профессий при Третьем рейхе, потеряли некоторые из своих старых привилегий, не получив ничего взамен. Например, когда в 1935 году правительство издало Имперский указ о врачах, дополненный Профессиональным уставом от ноября 1937 года, врачи обнаружили себя тесно связанными новыми правилами, установленными сверху, с уголовными санкциями, угрожавшими всем нарушителям. Дисциплинарные суды быстро стали активно рассылать предупреждения, налагать штрафы и даже приостанавливать врачебную деятельность тех, кто преступал закон. Теперь врачи не только должны были сами информировать созданную в 1936 году Имперскую врачебную палату о любых изменениях в своем финансовом положении и направлять туда все новые контрактные соглашения на утверждение, они также должны были нарушать врачебную тайну и сообщать властям о всех серьезных случаях алкоголизма, наследственных и врожденных болезнях и заболеваниях, передающихся половым путем. Указ 1935 года хотя и признавал в теории принцип конфиденциальности, явно утверждал, что на практике он мог игнорироваться, «если того требовал здравый смысл», который, разумеется, определялся режимом и его слугами. Врачи независимо от своей квалификации также обязаны были проходить курсы обучения расовой гигиене и наследственной биологии. Только в 1936 году такие курсы пришлось посетить пяти тысячам врачей: многие из них возмущались из-за необходимости слушать бесконечные лекции нацистских идеологов, чей уровень часто был ниже их собственного и чьи идеи многие из врачей рассматривали с оправданным скептицизмом и подозрением[1087].

Еще больший удар по их коллективной гордости нанес отказ режима признать давнее требование работников медицины о запрете «шарлатанов», или знахарей без университетского образования, которых в Германии в 1935 году было не меньше 14 000, то есть трое человек на каждых десять дипломированных врачей. Национал-социалистический союз врачей, в котором состояла примерно треть врачей, не имел достаточного влияния и престижа и в целом считался весьма неэффективным. Положение Имперской врачебной палаты, в которой обязаны были состоять все врачи, было сильнее, но основная проблема заключалась в том, что руководители нацистов, начиная с Гитлера и до более низких уровней, с большим интересом относились к альтернативной медицине. Как мы уже видели, глава Имперской врачебной палаты Герхард Вагнер поддерживал так называемое новое немецкое целительство и пытался протащить курсы по нему в программу медицинских факультетов[1088]. В виду противоречивых взглядов организации врачей, с одной стороны, и своих руководителей, с другой, режим в течение многих лет колебался, пока в феврале 1939 года окончательно не было объявлено, что все непрофессиональные лекари должны были зарегистрироваться в Немецком союзе природных целителей, и с этого момента этой деятельностью больше не мог заниматься никто другой. Это не только давало лекарям профессиональный статус, но и с этого момента любой, кто мог продемонстрировать необходимый уровень знаний, мог получить звание «природного целителя», что приравнивало его к врачу, а врачей с университетским образованием теперь можно было принудительно привлекать для помощи зарегистрированным природным целителям, если те просили о помощи. Особенно талантливые целители могли получить доступ к медицинским кафедрам в университетах, не имея необходимой квалификации. Наконец, весь набор правил и положений не был подкреплен какими-либо санкциями против незарегистрированных целителей, которые могли продолжать свою практику, если они не брали за нее платы. Таким образом, медицинская профессия в Германии столкнулась с потерей профессионального статуса, увеличением вмешательства государства и разрушением традиционных нравственных императивов[1089].

Однако все это более чем уравновешивалось огромным повышением власти врачей над отдельным человеком при Третьем рейхе, которая поддерживалась государственной политикой стерилизации и медицинской фильтрации в связи с самыми разными целями, начиная с призыва в армию и заканчивая заключением брака. Здоровье имело важнейшее значение для режима, главным приоритетом которого была расовая пригодность, и подавляющее большинство врачей охотно следовали новым государственным требованиям в этой области. На самом деле идея расовой гигиены имела широкую популярность в медицинской профессии задолго до 1933 года. После 1937 года заработок врачей резко увеличился, средний суммарный доход повысился с 9000 рейхсмарок в 1933 году до почти 14 000 четыре года спустя, а к 1939 году он достигал 20 000. Устранение множества еврейских врачей из профессии привело к росту практики оставшихся, восстановление экономики увеличило желание людей вкладывать деньги в фонды медицинского страхования, а сами фонды были реформированы, чтобы снизить стоимость посещения врачей для пациентов и упростить получение оплаты для врачей. Это сделало профессию врача намного более прибыльной, чем адвоката, а их доходы примерно в два раза превышали доходы стоматологов, чья роль в расовой гигиене и связанных с ней здравоохранительных схемах была более или менее минимальной. Быстрый рост вооруженных сил открывал новые возможности работы в медицинском корпусе не только для хирургов, но и для других врачей. Врачи привлекались для оказания медицинских услуг во многих филиалах нацистской партии, начиная со штурмовиков и заканчивая Гитлерюгендом. Самые амбициозные могли вступить в ряды СС, где могли заработать репутацию и сделать себе карьеру намного быстрее, чем в гражданской профессии. Гиммлер организовал медицинскую академию СС в Берлине для их идеологического обучения, а руководитель врачей в СС носил высокое звание имперского врача СС, равного по званию самому рейхсфюреру Гиммлеру. В целом оценивается, что в Германии около двух третей врачей были связаны с нацистской партией и ее филиалами. Ключевая роль врачей в воображаемом нацистами будущем отражалась в существовании таких институтов, как Школа руководства немецких врачей, тренировочный лагерь, расположенный в живописной части сельского района Мекленбурга, где члены Имперского врачебного союза проходили двухнедельную программу по нацистской идеологии для подготовки к политическим ролям в будущем Третьего рейха. Молодые врачи могли реализовывать свои амбиции в крайне идеологизированной области расовой гигиены, а более старшие, уважаемые члены профессионального сообщества могли вести традиционную работу и даже получать за нее больше, чем раньше, в обмен на беспрецедентно высокий уровень вмешательства в свою работу со стороны государства. Это была негласная сделка, на которую пошло большинство медицинских работников[1090].

Другим профессиональным группам повезло меньше, в особенности это касалось обширной и разветвленной государственной службы в Германии. Несмотря на попытку Гитлера в 1934 году устранить разделение труда между традиционной государственной службой и партией, напряженность и противостояние между обычной и привилегированной ветвью «двойного государства» продолжались и становились еще сильнее. Хотя некоторые государственные институты вроде Министерства внутренних дел считали своим долгом предупреждать госслужащих о необходимости игнорировать инструкции со стороны агентств или отдельных функционеров нацистской партии, не имевших официальных полномочий, сам Гитлер, особенно в послании, прочтенном на партийном съезде в Нюрнберге 11 сентября 1935 года, регулярно настаивал на том, что если государственные институты не могли исполнять политику партии, то «движение» должно было брать эту функцию на себя. «Борьба с внутренними врагами не сможет быть сорвана официальной бюрократией или ее некомпетентностью»[1091]. В результате государственная служба вскоре стала весьма непривлекательной для амбициозных молодых выпускников вузов, страстно желавших пробиться наверх в этой жизни. Как говорилось в отчете Службы безопасности в 1939 году: «Развитие сферы государственной службы в целом снова оказалось неверным направлением. Хорошо известные, угрожающие тенденции за рассматриваемый период продолжились в больших масштабах. Среди них нехватка персонала, безрезультатный набор и отсутствие молодых сотрудников из-за низкой зарплаты и публичной диффамации государственной службы, ошибки в кадровой политике в виду отсутствия какого-либо единого подхода и т.д.»[1092].

Уже в 1937 году наблюдались серьезные проблемы с набором на работу. Юридические факультеты немецких институтов, выпускники которых составляли значительную часть будущих государственных служащих, серьезно сократились в размерах с 1933 года, когда студенты стали идти на более модные направления, такие как медицина. С другой стороны, бюрократизация нацистской Германии — термин, фактически использовавшийся в 1936 году Имперским статистическим управлением, — привела к 20-процентному росту занятости в федеральных, земельных и районных администрациях с 1933 по 1939 год. Однако высокооплачиваемые административные посты в партии и ее дочерних организациях еще не появились. В 1938 году наблюдалась серьезная нехватка персонала в государственных управлениях на всех уровнях. Вместе с тем только летом 1939 года были хотя бы частично отменены сокращения зарплат, установленные программой жесткой экономии Брюнинга во время Депрессии. Министр внутренних дел Вильгельм Фрик рисовал катастрофическую картину хронической задолженности государственных служащих и предсказывал, что государственная служба вскоре окажется неспособна выполнять свои функции. Однако партия и ее лидеры, постоянно демонстрировавшие свое презрение к государственному аппарату и его сотрудникам, винить в резком упадке престижа и уважения государственной службы могли только себя[1093].

Учитывая эти процессы, неудивительно, что в сентябре 1937 года озабоченный госслужащий граф Фриц-Дитлоф фон дер Шуленберг, состоявший в нацистской партии с 1932 года, выступил с отчаянным заявлением о происходивших событиях. Он привлек внимание министров к Имперскому закону о государственной службе, в котором она называлась одним из столпов государства. Без нее, отмечал он, не удалось бы должным образом реализовать Четырехлетний план. Однако ее эффективной работе мешал резкий упадок, вызванный постоянными политическими и расовыми чистками, а безудержный рост численности партии и государственных институтов привел к хаосу конкурирующих юрисдикций, который делал надлежащее управление практически невозможным. Он продолжал: «Несмотря на то что она [госслужба] имеет на своем счету значительные достижения за период после прихода к власти, ее публично осмеивают, называя «бюрократией», общество и сам Вождь порицают ее как чуждую народу и нелояльную, при этом никто не готов официально осудить такое пренебрежение к социальному институту, от которого зависит функционирование государства. Госслужащие, особенно на руководящих постах, подвергаются нападениям на своей работе, что по факту является нападением на само государство… В результате такого отношения государственные служащие чувствуют себя обесчещенными, лишенными достоинства и доведенными до грани отчаяния. Приход новых кадров практически прекратился… Статус госслужащего снизился практически до уровня пролетариата… А в бизнесе предлагаются во много раз большие зарплаты…»[1094].

Среди старших госслужащих, таких как Шуленберг, разочарование в связи с разрушением высоких надежд, которые они питали в 1933 году, было практически осязаемым. Ситуация, о которой он говорил, была даже хуже, чем во времена Веймара. Давняя и уважаемая традиция государственной службы уничтожалась[1095].

Разрушение иллюзий Шуленберга быстро сделало его крайне враждебным к режиму. Однако в отношении подавляющего большинства госслужащих сила традиции и инерции оказались гораздо сильнее. Государственная служба занимала особое место в немецком обществе и политике с момента своего образования в Пруссии восемнадцатого века. Некоторые идеалы служения нации, презрения к политике и веры в эффективное управление дожили до двадцатого века и определяли отношение служащих к нацистам. Строгие бюрократические процедуры, формальные правила, изобилие званий и должностей и многое другое выделяли государственную службу в качестве особого института с особым самосознанием. Его нелегко было заменить. Некоторые продолжали службу в интересах нации, которую, по их мнению, государственная служба всегда представляла. Других привлекал авторитарный стиль Третьего рейха, его упор на национальное единство, устранение публичных политических конфликтов и, возможно в первую очередь, эффективное устранение целого ряда ограничений на бюрократическую деятельность. На смену подотчетности пришла эффективность, что также было привлекательно для многих служащих. В каждом министерстве в Берлине, каждом региональном и местном управлении госслужащие подчинялись законам и декретам, переданным им Гитлером, Герингом и другими министрами для исполнения, потому что они считали это своим долгом. Инакомыслие, разумеется, было искоренено в 1933 году, однако подавляющее большинство немецких бюрократов в любом случае были крайне консервативны и верили в авторитарное государство, считали коммунистов и даже социал-демократов предателями и поддерживали возобновление национальной экспансии и перевооружение[1096].

Одним из таких бюрократов, во многом очень типичным для своего времени, был Фридрих Карл Гебенслебен, сотрудник управления городского планирования в Брауншвейге, объемная семейная переписка которого случайно сохранилась и содержит подробное описание положения среднего класса при Третьем рейхе. Карл Гебенслебен родился в 1871 году, в год объединения Германии, получил образование инженера и работал в системе железных дорог Берлина до прихода на свой пост в 1915 году. Он безусловно был человеком большой честности, ему доверяли коллеги, и в начале 1930-х годов он сочетал свой административный пост с должностью помощника мэра города. Его жена Елизавета родилась в 1883 году и происходила из процветающей фермерской семьи, как и он сам. Пара была одним из столпов брауншвейгского общества, они часто посещали концерты и поддерживали местный театр, их видели на всех важнейших общественных празднованиях, приемах и других подобных мероприятиях. Их дочь Ирмгард родилась в 1906 году, она вышла замуж за голландца, и большинство семейных писем было адресовано ей в Голландию. Их сын Эберхард родился в 1910 году, изучал право в нескольких университетах, включая Берлин и Гейдельберг, что было нормальной практикой в то время, и планировал сделать себе карьеру на государственной службе рейха. В целом это была крепкая, традиционная буржуазная семья. Но в начале 1930-х годов они явно находились в состоянии глубокой тревоги, обеспокоенные в первую очередь страхом перед коммунистической или социалистической революцией. Елизавета Гебенслебен в своем письме дочери 20 июля 1932 года выражала распространенное в то время мнение о том, что Германии угрожала смертельная опасность со стороны коммунистов, которых поддерживали и подстрекали социал-демократы. Она считала, что страна была наводнена русскими агентами, а насилие на улицах было началом запланированной дестабилизации страны. Таким образом, любые меры по предотвращению угрозы были оправданны[1097].

Задолго до прихода нацистов к власти Елизавета Гебенслебен стала почитательницей Гитлера и его движения. «Эта готовность нести жертвы, этот горящий патриотизм и идеализм!» — восхищалась она в 1932 году, наблюдая демонстрацию нацистской партии. — И в то же время такая строгая дисциплина и контроль!»[1098]. Неудивительно, что она горячо поддержала новое коалиционное правительство под руководством Гитлера, назначенное 30 января 1933 года, — в последний момент, как думала она, наблюдая за демонстрацией коммунистов против этого назначения («Не слишком ли поздно Гитлер встал у руля? Большевизм пустил намного, намного более глубокие корни в сознании людей, чем этого можно было ожидать»)[1099]. Поэтому массовое, грубое насилие, обрушенное нацистами на своих противников в последующие месяцы, не заставляло ее не спать по ночам. «Эти безжалостные, решительные действия национального правительства, — писала она 10 марта 1933 года, — могут отвернуть от него часть людей, но совершенно очевидно, что сначала необходимо провести коренную чистку, в противном случае не удастся начать восстановление»[1100].

«Чистка» подразумевала и социал-демократического бургомистра Брауншвейга Эрнста Бёме, избранного в 1929 году в возрасте 37 лет. 13 марта 1933 года нацистские штурмовики ворвались на заседание совета и грубо выволокли его на улицу. В течение нескольких дней в заточении его заставили подписать документы с отречением от всех постов в городском управлении. Банда эсэсовцев привезла его в здание социал-демократической газеты, раздела догола и бросила на стол, избив до бессознательного состояния, после чего они вылили на него ведро воды, одели снова, провели по улицам и бросили в городскую тюрьму, откуда он вышел некоторое время спустя, чтобы вернуться к своей частной жизни. Будучи его помощником, Карл Гебенслебен временно и без колебаний занял пост городского бургомистра. Хотя он и был расстроен трагической и неожиданное сценой, разыгравшейся в палате совета, Карл жестко потребовал от газет опровергнуть сообщение в своих репортажах о том, что он плакал, когда бургомистра выводили из здания. Он действительно тесно работал с Бёме последние несколько лет, однако его моральный кодекс государственного служащего никогда бы не позволил такое неприкрытое выражение эмоций. Его жена Елизавета хотя и не одобрила это («Я бы предпочла, чтобы Бёме сняли с должности без этого позора»), утешала себя мыслью о том, что при революции 1918 года консервативный бургомистр в то время также был унижен «красными»[1101].

Как и другие консерваторы, Гебенслебены были успокоены почтением к традиции, продемонстрированным на церемонии открытия Рейхстага в Постдаме 21 марта. Они сдули пыль со своего черно-бело-красного имперского флага и с триумфом вывесили его наружу, а Карл принял участие в праздничном марше по улицам Брауншвейга[1102]. Все, что не нравилось Гебенслебену, особенно акты насилия, совершаемые штурмовиками и эсэсовцами, они списывали на работу коммунистических агентов[1103]. Они безоговорочно верили в сфабрикованные обвинения в растратах, выдвинутые нацистами против профсоюзных чиновников и других служащих[1104]. Когда Елизавета рассказывала дочери о речах Гитлера на радио, в ее словах слышалось возрожденное чувство национальной гордости: теперь у Германии был канцлер, на которого обращал внимание весь мир[1105]. Убежденная протестантка, она присоединилась к «Немецким христианам» («Что ж, реформы в церкви. Это хорошо») и с упоением слушала, как ее пастор сравнивал Гитлера с Мартином Лютером[1106]. Заблуждения семьи были так же велики, как и ее энтузиазм. Карл Гебенслебен приветствовал «жесткую дисциплину», введенную в общественной жизни и экономике «принципом лидерства, который был правомерным сам по себе», и «координацию вплоть до самых мелких институтов», однако полагал, что со временем в стране разрешат умеренную оппозицию на манер английской. В конце мая он со своей женой, наконец, вступил в нацистскую партию не в целях обезопасить себя, но из истинного чувства верности новой Германии. С гордостью, но немного смущенно он писал своей дочери: «Так что твоему «старику» пришлось как можно быстрее достать себе коричневую рубашку, форменную фуражку, галстук и партийный значок. Мама считает, что униформа мне потрясающе идет и делает меня на пару десятков (?) лет моложе!!! Вот так! Ох, дорогая моя, если бы кто-нибудь сказал мне раньше! Но это удивительное чувство, видеть, как все пытаются в строгой дисциплине работать на благо своей Родины, строго придерживаясь лозунга: Общественное благо — главный приоритет»[1107].

Как администратор Карл поддержал решение прекратить рассмотрение большинства будущих вопросов в городском совете, а вместо этого решать их в малой комиссии. «Таким образом, можно сохранить время и силы для полезной работы»[1108]. Перед собой он видел новое время эффективных действий и согласованного управления. Однако все обернулось не совсем так, как он предполагал.

Это был не единственный вопрос, по которому Гебенслебены обманывали себя. В семье было много заблуждений по поводу отношения режима к евреям. В начале антисемитизм не был особо важной причиной для симпатии к нацизму в семье. Когда Елизавета Гебенслебен увидела разбитые витрины еврейских магазинов в городе в середине марта 1933 года, она списала это на счет «провокаторов… которые, как было установлено, пробрались в ряды НСДАП с целью дискредитации националистического движения внутри страны и за рубежом… Коммунисты и сочувствующие». Она думала, что если бы в этом участвовали нацисты, очевидно, что Гитлер этого бы не одобрил[1109]. Она считала антисемитские речи Геббельса и Геринга «ужасающими» и была встревожена тем, что нацисты срывали постановки под управлением дирижера Фрица Буша в Лейпциге (она считала, что это происходило, потому что тот был евреем, хотя это было не так). Такие нападения на еврейских деятелей культуры были «ужасающими», писала она и добавляла: «Среди евреев тоже есть свои проходимцы, но нельзя забывать обо всех великих людях еврейского происхождения, которым принадлежат такие огромные достижения в области науки и культуры»[1110].

Однако вскоре после бойкота еврейских магазинов 1 апреля 1933 года и сопутствующей массовой пропаганды она начала говорить по-другому. «Эпоха, в которой мы сейчас живем, — писала она своей дочери в случайном пророческом озарении 6 апреля 1933 года, — будет объективно оценена только нашими потомками». Она продолжала: «Вокруг нас вершится мировая история. Но мировая история вращается вокруг судьбы одного человека, и именно это формирует нашу эпоху, которая так чиста и возвышенна в своей цели, и так трудна, потому что наряду с испытываемой нами радостью мы также ощущаем сочувствие судьбе отдельного человека. Это относится и к судьбе отдельного еврея, но не меняет мнения по еврейскому вопросу по существу. Еврейский вопрос имеет мировое значение, как и коммунизм, и если Гитлер намерен решить его так же, как и вопрос коммунизма, и его цель будет достигнута, то, наверное, однажды Германии станут завидовать»[1111].

Она считала бойкот оправданным, учитывая «кампанию клеветы против Германии», которая, по словам режима, была организована марксистами и евреями за границей. Все рассказы о жестокостях против евреев в Германии были «голой выдумкой», резко объявляла она своей дочери в Голландии, следуя предписанию Геббельса придерживаться этой линии для всех, кто имел контакты с иностранцами. Она либо забыла те случаи, которые так шокировали ее всего три недели назад, либо сознательно решила не думать о них. Версальский мирный договор украл у Германии «возможность жить», напоминала она дочери: «Германия защищает себя тем оружием, которое у нее есть. То, что некоторым евреям указывают на дверь в юридической системе и медицине, правильно с экономической точки зрения, как бы сильно это ни ударяло по отдельным невинным гражданам». Она считала, разумеется ошибочно, что их число в соответствующих профессиях сокращается до процента, которое составляли евреи от всего населения (она не думала о том, что этот принцип не применялся к другим группам в немецком обществе, например, к протестантам, доля которых на руководящих постах была непропорционально выше, чем доля католиков). В любом случае, говорила она, демонстрируя, насколько глубоко нацистская пропаганда проникла в ее сознание в течение всего нескольких недель (возможно, потому, что она попала на благодатную почву скрытых предубеждений), евреям свойственно «коварство»: «Евреи желают править, а не служить». Ее муж Карл рассказывал истории об амбициях и продажности евреев, которые оправдывали чистки[1112]. К октябрю 1933 года она без усилий начала пользоваться нацистским языком в своих письмах, называя «Коричневую книгу» коммунистического фронта с описанием нацистских жестокостей работой «лживых еврейских клеветников»[1113].

Что касалось Карла, то для него достижением Третьего рейха была замена беспорядка и сумятицы порядком. «Когда национал-социалистическое правительство пришло к власти, — говорил он в приветственной речи нацистскому бургомистру Брауншвейга при его вступлении на свою должность 18 октября 1933 года, — оно столкнулось с хаосом». Ликвидация бесконечно дерущихся между собой политических партий веймарских лет проложила дорогу для систематического улучшения городской жизни. Кроме того, мы возродили чувство собственного достоинства Германии[1114]. Когда беспорядок снова попытался поднять свою голову в конце июня 1934 года в виде мятежа Эрнста Рёма и его коричневорубашечников, Елизавета с облегчением вздохнула, увидев действия Гитлера. В отличие от дочери она не выражала никаких сомнений в оправданности убийств, совершаемых по приказам Гитлера. «Ты чувствуешь себя абсолютно незначительным перед лицом величия, правдивости и открытости такого человека», — писала она[1115]. После этих событий родственникам было больше не о чем говорить в отношении политики. Их внимание обратилось на собственные заботы в связи с рождением внуков и на сына Карла и Елизаветы Эберхарда, который собирался поступать в докторантуру с консервативным пронацистским юристом Вальтером Йеллинеком в Гейдельберге, однако после обширного обсуждения Йеллинек внезапно исчез из переписки: оказалось, что он был евреем и поэтому потерял свою работу[1116].

Эберхард прошел вневойсковую подготовку в СА, отслужил в армии и после этого поступил на работу в Министерство экономики в качестве младшего чиновника, вступив в нацистскую партию 29 ноября 1937 года. Семейный интерес к политике не возродился. Нацистская Германия предложила Гебенслебенам стабильность, о которой они мечтали, некоторый возврат к нормальному положению вещей после волнений веймарского периода. По сравнению с этим незначительные сомнения и жалобы о том, как это было сделано, казались несущественными, едва ли стоившими внимания. Поражение коммунизма, преодоление политического кризиса, восстановление национальной гордости — именно этого жаждали Гебенслебены. Все остальное они игнорировали, оправдывали либо незаметно принимали, поддаваясь постоянному вдалбливанию идей в головы народа со стороны пропагандистского аппарата Третьего рейха. Конформизм семей среднего класса вроде Гебенслебенов был куплен за иллюзии, которые будут грубо разрушены после 1939 года, Карл и Елизавета не дожили до этого момента. Карл умер в день выхода на пенсию 1 февраля 1936 года от сердечного приступа, а его вдова последовала за ним 23 декабря 1937 года. Карьера Эберхарда на государственной службе продлилась недолго: в 1939 году он был призван в армию[1117].

Укрощение пролетариата

Самым большим социальным классом в Германии в 1933 году, без сомнения, был пролетариат, который составлял примерно 46 % от экономически активного населения. Перепись занятости от 16 июня 1933 года, запланированная еще давно и проведенная без особого вмешательства нацистов, показала, что еще 17 % можно было отнести к государственным служащим, офисным работникам или солдатам, 16,4 % были индивидуальными предпринимателями, такой же процент — неоплачиваемыми семейными помощниками (в основном в малых фирмах) и 3,8 % — домашней прислугой. Рассматривая взрослое население по экономическим сегментам, перепись показала, что в 1933 году 13,1 миллиона человек были заняты в промышленности и в ремесленном деле, 9,3 миллиона работали в сельском хозяйстве и лесной промышленности, 5,9 миллиона — в торговле и на транспорте, 2,7 миллиона — на государственной и частной службе и 1,3 миллиона — в домашнем хозяйстве. Другими словами, рабочий класс в немецком обществе был многочисленным и быстро растущим, сельскохозяйственные рабочие составляли существенную, но сокращающуюся долю населения, а сектор обслуживания, который доминирует в развитых экономиках

двадцать первого века, находился в зачаточном состоянии, хотя и демонстрировал быстрый рост. В современных отраслях, таких как производство химических веществ, печать и копирование, а также электротехника, от 20 до 25 % работников составляли женщины, их число было значительным и в некоторых областях сектора обслуживания. Однако в традиционных и все еще чрезвычайно сильных отраслях, таких как горнодобывающая промышленность, металлообработка, строительство и пр., все еще правили мужчины. Примерно четверть всех экономически активных людей в промышленности были сконцентрированы в металлургии и машиностроении в самом широком смысле этих понятий. В 1933 году в этих отраслях работало больше трех миллионов человек, а в строительстве было занято около двух миллионов. К этой основе традиционного класса промышленных рабочих можно добавить 867 000 человек в лесодобывающей и деревообрабатывающей отрасли, немногим больше 700 000 в горнодобывающей промышленности, на добыче соли и торфа, а также 605 000 человек на каменоломнях и обработке камня. В этих областях женщины составляли очень малую часть рабочих — например, меньше 2 % в горнодобывающей отрасли и строительстве. И именно эти классические мужские профессии, а в начале 1930-х годов соответствующая безработица, задавали тон рабочему и трудовому движению в целом[1118].

Массовая безработица в начале 1930-х годов подорвала сплоченность и боевой дух рабочего класса. Она дестабилизировала многочисленное и хорошо организованное движение профсоюзов в Германии. В поисках решения ведущие партии, представлявшие интересы рабочего класса, либо, как социал-демократы, теряли способность к независимым действиям, либо обманывались тщетными и саморазрушительными революционными фантазиями, как коммунисты. В 1933 году они заплатили за это. В период с марта по июль 1933 года нацисты уничтожили давно сложившееся рабочее движение Германии, закрыли профсоюзы и запретили две основные партии рабочего класса. Организованное сопротивление остатков старого рабочего движения продолжалось еще немного, но в конечном счете также было подавлено[1119]. Тем временем нацисты принялись за создание новой рабочей организации, которая занималась бы координацией рабочих под контролем государства. Существовавший нацистский профсоюз, Национал-социалистическая организация фабричных ячеек, пользовалась недоверием со стороны работодателей, которые видели угрозу в ее милитаристской направленности. Бизнес не хотел избавляться от старых профсоюзов только ради того, чтобы их место заняла другая, более могущественная форма объединения. Промышленников и банкиров тревожил беспорядок на фабриках, провоцируемый агентами Организации фабричных ячеек, которые нападали на выбранных представителей профсоюзов и рабочих советов и изгоняли их, присваивая себе их функции. Работодатели вскоре начали жаловаться, что эти агенты вмешивались в ход бизнеса, выдвигали необоснованные требования и в целом нарушали нормальную работу, подавляя своим авторитетом. Например, в Саксонии гаулейтер Мартин Мучман даже арестовал президента Государственного банка Карла Дегенхардта и держал его в заключении целый месяц. Подобные действия не приветствовались деловым сообществом[1120].

Такая дестабилизация была не в последнюю очередь следствием завышенных амбиций Организации фабричных ячеек, влияние которой в этот период было непропорционально велико в сравнении с ее относительно небольшой численностью всего в 300 000 человек. Поддерживаемые силой штурмовиков и политикой координации нового режима ее агенты уже вошли в исполнительные органы профсоюзов и начали вести там свои дела задолго до окончательного уничтожения профсоюзов 2 мая 1933 года. Главный человек в Организации фабричных ячеек, Рейн-гард Мухов, которому не было и тридцати, когда нацисты захватили власть, отточил свои навыки в многочисленных яростных трудовых конфликтах последних лет Веймарской республики, в особенности в ходе забастовки берлинских транспортных рабочих в 1932 году, в которой нацисты стояли плечом к плечу с коммунистами. Будучи помощником Геббельса по пропаганде в роли гаулейтера Берлина, Мухов направил свою энергию на столичный рабочий класс, к которому сам и принадлежал. По его мнению, Организация фабричных ячеек должна была вырасти в гигантскую профсоюзную организацию, представляющую всех трудящихся Третьего рейха. В этом виде она бы стала важным элементом нового корпоративного государства. Она бы занималась определением ставок и зарплат, предлагала бы правительству новые меры защиты трудящихся и приняла бы на себя социальные функции профсоюзов[1121].

Однако руководство нацистской партии не хотело переносить классовый конфликт из Веймарской республики в новый рейх. Уже 7 апреля Гесс приказал Организации фабричных ячеек не вмешиваться в дела или нарушать работу профсоюзов, которые играли ключевую роль по выплате субсидий безработным членам во время Депрессии. Захват профсоюзов 2 мая в некотором отношении стал классическим примером стремления руководства нацистов облекать нескоординированную активность в некоторую институциональную форму, когда та начинала доставлять неприятности[1122]. Профсоюзы были немедленно заменены Германским трудовым фронтом, что было официально отпраздновано на церемонии 10 мая 1933 года, на которой присутствовали Гитлер и члены правительства. На пост руководителя Трудового фронта был назначен один из самых ярких деятелей Третьего рейха — Роберт Лей. Он родился в 1890 году и стал седьмым из восьми детей в семье западнонемецкого фермера. Лей пережил серьезную психологическую травму, оказавшую значительное влияние на всю его жизнь, когда ребенком наблюдал, как его отец, попавший под неподъемное бремя долгов, чтобы вернуть их, попытался получить страховку и для этого поджег свою ферму. Судя по автобиографическим запискам Лея, бедность и позор, постигшие семью после осуждения отца за поджог, породили у мальчика постоянное чувство социальной незащищенности и ненависти к высшим классам. Умный и амбициозный, он решил исправить свое положение прилежным обучением и, что было нехарактерно для человека его происхождения, поступил в университет. Начиная с 1910 года он изучал химию, частично зарабатывая себе на жизнь временными работами. Но в 1914 году война положила конец всему этому. Лей немедленно записался добровольцем и служил в артиллерийской части на Западном фронте до 1916 года, когда, уставший от постоянных обстрелов и кровавого затишья окопной войны, выучился на пилота и начал летать на самолетах-разведчиках. 29 июля его самолет был подбит, но чудесным образом его второму пилоту удалось совершить аварийную посадку. Однако они приземлились за линией фронта на вражеской территории. Лей попал в плен и провел остаток войны во французском военном лагере. В результате этого происшествия Лей получил серьезные травмы, включая не только повреждение ноги, которую удалось спасти только после шести операций, но и лобной доли мозга, которая с годами, по всей видимости, становилась все тяжелее. Он начал заикаться, все чаще уходил в запои и демонстрировал несдержанное поведение самого разного вида[1123].

Лей вернулся в университет в конце войны и закончил обучение, получив степень доктора в 1920 году за диссертацию по пищевой химии, часть которой была опубликована в научном журнале. Учитывая эти заслуги, неудивительно, что он получил хорошее место в химической компании «Байер» в Леверкузене. Это позволило ему жениться и создать семью. Однако он оставался недовольным и неуверенным, а его раздражение от унылой рутины повседневной жизни подогревалось чтением романтической утопической литературы. Французская оккупация долины Рейна, где он проживал, зажгла его националистические чувства, которые трансформировались в обожание Гитлера, после того как Лей прочитал репортажи о речи лидера нацистов на суде над мюнхенскими путчистами. В начале 1924 года Лей вступил в нацистскую партию и вскоре стал ведущим местным активистом, а в июне 1925 года поднялся до положения гаулейтера Южного Рейна. Как и многие выдающиеся нацисты первых лет, впервые услышав выступление Гитлера, Лей сразу же стал его горячим поклонником. Он стал безгранично обожать вождя нацистов, возможно, как предполагают психоисторики, видя в нем замену отца, чей позор бросил такую тень на все детство Лея. Лей поддерживал Гитлера в спорах, которые привели к разрыву рейнских отделений партии с нацистским руководством в середине 1920-х годов, и помогал ему вернуть власть в партии обратно после вынужденного бездействия, последовавшего за поражением мюнхенского путча 1923 года. Именно поэтому и потому что Лей, несмотря на заикание, оказался успешным и вдохновенным оратором, Гитлер постоянно пропускал мимо ушей жалобы от коллег Лея о его злоупотреблениях средствами, высокомерном отношении к подчиненным и административной некомпетентности. Вскоре Лей возглавил региональную нацистскую газету, полную антисемитской пропаганды, ярость которой практически не уступала более известной газете «Штюрмер», издававшейся Юлиусом Штрейхером, гаулейтером Нюрнберга. В «Вестдойчер Беобахтер» постоянно печатались неподтвержденные обвинения евреев в ритуальных убийствах и порнографические истории о выдуманных совращениях арийских девушек их еврейскими работодателями. Такие публикации привели к нескольким судебным искам и штрафам, наложенным на Лея, однако они нисколько не мешали ему поддерживать подобную политику редакции[1124].

Гитлер привел Лея в мюнхенскую штаб-квартиру партии в 1931 году, где тот занял место Грегора Штрассера после его внезапного ухода с поста начальника партийной организации в декабре 1932 года, хотя и не унаследовал огромную административную власть своего предшественника. Опыт Лея в завоевании голосов избирателей в преимущественно рабочих областях Рейна, а также его утопический идеализм и социальное недовольство придавали его националистическим идеям отчетливо коллективистский оттенок. Это сделало его очевидным кандидатом на роль разработчика планов по переустройству немецких трудовых организаций в начале апреля 1933 года. С формальной политической точки зрения задача Лея состояла в реализации представления Гитлера об объединенном рабочем классе новой Германии, в завоевании поддержки, вероятно, самого непокорного и антинацистского класса немецкого общества. Однако Лею не хватало опыта сделать это самостоятельно. Он быстро сумел разместить отделения Трудового фронта в бывших офисах профсоюзов и объединить его с Организацией партийных ячеек. Но у него не было особых альтернатив, кроме как использовать чиновников Организации для создания внутренних структур Трудового фронта. Вначале они просто назначили новое руководство в существовавших профсоюзных институтах под новыми названиями и организовали их в пять больших подгрупп. Таким образом, прежнее профсоюзное объединение стало одной подгруппой со всеми своими подчиненными подразделениями, такими как пресс-служба и газета, объединения офисных служащих образовали вторую подгруппу, розничные торговцы — третью, ремесленники — четвертую, предприниматели — пятую. Казалось, что путь для Трудового фронта, на котором он стал бы ядром корпоративного государства по итальянской фашистской модели, отражая интересы всех различных отраслей экономики на службе нового политического порядка, был открыт[1125].

Однако эти идеи, выдвинутые Муховым и лидерами Организации фабричных ячеек, просуществовали недолго. Ни ремесленники, ни предприниматели не были заинтересованы в них, розничные торговцы никогда не имели большого влияния, а самой динамичной силой в новой структуре были сам Мухов и его друзья. Вскоре Трудовой фронт стал тем, во что они хотели превратить Организацию фабричных ячеек, некоторым суперобъединением, представлявшим помимо прочего интересы рабочих. В этом качестве он издавал приказы, регулировавшие оплачиваемые отпуска, соглашения о ставках, декреты о равной оплате труда женщин, постановления об охране здоровья и безопасном труде и многом другом. Но на локальном уровне тревога оставалась, некоторые чиновники угрожали отправлять работодателей в концентрационные лагеря, если те отказывались принимать их требования. Мухов обвинил в этом бывших социал-демократов и даже некоторых бывших коммунистов и организовал проверку политического прошлого всех функционеров Трудового фронта, собираясь исключить около 100 000 человек из организации. Однако число жалоб продолжало увеличиваться, они поступали от министра труда, министра внутренних дел и даже министра транспорта — все они беспокоились из-за того, что их власть подрывалась односторонними действиями функционеров Трудового фронта более низкого уровня. Казалось, что ситуация ускользает из-под контроля, и наступило время взять ее в свои руки[1126].

19 мая 1933 года под давлением со стороны работодателей и государственных министерств в Берлине кабинет обнародовал Закон о трудовых координаторах. Он устанавливал двенадцать государственных чиновников, задачей которых было регулирование ставок, условий работы и трудовых договоров в соответствующих регионах, а также поддержание мира между рабочими и работодателями. Координаторы были чиновниками Имперского министерства труда. Только двое из них входили в Организацию фабричных ячеек, пятеро были юрисконсультами, а четверо — государственными служащими. Довольно туманные положения Закона были детализированы в следующем Законе об организации национального труда, вышедшем 20 января 1934 года, проект которого составил госслужащий, ранее работавший в промышленной группе[1127]. Новые законы отменяли систему двухстороннего коллективного договора и регулирования между работодателями и профсоюзами, которая была одним из важнейших достижений веймарской трудовой политики, и заменяли ее новой структурой, основанной на «принципе лидерства» национал-социалистов. В них отмечалось, что антагонизм между рабочими и работодателями ушел в прошлое, все могли работать вместе в гармонии в рядах нового объединенного немецкого расового сообщества. Чтобы подчеркнуть это, законы формулировались на неофеодальном языке взаимной выгоды, который, как и в период настоящего феодализма Средних веков, скрывал тот факт, что реальная власть в основном находилась в руках одной стороны: у работодателей. Во власти координаторов труда было назначать доверительные советы для отдельных заводов, вести арбитраж споров, утверждать увольнения, регулировать рабочие часы и устанавливать базовые ставки сдельной оплаты, а также направлять дела об оскорблении власти, провокациях, саботаже, обмане доверия и схожих нарушениях в Суды чести, которые исполняли квазилегитимные функции и состояли из судей, назначаемых Министерством юстиции из своих сотрудников. Работодатель теперь назывался «лидером завода» (Betriebsfiihrer), а рабочие — его «дружиной» (Gefolgschaft). Заменив веймарскую систему выборных рабочих советов и имевшие обязательную силу трудовые договоры, новая система передавала всю власть в руки хозяев вместе с координаторами труда. На деле Суды чести оказались бесполезным нововведением. В 1934—1936 годах в них было рассмотрено только 516 дел, в основном касавшихся физического насилия в отношении учеников со стороны мастеров-ремесленников. Они выглядели честными и справедливыми на бумаге, однако на деле практически не оказывали никакого влияния[1128].

Эта новая система отношений в промышленности отражала важную победу работодателей, которых поддерживали Гитлер и нацистское руководство и которые отчаянно нуждались в сотрудничестве промышленности в проведении перевооружения. Пока новые координаторы труда с открытым презрением говорили об идее корпоративного государства, шансы Организации фабричных ячеек на распространение своих идей были перечеркнуты убийством Рейнгарда Мухова в ресторанной драке 12 сентября 1933 года. Это лишило радикальное крыло Трудового фронта движущей силы и открыло дорогу Лею, который стал намного опытнее в переплетениях трудовых отношений по сравнению с предыдущей весной, и смог вернуть себе лидерство. 1 ноября 1933 года Лей сказал рабочим на заводе «Сименс» в Берлине: «Мы все — солдаты труда, и некоторые командуют, а некоторые подчиняются. Мы снова должны научиться уважать подчинение и ответственность… Мы не можем встать на капитанский мостик все сразу, потому что тогда некому будет поднимать паруса и тянуть канаты. Нет, мы не можем все стать командирами и должны принять этот факт»[1129].

Лей реорганизовал Трудовой фронт, избавившись от остатков профсоюзной культуры и взглядов и упразднив последние самостоятельные функции Организации фабричных ячеек, поддавшись давлению Министерства труда и новых законов о труде, требовавших отмены ее участия в переговорах по соглашениям о зарплате. Трудовой фронт был преобразован в том же ключе, что и партия — вертикальная организация заменила прошлое параллельное представительство рабочих, офисных служащих и других. Теперь он состоял из ряда центральных департаментов — пропаганды, юридического, образовательного, социального и т.д., приказы которых спускались в соответствующие отделы на региональном и местном уровнях. Старые чиновники Организации фабричных ячеек делали все, что было в их силах, чтобы саботировать работу новой системы, но после «Ночи длинных ножей» они были уволены скопом. За этими политическими маневрами лежало понимание Гитлера и других лидеров режима, что перевооружение, их главный экономический приоритет, можно было осуществить быстро и без проблем, только удерживая рабочих под контролем. Это подразумевало исключение наиболее революционных элементов в Трудовом фронте наряду с подавлением любых идей о «второй революции», выдвигавшихся коричневыми рубашками и их руководителями. К осени 1934 года стало очевидно, что в битве за лидерство в трудовых отношениях работодатели взяли верх. Однако в результате этой борьбы они не смогли добиться того, к чему реально стремились. Организация и структура низовых уровней национал-социализма действительно имела много общего с тем видом управления и промышленных отношений, к которым стремились многие работодатели в 1920-х и начале 1930-х годов, но она также предполагала серьезный уровень вмешательства в трудовые отношения со стороны государства, Трудового фронта и партии в тех областях, где руководство традиционно желало единоличного контроля. Профсоюзы ушли в прошлое, но несмотря на это, работодатели больше не были хозяевами в своих домах[1130].

Тем временем аппарат Германского трудового фронта быстро заработал репутацию, вероятно, самого коррумпированного из всех главных институтов Третьего рейха. За это большую ответственность нес сам Лей. Положение главы Трудового фронта сделало его очень обеспеченным человеком с зарплатой в 4000 рейхсмарок, к которым добавлялось 2000 рейхсмарок за пост начальника партийной организации, 700 рейхсмарок за работу депутатом рейхстага и 400 рейхсмарок за должность прусского государственного советника. Но это было только начало. Его книги и брошюры, которые рекомендовалось покупать служащим Трудового фронта оптом для распространения среди членов, приносили солидные отчисления, а доход от его газеты, 50 000 рейхсмарок в год, направлялся прямиком в его карман. Лей свободно использовал на личные нужды значительные средства, конфискованные Трудовым фронтом у прежних профсоюзов, а в 1940 году он получил в дар от Гитлера один миллион рейхсмарок. Имея такие средства, он купил несколько огромных вилл в самых фешенебельных районах немецких городов. Текущие расходы, которые в его вилле в берлинском районе Грюневальд включали зарплату повара, двух нянь, горничной, садовника и экономки, покрывались Трудовым фронтом до 1938 года, и даже после этого он оплачивал все расходы Лея на развлечения. Он увлекался дорогими автомобилями и подарил два своей второй жене. У Лея также был железнодорожный вагон, переделанный для личного использования. Он коллекционировал картины и мебель для своих домов. В 1935 году он приобрел поместье рядом с Кёльном и немедленно приступил к его превращению в нацистскую утопию. Он сломал старые здания и нанял архитектора Клеменса Клотца, создателя Орденских замков, для строительства нового грандиозного дома, конфисковал прилегающие земли, чтобы увеличить площадь своего имения, осушил болота, приобрел новую технику и учредил программу обучения для помощников фермеров. Здесь Лей играл в неофеодального помещика, с вымуштрованным персоналом, стоящим по стойке смирно, приветствуя его по возвращении из Берлина, кроме того, он получил для фермы официальный статус наследного майоратного владения.

Уютно расположившись в таких роскошных резиденциях в окружении дорогих картин и мебели, Лей проводил свой досуг, увиваясь за женщинами и все больше злоупотребляя алкоголем, что часто приводило к неловким сценам на публике. Пьяные вечеринки, устраиваемые им со своей свитой, часто заканчивались драками. Однажды в Гейдельберге во время очередного дебоша был избит министр-президент Бадена. В 1937 году Лей был явно пьян, принимая герцога и герцогиню Виндзорских, а после того как он въехал вместе с ними в своем «Мерседесе» в закрытые ворота завода, Гитлер спешно заменил его на Германа Геринга, который оставался с ними до конца их визита. Два года спустя после череды событий Лей вступил в связь с молодой певицей-сопрано Инге Шпилькер и женился на ней в 1938 году сразу после развода со своей первой женой. Ослепленный ее красотой, он заказал картину с ней, обнаженной выше талии, которую с гордостью показывал посещавшим его высоким гостям, а по слухам, однажды он сорвал с нее одежду в присутствии гостей, чтобы показать, какое у нее прекрасное тело. Попавшая под такое давление и неспособная справиться с усиливавшимся алкоголизмом Лея, Инге сама стала прикладываться к бутылке, пристрастилась к наркотикам и застрелилась 29 декабря 1942 года после последней из яростных ссор с мужем. Гитлер неоднократно предупреждал лидера Трудового фронта о недопустимости такого поведения, однако тот никак на это не реагировал. Как и во многих других случаях, нацистский лидер был готов прощать практически любые выходки своих подчиненных, пока те оставались верными ему[1131].

Коррупция в Трудовом фронте совсем не заканчивалась на самом Лее, напротив, можно сказать, что он показывал пример своим подчиненным, как использовать организацию для личного обогащения. Огромное число деловых предприятий разного рода, которыми управлял Трудовой фронт, предлагало самые разнообразные возможности делать деньги на стороне. Строительные компании Трудового фронта под руководством высокопоставленного чиновника Антона Карла, имевшего судимости за воровство и хищение, выплатили больше 580 000 рейхсмарок в виде взяток только в 1936—1937 годах для подписания контрактов. Зепп Дитрих, командир «Лейбштандарта СС Адольф Гитлер», оценил подарки, которыми его осыпал Карл, включая золотой портсигар, охотничье оружие, шелковые рубашки и отпуск в Италии для его жены, и подписал со строительной фирмой Карла из Трудового фронта контракт на перестройку казарм своей части в Берлине. В ответ на благосклонность и нужные решения Карл использовал банк Трудового фронта для предоставления руководителям нацистов дешевых кредитов и даже покупал им дома по цене, гораздо ниже их рыночной стоимости. Адъютанты Гитлера Юлиус Шауб и Вильгельм Брюкнер, его фотограф Генрих Гоффман и все, кто мог напрямую обращаться к фюреру, часто получали взятки от Трудового фронта. Лей передал 20 000 рейхсмарок каждому из них в виде «рождественского подарка» только в 1935 году[1132]. Социал-демократические наблюдатели с ликованием отмечали огромное число случаев коррупции и хищения с участием официальных лиц Трудового фронта каждый год. Например, в 1935 году они отметили, что Алоис Венгер, чиновник Трудового фронта в Констанце, был, обвинен в присвоении фондов, предназначенных для финансирования досуговых мероприятий для рабочих, и подделке квитанций для обмана аудиторов. Еще один чиновник, «старый боец» нацистской партии, растратил взносы коллег по Трудовому фронту и вымогательством получил 2000 рейхсмарок от своего работодателя для покрытия пропавших денег. Все их он потратил на выпивку. Что происходило со взносами членов Трудового фронта, сообщал другой агент социал-демократов, можно было видеть у штаб-квартиры организации в Берлине: «До 1932 года перед старой Палатой профсоюзов было припарковано 2–3 частных автомобиля. Они принадлежали Рабочему банку или профсоюзам. Сегодня надо видеть, как они собираются там в ряд, от 50 до 60 машин каждый день. А иногда еще больше. Водители Трудового фронта получают незаполненные квитанции на бензин и могут заливать в баки столько, сколько захотят, что они часто и делают, потому что им не нужно за это отчитываться. Коррупция в Трудовом фронте видна повсюду, а общий уровень нравов соответственно крайне низок»[1133].

Лей был далеко не единственным пользователем фондов Трудового фронта, его открытая и явная продажность была только верхушкой айсберга казнокрадства. Такие дела не вызывали большой любви к нему со стороны миллионов рабочих, которые вынуждены были поддерживать Трудовой фронт обязательными взносами из своих зарплат.

Нацистский режим прекрасно понимал, что упразднение профсоюзов и жесткая регламентация жизни и подчинение рабочих в коррумпированном и авторитарном Трудовом фронте может вызвать недовольство в рядах крупнейшего социального класса Германии, который до 1933 года обеспечивал мощную поддержку самым ярым врагам нацизма, коммунистам и социал-демократам. Поэтому вместе с постоянной пропагандой, трубившей о победах в «борьбе за труд», режим также стремился найти альтернативные способы примирить рабочий класс с Третьим рейхом. Основным из них была уникальная организация, известная под названием «Национал-социалистическое объединение “Сила через радость”», основанное как подразделение Германского трудового фронта 27 ноября 1933 года. «Сила через радость» организовывала досуг рабочих, не позволяя им заниматься этим самостоятельно, с целью использования свободного времени в интересах расового сообщества и примирения противоречивых сфер работы и досуга, завода и дома, конвейера и отдыха. Предполагалось, что рабочие будут набираться сил для дальнейшей работы, испытывая радость во время отдыха. Помимо прочего «Сила через радость» должна была стать мостом между раздробленными социальными классами, предоставив развлечения среднего класса для широких масс. Материальные блага, заявил Роберт Лей в своей инаугурационной речи 27 ноября, не могли сделать немецкий народ счастливым, что было грубой ошибкой «марксистов» веймарских годов. Национал-социалисты собирались использовать духовные и культурные рычаги воздействия, чтобы добиться интеграции рабочих в национальное сообщество. Многое позаимствовав у итальянской фашистской организации «После работы» (Dopolavoro), но протянув свои щупальца и до рабочего места, «Сила через радость» быстро разработала многочисленный набор мероприятий и выросла в одну из самых крупных организаций Третьего рейха. К 1939 году в ней работало более 7000 сотрудников на окладе и 135 000 добровольцев, организованных в подразделения, занимавшиеся спортом, образованием и туризмом с инспекторами на каждом заводе и в каждой мастерской, где работало больше двадцати человек[1134].

«Сила через радость, — объявил Роберт Лей в июне 1938 года, — это самый простой образ, к которому можно свести национал-социализм для широких масс»[1135]. Она занималась внедрением идеологического контекста во все виды отдыха. И использовала для этого весьма серьезные ресурсы. К 1937 году «Сила через радость» получала от Трудового фронта субсидии в размере 29 миллионов рейхсмарок в год, при этом использование ею разнообразных развлекательных и культурных учреждений рабочего движения социал-демократов приносило дополнительные средства, в том числе доходы от туристических отелей и спортивных площадок. Благодаря этим ресурсам «Сила через радость» могла предложить различные развлекательные мероприятия с серьезными скидками, доступные для множества рабочих и их семей. В 1934—1935 годах более трех миллионов человек посещали спортивные секции и гимнастические вечера организации, и многие другие за очень небольшие деньги обучались игре в теннис, хождению под парусом и другим видам спорта, которые ранее были типичными развлечениями верхнего слоя среднего класса. В культурной сфере организация приобретала пакеты театральных абонементов, которые распространяла среди своих членов за символическую плату, выкупая более половины всех мест в театрах Берлина к 1938 году. Она проводила концерты классической музыки на заводах, создав для этого несколько разъездных оркестров, строила театры, создавала гастролирующие актерские труппы и проводила выставки. В 1938 году более 2,5 миллиона человек посетили ее концерты и больше 13,5 миллиона — «народные представления». Больше 6,5 миллиона человек побывали на операх и опереттах и почти 7,5 миллиона — на театральных спектаклях. 1,5 миллиона человек посетили различные выставки и более 2,5 миллиона участвовали в «гуляньях», проводившихся на автострадах рейха. Членство в организации предоставлялось автоматически всем членам Трудового фронта, поэтому к 1936 году в нее входило 35 миллионов человек. Она вела активную рекламу внутри страны и за рубежом, завоевав сердца множества восторженных поклонников в Британии, США и других странах, которые восхищались ее энергией в распространении культуры в массы[1136].

Самым удивительным начинанием «Силы через радость», безусловно, была организация массового туризма для рабочих. «Для многих, — отмечалось в феврале 1938 года, — “Сила через радость” является лишь организацией путешественников»[1137]. Уже в 1934 году около 400 000 человек побывали в организованных туристических поездках, проведенных «Силой через радость» в Германии. К 1937 году эта цифра выросла до 1,7 миллиона человек, кроме того, примерно 7 миллионов человек приняли участие в экскурсиях выходного дня и 1,6 миллиона — в организованных пешеходных прогулках. Хотя эти цифры несколько упали в 1938—1939 годах, нет никаких сомнений в успехе данных мероприятий. Групповые заказы позволяли организовывать туры с очень большими скидками, например до 75 % в случае железнодорожных билетов и 50 % при бронировании отелей и койкомест с завтраком. Это оказывало серьезный эффект на экономику туристических регионов — уже в 1934 году, например, «Сила через радость» привезла в южную Баварию 175 000 туристов, которые потратили в общей сложности пять с половиной миллионов рейхсмарок на свои отпуска. Самым удивительным были иностранные вояжи, проводившиеся организацией, будь то железнодорожные поездки в места вроде дружественной фашистской Италии или круизы на Мадейру, в которой правил благосклонно настроенный к немцам диктатор доктор Салазар. Только в 1939 году в рамках таких организованных поездок 175 000 человек посетили Италию, и большое число побывало в круизах. К 1939 году организация владела восемью круизными лайнерами (два из которых были специально для этого построены) и арендовала еще четыре практически на постоянной основе для доставки своих членов в такие экзотические места, как Ливия (итальянская колония), Финляндия, Болгария и Стамбул, с целью отметить солидарность Германии с фактическими или потенциальными союзниками и обозначить границы будущей европейской империи под господством Германии. В этом году в таких круизах побывало 140 000 отдыхающих. Когда бы они ни обращались, представители местных немецких консульств всегда были готовы приветствовать их и организовывать поездки и экскурсии, а дружественные правительства часто организовывали щедрые приемы для туристов[1138].

Круизы «Силы через радость» были тщательно организованы, чтобы объединить развлечение с идеологической подготовкой. Их целью было представить новую Германию остальному миру или по крайней мере некоторым дружественным странам. В традиционных пассажирских лайнерах каюты и другие помещения делились по классам в соответствии с платежной способностью, но «Сила через радость» с презрением относилась к таким пережиткам прошлого и праздновала единство немецкого расового сообщества, спуская со стапелей новые корабли одного класса и переоборудуя другие в такие же модели. На борту пассажирам напоминали, что они были там не для развлечения и не для похвальбы, как прежние буржуазные пассажиры круизных лайнеров, но для участия в серьезном культурном предприятии. Их призывали одеваться скромно, не злоупотреблять алкоголем, избегать романов и беспрекословно подчиняться приказам руководителей поездок. Новый лайнер «Роберт Лей» имел на своем борту спортивный зал, театр и плавательный бассейн, предоставляя отдыхающим возможность постоянно заниматься физическими упражнениями и участвовать в серьезных культурных мероприятиях. В туристических брошюрах рекламировались достижения круизов и сухопутных туров в объединении немцев разных классов и регионов происхождения в общем деле, посвященном построению гармоничного расового сообщества Третьего рейха. Участники должны были посещать зарубежные страны в первую очередь с целью больше узнавать о мире и напоминать себе о превосходстве немцев над другими расами. Внутри Германии главной целью путешествий было способствовать объединению нации за счет знакомства людей с другими областями их родины, где они раньше никогда не бывали, особенно если, как в некоторых удаленных сельских регионах, их можно было представить центрами древних немецких народных традиций[1139].

Вместе с тем, как это довольно часто было в нацистской Германии, реальность не слишком соответствовала пропагандистским заявлениям. Туристы «Силы через радость» часто проживали в весьма плохих условиях, в том числе в старых общежитиях без возможности уединения либо без должных санитарных условий. Концерты классической музыки были не всегда по нраву рабочим, особенно если им приходилось за них платить. Один концерт, проводимый для организации в Лейпциге, пришлось отменить, когда из 1000 билетов было продано только 130[1140]. Некоторые театры, например «Западный театр» в Берлине, ставили в программу дешевые оперетты специально для «Силы через радость», тогда как в ведущие театры продолжали ходить в основном средние классы. Даже когда организация выкупала целые блоки мест на определенные представления и предлагала их для своих членов со скидкой, они обычно разбирались театралами из среднего класса[1141]. Представление о бесклассовом обществе быстро развеивалось, когда шумные туристические группы «Силы через радость» приезжали в тихие сельские курорты. Совсем не способствуя развитию чувства национальной солидарности, групповые туры в самой Германии вызывали серьезные возражения со стороны местных туристических организаций, отелей и курортов, которых не устраивало то, что их цены серьезно сбивались при льготных оптовых закупках для новой организации. Прежние обеспеченные туристы ужасались тому, что их любимые места отдыха заполонили орды из более низких социальных классов, чье вызывающее поведение часто приводило к жалобам со стороны владельцев отелей и гостиниц, а также частных турфирм[1142].

Организацию это не смущало, и она начала строительство собственного образцового курорта на балтийском острове Рюген в Проре. Строительство началось под руководством Альберта Шпеера 3 мая 1936 года и должно было завершиться в 1940 году. Курорт занимал восемь километров побережья Балтийского моря, он состоял из шестиэтажных корпусов, столовых и располагался вокруг огромного общего здания, которое могло вместить все 20 000 отдыхающих на время проведения коллективных демонстраций энтузиазма по отношению к режиму и его деятельности. Он был специально спроектирован для семей, чтобы восполнить недостаток туристических зданий для них в других предприятиях «Силы через радость», и должен был быть достаточно дешевым, чтобы посещать его могли даже простые рабочие по цене не более 20 рейхсмарок за недельное пребывание. Курорт был оборудован самыми современными техническими средствами, включая центральное отопление комнат с холодной и горячей водой, подогреваемый плавательный бассейн, кинотеатр, площадки для игры в кегли, пристань для круизных лайнеров, большую железнодорожную станцию и многое другое. Спроектированный Клеменсом Клотцем, архитектором Орденского замка в Фогельзанге, он представлял собой псевдоклассический нацистский модернизм во всем его великолепии. Как и все остальное в «Силе через радость», он демонстрировал гигантоманию, коллективизм и растворение индивидуума в массе. В отличие от современных лагерей отдыха в Британии, организованных предпринимателем Билли Бутлином, которые предлагали гостям отдельные коттеджи и освобождали их от назойливого вмешательства в личную жизнь таких одиозных фигур, как «блэкпулские домохозяйки» (ставшее нарицательным именование жительниц Блэкпула, сдававших комнаты в аренду отдыхающим и известных своей бесцеремонностью), большие гостиничные корпуса в Проре состояли из маленьких комнат вдоль бесконечных безликих коридоров, а жизнь отдыхающих вне номера строго контролировалась, вплоть до ограничений на площадь, которую каждая семья могла занимать на пляже. В самый разгар строительства на курорте работало почти столько же строительных рабочих, сколько и на постройке автодорог, однако он так и не был открыт: начало войны привело к немедленной приостановке работ, хотя некоторые здания позже были срочно завершены для размещения эвакуированных людей из разбомбленных городов. Серьезно разграбленный местными жителями и оккупационными русскими войсками после войны, курорт впоследствии использовался в качестве казарм и тренировочного центра в коммунистической Восточной Германии и сегодня лежит в руинах[1143].

Таким образом, «Сила через радость» так и не смогла преодолеть трудности, которые должен был разрешить курорт в Проре. Однако у нее были провалы посерьезней этого. Потому что люди, путешествовавшие от организации, упрямо отказывались делать это на тех условиях, которые предполагал режим. Обеспокоенная возможным влиянием бывших социал-демократов, участвовавших в турах, и запрещенными контактами между рабочими из сферы вооружений и иностранными агентами, организация договорилась с гестапо и службой безопасности СС о том, чтобы они отправляли тайных агентов под маской туристов с целью шпионить за отдыхающими. Картина, составленная по отчетам таких агентов практически сразу после начала их работы в марте 1936 года, оказалась не слишком радостной. Вместо преодоления социального разделения в интересах расового сообщества туры «Силы через радость» часто выявляли социальные различия, которые в противном случае могли оставаться скрытыми. Поскольку доходы от таких туров были крайне низки, владельцы отелей и ресторанов часто подавали некачественную еду и напитки групповым путешественникам, которые негодовали из-за этого, поскольку путешествующие самостоятельно туристы за соседним столиком получали что-то, гораздо лучшее. Театральные билеты, продававшиеся организации, часто оказывались самыми плохими в зале, а классовое негодование только усиливалось из-за того, что таким посетителям приходилось с галерки наблюдать за буржуазией в мехах, сидящей в партере. В круизах, где никакие усилия по переоборудованию внутренней структуры кораблей не могли полностью устранить различия в классе между каютами на верхних палубах и теми, которые находились в трюме, партийные чиновники, госслужащие и другие всегда получали лучшие места. Такие люди на самом деле получали львиную долю мест в самых лучших круизах, из-за этого путешествие на Мадейру в народе стали называть «туром бонз» (Bonzenfahrt). Анализ списков пассажиров на круизных лайнерах «Силы через радость» показал, что ее штатные сотрудники составляли самую многочисленную группу отдыхающих, так же как и в традиционном туризме. Только 10 % из тысячи пассажиров на круизе в Норвегию в 1935 году были из рабочих, а остальные были партийными чиновниками, которые выпили все запасы алкоголя на корабле задолго до того, как он вернулся в порт приписки. «Они обжирались в ресторане и заливались алкоголем как свиньи», — жаловался один из членов экипажа. Среди рабочих преобладали незамужние женщины и молодые неженатые мужчины, другими словами, подавляющее большинство составляли рабочие, имевшие зарплату и свободные средства, а не семейные мужчины и матери. Большинство рабочих в путешествии были квалифицированными и с весьма неплохой зарплатой. Менее обеспеченные обычно получали серьезные субсидии от своих работодателей. Цена таких туров все равно оставалась вне возможностей большинства наемных рабочих, которые могли повысить свои доходы, только работая еще больше, сокращая, таким образом, возможности ездить на отдых. Во многих случаях они не могли позволить себе дополнительные расходы, неизбежно связанные с путешествиями, например на выходную одежду[1144].

В круизах и других путешествиях, пока партийные чиновники и пассажиры среднего класса щедро тратили деньги на подарки, сувениры, дорогую еду и развлечения на берегу, рабочие не могли позволить себе даже самые малые дополнения к базовому комплекту услуг, включенных в сам тур. Со стороны отдыхающих из рабочего класса поступало множество жалоб на возмутительное поведение буржуазных туристов и незначительное социальное смешение в большинстве поездок. Классовый антагонизм дополнялся региональной враждой, так, в одном круизе в Италию разногласия между жителями Рейнской области и Силезии достигли такого уровня, что две эти группы отказывались оставаться друг с другом в одном помещении. В одной из следующих поездок в Италию на том же корабле группа вестфальцев оскорбила соседей из Силезии, назвав их «поляками», и только вмешательство команды позволило не допустить перерастания ссоры в драку[1145]. Более того, поведение многих отдыхающих в поездках часто явно не соответствовало стандартам, установленным организаторами. Как и любые другие туристы, большинство из них на самом деле хотели расслабиться. Вместо того чтобы ограничивать себя и вести с соответствии с принципами расового сообщества, они искали удовольствий для себя. Агенты гестапо сообщали о массовых пьянках и разгульном поведении. Говорили, что на некоторых кораблях спасательные лодки каждую ночь занимали любвеобильные парочки. Особенно бесстыдно, жаловалось гестапо, вели себя молодые незамужние женщины, число которых в круизах было весьма велико. Один агент предположил, что они выезжали в такие поездки исключительно «в эротических целях». Флирты, интрижки и романы с мужчинами на борту или, что намного хуже, со смуглыми молодыми итальянцами, греками или арабами на берегу вызывали частые критические комментарии от шпионов гестапо. Пассажиры в целом демонстрировали удручающее отсутствие интереса к политическим лекциям и собраниям. Хуже всех были партийные функционеры, пьянство и разгульное поведение которых стало притчей во язы-цех. Например, в одном из круизов, организованных для региональных партийных лидеров, гестапо обнаружило в списке пассажиров двух известных проституток. Вполне предсказуемо, самый плохой пример показывал сам Роберт Лей, который часто ездил в туры «Силы через радость», где большую часть времени находился в состоянии такого сильного опьянения, что капитану приходилось выписывать для него двух матросов, которые поддерживали его с двух сторон при выходе на палубу, чтобы тот не выпал за борт. Высокие чины из «Силы через радость» организовали для него эскорт из группы белокурых голубоглазых красоток, которые обеспечивали ему «компанию» на протяжении вояжей[1146]. Неудивительно, что в народе «Силу через радость» вскоре прозвали «борделем для бонз» (Bonzenbordell)[1147].

Несмотря на то что организация в целом не смогла достигнуть своих идеологических целей, она все равно оставалась одной из самых популярных культурных инноваций режима. Предлагая отдых и другие мероприятия, которые в противном случае оставались бы за пределами возможностей многих членов, «Сила через радость» имела большую поддержку у рабочих[1148]. Многое из того, что она предлагала, было в новинку для целевой аудитории. Например, в начале 1934 года был проведен опрос 42 000 рабочих на заводе «Сименс» в Берлине, который показал, что 28 500 из них никогда не были на отдыхе за пределами Берлина и его окрестностей — они с радостью хватались за возможности, предоставляемые «Силой через радость». «Раз уж мы получаем это так задешево, то иногда вполне можно повытя-гивать руку в салюте!» — сказал один из них агенту социал-демократов в 1934 году[1149]. Мнение о том, что «нацисты создали что-то по-настоящему хорошее», было весьма распространенным среди людей, отмечалось в другом таком отчете[1150]. Другой агент сообщал в феврале 1938 года из Берлина: «’’Сила через радость” имеет огромную популярность. Ее программы позволяют удовлетворить страстное желание простого человека однажды выбраться из своего окружения и принять участие в удовольствиях «больших» людей. Это хитрая игра, основанная на мелочных буржуазных страстях политически несознательных рабочих. Для таких людей действительно по-настоящему большим событием становится круиз в Скандинавию или просто поездка в Шварцвальд или в Харц. Они воображают, что это позволяет им подняться по социальной лестнице на уровень выше»[1151].

Участие в программах «Силы через радость» было так распространено, что оно породило популярную шутку о том, что люди теряли свою силу из-за чересчур большой радости[1152]. Некоторые отчаявшиеся социал-демократические комментаторы заключали, что программа в конечном счете имела важную функцию в примирении людей, особенно ранее оппозиционных элементов, с режимом. «Рабочие, — отмечал один из них в 1939 году, — ясно ощущают, что “Сила через радость” пытается пустить им пыль в глаза, но все равно принимают участие в ее деятельности, таким образом, ее пропагандистские цели в конечном счете достигаются»[1153].

«Сила через радость» действительно имела большой символический эффект, который простирался далеко за пределы ее реальных программ. Ее путешествия и круизы вспоминались рабочими больше всего по сравнению с остальными делами мирных лет Третьего рейха[1154]. Даже те, кто никогда не был на организованных ею массовых турах, или, как мрачно признавали бывшие социал-демократы, особенно такие люди, восхищались ее предприимчивостью и инициативой и стремлением предложить простым людям удовольствия, прежде для них недоступные[1155]. Один социал-демократический наблюдатель подытожил ее цели и результаты в декабре 1935 года: «Атомизация и потеря индивидуальности, трудотерапия и надзор за людьми. Не должно остаться места для индивидуального досуга, физической активности и культурных мероприятий, не должно остаться места для добровольных собраний и любых самостоятельных действий, которые бы из них проистекали. И вместе с этим массам необходимо что-то «предложить»… Как минимум «Сила через радость» отвлекает людей, вносит свою лепту в одурманивание их мозгов и выполняет свою пропагандистскую задачу от имени режима»[1156].

Люди, участвовавшие в программах «Силы через радость», возможно, с неохотой принимали идеологический посыл, но в то же время такие мероприятия отвлекали их еще дальше от традиций самообразования и самосовершенствования социал-демократической и коммунистической массовой культуры. Это, без сомнения, было одной из причин, почему некоторые из социал-демократических наблюдателей смотрели на них сверху вниз (“Сила через радость”, — фыркнул один из них в 1935 году, — не имеет никакой культурной базы. Ее мероприятия остаются на уровне деревенских пивных ярмарок в крестьянских постоялых дворах»)[1157]. Однако в то же время организация продолжала свою работу и в конечном счете добилась окончательного разрушения культурных традиций рабочего движения из-за расширявшейся коммерциализации досуга. Развитые культурные системы социал-демократов и коммунистов, создававшиеся с XIX века, выполняли серьезные просветительские функции и были связаны с различными базовыми ценностями рабочего движения. Нацисты не только дискредитировали их, но и изменили в более популистском направлении, связанным с появлением популярной неполитической культуры при Веймарской республике. Частичным следствием этого стало то, что в своем повторном рождении после 1945 года культура рабочего класса оказалась намного менее идеологизированной, чем раньше[1158].

Однако эти результаты необходимо оценивать относительно общей ситуации. Большинство людей, посещавших театры и концерты, продолжали делать это в частном порядке. «Сила через радость» привлекала большое внимание, но никогда не бронировала больше 11 % всех мест в немецких отелях в год[1159]. Ежегодный оборот крупнейшего коммерческого туристического агентства «Центральной европейской туристической компании» составлял 250 миллионов рейхсмарок в 1938 году по сравнению с 90 миллионами оборота туристического департамента «Силы через радость»[1160]. Более того, после начала войны «Сила через радость» значительно сократила масштабы своей деятельности, ее круизные корабли были превращены в военные транспорты, отели — в госпитали, а курорты — в пансионаты для выздоравливающих, тогда как коммерческий туризм, несмотря на некоторые неодобрительные замечания властей, продолжал процветать. Однако с самого начала режим стремился преобразовать его в своих целях, поощряя людей путешествовать внутри Германии, а не за границей (по патриотическим и экономическим причинам), и стремясь направлять туристов в те страны, где их присутствие в качестве послов новой Германии оказалось бы наиболее полезным. Появились новые туристические места, начиная с огромных зданий вроде Имперской канцелярии и заканчивая местами поклонения и памяти погибших нацистов. Путеводители были переписаны в соответствии с идеологическими постулатами режима, с одной стороны упирая на непрерывную связь с отдаленным германским прошлым, а с другой — где только можно упоминая о связи Гитлера и других нацистских руководителей с туристическими местами. Руководство Третьего рейха знало о трениях, возникших между растущей индустрией коммерческого туризма и организованным туризмом «Силы через радость», но вместо того чтобы приструнить первый в интересах последнего, министр пропаганды Йозеф Геббельс и босс туристической отрасли Готфрид Федер поняли, что людям необходимо было избавляться от стресса и напряжения повседневной работы, даже если они делали это вне политического окружения. В нацистской Германии начало зарождаться общество потребления, и несмотря на приоритет перевооружения в своей экономической политике, режим не только был не способен, но и не желал его останавливать[1161].

Требования потребителей, возможно, были одной из причин провала деятельности департамента «Силы через радость» под названием «Красота труда». Основной его задачей также была компенсация низких зарплат и длинного рабочего дня, но он предполагал реализовывать ее не через предоставление возможностей отдыха, а через улучшения на рабочих местах. «Красота труда» вела активные кампании по организации мест для мытья и туалетов, раздевалок и личных шкафчиков, душевых кабин и призывала к повышению уровня гигиены и чистоты на заводах, старалась улучшить проветривание, снизить шум, предоставлять спецодежду, призывала к аккуратности и порядку. Здоровые рабочие на чистом рабочем месте должны были работать лучше и получать большее удовольствие от своей деятельности, и чтобы подчеркнуть эту мысль, «Красота труда» организовывала концерты и схожие мероприятия прямо на производственных площадках, поддерживала строительство спортивных и развлекательных сооружений на территориях заводов и давила на работодателей с целью организации приличного питания для рабочих и уборки строительного мусора из рабочих помещений. В 1938 году она заявляла, что примерно 34 000 компаний добились больших успехов в этом направлении, проведя косметический ремонт и украсив свои мастерские, построив зоны отдыха и улучшив санитарные условия. Такие действия работодателей поддерживались налоговыми льготами, а «Красота труда» также проводила соревнования и учреждала призы самым успешным фирмам, награждая победителей сертификатами «образцовых компаний» с подписью Гитлера. Преимущества для работодателей и государства в плане ожидаемого повышения производительности были очевидны. Однако все эти улучшения достигались за счет самих рабочих, поскольку многие компании заставляли своих же сотрудников делать ремонт, уборку и заниматься строительством во внерабочее время и бесплатно, урезали зарплату для покрытия расходов, а тем, кто отказывался принимать в этом «добровольное» участие, угрожали увольнением и даже отправкой в концентрационный лагерь[1162].

Рабочие не купились на напыщенную риторику властей, особенно если они находились под влиянием коммунистических или социал-демократических идей до 1933 года, каких были миллионы. И если, несмотря на все это, «Сила через радость» в целом пользовалась популярностью, то это было не из-за предлагаемой цели мотивировать людей работать еще усердней, но потому, что она давала им возможность сбежать от скуки и напряжения повседневной рабочей жизни. Люди участвовали в ее развлекательных и туристических мероприятиях, поскольку для подавляющего большинства из них все остальное было недоступно. Многие считали, что раз уж они все равно платили обязательные взносы в Трудовой фронт, то могли с полным правом ожидать что-то взамен. Со временем сдались даже бывшие социал-демократы, которые прежде не желали принимать никакие предложения от ненавистного Трудового фронта[1163]. Как сообщалось в одном из социал-демократических отчетов в 1935 году, «мероприятия «Силы через радость» реально предлагают дешевую возможность получить незамысловатый отдых. Старые друзья встречаются друг с другом в простой обстановке и за кружкой пива могут говорить о вещах, прямо противоположных тем, о которых твердят организаторы»[1164]. Не только старые социал-демократы понимали уравновешивающую функцию таких мероприятий. В меморандуме, ходившем в Имперском министерстве труда в 1936 году, трезво говорилось: «Туристические поездки, спектакли и концерты не заставят исчезнуть погрязшие в нищете трущобы и не наполнят голодные рты». «Развлекательный круиз на роскошном пароходе, — подвел итог один чиновник Трудового фронта в 1940 году, — на самом деле не принесет расслабления, если туристу в конечном счете придется возвращаться к материальным трудностям его повседневного существования»[1165].

Социальные обещания и реальность

Представление о том, что «Сила через радость» и связанные с ней программы были подменой реальных экономических улучшений, было широко распространено, и оно имело серьезные основания. Большинство статистических исследований сходятся в том, что экономическая ситуация для большинства наемных рабочих не улучшилась сколько-нибудь значительно в период между 1933 и 1939 годами. Штатная часовая ставка в 1933 году составляла 97 % от ее размера в 1932 году, она не восстановилась и к 1939 году, увеличившись только на один процент — до 98 % [1166]°. Немецкий институт деловых исследований, стремясь опровергнуть утверждение о том, что стандарты жизни фактически опустились вниз, вместе с тем 24 февраля 1937 года признал, что перевооружение повлекло за собой «огромные экономические жертвы для немецкого народа»[1167]. Расчет реальных зарплат всегда был запутанным делом, а в Третьем рейхе это выражалось гораздо сильнее, чем в большинстве других стран. Уполномоченный по ценообразованию Гёрделер относился к задаче поддержания низких потребительских цен очень серьезно, но даже Имперское министерство экономики в 1935 году допускало, что официальная статистика недооценивала взлет цен, не говоря уже о стоимости аренды жилья и других факторах. Недавние исследования показали, что средние фактические зарплаты в промышленности были ниже уровня 1928 года (по общему признанию, особенно удачного года для немецкой экономики) вплоть до 1937 года, повысившись до 108 % в 1939 году. Однако на деле это означало, что многие рабочие, занятые в легкой промышленности, продолжали получать меньше, чем до Депрессии. Только в отраслях, связанных с производством вооружений, люди зарабатывали значительно ббльшие деньги[1168]. Более того, в уравнение также необходимо включить дефицит на различные товары и падающее качество многих продуктов из-за растущего использования заменителей основных исходных материалов, таких как кожа, резина и хлопок. В середине 1930-х годов потребление многих основных продуктов питания на душу населения фактически упало. Кроме того, повышение зарплат в первую очередь достигалось увеличением продолжительности рабочего дня. В июле 1934 года координаторы труда получили право увеличивать рабочее время свыше установленного законом периода в восемь часов в день, особенно в военных отраслях, которым они активно пользовались. Например, в производстве станков среднее рабочее время в неделю, упав во время Депрессии с 49 в 1929 году до 43 часов в 1933 году, выросло до 50 часов в первой половине 1939 года[1169]. Несмотря на это, уровень зарплат в виде процента от национального дохода в период с 1932 по 1938 год упал на 11 %. Неравенство фактически усилилось в период с 1928 года, когда 10 % самых высокооплачиваемых сотрудников зарабатывали 37 % всего национального дохода, по 1936 год, когда они стали получать 39 %[1170]. Бесчисленные вычеты из зарплатных фондов в организации типа «Силы через радость», Трудового фронта и других, не говоря о бесконечных поборах на улицах, сокращали доходы еще больше, в некоторых случаях почти на 30 %. В таких обстоятельствах неудивительно, что в 1937—1938 годах рабочие были вынуждены трудиться сверхурочно, чтобы просто поддерживать свое существование хотя на самом скромном уровне[1171].

Сверхурочное время, которое обычно оплачивалось с коэффициентом 1,4, было единственным реальным способом увеличить доход для большинства рабочих, поскольку упразднение профсоюзов лишило их роли в официальном процессе определения зарплат. Работать сверхурочно или нет, решал каждый отдельный сотрудник. Результатом этого стало быстрое раздробление рабочих, поскольку каждый боролся со своими товарищами за увеличение зарплаты и повышение производительности. К повышению производительности вела не рационализация, а простая дополнительная работа: великим периодом рационализации и механизации была середина 1920-х годов. Эти тенденции продолжились во многих отраслях и в Третьем рейхе, но намного медленней[1172]. И конечно, переработки, которые в легкой промышленности воспринимались государством и его агентствами с недовольством, исключительно приветствовались в военнопромышленном комплексе. Не в последнюю очередь это было связано с лихорадочной гонкой перевооружения, которая вела не только к проблемам с поставкой сырья, но и ко все более серьезной нехватке квалифицированных рабочих. В первые годы Третьего рейха правительство стремилось направить рабочие руки в сельское хозяйство, где такая нехватка была очевидной, особенно через службу труда и трудовые лагеря того или иного рода. Законы, принятые 15 мая 1934 года и 26 февраля 1935 года, требовали от рабочих иметь рабочие книжки со сведениями об их обучении, квалификации и занятости, которые хранились на биржах труда, чтобы к ним можно было обращаться, когда правительству требовались рабочие на новые места. Если рабочий хотел отправиться за границу на выходные, он должен был получить разрешение с биржи труда. Работодатели могли оставлять в книжках критические замечания, что затрудняло сотрудникам получение работы в будущем. По мере ускорения гонки перевооружения правительство начало использовать рабочие книжки для направления рабочих рук в военные отрасли. 22 июня 1938 года Геринг издал Закон об обязательной службе, разрешавший президенту Имперского института биржи труда и страхования по безработице призывать рабочих на временной основе для участия в отдельных проектах, на которых не хватало людей. В феврале 1939 года эти полномочия были расширены и стали позволять призыв на неограниченный срок. Вскоре более миллиона рабочих было призвано на военные заводы, строительство оборонительных сооружений, таких как, например, Западная стена, более известная под названием «Линия Зигфрида», представлявшая собой обширную систему укреплений для защиты западных границ Германии, и в другие проекты, считавшиеся необходимыми для грядущей войны. Только 300 000 из них были призваны на долгосрочной основе, но один миллион все равно составлял серьезную часть рабочей силы страны, которая к тому моменту насчитывала 23 миллиона рабочих[1173].

Такие меры не только лишали рабочих возможности менять работу, переходить на более высокооплачиваемые места или переезжать в другие регионы. Они часто помещали людей в условия, в которых те не могли нормально существовать. Например, в феврале 1939 года социал-демократические наблюдатели отмечали, что среди рабочих, силой снятых с их мест в Саксонии для работы над укреплениями рядом с Триером на другой стороне Германии, был 59-летний бухгалтер, который никогда в руках не держал кирки или лопаты, и другие совершенно неподходящие люди. Принудительный труд использовался в качестве наказания. «Любой, кто позволит себе неосторожное слово, отправляется туда, а нехватка рабочих рук означает, что он не будет арестован». Рабочие на текстильных производствах подвергались обязательному медицинскому осмотру для определения, подходят ли они для физического труда на укреплениях. Говорили, что люди, отказывавшиеся ехать, брались под арест и доставлялись на новое место под тюремной охраной, где их назначали на самые изнурительные работы. Направляясь в Берлин на поезде, один наблюдатель был удивлен, когда: «В Дуйсбурге в поезд забралась группа примерно из 80 человек. Они громко переговаривались, были бедно одеты, некоторые были прямо в рабочей одежде, а весь багаж в основном состоял из бедняцкого саквояжа времен Третьего рейха — коробки из-под стирального порошка. В моем купе сел руководитель поездки вместе с несколькими женщинами и девушками. Вскоре стало понятно, что это бывшие рабочие ткацких фабрик из-под Крефельда и Рейдта, которых переселяли в Бранденбург. Мужчины должны были работать на строительстве дорог, а женщины — на новой фабрике. Люди заходили в наше купе один за другим, чтобы получить свои 2 рейхсмарки за поездку от руководителя. Вскоре некоторые из них были уже пьяными, они потратили свои деньги в вагоне-ресторане на пиво»[1174].

Журналисту объяснили, что такие группы перевозили на поездах в новые места каждую неделю. Женатые мужчины имели право посещать свои семьи четыре раза в год.

Даже это не разрешило проблем, которые усиливались еще больше нескончаемыми потребностями вооруженных сил в новых рекрутах. В апреле 1939 года биржа труда в Ганновере сообщала о нехватке 100 000 рабочих для самых разных проектов, примерно половина из них относилась к строительству. Постройка Западной стены забирала из отрасли огромное число людей. В августе 1939 года в Берлине было около 25 000 вакансий в металлообрабатывающей промышленности. Вскоре после этого управление военно-воздушных сил выразило недовольство тем, что ему не хватает 2600 инженеров в области самолетостроения. Администраторы труда в правительстве были в таком отчаянии, что даже предлагали освободить 8000 государственных преступников, которые оказались квалифицированными металлургическими рабочими, однако поскольку большинство из них находились в тюрьме по политическим причинам, это предложение было отвергнуто. Все это давало рабочим в ключевых отраслях новые возможности торговаться. 6 октября 1936 года министерства экономики и труда в письме, направленном непосредственно Гитлеру, отмечали, что нехватка рабочих рук вела к просрочкам в исполнении контрактов и задержке всей программы перевооружения. Работодатели брали дела в свои руки и переманивали рабочих у своих конкурентов, предлагая более высокую зарплату, повышая, таким образом, цену производимых ими товаров. На некоторых заводах рабочие трудились по 14 часов в день или по 60 часов в неделю[1175]. В конце 1930-х годов рабочие компании «Даймлер-Бенц» в среднем работали 54 часа в неделю по сравнению с 48 часами в последние годы перед Депрессией[1176]. В некоторых случаях Трудовой фронт, обеспокоенный мирным расположением рабочих, вел более гибкую политику в отношении увеличения зарплат, чем того желало правительство, что привело к публикации 1 октября 1937 года крайне жесткой директивы Рудольфа Гесса от имени фюрера с призывом ко всем партийным институтам не идти на популистские меры, соглашаясь с требованиями по зарплате. Он обещал, что со временем дела станут лучше, но на данный момент все еще необходимо было идти на жертвы[1177].

25 июня 1938 года Геринг разрешил Координаторам труда зафиксировать максимальные зарплаты в попытке удержать цены под контролем. Экономические последствия перевооружения для рынка труда были против него. К этому времени рабочие заводов стали использовать даже остановки работы — фактически неофициальные забастовки — для повышения зарплат. Принудительное введение продленного рабочего дня вело к тому, что рабочие работали медленнее или прикидывались больными, причем эти явления принимали такие масштабы, что некоторые чиновники начали даже говорить о «пассивном сопротивлении» на рабочих местах. Рабочие, призванные на такие проекты, как Западная стена, оказывались перед угрозой тюремного заключения, если они покидали свое место без разрешения. Например, в начале 1939 года сообщалось, что один такой рабочий, Генрих Бонсак, был приговорен к трем месяцам тюрьмы за то, что дважды покинул строительство «Западного вала» без разрешения, чтобы повидаться с семьей в Ванне-Эйкеле. То, что рабочие бежали с «Западного вала», было неудивительно: строительство велось круглосуточно, сменами по 12 часов. Жилищные условия были ужасными, оплата низкой, меры безопасности отсутствовали, несчастные случаи были часты, а если строительство отставало от графика, рабочих заставляли работать по две, а то и три смены, чтобы его нагнать, с перерывами только каждые двенадцать часов. Другой рабочий, токарь, получил отказ от работодателя в Кёльне оставить свою работу ради другой, более высокооплачиваемой, в другом месте, а когда он заболел и не вышел на работу, врач компании заставил его вернуться на рабочее место. Когда вскоре его станок оказался поврежден, его арестовали и приговорили к шести месяцам тюрьмы за саботаж — обвинение, весьма часто использовавшееся властями в то время. Призыв на работы вдали от дома привел к стольким происшествиям, что в ноябре 1939 года Гитлер издал приказ о том, чтобы по возможности рабочие направлялись на проекты или на заводы в районе их проживания, однако на деле эта мера не имела особого эффекта[1178].

Похожим образом режим все чаще стремился реализовывать свою политику за счет террора. Любимым приемом работодателей были угрозы в адрес нарушителей спокойствия об увольнении и немедленном переводе на строительство «Западного вала». Это не имело особого успеха. Потеряв терпение, некоторые предприниматели начали обращаться в гестапо с просьбой внедрить своих агентов в среду рабочих для отслеживания случаев тунеядства и отлынивания от работ. Начиная со второй половины 1938 года трудовое законодательство стало пополняться все более жесткими санкциями за такие нарушения, как отказ от работы и даже курение и распитие алкогольных напитков на рабочем месте, однако эти меры были довольно малоэффективными, а суды оказались переполненными такими делами, которые требовали слишком много времени на рассмотрение. В августе 1939 года администрация Трудового фронта на заводе «И.Г. Фарбен» в Вольфене оповестила всех рабочих о том, что в будущем все халтурщики будут передаваться в гестапо без суда. Уже в апреле четыре компании в Нюрнберге обратились в гестапо с просьбой заняться выявлением сотрудников, саботирующих работу. На железнодорожном машиностроительном заводе в Дрездене гестапо два раза в неделю даже проводило обыски у рабочих без объяснения причин. Заводы, занимавшиеся производством оружия и боеприпасов, часто волновались из-за возможного шпионажа и диверсий. И первыми кандидатами на арест были бывшие коммунисты и социал-демократы, несмотря на то, что они уже давным-давно прекратили свою политическую активность. Осенью 1938 года на авиационном заводе «Хейнкель» в Ростоке и Варнемюнде, где рабочие имели относительно привилегированное положение и хорошую зарплату, заводская полиция арестовывала сотрудников практически каждый день, действуя по доносам шпионов, внедренных в рабочую среду. На многих предприятиях рабочих арестовывали за саботаж, когда они протестовали против снижения ставок оплаты или ухудшения условий труда. Вмешательство гестапо на некоторых фабриках достигло такого уровня, что даже владельцы начали протестовать. После ареста 174 сотрудников военного завода в Глейвице в 1938 году работодатели добились их освобождения через сутки, объяснив гестапо, что на некоторую критику в адрес режима со стороны рабочих можно закрывать глаза, иначе производство остановится, а это совершенно точно не было в интересах страны[1179].

Давление и фрагментация политической и организационной жизни заставляли людей стремиться к реализации личных целей: получить постоянную работу, жениться, завести детей, улучшить жилищные условия, съездить в отпуск. Именно поэтому столько немцев вспоминали «Силу через радость» такими теплыми словами после войны. Вместе с тем, обращаясь к этому периоду, они с трудом могли не только вспомнить общественные события, но и просто восстановить свои воспоминания в хронологическом порядке. Время с 1933 по 1939 год или даже по 1941 год стало размытым пятном в памяти людей, когда рутина частной жизни делала один день неотличимым от другого. Для многих экономические достижения стали единственной реальной целью, политика стала бессмысленным раздражающим цирком, в ней невозможно было участвовать сколько-нибудь независимо или самостоятельно, поэтому в ней не имело смысла участвовать вообще, кроме тех мероприятий, где это было обязательно. С этой точки зрения 1939 год вызывал некоторую ностальгию, это был последний год относительного мира и процветания перед погружением в водоворот войны и разрушения, нищеты и смерти, который длился до 1948 года. Именно в середине и конце 1930-х годов были заложены основы трудолюбивого, относительно аполитичного немецкого общества времен «экономического чуда» 1950-х годов. К концу 1930-х годов огромная масса немецких рабочих смирилась, часто с той или иной степенью неприязни, с Третьим рейхом. Они могли скептически относиться к его базовым идеологическим установкам, с раздражением принимать постоянные призывы к одобрению и поддержке и испытывать глубокое недовольство из-за того, что он не смог обеспечить должный уровень экономического благополучия. Они могли жаловаться на многие аспекты жизни и в душе презирать многих его руководителей и институты. Однако многие люди признавали, что режим дал им постоянную работу и смог преодолеть, неважно какими средствами, экономические невзгоды и падения веймарского периода. Достаточно было только этого, чтобы большинство немецких рабочих готовы были мириться с ним, особенно учитывая то, что возможности организованного сопротивления были так малы, а цена за выражение недовольства была так высока. На немецких заводах и производствах в канун Второй мировой войны было широко распространено неформальное и индивидуальное недовольство, но его нисколько нельзя было назвать оппозицией, не говоря уже о сопротивлении, и оно ни в коей мере не порождало ощущения кризиса у правящей элиты Третьего рейха[1180].

Как Третьему рейху удалось решить проблемы безработных и бедняков, миллионы которых страдали во время Депрессии и продолжали страдать после его прихода к власти? Нацистская идеология по существу не одобряла идею общественного благополучия. В «Майн Кампф» Гитлер, описывая время, проведенное им среди бедняков и нищих в Вене до Первой мировой войны, с негодованием высказывался о том, как социальная помощь обеспечивала защиту вырожденцев и слабаков. С социал-дарвинистской точки зрения, благотворительность и филантропия были злом, которое следовало искоренить, чтобы усилить немецкую расу и ликвидировать ее слабейшие элементы в процессе естественного отбора[1181].

Нацистская партия часто обвиняла развитую систему социального обеспечения, образовавшуюся при Веймарской республике, в бюрократизме, сложности и в ложных ориентирах. Вместо оказания помощи биологически и расово ценным Веймарское социальное государство, поддерживаемое кучей частных благотворительных организаций, по мнению нацистов, действовало совершенно без разбора, поддерживая множество расово неполноценных людей и не предпринимая ничего для возрождения немецкой расы. Такая точка зрения в некотором отношении была не так уж далека от мнения чиновников государственных и частных служб соцобеспечения, которые в начале 1930-х годов приняли на вооружение доктрину расовой гигиены и поддерживали идею четкого разделения людей на заслуживающих помощи и вырожденцев, хотя практическая реализация такого разделения была невозможна до 1933 года, когда социальные организации, чье отношение к нищим становилось все более жестким в ходе Депрессии, быстро перешли к использованию уголовных наказаний к уклонявшимся от работы, беднякам и душевнобольным. Таким образом, нацистские представления о соцобеспече-нии не были полностью чужды мнениям чиновников соответствующих служб в поздние годы Веймарской республики[1182].

Однако учитывая десять миллионов людей, получавших соц-помощь в разгар Депрессии, для нацистов было бы политическим самоубийством списать ^сю массу безработных и малоимущих как не достойных помощи. Несмотря на все улучшения ситуации с безработицей или же видимость такого улучшения весной, летом и осенью первого года власти нацистов, министр пропаганды Йозеф Геббельс понимал, что экономическое положение остается крайне сложным для множества людей, которым предстояло прожить за чертой бедности первую полную зиму под правлением Третьего рейха. Чтобы укрепить репутацию режима и убедить людей, что он делает все возможное для воспитания солидарности между обеспеченными и малоимущими немцами, Гитлер и Геббельс 13 сентября 1933 года объявили об учреждении краткосрочной программы помощи, названной «Зимней программой поддержки немецкого народа». Она позволила создать, формализовать, скоординировать и реализовать целый ряд экстренных схем помощи, уже внедренных региональными партийными лидерами. Более важно то, что продолжила и расширила схожие схемы, уже обсуждавшиеся при Веймарской республике и официально учрежденные в 1931 году при рейхсканцлере Брюнинге[1183]. Вскоре 1,5 миллиона добровольцев и 4000 сотрудников на зарплате раздавали суп беднякам в центрах помощи, разносили пакеты с едой беднякам, собирали и распределяли одежду для безработных и их семей и участвовали во множестве других централизованных благотворительных мероприятий. Когда Гитлер в широко освещавшейся речи призвал людей делать пожертвования, уже на следующий день различные организации, включая штаб-квартиру нацистской партии в Мюнхене, перечислили два миллиона рейхсмарок. Общее число пожертвований за зиму 1933/34 года составило 358 миллионов рейхсмарок. Министерство пропаганды Геббельса трубило о своем удовлетворении свидетельством нового духа общественной солидарности и взаимопомощи среди немецких людей[1184]. Таким образом, это была не благотворительность и не государственная соцподдержка, хотя на деле она осуществлялась государством, министром пропаганды и специально назначенным имперским уполномоченным по зимней поддержке. Напротив, заявлял Геббельс, это была форма расовой самопомощи, оказываемой немецким народом для немецкого народа[1185].

Но опять же реальность здесь отличалась от пропаганды. Потому что пожертвования на программу «Зимней помощи» фактически были обязательными для всех с самого начала. Когда на пороге появлялся крепкий штурмовик в коричневой униформе и требовал взнос, немногие находили в себе смелость отказаться, а те, кто отказывался, подвергались угрозам и запугиванию, пока не ломались и не бросали свои деньги в ящик для сборов. В Баварии было объявлено, что те, кто не вносит пожертвования, будут считаться врагами Родины; некоторых публично проводили по улицам с плакатами на шеях, обличавшими их равнодушие, а некоторых даже увольняли с работы. Здесь очень показателен опыт одного фермера с майоратной собственностью во Франконии, который отказался делать пожертвование в 1935 году. Крейзлейтер Гер-стнер заявил ему, что «вы недостойны носить почетное звание фермера в национал-социалистической Германии», и предупредил, что потребуется «принять меры по предотвращению общественных беспорядков, вызванных вашим отношением», другими словами, фермер мог быть помещен в «превентивное заключение» в концентрационном лагере или столкнуться с физическим насилием со стороны местных штурмовиков. В одном кинотеатре в Бреслау в декабре 1935 года восемь вооруженных эсэсовцев появились на сцене в конце спектакля и объявили, что все выходы заблокированы, а в зале присутствуют враги народа, и все должны внести пожертвование на программу «Зимней помощи», чтобы доказать, что они не из их числа. По окончании краткого объявления двери распахнулись, и в зал вошли 50 штурмовиков с ящиками для пожертвований. В других местах рабочим приходилось соглашаться на автоматический вычет пожертвований из зарплаты в размере 20 % от базового подоходного налога (позже эта цифра была сокращена до 10 %). Те, кто зарабатывал слишком мало, чтобы платить налоги, все равно должны были вносить 25 пфеннигов с каждой суммы заработка. На одном заводе в 1938 году рабочим заявили, что если они откажутся от выплат, то сумма, которую они должны уплачивать, будет прибавляться к суммам, удерживаемым из зарплат их сослуживцев[1186].

Самое главное, что при согласии на автоматические выплаты плательщик получал право прибить к своей парадной двери специальную табличку, увидев которую, коричневорубашечники, члены Гитлерюгенда или других партийных организаций, собиравшие пожертвования, должны были не беспокоить хозяина и идти дальше. Однако на некоторых заводах рабочих просили делать дополнительные взносы, даже если они соглашались на удержание средств по программе «Зимней помощи» из своей зарплаты. И даже это не ограждало их от назойливого внимания штурмовиков, стоявших на улицах со своими ящиками для сборов, или от давления, оказывавшегося на владельцев магазинов и покупателей, с целью оставлять мелочь в ящиках «Зимней помощи», которые располагались на прилавках большинства розничных магазинов. Организаторы «Зимней помощи» предлагали собирать различные наборы иллюстрированных карточек, включая фотографии Гитлера. Детей иногда освобождали от школы на часть дня и раздавали им всякие безделушки для продажи на улицах с целью сбора средств на «Зимнюю помощь». Купив значок программы, можно было избавиться от внимания уличных сборщиков, однако лучше было приобрести специальный гвоздь, который служил свидетельством того, что человек имел щит «Зимней помощи», в который вбивались эти гвозди стоимостью 5 пфеннигов каждый, пока вся поверхность щита не покрывалась такими гвоздями, число которых примерно составляло 1500. Ношение значка «Зимней помощи» на улице могло рассматриваться как некоторая форма самозащиты и в то же время было своего рода призывом к другим быть солидарными с режимом. Зимой 1938/39 года было продано около 170 миллионов значков. Они широко использовались в качестве украшения рождественских елок дома[1187].

Как и в случае со многими другими чрезвычайными мерами в Третьем рейхе, «Зимняя помощь» вскоре стала постоянным атрибутом социополитического ландшафта. Эта деятельность была оформлена законодательно 5 ноября 1934 года в виде Закона о сборах, который позволял Министерству внутренних дел и казначею нацистской партии приостанавливать деятельность любых благотворительных организаций и фондов, которые конкурировали с «Зимней помощью», таким образом, заставляя проводить все благотворительные акции в летние месяцы и гарантируя, что требования взносов будут обращены ко всем немцам круглый год. 4 декабря 1936 года это было подкреплено Законом о «Зимней помощи», который официально закрепил эту схему на постоянной основе. Статистика впечатляла. Зимой 1938/39 года выплаты из зарплат составили 105 миллионов рейхсмарок, а вместе со сборами и пожертвованиями, самые крупные из которых делались промышленными предприятиями и крупным бизнесом, общая сумма оказалась равна 554 миллионам. Таким образом, взносы по программе «Зимней помощи» составляли примерно 3 % от среднего дохода рабочего в то время. С 1933 года, разумеется, произошли некоторые изменения. После зимы 1935/36 года евреи были исключены из списков как жертвователей, так и получающих. А экономическое восстановление привело примерно к двукратному сокращению тех, кто получал «Зимнюю помощь», с 16 миллионов в 1933/34 году до 8 миллионов в 1938/39 году. К важным дополнениям к этой схеме можно отнести День национальной солидарности 1 декабря, когда выдающиеся деятели режима появлялись на публике, помогая собирать пожертвования на улицах, которые в общей сложности составили 4 миллиона рейхсмарок в 1935 году и не менее 15 миллионов в 1938 году. Кроме того, к этому времени для каждой семьи, фактически для каждого немецкого гражданина, стало более или менее обязательным каждое первое воскресенье месяца питаться анттопфом (дешевым тушеным рагу), все ингредиенты которого стоили не больше 50 пфеннигов. Вечером штурмовики или эсэсовцы либо представители нацистского управления по соцобеспечению могли постучать в дверь с требованием вернуть разницу между 50 пфеннигами и фактической стоимостью семейного обеда в качестве компенсации. Та же политика проводилась и в ресторанах. Гитлер демонстративно соблюдал эти правила, за воскресным обедом передавая список своим гостям с предложением сделать пожертвование подходящего размера. Альберт Шпеер впоследствии жаловался, что каждый такой обед «стоил ему от пятидесяти до ста марок». В таких условиях число гостей Гитлера в первое воскресенье каждого месяца скоро сократилось до двух или трех, что, по словам Шпеера, «вызывало едкие замечания Гитлера о духе пожертвования среди его соратников»[1188].

Тем временем нацистская партия вела активную деятельность по реструктуризации частных благотворительных организаций. Главным человеком здесь был Эрих Хильгенфельдт, уроженец Саара, родившийся в 1897 году и служивший офицером в Первую мировую войну. Бывший активист «Стального шлема», Хильгенфельдт вступил в нацистскую партию в 1929 году и стал крейзлейтером в Берлине. Таким образом, он был близок с Йозефом Геббельсом, который в роли гаулейтера был его непосредственным партийный начальником. Хильгенфельдт скоординировал и централизовал ряд внутренних благотворительных групп СА и партии в столице в Национал-социалистическую народную благотворительность (NSV). Вместе с Магдой Геббельс, женой министра пропаганды, в роли своего патрона и при поддержке самого Гитлера Хильгенфельдт 3 мая 1933 года распространил свое влияние на партийные группы взаимопомощи во всей стране, несмотря на серьезное сопротивление со стороны Роберта Лея и Балдура фон Шираха, которые хотели, чтобы соцобеспечением занимались их собственные организации. Хильгенфельдт успешно доказал, что соцобеспечение не было главным приоритетом ни для Трудового фронта, ни для Гитлерюгенда, и поэтому необходимо было создать отдельную организацию, которая бы полностью занялась этим вопросом. В неспокойные месяцы с марта по июль 1933 года он успешно взял под свой контроль практически все частные социальные и благотворительные организации в Германии, в первую очередь разветвленную сеть органов соцобеспечения социал-демократов и коммунистов. 25 июля 1933 года в Германии оставалось лишь четыре негосударственных благотворительных организации: NSV, Протестантская миссия, Католическая благотворительная ассоциация и Немецкий Красный Крест. Однако теперь государственное финансирование получала только нацистская организация. Большое число социальных институтов, как, например, церковные детские сады, были переданы ей Протестантской миссией во время краткого господства «Немецких христиан» над протестантской церковью, и несмотря на формальное разрешение собирать пожертвования в летние месяцы, остальные организации, особенно Благотворительная ассоциация, сталкивались с постоянным противодействием своей работе в виде физического насилия со стороны банд коричневорубашечников, а начиная с 1936 года они должны были вести сборы на улицах и по домам граждан в то же время, что и нацистская организация, что ставило их в крайне невыгодное положение по сравнению с могущественным конкурентом[1189].

Министр внутренних дел Вильгельм Фрик дал людям ясно понять, куда должны были направляться пожертвования: как он заявил в октябре 1934 года, «было бы недопустимым позволить использовать благие порывы народа в целях, реализация которых не была в интересах национал-социалистического государства и, следовательно, не в интересах общественного блага». Это предполагало, что теперь христианская благотворительность должна была быть заменена стремлением к самопожертвованию, которое занимало такое высокое место в списке предполагаемых качеств немецкой расы в нацистской идеологии. В этом была и другая цель: в отличие от «Зимней помощи» и других организаций, вроде Красного Креста, нацистская партия с самого начала ограничивала свои пожертвования исключительно людьми «арийского происхождения»[1190]. Национал-социалистическая народная благотворительность закрепила в своем уставе положение о том, что ее целью являлось развитие «живых, здоровых сил немецкого народа». Оно собиралось помогать только расово полноценным, способным и готовым работать, политически надежным, а также готовым и способным размножаться. Те, кто «не мог в полной мере исполнять свои общественные обязательства», исключались. Помощь не должна была оказываться алкоголикам, бродягам, гомосексуалистам, проституткам, тунеядцам или «асоциальным элементам», закоренелым преступникам, лицам с наследственными болезнями (очень широко толковавшаяся категория) и людям неарийских рас. Чиновники NSV с готовностью критиковали государственные социальные организации за неразборчивость, с которой они оказывали помощь, таким образом, еще больше подталкивая их на путь расовой гигиены, на который те и без того уже вступили. Христианское понимание благотворительности еще более достойно порицания, по мнению нацистов, а отстранение отдел Благотворительной ассоциации и Протестантской миссии силами нацистских благотворительных организаций в том числе должно было в максимально возможной степени ограничить то, что считалось нежелательными расовыми эффектами христианской филантропии[1191].

Несмотря на эти ограничения, NSV вместе с «Силой через радость», наверное, было самой популярной партийной организацией в Третьем рейхе. Имевшая в своем составе 17 миллионов человек в 1939 году, она являла собой привлекательный образ заботы и поддержки более слабых членов немецкого расового сообщества, или по крайней мере тех, кто попал в трудное положение не по своей вине. Например, в 1939 году она содержала 8000 дневных яслей и предоставляла путевки в дома отдыха для матерей, еду для больших семей и разного рода другую помощь. Однако ее боялись и не любили в низших слоях общества, негодуя из-за ее назойливых опросов, моральных суждений о поведении и постоянной угрозы использовать принуждение и привлекать гестапо, если люди не соответствовали определенным критериям, дававшим право на поддержку. Многие с ужасом смотрели на то, как она грубо отодвинула в сторону благотворительные христианские организации, на помощь которых люди полагались в прежние времена. Также невозможно было игнорировать распространенное раздражение и даже гнев и страх, вызывавшиеся повсеместными уличными сборами, которые, по словам социал-демократического агента в 1935 году, «полностью приняли черты организованного грабежа». «Степень домогательства настолько высока, — сообщал другой агент, — что никто не может его избежать». «В прошлом году еще можно было говорить о нем как о неудобстве, — жаловался на “Зимнюю помощь” один гражданин в декабре 1935 года, — но этой зимой она стала настоящей чумой». Были сборы не только в пользу «Зимней помощи», но и в пользу Гитлерюгенда для строительства новых общежитий для молодежи, сборы на поддержку немцев за границей, сборы на бомбоубежища, сборы для бедствующих «старых бойцов», лотереи в пользу создания новых рабочих мест и многие другие местные поборы. Были вычеты из зарплат на производство автомобилей «фольксваген» и взносы на работе в пользу «Силы через радость» и «Красоты труда» и многое, многое другое. Такие пожертвования товарами, деньгами или в форме неоплачиваемого добровольного труда в конечном счете представляли собой новый, неофициальный налог. Люди роптали и проклинали, однако все отчеты говорят, что они все равно платили. Не было никаких организованных бойкотов в связи с какими-либо сборами, несмотря на некоторые отдельные случаи отказа платить. Люди привыкли к бесконечным требованиям жертвовать деньги, одежду или другие продукты, это стало нормальной частью повседневной жизни. Было распространено мнение, что среди лиц, наиболее часто получавших помощь, таким образом, были старые нацисты, кроме того, было много историй о том, что с нацистами обращались намного лучше, чем с бывшими коммунистами и социал-демократами. Это было неудивительно, поскольку политическая надежность действительно была основным критерием получения поддержки. На самом деле помощь чаще всего получали члены партии и их прихлебатели. Также неудивительно было количество анекдотов, посвященных коррупции во всем этом механизме. Так, в одной из шуток два чиновника партии, гуляя, нашли банкноту в 50 рейхсмарок в водосточной канаве. Подняв ее, один из них заявил, что собирается пожертвовать их для программы «Зимней поддержки». На что другой спросил его: «А зачем ты пытаешься забрать их себе таким окольным путем?»[1192].

Перевод социальных расходов на формально добровольную основу давал режиму возможность экономить официальные доходы от налогов и использовать их на перевооружение. Трудовой призыв, брачные займы и другие схемы по выводу людей с рынка труда вели к дальнейшему снижению бремени льготных выплат для государства и к дополнительной экономии государственных средств, которые можно было направить на военные нужды. Льготы для безработных были значительно сокращены правительством и местными властями еще до прихода нацистов к власти. Новому режиму потребовалось немного времени, чтобы урезать их еще сильнее. Добровольная служба труда и другие схожие программы, позволявшие снизить неблагоприятную статистику безработицы, также вели к сокращению выплат пособий по безработице. Конечно, как мы уже видели, безработица никуда не делась зимой 1935/36 года, однако местные власти продолжали снижать уровень социальных выплат любыми возможными средствами. С октября по декабрь 1935 года, когда официальное число безработных на пособии выросло с 336 000 до 376 000 человек, общий размер льготных выплат для них в рейхе фактически упал с 4,7 до 3,8 миллиона рейхсмарок. Органы соцобеспечения повсеместно вызывали безработных на собеседование и проверку, годились ли они для работы, и те, кого считали годным, призывались в ряды Имперской службы труда или в программы чрезвычайной помощи того или иного рода, а те, кто не являлся по вызову, вычеркивались из списков и прекращали получать деньги. Надбавки за аренду жилья снизились, также были значительно сокращены пособия на медикаменты для ухода за стариками и больными. В Кёльне одна женщина из рабочих, обратившаяся в службу соцобеспечения с просьбой помочь в покупке лекарств для своей 75-летней матери, за которой она ухаживала дома, получила ответ, что государство больше не собиралось платить за таких людей, которые были только обузой для национального сообщества[1193].

Сокращение социальных выплат стало только частью более глобальной стратегии. Призыв к немцам участвовать в самопомощи, а не полагаться на деньги от государства подразумевал, что неспособные помочь себе самостоятельно были расходным материалом, реальной угрозой для будущего здоровья немецкого народа. Расово неполноценные, душевнобольные, преступники, «асоциальные» элементы и прочие должны были быть исключены из системы соцобеспечения. Как мы видели, в 1937—1938 годах шли массовые аресты людей из низших слоев общества, социальных изгоев и мелких преступников, которые направлялись в концентрационные лагеря, поскольку нацисты считали их бесполезными для своего режима. Поэтому в конечном счете, когда перевооружение затянуло большую часть безработных, исходные сомнения нацистов в преимуществах социального обеспечения получили подтверждение самого жесткого характера.

Национал-социалистическая народная благотворительность, «Зимняя помощь» и «Сила через радость» были, несомненно, самыми популярными программами, организованными Третьим рейхом. Для многих они стали осязаемым свидетельством того, что режим был серьезно намерен реализовать свои обещания по созданию органичного национального сообщества всех немцев, в котором классовые конфликты и социальные антагонизмы будут преодолены, а индивидуальный эгоизм уступит место более важным интересам народа. Эти программы были явно нацелены на уничтожение различий в классе и статусе, привлечение более обеспеченных людей для помощи своим соотечественникам, пострадавшим от Депрессии, и улучшение жизни массы обычных людей самыми разными способами. Парадоксально, но именно обеспеченных людей больше всего привлекала идея народного единства, рабочие слишком глубоко впитали марксистские представления о классовом конфликте, чтобы поддаться ее обаянию. Здесь типичной была реакция Мелиты Машман, молодой женщины, воспитанной в консервативной семье из верхних слоев среднего класса, которой ее националистически настроенные родители внушили представление о Германии как об «ужасной и прекрасной загадочной стране»[1194]. Беседы в доме ее родителей в начале 1930-х годов часто касались таких вопросов, как унижение Германии от поражения в Первой мировой войне, раздробленность и свары политических партий в рейхстаге, постоянно нарастающий уровень насилия и беспредела на улицах, бедность и отчаяние растущего числа безработных. Ностальгируя по прошлому, когда страной правил кайзер, и по словам ее родителей, немцы были горды и едины, Мелита сама обнаружила, что не может сопротивляться соблазну нацистских обещаний остановить внутренние распри и объединить все социальные классы в новом национальном сообществе, где богатые и бедные будут равны[1195]. Ее позицию разделяли многие другие. Хотя реакция на программы соцобеспечения и организацию отдыха, проводимые нацистами для реализации таких идей единения, часто была положительной (особенно в воспоминаниях людей), здесь была и обратная сторона. Сложно было игнорировать элемент принуждения во всех этих начинаниях. Несмотря на беспрестанные заявления режима о ценности самопожертвования, оно не находило всеобщей поддержки. Напротив, многие люди концентрировались на улучшении своего материального положения, что неудивительно, учитывая, что им пришлось пережить в годы войны, инфляции и Депрессии. Классовые различия казались такими же четкими, как и раньше, и осложнялись новым разделением на «старых бойцов» и местных партийных начальников, которых часто считали основными получателями средств в рамках благотворительных программ, и всех остальных. Режиму оказалось крайне сложно истребить различные глубоко укоренившиеся убеждения среди широких слоев населения, начиная от веры в христианскую идею о всеобщем милосердии до врожденной привычки многих рабочих рассматривать любые вопросы через призму марксистских идей о классовой борьбе.

Таким образом, к 1939 году люди разочаровались даже в самых популярных программах, реализованных Третьим рейхом. Первый прилив энтузиазма по отношению к новой власти начал утихать уже в 1934 году, а к началу 1936 года он опустился так низко, что стала таять даже популярность Гитлера[1196]. Как далеко зашло это разочарование, насколько распространенным оно было и почему оно не переросло в более массовую и принципиальную оппозицию режиму? Хорошее представление о том, как обычные люди относились к Третьему рейху, как изменилось общество в период между 1933 и 1939 годом и насколько было реализовано обещание создать единое органичное национальное сообщество, можно получить, рассмотрев историю какого-либо провинциального городка в это время. В нижнесаксонском Нортхейме самым очевидным бросающимся в глаза признаком перемен в глазах его жителей было возвращение процветания и порядка после бедности и волнений последних лет Веймарской республики. Уличные стычки и драки на собраниях, которые вызывали большую озабоченность горожан, ушли в прошлое. Нацистский бургомистр города, Эрнст Гирман, выгнав своих соперников из местного отделения партии в сентября 1933 года, управлял Нортхеймом в одиночку, освобожденный от всяческого демократического контроля, и это положение было закреплено в январе 1935 года вступлением в силу нового федерального закона, который предоставлял мэрам неограниченную власть в управляемых ими городах. Гирман провел серьезную пропагандистскую кампанию по обнародованию детальных планов возрождения городского рынка труда. Эти планы были скептически встречены расчетливыми бизнесменами Нортхейма, однако после того, как безработные были переведены с улиц в трудовые лагеря и на программы общественных работ, общее возрождение экономики, начавшееся в целом до прихода нацистов к власти, стало давать реальные плоды. Рабочие, которых призывали через Имперскую рабочую службу, занимались на самых заметных муниципальных объектах, в том числе на расширении городского парка и ремонте некоторых старых домов[1197].

Самым заметным строительным проектом стало возведение Тингплаца, нацистского культового места для собраний, театра под открытым небом в ближайшем лесу на земле, купленной городом по очень высокой цене у одного из друзей Гирмана. Большое число новых домов и многоквартирных комплексов возводилось в городе по субсидиям, которые предоставлялись правительством, хотя самый разрекламированный проект, район из сорока восьми новых домов на окраине города, утвержденный в начале 1930-х годов, оказался заморожен из-за возражений, выдвинутых самими местными нацистами в 1932 году. Туда могли переехать только арийский семьи, состоявшие в партии или дочерних организациях, и только если их поддерживала местная партийная организация. Вместе с тем пропаганда вокруг «борьбы за труд» в Нортхейме убедила большинство людей, что Третий рейх действительно смог добиться чудесного экономическо-

го возрождения. Ощущение того, что народ в едином порыве вытаскивал Германию из экономической ямы, усиливалось гиперактивностью местного национал-социалистического управления по соцобеспечению с его ящиками для пожертвований, благотворительными вечерами, «воскресным рагу» и массовыми митингами. Однако самым значительным вкладом в местную экономику со стороны Третьего рейха стало возвращение армии в местные казармы, восстановление которых вызвало мини-бум в строительной индустрии Нортхейма. Тысяча солдат и вспомогательного персонала означали тысячу новых покупателей для местных магазинов и поставщиков[1198].

Вместе с тем, согласно отчетам местного отделения гестапо, ничто из этого не убедило многих бывших городских социал-демократов и коммунистов, которые к концу 1935 года все еще не примирились с режимом и продолжали распространять о нем порочащие слухи. Также отмечалась враждебность среди местных католиков, люди продолжали отовариваться в еврейских магазинах, консерваторы были разочарованы и подделывали контракты с армией, а попытка Гирмана уничтожить местную лютеранскую общину и превратить свой город в первый город в Германии, свободный от христиан, разбилась, натолкнувшись на пассивное сопротивление как со стороны духовенства, так и со стороны прихожан. В соответствии с национальной политикой Гирман смог закрыть городскую католическую церковь, добившись этого в основном в результате личных встреч с родителями учеников, в которых они, должно быть, явно слышали скрытую угрозу. Однако вышестоящие власти не позволили ему начать открытую агрессию против лютеран, а обстрел снежками распятия на городской церкви молодыми людьми из Гитлерюгенда оказался не слишком эффективным, так что его кампания провалилась. Гирман не гнушался запугивать людей, которые, по его мнению, не соглашались с политикой государства. Людей, которые не появлялись на собраниях или уходили с них рано, вызывали в мэрию и требовали объяснений, а в одном таком случае Гирман лично написал письмо молодой женщине, которая отказалась поднять свою руку в нацистском приветствии, указав на то, что она подвергнет себя риску физического насилия, если подобное повторится снова. Перед лицом таких угроз местные жители в целом старались соответствовать политике властей, по крайней мере на виду. Тем не менее нельзя было отрицать распространенную потерю энтузиазма по отношению к режиму в городе после первых месяцев эйфории[1199].

Местное отделение партии не могло противостоять такому разочарованию. К концу 1935 года она растеряла свою динамичность, ее лидеры, включая мэра Гирмана, стали обеспеченными гражданами, получая высокую зарплату и пожиная плоды своей прежней борьбы. Даже Гирман в конце 1930-х годов мало что делал для города, за исключением разве что восстановления городского конного клуба, который он продолжал периодически посещать лично. Нацистские фестивали и празднования стали пустыми ритуалами, в которых люди участвовали в основном из страха, а не по собственному стремлению. Немногочисленные эпизоды открытого насилия против евреев в городе вызывали у жителей разную реакцию, от равнодушия до явного неодобрения. В конце концов, это были беспорядки того рода, которые, по их мнению, Третий рейх должен был прекратить. Бывших социал-демократов с неохотой терпели, если они воздерживались от оппозиционной деятельности, что они в целом и делали после 1935 года, после ликвидации последних групп сопротивления. Районные старосты регулярно посещали семьи на своей территории для сбора взносов на «Зимнюю поддержку» и проверки их политической надежности. Они должны были составлять отчеты по всем жителям своего района, кто подавал заявку на социальную помощь, искал должность в какой-либо из многочисленных городских гильдий и клубов или место на государственной службе. Для этого они должны были заполнять особую форму, указывая детали о посещении заявителем собраний, вносе пожертвований на благотворительность и так далее. Однако из тысяч таких отчетов, хранящихся в местных архивах, практически ни один после 1935 года не называл заявителя политически неблагонадежным. Лишь в течение небольшого периода в разгар борьбы с церковью в отчетах проскальзывали негативные отзывы, в основном касавшиеся активных католиков. Многие из записок районных старост были расплывчатыми или содержали маловразумительную информацию, однако в них всегда четко говорилось об участии людей в Зимней поддержке и других программах. Отказ от пожертвований приводил к получению человеком отметки о неблагонадежности и характеристики «эгоистичный» или «недружелюбный». Такие люди усложняли работу районных старост и потенциально могли создавать для них проблемы в случае отказа выплачивать назначенные взносы. Ничто другое не имело особого значения за исключением редких случаев, когда кто-то забывал вывесить флаг на день рождения Гитлера или использовать нацистский салют при приветствии. Была достигнута некоторая степень политической стабильности, и большинство районных старост теперь, казалось, хотели просто спокойно выполнять свои обязанности без сложностей и проблем. Они больше не особо заботились о политических убеждениях людей, если внешне они соответствовали политике режима и держали свои мысли при себе. Конечно, они были более бдительны в бывших коммунистических цитаделях Берлине и Руре, чем в небольших провинциальных городках вроде Нортхейма. И все же к 1939 году был достигнут некоторый модус вивенди\ горожане независимо от своих взглядов участвовали в общественных ритуалах, как это требовалось, хотя в основном и без особого энтузиазма, а местная партия поддерживала эту ситуацию и не слишком давила на людей. Молчаливое согласие и неискренняя преданность в конечном счете оказались единственным, чего ей удалось добиться, однако вполне можно было предположить, что этого было достаточно, и подобная ситуация была распространена везде[1200].

Ситуация в Нортхейме отражала то, что происходило во многих частях Германии. Не все немцы стали фанатичными приверженцами нацизма к 1939 году, но все основные потребности подавляющего большинства людей в порядке, безопасности, работе, возможности улучшить материальное благосостояние и карьерном росте — все то, что казалось невозможным при Веймарской республике, — в основном были удовлетворены, и этого было достаточно, чтобы завоевать лояльность населения. Возможно, пропаганда и не имела такого эффекта в этом отношении, как очевидный факт социальной, экономической и политической стабильности. Жестокость и незаконность рёмовской чистки были в целом приняты, например, не потому, что люди поддерживали использование Гитлером убийства как политического инструмента, а потому, что она позволила восстановить порядок, который в предшествующие месяцы был поставлен под угрозу рёмовскими штурмовиками. В массах было широко распространено мнение о первенстве порядка, которое нацисты прекрасно понимали, принимали и использовали. В конечном счете, разумеется, оно оказалось призрачным. Но на тот момент этого было достаточно, чтобы выбить почву из-под ног всех оппозиционных движений, которые пытались преобразовать волнения из-за неудовлетворенности теми или иными аспектами повседневной жизни при Третьем рейхе в более организованную форму оппозиции[1201].

Руководители Третьего рейха действительно давали очень далеко идущие социальные обещания. Нацизм получил поддержку на выборах в начале 1930-х годов не в последнюю очередь из-за беспрестанного повторения обещаний о ликвидации раздробленности Веймарской республики и объединении немецкого народа в новом национальном, расовом сообществе, основанном на сотрудничестве, а не противоречиях, на взаимной поддержке, а не антагонизме. Классовые различия должны были исчезнуть, а интересы немецкой расы должны были доминировать. Две знаменательные символические пропагандистские демонстрации, поставленные Геббельсом и нацистским руководством в первые месяцы Третьего рейха, День Потсдама и День Национального труда, должны были показать, как новая Германия объединит старые традиции прусского порядка с одной стороны и рабочее движение — с другой. В интервью нацистскому драматургу Гансу Йосту 27 января 1934 года Гитлер заявил, что нацизм «считает Германию единым организмом». «От буржуазных традиций национал-социализм берет национальную решительность, а от материализма марксистских жизненных догм — творческий социализм». Он продолжал: «Национальное сообщество — это означает объединение всего производительного труда, что означает единство всех жизненных интересов, что означает уход от буржуазного индивидуализма и стремление к объединению механически организованных масс, что означает безусловное приравнивание судьбы одного человека к судьбе нации, личности и народа… Буржуа должен стать гражданином страны, красный товарищ должен стать товарищем по расе. И оба должны в искреннем стремлении облагородить социологическое понятие рабочего и повысить статус почетного права на труд. Такой мандат благородства сам по себе заставляет солдата и крестьянина, торговца и ученого, рабочего и капиталиста принести клятву следовать в единственно возможном направлении, которое являет собой решительное стремление всего немецкого народа — в направлении нации… Буржуазия должна прекратить считать себя хранительницей традиций или капитала, отделенной от рабочих марксистским представлением о собственности, и вместо этого должна открыто стремиться к интеграции с народом в виде рабочих»[1202].

Гитлер подчеркивал это, представляя себя человеком рабочего происхождения, скромным гражданином своего народа, который поднялся вверх, никогда не теряя контакта со своими корнями.

Гитлер часто напоминал своим слушателям, как, например, в речи перед аудиторией в миллион человек, собравшейся в берлинском Саду удовольствий в мае 1937 года, что он «не вышел из какого-то дворца: я пришел с рабочей площадки. И я не был генералом. Я был солдатом, как и миллионы других». Окопное фронтовое братство 1914—1918 годов, когда социальные барьеры были отброшены в борьбе за национальную идею, должно было возродиться снова в духе Третьего рейха: «Удивительно, что здесь, в нашей стране, неизвестный человек смог выйти из армии миллионов немцев, рабочих и солдат, и встать во главе рейха и нации! Рядом со мной стоят люди всех классов, которые сегодня стали региональными лидерами. Не забывайте, что бывшие члены буржуазии и аристократии также нашли свое место в этом движении. Для нас неважно, откуда пришел человек, важно то, что он может работать на благо нашего народа»[1203].

То, что Гитлер в этом случае использовал слово «бывшие», позволяет предположить, что Третий рейх усердно распространял представление о том, что все классовые различия в новой Германии были уничтожены. «Мы, — говорил Роберт Лей в 1935 году, — единственная страна в Европе, которая смогла покончить с классовой борьбой»[1204]. В знак этого во многих институтах нацистской партии выходцев из низших слоев общества часто поднимали на должности, где они оказывались начальниками над выходцами из буржуазии, как, например, в Гитлерюгенде, или назначали прошлых представителей элиты руководителями над социально низшими классами, когда, например, университетские студенты направлялись в трудовые лагеря, а школьные учителя вынуждены были обучаться под началом «старых бойцов» скромного происхождения на обязательных образовательных курсах. Нападки нацистских студентов на традиционные дуэльные общества были только одним из примеров широкой атаки на самые известные символы социальных привилегий в Германии, которая, к недовольству традиционалистов вроде Рек-Маллецевена, сопровождалась обильной риторикой о равноправии и словесными нападками на реакционную природу классовой дискриминации, которая так явно поддерживалась в дуэльных обществах[1205].

Самое главное, что такая риторика сопровождалась реальными действиями. Падение статуса, автономии и влияния академических профессий в первые шесть лет Третьего рейха было реальным. Имидж традиционных институтов, таких как университеты, существенно упал в глазах молодых немцев, и в 1939 году туда поступило гораздо меньше людей, чем шесть лет назад. Мелкие бизнесмены и офисные работники видели, что социальное разделение между ними и рабочим классом размывалось сильнее, чем утверждали нацисты. Аристократы оказывались в коридорах власти рядом с дерзкими молодыми нацистами из гораздо более низших классов. Прежде влиятельные люди, от врачей до священников и от крупных землевладельцев до деревенских старейшин, оказались под прицелом. Повсеместно молодые люди или по крайней мере значительное меньшинство среди них ухватились за свой шанс предъявить свои требования старшему поколению: в среде аристократии, в деревне, в школе и университетах. Несомненно, к власти пришла новая политическая элита. От главных нацистов, вроде Геббельса и Геринга, Шираха и Лея, региональных лидеров и до низшего уровня районных старост и командиров взводов Гитлерюгенда, власть получили новые люди, в основном молодежь, часто из низших классов, а иногда, как в случае с Розенбергом, вообще не из Германии. Более того, произошла девальвация целого ряда традиционных социальных ценностей: приоритет образования ради самого образования среди профессоров, этика Гиппократа в плане постановки интересов пациента выше всего остального среди врачей, даже определение прибыли в качестве единственной меры успеха среди бизнесменов — все они были заменены новыми приоритетами Третьего рейха: война, раса и национальное сообщество.

Однако равенство статуса, о котором так громко и настойчиво заявляли нацисты, не подразумевало равенства социального положения, дохода или благосостояния. Нацисты не проводили радикального изменения системы налогообложения, чтобы, например, уравнять чистые доходы людей, и не организовали контроль над экономикой, как это было сделано в Советском Союзе или позже в Германской Демократической Республике, чтобы минимизировать различия между богатыми и бедными. При Третьем рейхе были и богатые, и бедные, как и всегда прежде. В конечном счете права аристократии на землю остались без изменений, а молодые дворяне даже получили новую роль в руководстве СС, будущей политической элиты Германии. Крестьянские семьи, проживавшие в своих деревенских сообществах в течение десятилетий или даже столетий, сумели по большей части сохранить свои позиции, в определенной мере приспособившись к новому режиму. Крупные и мелкие бизнесмены продолжали вести свои дела ради обычной для капитализма прибыли. Ученое сообщество отдало самые одиозные ненаучные уродства идеологии нацистов на откуп мелким институтам под их собственным руководством, где они были изолированы от основного потока исследований и образования. Судьи и адвокаты все так же судили и защищали, выступали в судах и отправляли людей в тюрьму. Врачи имели больше власти по сравнению с пациентами, а работодатели — по сравнению со своими рабочими. Церковь совершенно очевидно потеряла влияние в таких областях, как образование, но все исследователи сходятся во мнении, что священники и пасторы в общем и целом сохранили лояльность своей паствы, несмотря на все усилия режима по ее подрыву. Идея национального сообщества убедила многих, возможно даже большинство немцев, в том, что партийные распри ушли в прошлое и все люди, казалось, объединялись под руководством Гитлера. «Больше никакой классовой борьбы, — отмечала Луиза Зольмиц в своем дневнике 27 апреля 1933 года, — или марксизма и религиозных противоречий. Только Германия — в Гитлере»[1206]. Однако очень немногие были убеждены, что социальная утопия, обещанная нацистами в 1933 году, может реально наступить.

Общество невозможно полностью преобразовать всего за шесть лет без масштабнейшего, жестокого насилия, которое имело место в Советской России, начиная с «красного террора» времен Гражданской войны (1918—1921 годы) и заканчивая массовыми сталинскими чистками 1930-х годов. Руководство Третьего рейха, как мы видели, действительно провело ограниченную кампанию по физической ликвидации реальных или предполагаемых диссидентов в своих рядах в конце июня 1934 года, а также уничтожило несколько тысяч реальных или предполагаемых оппонентов внутри Германии, однако основная волна насилия была оставлена для людей за пределами страны и была осуществлена уже во время войны. Здесь не было ничего похожего ни на уничтожение советским режимом около трех миллионов своих граждан в основном в мирное время и заключение миллионов в исправительно-трудовые лагеря, ни на яростные бунты, которые были ответом на введение государственной собственности в промышленности и коллективизацию сельского хозяйства в сталинской России. Точно так же, когда Третий рейх ограничивал зарплаты и потребление, это делалось не в рамках осознанного стремления сократить разрыв между богатыми и бедными, как в случае с гораздо более жесткими ограничениями, вводившимися в советском обществе, но исключительно в целях экономии денег для перевооружения. Нацизм не пытался повернуть время вспять, несмотря на все разговоры о восстановлении иерархий и ценностей мифического немецкого прошлого. Как мы видели, группы, надеявшиеся на возрождение старых социальных границ и институтов, оказались разочарованными так же, как и те, кто ожидал от Третьего рейха проведения радикального перераспределения земли и богатств[1207].

Проблема была в том, что любая программа социальных изменений, которую могли бы представить нацисты, в конечном счете полностью подавлялась первоочередной необходимостью подготовки к войне. Все, что помогало Германии подготовиться к завоеванию Восточной Европы, было хорошо, все, что уводило в сторону, было плохо. Реализация любой социальной или расовой утопии была отложена до того момента, когда Германия обрела бы наконец так необходимое жизненное пространство на Востоке, точно так же, как благосостояние масс в конечном счете зависело от того же. Вместе с тем оценка предполагаемых последствий этого становится крайне умозрительной, тем более учитывая, что имеются все свидетельства того, что Гитлер не остановился бы после завоевания Востока, но превратил бы войну за доминирование в Европе в битву за мировое господство. Опять же, некоторые признаки утопического будущего Третьего рейха, нарисованного его лидерами и идеологами, можно было различить уже в 1939 году. Одержимость нацизма технологиями, хотя и стимулированная перевооружением, шла далеко за пределы военных целей. Это был режим, который желал иметь самое современное машиностроение, последние технические новинки, новейшие средства связи. Все это подразумевало большие заводы, крупные предприятия, современные города, развитые организации. Нацистское будущее базировалось на научных принципах: применение расовой гигиены и дарвинистского селекционизма к человеческому обществу без учета каких-либо традиционных моральных или религиозных сомнений, управляемое сложным, иерархическим государственным аппаратом, который не потерпел бы никакого несогласия. Иногда могло показаться, что нацистская пропаганда рисовала крестьянскую Европу, немцев, объединенных узами «крови и земли», которые порабощают и эксплуатируют низшие расы в псевдофеодальном мире, лишенном сложностей и неопределенностей индустриального общества. Деиндустриализация и деурбанизация должны были стать основными факторами окончательного воплощения Третьего рейха в европейском масштабе[1208]. Однако самые яростные сторонники такого направления, вроде Дарре, были побеждены теми, кто считал, что новый европейский расовый порядок должен был объединить самую современную промышленность, технологии и коммуникации вместе с преобразованным сельским хозяйством и деревней, между которыми необходимо было добиться нового равновесия[1209].

В реальной жизни Германии XX века усилия нацистов по модернизации попали в контекст, где быстрые социальные и экономические изменения уже шли, начиная с промышленной революции середины девятнадцатого века. И здесь также были неискоренимые противоречия. Например, подготовка к войне, несомненно, ускорила уже шедшие процессы концентрации и рационализации в промышленности и технологические разработки в разных областях. Как мы видели, военные и медицинские исследования вовсю проводились в финансируемых государством институтах и исследовательских отделах крупных компаний. С другой стороны, образовательная политика Третьего рейха быстро вела к снижению профессионального, научного и интеллектуального потенциала будущих профессиональных элит Германии, что стало заметно уже к 1939 году. Если будущая элита и начала появляться из рядов СС и новых элитных школ и Орденских замков, то это была весьма недалекая элита, которая столкнулась бы с большими трудностями в управлении сложной, современной промышленной и технологической социальной и экономической системой любого рода, которая бы смогла вести развернутую современную, технологичную войну. Традиционные социальные институты, такие как профсоюзы, были уничтожены, чтобы обеспечить полное слияние отдельного человека с государством и расой, однако результат был прямо противоположным — уход обычных людей в свои частные закрытые мирки дома и семьи и выведение покупательных потребностей на первое место жизненных приоритетов, которые Третий рейх не желал и не был готов полностью удовлетворить. Уничтожение традиционных институтов рабочего движения можно вполне обоснованно считать скачком в современность, который заложил основу совершенно другой, менее антагонистичной структуре рабочих отношений после 1945 года. Однако в конечном счете снижение влияния традиционного класса промышленных рабочих и возвышение сектора обслуживания в постиндустриальном обществе позволили бы достичь этого результата другими средствами.

Проблема в спорах о том, модернизировал ли Третий рейх немецкое общество, насколько режим стремился изменить социальный порядок и каким образом он в этом преуспел, состоит в том, что общество никогда не было приоритетом политики нацистов. Действительно, социальное разделение должно было быть если не ликвидировано полностью, то по крайней мере сглажено, на смену социальной разобщенности должна была прийти гармония, а социальный статус, хотя и не класс, должен был максимально выровняться в новом рейхе. Но многое из этого было достигнуто символикой, ритуалами и риторикой. В первую очередь Гитлер и нацисты хотели изменить народный дух, ход мыслей и манеру поведения. Они хотели создать нового мужчину и, соответственно, новую женщину, которые бы вышли из пепла Веймарской республики, воссоздать боевое единство и взаимоподдержку времен Первой мировой войны. Их революция была в первую очередь культурной, а не социальной. Вместе с тем в ее основе лежало нечто более конкретное, имевшее реальные физические последствия для тысяч, а в конечном счете и миллионов немцев, евреев и других: идея расового строительства, научного выведения из немецкого народа новой породы героев, следствием чего была ликвидация слабых из цепочки наследования и окончательное устранение тех, кто считался действующим или потенциальным врагом немцев, из модернизированного национального сообщества. Это означало согласованную попытку повысить физическое качество немецкой расы с одной стороны, а с другой — стремление исключить из немецкого общества все нежелательные с точки зрения нацистов элементы и в первую очередь всех евреев, что, как мы увидим, позже и произошло.