Тревожная ночь

ПОСЛЕДНИЙ СНАРЯД

Когда Володе исполнилось четырнадцать лет, его приняли в ремесленное училище оборонного завода. На заводе до войны работал его отец. Но сразу Володе не довелось попасть на завод. Он ходил только в класс ремесленного училища, где стояли парты и черная доска у стены, как в обычной школе. Только спустя несколько месяцев Володю повели в цех.

Цех представлялся ему совершенно иным. Станки оказались такими огромными, что на них можно было улечься во весь рост. Моторы шумели, заглушая голоса людей. На резцы лилась какая-то жидкость вроде молока.

В цехе было чисто, словно в метро. Кафельный пол и станки блестели. Все рабочие были одеты в комбинезоны вроде тех, какие носят летчики. Из кармана пиджака у мастера торчала белая линейка со стеклянным окошечком. Мастер был похож не на рабочего, а на учителя. Он посмотрел на Володю и, прищурясь, спросил:

— Значит, токарем решил стать?

— Точно!

— Ответственность большая.

Володя промолчал, а мастер не задавал ему больше вопросов.

До поступления в ремесленное училище Володя мечтал стать артистом. В театре он видел скрипача в бархатной курточке, с волосами, словно у девочки. Как точно водил он смычком по скрипке! Вот где нужен талант. Володя подумал тогда: «Здорово играет! Вот это артист!»

— Ты слушай, когда к тебе обращаются, — сказал мастер. — А по сторонам не гляди.

Он взял большими шершавыми пальцами Володину руку, положил ее на резец и, пустив станок, показал, как надо работать.

— И меня так учили, — сказал мастер. — Только училищ в те времена не было. Учил меня сосед по станку, путиловский токарь. Рука у него была точная. Металл он душой чувствовал.

— А разве за станком не все одинаково работают? — спросил Володя.

— Работа души требует, — сказал мастер. — Работа не только от человека силы берет, но и ему силы придает. Работа делает человека выносливым, крепким. Руки учат голову, а поумневшая голова учит руки. Вот как!

Этот старик мастер о станке говорил, как о живом человеке, а о работе, как об искусстве.

— Смотри, парень, слушай: не натужно ли идет станок? Не задыхается ли? — напутствовал он Володю.

И Володя работал внимательно, с душой. Стружка шла у него, как паутина. Вскоре в цехе Володю стали звать Владимиром Матвеевичем: уважать стали за работу.

В те дни немцы подходили к Москве. Бомбы взрывались вокруг завода. Володя и ночевал теперь в цехе. Спина ныла у него от усталости; в кладовую за инструментом пойдет — там печурка жарко натоплена, ко сну тянет. А надо было обратно в цех идти, стаканы снарядные точить. Фронт все больше и больше требовал снарядов…

Когда Володя поступил в ремесленное училище, немцы еще были на нашей земле, а теперь их гнали уже к Берлину.

В том месяце Володя работал в вечерней смене, а спал днем. И вот однажды он проснулся от артиллерийского залпа. Ему показалось, что уже поздно, что он проспал.

— Мама! — крикнул Володя. — Мама, который час?

Мать отворила дверь.

— Володя, — сказала она, — только что война кончилась. По радио объявили.

Вслед за этим грохнул второй артиллерийский залп. Яркий свет вспыхнул за окном.

Володя вскочил с кровати и посмотрел на небо.

Словно огромный цветистый букет, распустились на небе ракеты. Их дымчатый след напоминал стебли, а падающие огни фейерверка были словно осыпающиеся лепестки.

Люди бежали по улице и ликовали. Война кончилась.

Еще несколько мгновений назад за много сотен километров от Москвы лейтенант Шаров рассекал сжатым кулаком воздух и кричал: «Огонь!»

Пушка вздрагивала, казалось, готова была подняться на дыбы. Выстрел забивал ватой уши. Горячий цилиндр выскакивал на землю, и запах гари смешивался с пороховым дымом.

Бойцы поворачивались и, не сходя с места, передавали из рук в руки новый снаряд. Отлетала предохранительная головка, снаряд проскальзывал в жерло пушки, мягко тявкал смазанный замок, и лейтенант Шаров снова поднимал правую руку и кричал: «По фашистским гадам!..»

В это мгновение весь расчет орудия застывал. Замковый стоял, расставив ноги, нагнувшись вперед и вытянув правую руку к орудию. Бойцы казались статуями. Каждый оставался в такой позе, в какой застала его команда.

«Отставить!» — вдруг пронеслось по батарее…

Лейтенант Шаров вытер платком красное от возбуждения лицо, и платок стал черным от пота и копоти. Потом он посмотрел на острые верхушки деревьев и увидел белые облака, которые быстро бежали по голубому небу. Так же они плыли минуту назад. И лес был тогда таким же, и трава, и птицы. Но тогда была война, а теперь войны уже не было.

…А вот и дорога домой. В крепкую, засохшую грязь вросли обрывки зеленых мундиров, тряпки, сгнившие немецкие сапоги.

Синели лужайки. Теплое дыхание шло от проталин. Солнце пригрело землю. Земля отдавала свое тепло, и озорной весенний ветер окутывал солдат, ласкал их.

Хорошо было. Очень хорошо!

Будто занавес, раздвигался лес. Валились огромные ели и нежно-зеленые кусты, а из-за них появлялись орудия, танки и солдаты — все в зеленых ветвях, словно лесовики. С головы колонны ветер донес едва различимые звуки: «Умпа, умпа, умпа, умпа!» Это через равные промежутки ударял барабан. К нему примкнули голосистые трубы, и все люди, а было их много тысяч, запели. Не петь было нельзя. Песня летела сама, ноги сами шли, людям было легко, и потому они много смеялись и шутили.

Давно не было таким нарядным орудие батареи лейтенанта Шарова: чистое, смазанное, в чехле и в ремнях. Бойцы подобрали на земле вокруг отстрелянные гильзы, вложили их в ящики с ячейками вроде тех, в которых перевозят бутылки.

— Ишь ты, где расписался! — сказал замковый, поворачивая в руке золотисто-матовый снарядный стакан, закоптелый внутри. — Видать, мальчонка писал. Интересно. — И он прочел написанное на снарядной гильзе: «Даю сверх плана на окончательную гибель фашизма! Володя Ратиков».

Несколько рук потянулось к снарядному стакану. Гильзу передали лейтенанту Шарову.

— Ну что ж, — сказал лейтенант, — прав оказался Володя Ратиков. Оно так и вышло: «На окончательную гибель фашизма!» Как по писаному.

…Володя Ратиков начищал зубным порошком бляху на поясе. Мать гладила его новую гимнастерку. Сестренка Маня, которой было три года, когда началась война, а теперь было восемь, вытащила из шкафа мягкие войлочные туфли и положила их перед отцовской кроватью: пусть сразу переобуется, как приедет. Военные сапоги тяжелые.

Этот день был днем отдыха. Володя долго мылся над раковиной в кухне, тер щеткой шершавые пальцы. Володя думал о том, как вернется отец и он расскажет ему, как трудно было работать, о том, что над его станком висит красный флажок, на котором написано: «Токарь-отличник В. М. Ратиков».

Заходящее солнце осветило облака над Москвой и раскрасило их во все цвета радуги. Ночью было светло, как днем. Разноцветные ракеты освещали город. Такого праздника давно не видела Москва. Все люди вышли на улицы, никому в этот день не сиделось дома. В парках и садах мелькали пестрые праздничные платья. Тысячи детей катались по городу на больших военных машинах, размахивая цветными флажками, распевая песни.

Девушки-солдаты в последний раз несли по улицам огромные серебряные аэростаты воздушного заграждения.

Над Кремлем высоко в небо поднялось красное знамя. Его освещали золотые лучи солнца. И знамя плыло по небу, переливаясь на свету…

Пришел день парада войскам-победителям.

Володя пришел на Красную площадь со своей сестренкой Маней. Поднимая ее над головой, он чувствовал, как окрепли его руки за годы войны, как из мальчика он превратился в настоящего рабочего.

Володя посадил сестренку на плечи, и Маня восторженно смотрела парад.

Полки проходили перед Мавзолеем, высоко подняв знамена, простреленные пулями врагов, еще носящие запах порохового дыма. Это были знамена славы.

Тут, на этой площади, победив врагов, проходили ратники князя Дмитрия Донского, тут праздновали победу ополченцы Минина и Пожарского, тут проносили знамена славы солдаты Суворова, герои Кутузова. Тут шла теперь славная батарея лейтенанта Шарова.

Возвращаясь с парада, Володя и Маня шли домой по улицам, разукрашенным флагами, словно город сменил одноцветно-серый костюм войны на пестрое праздничное платье.

У обочин тротуаров стоял народ. Люди, которых не могла вместить Красная площадь, приветствовали победителей здесь, на улицах. Матери держали на руках детей, старики снимали шапки и низко кланялись русским воинам, далеко за пределами родной земли пронесшим славу ее.

За мостом, в переулке, стало тише. Дома тут были пониже, но в каждом окне — даже самом малом — стояли цветы, на балконах висели ковры и яркие покрывала.

Дом Ратиковых был в один этаж. И тут Володя увидел огромную пушку. Вместе с тягачом и расчетом она занимала место от ворот его дома до ворот соседнего. И таких пушек стояло в переулке несколько.

— Батарея, смирна-а!

Словно электрический ток побежал по великанам из железа и стали. Задвигались невидимые рычаги, повернулись огромные дула пушек.

Манечка вздрогнула и прижалась к брату.

Бойцы стали навытяжку возле орудий. Лейтенант подошел к Володе, отдал честь и отрапортовал:

— Батарея построилась, чтобы приветствовать Володю Ратикова, пославшего на фронт последний снаряд, которым солдаты добили фашистов. От имени моих бойцов, сержантов и офицеров, — сказал лейтенант, — спасибо тебе, Владимир Матвеевич Ратиков, за твой труд, за твою усталость, за твою любовь к Родине. Дай я поцелую тебя!

Лейтенант Шаров крепко обнял Володю. А Володя смог обнять лейтенанта только одной рукой. Другую не выпускала Маня.

И потом торжественным маршем прошла батарея мимо дома, где жил Володя Ратиков.

В это время к воротам вышел Володин отец. Он только что вернулся домой, снял сапоги, надел комнатные туфли, которые приготовила ему Манечка. Он вышел на улицу с непокрытой головой. На гимнастерке старшины Ратикова были три медали и золотая полоска в память того мгновения, когда он посмотрел смерти в глаза.

Он видел, как торжественным маршем проходила славная батарея мимо его сына.

Старшина Матвей Ратиков кусал ус, и ус этот был соленым от слез.