Три часа ночи

18

Заведение оказалось не очень-то гостеприимным. Освещение было холодным и резким, на стенах висели плакаты с изображением футболистов команды «Олимпик Марсель», сборной Франции по футболу, а также типов в спортивной форме и боксерских перчатках, которые колотили друг друга по лицу; «Savate championnat national français 1981»[9] — кажется, так гласили надписи на последних плакатах. На высокой полке, расположенной рядом с ними, размещались какие-то наградные кубки.

За грязной старой деревянной стойкой с мраморной столешницей стоял мужчина примерно тех же лет, что и мой отец, этакий трущобный вариант одного из персонажей мультфильмов студии «Ханна-Барбера», рейнджер Смит с мрачным взглядом и двухдневной щетиной. Вдоль стен бара тянулись металлические столики с облупившейся синей краской.

За одним сидели трое посетителей, перед каждым из которых поблескивала рюмка с янтарной жидкостью. Они курили толстые сигареты без фильтра и что-то оживленно обсуждали.

При виде нас мужчины умолкли на несколько секунд, а потом снова затараторили. Папа спросил у хозяина, можно ли нам выпить кофе в его заведении, тот кивнул в ответ и, явно сделав над собой усилие, махнул рукой в сторону одного из свободных столиков.

Мы заказали два кофе. Бармен осведомился, не желаем ли мы пропустить по рюмочке пастиса. Отец вежливо отказался, пояснив, что нам необходимо сохранять ясность мыслей. По какой-то неведомой причине этот ответ понравился рейнджеру Смиту, и на его лице мелькнуло подобие улыбки.

— Пап, слушай, из нас двоих сохранять ясность мыслей нужно мне. Может, вернемся в отель и ты немного вздремнешь, а? Я почитаю, со мной все будет прекрасно.

— Нет уж. Если я перестану тебя контролировать, ты, не ровен час, тоже уснешь, и нам придется начинать сначала.

Я собирался возразить, но он добавил:

— Кроме того, мне не хочется спать. Мне приятно бодрствовать. Я всегда относился ко сну как к вынужденной необходимости, поэтому сейчас, имея право отказаться от него, ощущаю себя свободным.

— Тогда давай думать, чем займемся завтра, то есть уже сегодня.

— Который час?

— Пятнадцать минут четвертого.

Бармен принес нам кофе и поинтересовался, не итальянцы ли мы. Услышав «да», он мигом преобразился и стал сама приветливость. Он рассказал, что его дед был из Сорренто, что его самого зовут Жерар Яккарино и что, хотя родился в Марселе и никогда не бывал в Италии, он чувствует себя наполовину итальянцем. Смесь языков, на которой он говорил, была понятна и мне.

Вскоре мы узнали, что на финале прошлогоднего чемпионата мира, когда Германия в полуфинале обыграла Францию по пенальти, наш новый знакомый болел за Италию. Сильнейшим итальянским игроком он считал не Паоло Росси, а Клаудио Джентиле и утверждал, что итальянцы победили в чемпионате, потому что у них была лучшая защита в мире.

— А что это за вид спорта? — спросил я, кивая на плакаты с парнями в боксерских перчатках, мордовавшими друг друга.

Сават, ответил Яккарино. Вид спорта, зародившийся в Марселе. То же самое, что бокс, только бить противника можно и руками, и ногами. Один из атлетов на плакате — его сын, вице-чемпион Франции восемьдесят первого года.

В бар вошли четверо парней, они возбужденно переговаривались и, похоже, из-за чего-то спорили. Синьор Яккарино отправился обратно за стойку.

Уже не помню, как мы вернулись к теме секса, но во время беседы я вдруг спросил у отца, можно ли задать ему личный вопрос.

— Давай.

— Он очень личный.

— Если он слишком личный, я просто скажу тебе, что не хочу отвечать.

Это уточнение мне понравилось. Теперь оставалось самое трудное — задать очень личный вопрос вслух.

— Я прикидывал… в смысле, хотел спросить, когда ты первый раз был с женщиной.

Папа глубоко вздохнул и сидел молча секунд десять, если не больше.

— В девятнадцать лет, — произнес он наконец. Судя по интонации, это был не весь его ответ.

Мы еще немного помолчали.

Я никогда не затрагивал эту тему в разговоре со своими друзьями. Я знал, что кое-кто из них, как и я, пока не был с девушкой. Не занимался любовью. Другие уже делали это, но я стеснялся выспрашивать у них подробности того, как все происходит, как надо себя вести и так далее. Я боялся, что обо мне станут судачить как о жалком неудачнике, который почти дожил до восемнадцати лет и остается девственником, задает интимные вопросы и онанирует как тринадцатилетка.

Я быстро сосчитал в уме и понял: если папа впервые занимался сексом в девятнадцать, его партнершей была не мама. Это существенно упрощало дальнейший разговор.

Словно собравшись с духом, он продолжил:

— К тому времени почти у всех моих друзей секс уже был, я оставался в числе немногих, кто не мог похвастаться такими же успехами.

«Надо же, во времена папиной молодости у стольких его ровесников имелся сексуальный опыт», — мелькнуло у меня в голове. Впрочем, человеку свойственно мыслить шаблонами. Один из них как раз гласит, что во времена молодости родителей большинство людей начинали заниматься сексом только после того, как вступали в брак. Что свободы было меньше.

— Вы с ней… встречались? Это была девушка твоих лет?

Папа криво улыбнулся. Я ожидал, что он вынет из кармана сигареты и закурит, но он этого не сделал.

— В те времена не так-то часто случалось, чтобы девушка вступала в интимные отношения до брака. С парнями дело обстояло иначе: они могли посещать дома терпимости… закрытые дома.

Это было очевидно, но мне и в голову не могло прийти, что мой отец ходил к проституткам. Даже поставить слова «папа» и «проститутки» в одно предложение для меня было немыслимым.

— Тебе неприятно это слышать?

— Немного. Честно говоря, такого ответа я не ожидал.

— Понимаю. Меня самого до сих пор тяготит тот поступок. До того как совершил его, я считал, что со мной подобное никогда не произойдет. После того как это произошло, я долго не понимал, как вообще мог на такое решиться.

— А как работали эти заведения? Неужели можно было просто постучаться в нужную дверь, войти и… Я бы не отважился. Да и наверное, не отважусь никогда.

— Сам бы я тоже в жизни туда не пошел. Меня привели друзья. Они сказали, это в порядке вещей, это поможет мне разобраться, что к чему, и когда дело дойдет до секса с женщиной, которая мне нравится, я перед ней не опозорюсь.

Он умолк. Я тоже не издавал ни звука. Логичным продолжением папиной истории было бы поведать все до конца. Но, возможно, к такой откровенности мы еще не были готовы. Возможно, к ней мы не будем готовы никогда.

— А какая она… была, ну, то есть…

— Нормальная. Толстоватая немного, но в целом ничего. Она была похожа на консьержку из соседнего дома, причем так сильно, что на несколько секунд я всерьез решил, что передо мной она и есть. Все длилось минуты три-четыре. — Отец закурил и сделал пару торопливых затяжек, его лицо слегка расслабилось. — Долгое время я полагал, что, будь у меня шанс все изменить, я не переступил бы порог того борделя. Долгое время я раскаивался, что испортил свой первый секс, что у меня не осталось воспоминаний, которые вызывали бы нежность, пусть даже горечь, но не брезгливость. Совершая тот или иной поступок первый раз в жизни, мы часто не отдаем себе отчета, что он запечатлеется в нашей памяти как некая точка невозврата. Если мы все прошляпили, ничего уже не исправить. — Он залпом допил кофе и опять взялся за сигарету. — Знаешь, никогда бы не подумал, что расскажу эту историю кому бы то ни было, а уж своему сыну — тем более.

— Маме ты ее не рассказывал?

— Спустя несколько месяцев после первой помолвки у нас зашел разговор о публичных домах. В парламенте и по всей стране шли активные дебаты об их закрытии, которое и состоялось году в пятьдесят восьмом. Твоя мама с величайшим презрением высказалась о борделях, о тех, кто их держит, и, самое главное, о тех, кто их посещает.

— Представляю! — рассмеялся я.

— Она заявила, что мужчина, который ходит к проститутке, либо жалок, либо неадекватен, либо то и другое вместе. Я возразил, что, мол, не надо все упрощать, ведь из поколения в поколение многие мужчины получали сексуальную инициацию, назовем это так, от более старшей и опытной женщины, будь то гувернантка или хотя бы проститутка. И что, разве все эти поколения мужчин были жалкими, неадекватными или жалкими и неадекватными одновременно?

— А она?

— О-о, мои слова нисколько ее не убедили. Сам знаешь, какими суровыми могут быть ее суждения. Короче говоря, в конце той беседы я сказал, что она вольна думать по-своему, но мне все же кажется, что ее доводы слишком уж категоричны и что в жизни есть не только черное и белое. Еще я добавил, что мне тоже противна идея обращения с женским телом как с товаром, однако экстремизма твоей матери я не разделяю. Все в таком духе. В общем, я попытался сохранить свою позицию и поспешил перевести разговор. Я и так не собирался рассказывать твоей маме о своем первом опыте, а спор о публичных домах навсегда закрыл любую возможность затронуть с ней эту тему.

Я понял, что он имел в виду. По ряду вопросов мамино мнение было однозначным, и она могла высказывать его крайне резко. Я хорошо это знал, но то, как папа поделился со мной этой историей, позволило мне по-новому взглянуть не только на него, но и на их с мамой союз. На баланс — вернее, дисбаланс — их отношений, на мамину властность, которая лежала в их основе.

— Антонио…

— А?

— Не рассказывай об этом маме — не хочу, чтобы она знала.

— Я бы никогда ей ничего не рассказал.

— Я знаю, но мне все равно захотелось попросить тебя об этом.

Если бы неделю или хотя бы два дня назад кто-нибудь сказал мне, что мой отец был с проституткой, я испытал бы отвращение. Но теперь я не понимал, какие чувства вызвало во мне это папино откровение. Я ощущал смесь изумления, любопытства и нежности.

Выслушав его, я погрузился в смущенное молчание. Папа тоже ничего не говорил, и вскоре я сообразил: он ждет, что я отвечу ему откровенностью на откровенность.

— Я никогда не был с девушкой, то есть никогда не занимался сексом. Иногда мне кажется, что у меня его вообще не будет.

— Он у тебя будет, и очень скоро, и тогда твои нынешние заботы покажутся тебе смешными.

Папа закурил.

— Ты когда-нибудь курил, Антонио?

— Ни разу даже не притрагивался к сигарете. А ты во сколько лет начал?

— О, еще в детстве. Мы с ребятами покупали сигареты поштучно.

— Это как?

— Брать целую пачку было необязательно. Мы заходили к табачнику, просили, скажем, штук пять сигарет, он перекладывал их в белый бумажный пакет и протягивал нам. В шестидесятые годы поштучную продажу сигарет запретили, потому что решили, что она способствует курению детей. Так оно, впрочем, и было.

— Ты никогда не пытался бросить?

Отец улыбнулся и ничего не ответил. Его мысли были заняты другим.

— После твоей мамы мне не нравилась больше ни одна женщина, — произнес он, будто возвращаясь к давно прерванному разговору.