Три часа ночи

7

Мама с нами не поехала. Она должна была отправиться во Флоренцию и выступить там с докладом на международном конгрессе. Мама сказала, что, если я хочу, вместо Флоренции она полетит с нами в Марсель, но я взрослым тоном ответил, что об этом не может быть и речи, ведь конгресс важен для нее и ей не следует отказываться от участия.

Произнеся эти слова, я тотчас почувствовал облегчение: одна мысль о том, что поездка пройдет по сценарию трехлетней давности, вызывала у меня удушье.

В Марсель мы прилетели вечером. На руках у нас уже была медицинская карта со всеми необходимыми документами: я сдал анализы и сделал электроэнцефалограмму накануне отъезда. На следующее утро мы планировали побывать на приеме у Гасто, а во второй половине дня вернуться домой.

Отель находился в современном, немного безликом здании, но был определенно более комфортабельным, чем тот, где мы останавливались в прошлый приезд. Он располагался недалеко от Ла-Канебьер, самой известной улицы Марселя, которая соединяет буржуазный район Реформ со Старым портом.

Занеся вещи в номер, мы пошли искать заведение, где можно поужинать.

Территория вблизи отеля навевала ассоциации с обычным французским и вообще европейским городом, то есть с местом, где мы могли чувствовать себя спокойно.

Вскоре мы обнаружили, что это впечатление обманчиво. По мере приближения к порту Марсель зримо преобразовывался в североафриканский мегаполис: проститутки и сутенеры на каждом углу, снующие туда-сюда стайки магрибских мальчишек с хищными глазами, под завязку забитые товарами лавчонки, заколоченные досками магазины, пахнущие специями и жареной картошкой рестораны, тенистые кафе, эротические кинотеатры с вызывающими афишами… По пути мы были вынуждены несколько раз обходить лежавших на земле людей или переступать через них — пьяных, обнюхавшихся или просто безнадежно отчаявшихся.

Мы с папой шагали молча, но в каждом из нас нарастало беспокойство. Было уже темно, ощущение неизвестности и опасности усиливалось. Мне хотелось предложить вернуться в отель, но я не осмеливался и не находил нужных слов, боясь, что папа обидится и решит, будто я не верю, что он способен вызволить нас из передряги, в которую мы рисковали угодить в любую минуту.

Подозреваю, в голове отца мелькали похожие мысли, но, как и я, он ничего не сказал. Папа закурил, украдкой поглядывая по сторонам — похоже, опасался, что его любопытство покажется кому-то навязчивым и это может привести к печальным последствиям.

Неожиданно за нашими спинами раздались крики. Обернувшись, мы увидели юркого щуплого юношу-магрибца, перебегавшего дорогу. За ним гнались двое полицейских. Один из них двигался устрашающе, будто игрок в регби, преследовавший противника. Если какой-нибудь прохожий оказывался у него на пути, офицер, не сбавляя скорости, отшвыривал того в сторону. Парнишка несся во все лопатки, но полицейский, несомненно, был превосходным бегуном и методично его догонял.

Сцена разворачивалась на наших глазах в собственном ритме и была исполнена первобытной красоты.

Заключительный этап погони проходил вдоль трамвайных путей, которые выглядели почти как легкоатлетическая дорожка. Наконец полицейский настиг беглеца, сбил его с ног и повалил наземь. Это случилось примерно в пятидесяти ярдах от нас, и я приблизился посмотреть, что будет дальше. Я отчетливо чувствовал, что отец хочет меня остановить, но сдерживается.

Белобрысый офицер, напоминавший скорее немца, чем француза, поднял парнишку с земли, швырнул его на закрытые металлические ставни какого-то магазинчика и принялся обыскивать. Почти сразу же он нашел в кармане магрибца что-то, чего я не мог различить, и жутко разозлился: сунув предмет в карман, полицейский стал выкрикивать непонятные слова и изо всех сил дубасить паренька. Когда второй офицер догнал своего коллегу, вокруг уже собиралась толпа темнокожих людей, глаза которых были полны страха и ненависти.

Полицейские лихорадочно затараторили, первый свел руки задержанного за спиной и защелкнул на них наручники, второй, лысый и костлявый, гаркнул на зевак, которых было уже человек пятнадцать, а то и больше.

— Что он сказал? — спросил я у папы.

— Проваливайте, пока целы.

Но они не двигались, и выражения их лиц становились все суровее. Кто-то что-то выкрикнул, кто-то плюнул в офицеров, которым явно сделалось не по себе. Затем лысый полицейский вытащил пистолет, направил его на собравшихся и снова гаркнул. В его свирепом голосе прозвучали истерические нотки. Люди сделали шаг назад, однако никто из них не убежал.

Мы были метрах в десяти от места стычки. Отец тронул меня за плечо и произнес:

— Идем.

— Подожди, — отозвался я.

Он не настаивал. Полицейский поднял пистолет в воздух и дважды выстрелил. Через несколько мгновений, словно отвечая на зов, завыли сирены. Толпа разлетелась как стая птиц.

Подкатили две машины, из них вышли люди в форме. Мигалки на крышах автомобилей продолжали работать, пульсируя, будто огни светомузыки на дискотеке.

Правонарушителя погрузили в одну из машин, и та, пронзительно вжикнув шинами, умчалась прочь.

Мы вернулись к отелю, зашли в первый попавшийся ресторан и сели за столик. Обслуживание оказалось плохим, еда никудышной. Я хотел обсудить то, что случилось на наших глазах, но понимал: у меня нет ни слов, ни повода заговорить с папой на эту тему.

Осознав собственную беспомощность, я вдруг почувствовал укол сожаления и сильное смущение, словно бы это непроизвольное движение души поставило под угрозу мое самоощущение и статус семейного бунтаря.

Мы легли спать. Я долго ворочался в постели, размышлял над произошедшим, представлял завтрашнюю встречу с доктором и слушал, как отец сопит во сне. Его дыхание напоминало шелест примятых листьев. Время от времени он бормотал что-то бессвязное.

Стоило мне с грустью заключить, что впереди бесконечная ночь, я тотчас заснул, и мои мысли о Гасто плавно перетекли в сновидение о Гасто.

В этом сне доктор держался со мной крайне строго и холодно. Вместе с моей мамой он восседал на диване, стоявшем вовсе не в его кабинете, а в комнате, какой я никогда не видел наяву. Пролистав документы, профессор Гасто объявил, что, к несчастью, все пошло не так, как он надеялся, и что, к несчастью, у меня оказалась отнюдь не легкая форма эпилепсии. Мне придется вернуться к исходному плану лечения, перестать пить газировку и играть в футбол — иными словами, о нормальной жизни я могу даже не мечтать. «А я ведь говорила, не надо тебе играть в футбол!» — горько вздохнула мама.

В следующую секунду я осознал, что папа тоже находится в этой комнате.

Он молча стоял поодаль и вызывал у меня необъяснимую нежность.