Три часа ночи

26

Профессор сказал, что я выздоровел.

Затем он в точности повторил те же слова, которые произнес двумя днями ранее (по моим ощущениям, это было целую жизнь назад): я могу забыть о больницах, энцефалограммах, барбитуратах и, главное, о неврологах. Возможно, Гасто сделал это специально, желая показать, что хорошо помнит наш разговор; возможно, это была стандартная фраза, которую он обычно произносил в подобных обстоятельствах.

Я словно бы очутился на американских горках и испытал два противоположных чувства.

Сперва меня охватила эйфория.

Я опять стал нормальным парнем без изъянов, о которых лучше помалкивать, без волнений о будущем и без предписаний, как надо жить. Парнем, которому незачем принимать сильнодействующие лекарства и убеждать себя, что в этом нет ничего страшного.

Затем эйфория угасла и сменилась тревогой.

Ритуал, связанный с приемом таблеток, служил мне идеальной защитой, позволявшей избегать любой ответственности и чувствовать, что мир мне чем-то обязан. Теперь эта защита исчезла. Кивок и короткий монолог, произнесенный с французским акцентом, лишили меня привычных отговорок.

Внезапно я оказался в открытом море. К такому я не был готов.

Но разве кто-нибудь когда-нибудь бывает готов к такому?

А дальше мы отсыпались.

Мы закрывали глаза в такси, которое мчало нас в аэропорт; клевали носом перед выходом на посадку, дремали, заполняя документы и проходя досмотр; спали почти весь полет и проснулись буквально за пять минут до приземления.

Папа привез меня домой на такси. Мы оба чувствовали себя гораздо лучше, однако между нами постепенно повисало неловкое молчание. Проведя столько времени вместе, мы успели сблизиться, но теперь, оказавшись в привычной обстановке, возвращались к привычным отношениям. Отец попросил таксиста подождать его и вышел из машины вместе со мной. Я вытащил свой чемодан из багажника и замер, будто бы в нерешительности. Но я точно знал, что делать.

Я поставил чемодан на землю и крепко обнял отца; когда я в последний раз его обнимал, мне было девять лет. Прижавшись щекой к его пиджаку, я ощутил легкий запах одеколона и сигарет. Запах человека из прошлого.

На пороге дома я обернулся. Папа поднял руку и помахал мне. Я удивился тому, что он до сих пор не закурил.

Разумеется, я виделся с ним и позднее. Но когда я просто вспоминаю об отце либо вижу его во сне, он предстает передо мной именно таким: замершим возле багажника такси, немного растерянным, машущим рукой.

Мы стоим так несколько секунд — а может, часов, — после чего я просыпаюсь.