Три солдата

I

Поля и затянутые дымкой сине-зеленые леса медленно скользили мимо, в то время как товарный вагон, стуча и погромыхивая, катился по рельсам.

Поезд то останавливался на целые часы среди лугов, где царила тишина и где беспорядочный шум солдатских голосов не мог покрыть пения лугового жаворонка, то снова, часто постукивая, мчался через мосты или вдоль зеленых, как нефрит, берегов реки, на которых только что начинали распускаться стройные тополя; иногда из воды выскакивала рыба. Люди толпились в дверях вагонов, грязные и утомленные, опираясь друг на друга, и смотрели на плывшие мимо пашни и луга, где пестрела лютиками золотисто-зеленая трава, и на беспорядочно скученные красные крыши деревень, потонувших в бледной зелени распускающихся деревьев и в волнах персикового цвета. Сквозь смешанные запахи пара, угольного дыма и немытых солдатских тел пробивались ароматы влажных полей: навоза со свежезасеянных полос, коров и пастбищ, только что начавших цвести.

– Славные места… Не то, что проклятый Полиньяк, а, Энди? – сказал Крисфилд.

– Ну, они так здорово манежили нас там на учении, что трава не успевала вырасти.

– Правильно, черт побери, где уж тут было успеть.

– Хотел бы я пожить чуточку в этих краях, – сказал Крисфилд.

– Давай попросим, чтобы они высадили нас тут.

– Не может быть, чтобы фронт был такой, – сказал Джедкинс, просовывая голову между головами Эндрюса и Крисфилда, так что щетина его небритого подбородка потерлась о щеку Крисфилда. Это была большая четырехугольная голова, с низко остриженными светлыми волосами и фарфоровыми голубыми глазами. На красном, обожженном солнцем лице веки казались белыми, а квадратный подбородок серым – от отрастающей бороды.

– Послушай, Эндрюс, сколько к черту времени мы уже трясемся в этом проклятом поезде? Я уже со счету сбился…

– Что с тобой, Крис? Старость, что ли, одолела? – спросил, смеясь, Джедкинс.

– Мы в поезде четыре дня и пять ночей, а теперь у нас остался еще паек на полдня: должно быть, скоро куда-нибудь приедем, – сказал Эндрюс.

– Не может быть, чтобы фронт был такой.

– Да ведь там тоже весна, как и здесь, – сказал Эндрюс.

Пушистые лиловые облака плыли по небу, то темнея до глубокой синевы – там, где над холмами проносился ливень, то светлея, когда ясное солнце показывалось на небе, рисуя голубые тени тополей и золотя дым паровоза, с трудом пыхтевшего впереди длинного поезда.

– Чудно, до чего тут все малюсенькое, – сказал Крисфилд. – В Индиане мы бы и смотреть не захотели на такое поле. А все-таки мне это почему-то напоминает, как, бывало, дома весной выйдешь…

– Хотелось бы мне увидать Индиану весной, – сказал Эндрюс.

– Что ж, приезжай, когда война кончится и нас отпустят по домам… Приедешь, Энди?

– Конечно!

Поезд входил в предместье города. Вдоль полотна тянулись группами и в одиночку маленькие кирпичные и оштукатуренные домики. С неба, залитого янтарем и сиреневыми огнями, стал накрапывать дождь. Аспидные крыши и розовато-серые улицы города весело заблестели под ним. Маленькие лоскутки садов горели зеленью изумруда. Дальше над мокрыми аспидными крышами, отражавшими сияющее небо, замелькали ряд за рядом красные колпаки дымоходов. Вдали выросла пурпурно-серая колокольня церкви и неправильные очертания старинных зданий. Они проехали через вокзал.

– «Дижон», – прочел Эндрюс.

На платформе стояли французские солдаты в голубых шинелях вперемежку с порядочным количеством штатских.

– Черт, это как будто первые настоящие штатские с тех пор, как мы за океаном, – сказал Джедкинс. – Эта проклятая деревенщина там, в Полиньяке, ни с какого боку не была похожа на настоящих штатских. Тут народ будет вроде как в Нью-Йорке.

Они миновали станцию и медленно покатились мимо бесконечной цепи товарных вагонов. Наконец поезд перешел на запасный путь.

Раздался свисток.

– Пусть никто не выходит! – закричал сержант из переднего вагона.

– Черт, держат тут людей в этих проклятых вагонах, точно мы преступники какие-нибудь, – ворчал Крисфилд. – Хотел бы я погулять по Дижону.

– В самом деле?

– Я бы прямехонько в кафе и хорошего кофе со сливками, – сказал Джедкинс.

– Держи карман! Найдешь кофе со сливками у этих проклятых лягушатников. Кроме vin blanc, небось, ничего и не достанешь в этом проклятом городишке.

– Я хочу спать, – сказал Крисфилд; он растянулся на груде амуниции в конце вагона.

Эндрюс уселся около него и, ероша длинной, такой же коричневой, как и у Крисфилда, рукой свои светлые, коротко остриженные волосы, уставился на свои облепленные затвердевшей грязью сапоги.

Крисфилд, лежа, разглядывал сквозь полуопущенные веки очертания худого лица Эндрюса против света, и чувствовал внутри что-то вроде теплой улыбки, когда повторял про себя: «Чертовски славный малый!» Затем он стал думать о весне на равнинах Индианы и об американском дрозде, распевавшем при луне в цветущих акациях за домом. Ему казалось, что он вдыхает тяжелую сладость цветов акации, как вдыхал ее, бывало, сидя после ужина на ступеньках крыльца, утомленный длинным днем полевых работ, рассеянно прислушиваясь к доносившейся из кухни хозяйственной суете матери. Он не хотел бы быть там теперь, но все-таки приятно было вспомнить иногда, как выглядела желтая ферма, красное гумно (ворота которого отец его никак не мог удосужиться выкрасить) и развалившаяся крыша коровьего хлева, из которой постоянно вылезали драницы. Он сонно старался представить себе, каково будет там, на фронте. Не может быть, чтобы там было так же зелено и приятно, как в этой стороне. Ребята все в один голос твердили, что там сущее пекло. Впрочем, наплевать ему на это. Он заснул.

Он просыпался постепенно. Теплая прелесть сна медленно уступала место чувству онемелости, вызванному неудобным положением, большими гвоздями сапог и задней стороной ранца, впивавшегося в его плечо. Эндрюс сидел все в том же положении, глубоко задумавшись. Остальные толпились у открытых дверей или валялись на своей амуниции.

Крисфилд встал, потянулся, зевнул и подошел к двери, чтобы выглянуть наружу. На песке около вагона послышались тяжелые шаги. Широкий человек с черными бровями, сходившимися на переносице, и с очень черной бородой прошел мимо вагона. На его рукаве были нашивки сержанта.

– Эй, Энди! – крикнул Крис. – Этот ублюдок, оказывается, сержант!

– Про кого это ты? – спросил Эндрюс, с улыбкой поднимаясь на ноги. Его голубые глаза ласково глядели прямо в черные глаза Крисфилда.

– Ты знаешь, о ком я думаю.

Круглые щеки Крисфилда пылали под густым загаром. Глаза сверкали под длинными черными ресницами. Кулаки были сжаты.

– О, знаю, Крис! Только я не думал, что он в этом полку.

– Будь он проклят, – пробормотал Крис тихим голосом, бросаясь снова на свой мешок.

– Не шебарши, Крис, – сказал Эндрюс, – нам всем, может, скоро придется расплачиваться по счетам… Не стоит волноваться из-за пустяков.

– Плевать, если придется!

– И мне тоже теперь плевать. – Эндрюс опять уселся около Крисфилда.

Немного погодя поезд снова тронулся. Колеса грохотали и стучали по рельсам, и комья грязи подпрыгивали на расщепленных досках пола. Крисфилд оперся на руку и снова заснул, все еще терзаясь от прилива ярости.

Эндрюс смотрел на покачивающиеся черные вагоны, на растянувшихся вокруг на полу людей, головы которых подпрыгивали при каждом толчке, на лилово-серые облака и кусочки сверкающего синего неба, мелькавшие за силуэтами голов и плеч солдат, теснившихся в дверях. Колеса скрипели без устали.

Вагон остановился с сильным толчком, от которого проснулись все спавшие, а один человек свалился на пол. Снаружи пронзительно засвистел свисток.

– Все из вагонов, выгружайся, выгружайся! – вопил сержант.

Люди неуклюже толпились, передавая из рук в руки свою амуницию, пока перед вагонами не выросли смешанные груды мешков и винтовок. Вдоль всего поезда перед каждой дверью виднелись беспорядочные кучи амуниции и теснились люди.

– Вываливайся, стройся! – вопил сержант.

Люди медленно выстраивались со своими ранцами и винтовками. Лейтенанты сновали около выравнивающихся рядов в туго стянутых поясами топорных шинелях защитного цвета, карабкаясь вверх и вниз по угольным кучам запасного пути Солдатам скомандовали «вольно». Они стояли, опираясь на свои винтовки, и разглядывали зеленую цистерну для воды на трех деревянных ногах, покрытую большим куском разорванной серой клеенки. Когда беспорядочный топот ног затих, они услышали вдалеке шум, как будто кто-то лениво потряхивал тяжелым куском листового железа. Небо было полно маленьких красных, пурпурных и желтых брызг, и на всем горел багряный свет заката.

Раздался приказ двинуться. Они зашагали по изрытой выбоинами дороге; ямы были так глубоки, что им приходилось постоянно расстраивать ряды, чтобы обходить их. С одной стороны дороги в маленьком сосновом лесу стояли цепи громоздких грузовиков и военные фуры. Вокруг походной кухни, где готовился ужин, теснились шоферы в своих широких с капюшонами плащах. Миновав лес, колонна свернула в поле, обойдя маленькую группу каменных, оштукатуренных домов со снесенными крышами. В поле они остановились. Трава сверкала изумрудом, а лес и дальние холмы казались тенями чистой глубокой синевы. Клочья бледно-голубого тумана тянулись через поле. В мураве тут и там попадались маленькие отчетливые выемки, которые могли быть сделаны каким-нибудь незнакомым животным. Люди с любопытством рассматривали их.

– Не зажигать света! Помните, что мы в поле зрения неприятеля. Спичка может погубить целую часть, – драматически объявил лейтенант, отдав приказание разбить палатки.

Когда палатки были готовы, люди столпились вокруг них в холодном, белом, все более густевшем тумане, уничтожая свои холодные пайки. Повсюду раздавались ропщущие, ворчливые голоса.

– Пойдем-ка внутрь, Крис, пока кости не вымерзли окончательно, – сказал Эндрюс.

Часовые деловитым шагом ходили взад и вперед, время от времени подозрительно заглядывая в лесок, где стояли грузовики.

Крисфилд и Эндрюс поползли в свою маленькую палатку и завернулись в одеяла, изо всех сил прижимаясь друг к другу. Вначале им было очень холодно и твердо, и они беспокойно вертелись, но постепенно теплота их тел согрела тонкие одеяла, и мускулы начали отходить. Эндрюс заснул первым, а Крисфилд еще долго лежал, прислушиваясь к его глубокому дыханию. Лицо его хмурилось. Он думал о человеке, который прошел мимо поезда в Дижоне. Последний раз он видел Андерсона в учебном лагере. Тогда он был еще только капралом. Крисфилд хорошо помнил день, когда Андерсон получил повышение. Это случилось вскоре после того, как Крисфилд замахнулся на него ножом раз ночью в бараках. Какой-то парень как раз вовремя удержал его за руку. Андерсон немного побледнел тогда и отошел. Но с тех пор он никогда не говорил с Крисфилдом ни слова. Лежа с закрытыми глазами, тесно прижавшись к обмякшему, сонному телу Эндрюса, Крисфилд ясно видел перед собой лицо этого человека, брови, сходящиеся на переносице, и челюсть, всегда черноватую от густой бороды или синюю после бритья. Наконец, напряжение его мозга ослабело; минуту он еще думал о женщинах – о белокурой девушке, которую видел из поезда, – но внезапно навалившийся сон одолел его, и все погрузилось в теплую, мягкую черноту; он засыпал, чувствуя только холод с одного бока и теплоту от тела товарища с другого.

Среди ночи он проснулся и выполз из палатки. Эндрюс вышел за ним. Их зубы стучали, и они старались размять свои онемевшие ноги. Было холодно, но туман исчез. Звезды ярко горели. Они отошли в поле подальше от кучи палаток.

Из лагеря доносился шорох и громкое дыхание спящего полка, точно там спало стадо животных. Где-то резко булькал ручей. Они напрягали слух, но не могли различить пушек. Они стояли рядом, глядя вверх на множество звезд.

– Это Орион, – сказал Эндрюс.

– Что?

– Эта куча звезд вон там называется Орионом. Видишь? Говорят, что они похожи на человека с луком, а мне они всегда напоминают молодца, шагающего через небо.

– Ну и звезд же сегодня, правда! Черт, что это?

За темными холмами поднялось и опустилось зарево, напоминающее пламя кузницы.

– Там, должно быть, и есть фронт, – сказал Эндрюс, вздрагивая.

– Уж завтра узнаем.

– Да, завтра вечером мы уже будем кое-что знать о нем, – сказал Эндрюс.

Они стояли некоторое время молча, прислушиваясь к шуму ручья.

– Господи, тишина-то какая! Не может быть, чтобы это был фронт. Понюхай-ка!

– Что это?

– Да как будто яблочным цветом откуда-то потянуло… Черт, давай-ка полезем обратно, пока одеяла не простыли.

Эндрюс все еще смотрел на созвездие, которое он называл Орионом.

Крисфилд потянул его за руку. Они снова поползли в свою палатку, завернулись вместе и немедленно заснули тяжелым сном.

Перед Крисфилдом, насколько хватал глаз, виднелись под разнообразными углами ранцы и головы в фуражках, покачивающиеся в такт быстрого марша. Мелкий теплый дождь смешивался с потом, катившимся по лицам. Колонна давно уже двигалась по прямой дороге, взрытой тяжелыми грузовиками. Поля и изгороди, покрытые массой желтых цветов, уступили место обсаженному тополями шоссе. Светлые мокрые стволы и негнущиеся зеленые ветки тянулись мимо так же бесконечно, как бесконечен был беспорядочный топот ног и звяканье амуниции, отдававшиеся в ушах.

– Послушай, к фронту мы идем, что ли?

– Разрази меня на месте, если я знаю!

– Никакого фронта тут и в помине нет! – Замечания коротко вырывались сквозь тяжелое дыхание.

Колонна отклонилась к краю дороги, чтобы пропустить вереницу грузовиков, ехавших навстречу. Крисфилд чувствовал, как тяжелая грязь обдавала его, когда грузовики один за другим с грохотом проезжали мимо. Он пробовал стереть ее с лица мокрой рукой, но песок оцарапал ему кожу, смягчившуюся от дождя. Он долго и плаксиво бранился вполголоса. Винтовка казалась ему тяжелой, как железный брус.

Они вошли в деревню из оштукатуренных деревянных домов. Через открытые двери виднелись уютные кухни, в которых блестели медные кастрюли, и полы, выложенные чистым красивым кирпичом. Перед некоторыми домам цвели маленькие садики, полные крокусов, гиацинтов и буковых кустов, блестевших темной зеленью на дожде. Они прошли через площадь, вымощенную маленькими желтыми закругленными булыжниками, мимо серой церкви со стрельчатой аркой над папертью и кафе с выведенными над дверьми их названиями. Мужчины и женщины выглядывали из дверей и окон. Колонна заметно замедлила шаг, но продолжала двигаться, а когда дома поредели и стали попадаться по дороге все дальше и дальше друг от друга, надежда солдат на остановку исчезла. Беспорядочный топот ног по вымощенной камнем дороге оглушал их. Ноги казались свинцовыми, как будто вся тяжесть ранца переместилась с них. Плечи, натертые до мозолей, начинали размягчаться и зудеть от непросыхающего пота. Головы поникли. Глаза каждого были прикованы к каблукам шедшего впереди него человека, поднимавшимся и опускавшимся до бесконечности. Маршировка превратилась для каждого солдата в личную борьбу со своим ранцем, который, казалось, ожил и обратился в какое-то жестокое и сильное существо, стремившееся уничтожить человека.

Дождь прекратился, и небо немного прояснилось; оно начало окрашиваться в бледный желтоватый тон, как будто облака, скрывавшие солнце, сделались прозрачнее. Колонна остановилась у группы ферм, разбросанных вдоль дороги. Люди растянулись во всех направлениях по краям дороги, закрывая яркую, зеленую траву грязным цветом своего обмундирования.

Крисфилд лежал в поле, возле дороги, погрузив свое разгоряченное лицо в мокрые побеги клевера. Кровь 'стучала у него в ушах. Казалось, будто руки и ноги его вросли в землю, и он никогда не будет снова в состоянии двигать ими. Он закрыл глаза. Постепенно по его телу начала прокрадываться холодная дрожь. Он сел и высвободил руки из ремней своего ранца. Кто-то протянул ему папиросу, и он втянул в себя немного едкого приятного дыму.

Эндрюс лежал рядом с ним, положив голову на ранец, и курил. Голубые глаза его странно выделялись на пылающем, красном, обрызганном грязью лице.

– Я почти что выдохся, – сказал Эндрюс.

Крисфилд заворчал. Он жадно накинулся на папиросу. Раздался свисток.

Люди медленно поднимались с земли и строились, сгибаясь под тяжестью своей амуниции. Роты двинулись поодиночке. Крисфилд услышал, как лейтенант говорил сержанту:

– Черт бы побрал эту дурацкую историю! Почему, черт возьми, они не могли послать нас сюда сразу?

– Так мы, значит, не отправляемся на фронт, в конце концов? – сказал сержант.

– Какой там к черту фронт! – ответил лейтенант.

Это был маленький человечек, похожий на жокея, с грубым, красным лицом, которое теперь, когда он сердился, было почти багровым.

– Кажется, они собираются расквартировать нас тут, – сказал кто-то.

Все начали немедленно повторять: «Нас расквартируют тут».

Они долго стояли в строю, ожидая приказаний. Ранцы врезались в их спины и плечи.

Наконец сержант крикнул:

– Ну, тащите свои пожитки наверх!

Наступая друг другу на каблуки, они вскарабкались на темный сеновал, где воздух был густо насыщен ароматом сена и едким запахом коровьего навоза, поднимавшимся снизу, из хлева. По углам лежало немного соломы, и те, кому удалось забраться первыми, разостлали на ней свои одеяла.

Крисфилд и Эндрюс забрались вместе в угол, из которого можно было смотреть вниз, на двор, через дыру, образовавшуюся в том месте, где из крыши выпали черепицы. На пороге дома стояла женщина средних лет, недоверчиво поглядывая на шеренги одетых в хаки солдат, медленно вливавшиеся через все входы в гумно.

К ней подошел офицер с маленькой красной книжкой в руке. Объяснение между ними продвигалось, по-видимому, туго. Офицер сделался очень красным. Эндрюс отдернул голову и расхохотался, с наслаждением перекатываясь по соломе с одного бока на другой. Крисфилд тоже рассмеялся, плохо соображая почему. Над головами они слышали царапанье голубиных лапок по крыше и беспрерывно-тягучее рокотание.

Сквозь запах фермы начал пробиваться жирный запах еды, готовившейся в походной кухне.

– Хоть бы вкусного чего-нибудь дали, – сказал Крисфилд. – Я голоден как волк!

– Я тоже, – сказал Эндрюс.

– Послушай, Энди, ты ведь умеешь немножко болтать по-ихнему, правда?

Эндрюс неопределенно кивнул головой.

– Может быть, нам удастся выпросить яиц или чего-нибудь еще там у этой леди, которая во дворе? Не попробуешь ли ты после обеда?

– Ладно!

Они улеглись на соломе и закрыли глаза. Щеки их все еще горели от дождя. Все вокруг казалось необычайно спокойным. Люди растянулись на полу, беседуя ленивыми, тихими голосами. Начался снова ливень, и капли мягко зашлепали по черепицам крыши. Крисфилду казалось, что ему никогда в жизни не было еще так удобно, хотя промокшие сапоги сжимали его холодные ноги, а колени были мокрые. Он заснул под убаюкивающий шум дождя и голосов, спокойно разговаривавших вокруг него.

Ему приснилось, что он дома, в Индиане, но вместо матери в кухне у плиты стряпала та самая француженка, которую он видел в дверях фермы, а возле нее стоял лейтенант с маленькой красной книжкой в руке. Он, Крисфилд, ел из разбитой тарелки маисовую лепешку с сиропом. Лепешка была славная, с хорошо прожаренной корочкой, хрустящая и горячая, и масло на ней казалось холодным и сладким на вкус. Вдруг он перестал есть и начал ругаться, крича во все горло. «Будьте вы прокляты!..» – начал он, но, казалось, не мог больше ничего придумать. «Будьте вы прокляты!..» – начал он опять. Лейтенант посмотрел на него, хмуря свои черные брови, сходившиеся на переносице. Это был сержант Андерсон. Крисфилд вытащил нож и бросился на него, но нож вонзился в Энди, его друга. Он обхватил руками тело Энди, плача горькими слезами.

Крисфилд проснулся. В темном, набитом людьми сеновале со всех сторон раздавалось звяканье котелков. Люди начинали уже, тесня друг друга, спускаться по лестнице.

Жаворонки звенели в пропитанном ароматом винограда воздухе несмолкаемым звоном маленьких колокольчиков. Крисфилд и Эндрюс шагали через поле белого клевера, покрывавшего вершину холма. Внизу, в долине, виднелись красные крыши фермы и белая лента дороги, по которой, точно тараканы, ползли длинные вереницы грузовиков. Солнце только что село за синими холмами по другую сторону неглубокой долины. Воздух был насыщен ароматом клевера и боярышника, расцветшего на живых изгородях. Они пересекали поле, дыша полной грудью.

– Приятно уйти от этой орды, – сказал Эндрюс.

Крисфилд шел молча, волоча ноги через спутанный клевер. Свинцовое оцепенение давило его, точно какое-то теплое обволакивающее одеяло; оно сковывало его, так что приходилось, казалось, делать усилие, чтобы двигаться; усилие, чтобы заговорить. Однако мускулы его были напряжены и дрожали, как это случалось с ним, когда ему хотелось драться или любить девушку.

– Почему они, черт побери, не пускают нас туда? – сказал он вдруг.

– Да, все было бы лучше, чем это… ждать, ждать!

Они продолжали идти, прислушиваясь к несмолкаемым трелям жаворонка, шуршанию собственных ног в клевере и слабому звяканью нескольких монет в кармане Крисфилда. Издали доносился неровный храп мотора аэроплана. По дороге Эндрюс нагибался время от времени и срывал белые цветы клевера.

Аэроплан внезапно снизился и сделал широкий круг над полем, заглушая все звуки ревом своего мотора. Они успели разглядеть фигуру пилота и наблюдателя, прежде чем аппарат поднялся снова, исчезая среди разорванных пурпуровых облаков в небе. Наблюдатель, пролетая, махнул им рукой. Они стояли неподвижно на темневшем поле, глядя вверх на небо, где несколько жаворонков все еще продолжали распевать.

– Хотел бы я быть одним из этих парней, – сказал Крис.

– В самом деле?

– Будь она проклята, эта чертова пехота! Я на все готов, только бы выбраться из нее. Что это за жизнь для человека, когда с ним обращаются, как с негром.

– Да, для человека это не жизнь…

– Отправили бы уж нас лучше на фронт, дали бы подраться, да и прикончили бы все это. А то мы только и знаем, что учение да метание гранат, снова учение, потом упражнения со штыком и опять учение. Просто свихнуться можно!

– Что толку говорить об этом, Крис. Нам не может быть хуже, чем сейчас. – Эндрюс засмеялся. – Вот опять этот аэроплан!

– Где?

– Вон там спускается, как раз за этим лесом. Должно быть, там их поле.

– Бьюсь об заклад, что этим ребятам не худо живется. Я подавал прошение о переводе в авиацию, так никакого ответа. А что я теперь? Хуже навоза в хлеву!

– Как здесь, на холме, чудесно сегодня, – сказал Эндрюс, мечтательно глядя на бледно-оранжевые полосы света в том месте, где село солнце. – Спустимся вниз и выпьем бутылочку винца!

– Вот теперь ты дело говоришь! Хотел бы я знать, будет ли там сегодня эта девушка?

– Антуанетта?

– Гм… Знаешь, я бы не прочь провести с ней ночку!

Они ускорили шаг и вышли на поросшую травой дорогу, которая вела мимо высоких живых изгородей в деревню, лежащую у склона холма. Было почти темно под тенью кустов, поднимавшихся с обеих сторон. Над головой пурпурные облака заливал бледный желтоватый свет, постепенно переходивший в серый. Птицы возились и щебетали среди молодой листвы. Эндрюс положил руку на плечо Крисфилду.

– Пойдем медленнее, – сказал он, – тут так хорошо.

Он небрежно задевал на ходу маленькие кисти цветов боярышника и как бы нехотя отстранял колючие ветки, цеплявшиеся за его шинель и слабо натянутые обмотки.

– Черт возьми, человече, – сказал Крисфилд, – мы не успеем набить брюхо. Должно быть, уже поздно.

Они снова ускорили шаги и через минуту добрались до первых деревенских домиков с плотно закрытыми ставнями.

На середине дороги стоял военный полицейский с красным лицом, широко расставив ноги и небрежно помахивая своей дубинкой. Глаза его были устремлены на верхнее окно одного из домов, сквозь ставни которого пробивалось немного желтого света. Его губы были собраны как бы для свиста. Он нерешительно покачивался из стороны в сторону. Вдруг из маленькой зеленой двери дома, перед которым маячил полицейский, вышел офицер. Полицейский стремительно соединил каблуки и отдал честь, долго не отнимая руки от козырька. Офицер торопливо поднес руку к фуражке, на минуту вынув сигару изо рта. Когда шаги офицера затихли на дороге, полицейский снова постепенно принял прежнюю позу.

Крисфилд и Эндрюс проскользнули мимо него на другую сторону и вошли в дверь маленького ветхого домика, окна которого были закрыты тяжелыми деревянными ставнями.

– Ручаюсь, что этих ублюдков немного найдется на фронте, – сказал Крис.

– Не больше, чем других ублюдков, – сказал Эндрюс, смеясь, когда они закрывали за собой дверь.

Они находились в комнате, служившей, должно быть, когда-то гостиной на ферме. Об этом свидетельствовали канделябры с хрустальными подвесками и померанцевые цветы на куске пыльного красного бархата, под стеклянным колпаком на камине. Мебель была вынесена и заменена четырьмя квадратными дубовыми столами, загромождавшими комнату. За одним из столиков сидели три американца, а за другим, согнувшись над столом и уныло глядя в стакан вина, очень молодой французский солдат с оливковой кожей.

В комнату вошла девушка в полинялом красном платье, обрисовывавшем сильные формы ее плеч и груди. Она держала руки в карманах своего синего передника, на фоне которого кожа их выделялась золотисто-коричневым пятном. Лицо ее, под массой темно-русых волос, было покрыто таким же золотистым загаром. Увидев обоих солдат, она улыбнулась, поднимая свои тонкие губы над уродливыми желтыми зубами.

– Дела ничего, Антуанетта? – спросил Эндрюс.

– Ничего, – сказала она, глядя поверх их голов на французского солдата, сидевшего на другом конце маленькой комнаты.

– Бутылку красного, да живее! – сказал Крисфилд.

– Нечего торопиться сегодня, Крис, – сказал один из солдат за другим столом.

– Почему?

– Да сегодня не будет переклички. Мне сам капрал говорил. Лейтенант уехал.

– Верно, – подтвердил другой, – сегодня мы можем не возвращаться до тех пор, пока, черт побери, сами не захотим.

– В деревне новый военный полицейский, – сказал Крисфилд, – я его сам видел. И ты тоже, правда, Энди?

Эндрюс кивнул головой. Он смотрел на француза, который держал лицо в тени, прикрыв глаза черными ресницами. Пурпурный румянец залил оливковую кожу на его скулах.

– Знаешь, брат, – сказал Крисфилд. – это старое вино здорово отдает в ноги… Послушайте, Антуанетта, есть у вас коньяк?

– Я хочу еще вина, – сказал Эндрюс.

– Валяй, Энди, пей, чего душа просит! А я хочу чего-нибудь, чтобы согреть себе кишки.

Антуанетта принесла бутылку коньяку, два маленьких стаканчика и уселась на пустой стул, скрестив на переднике свои красные руки. Глаза ее то и дело перебегали с Крисфилда на француза.

Крисфилд слегка обернулся на своем стуле и посмотрел на француза, почувствовав на минуту в своих зрачках взгляд его желтовато-карих глаз.

Эндрюс откинулся назад, прислонившись к стене, и медленно потягивал свое темное вино, сонно уставившись слипающимися глазами на тень канделябра, которую свет дешевой масляной лампы с жестяным рефлектором отбрасывал на облупленную штукатурку противоположной стены.

Крисфилд толкнул его.

– Проснись, Энди! Ты спишь?

– Нет, – сказал Энди, улыбаясь.

– Выпей-ка еще коньяку!

Крисфилд неуверенно налил еще два стакана. Глаза его снова остановились на Антуанетте. Полинявшее красное платье застегивалось у ворота. Первые три крючка были расстегнуты и открывали треугольник золотисто-коричневой кожи и беловатую полоску белья.

– Послушай, Энди, – сказал он, обнимая своего друга за шею и шепча ему на ухо. – Поговори-ка с ней за меня, а, Энди? Я не хочу, чтобы она досталась этому противному лягушатнику, черт возьми! Поговори с ней за меня, Энди!

Эндрюс засмеялся.

– Попробую, – сказал он.

– Антуанетта, у меня есть друг, – начал Эндрюс, делая длинной грязной рукой жест в сторону Крисфилда.

Антуанетта показала в улыбке свои скверные зубы.

– Красивый парнишка, – сказал Эндрюс.

Лицо Антуанетты снова стало бесстрастным и прекрасным. Крисфилд откинулся на спинку стула, держа в руке пустой стакан, и с восхищением следил за своим другом.

– Антуанетта, мой друг вас… обожает, – сказал Эндрюс галантно.

В дверь просунулась голова женщины. У нее были те же лицо и волосы, что у Антуанетты, но только она была на десять лет старше, и кожа ее, вместо того чтобы быть смуглой и золотистой, была желтой и морщинистой.

– Поди сюда! – сказала женщина резким голосом.

Антуанетта встала, сильно задела, проходя, ногу Крисфилда и исчезла. Француз прошел через комнату, с достоинством отдал честь и вышел.

Крисфилд вскочил на ноги. Комната ходила перед ним ходуном.

– Этот лягушатник пошел за ней! – закричал он.

– Нет, Крис, – крякнул кто-то с соседнего стола. – Сиди крепко, старина, мы держим за тебя!

– Да, сядь и выпей, Крис, – сказал Энди. – Нам, по-моему, надо выпить еще чего-нибудь. Не могу же я лакать весь вечер одно и то же.

Он усадил его обратно на стул. Крисфилд попытался снова встать. Эндрюс повис на нем, опрокинул при этом стул, и оба они растянулись на красных черепицах пола.

– Вот так история! – сказал чей-то голос.

Крисфилд увидел Джедкинса, стоявшего над ним с усмешкой на своем широком, красном лице. Он встал на нога и угрюмо уселся снова на стул. Эндрюс уже сидел против него со своим обычным спокойным выражением. Теперь столы были заполнены. Кто-то пел тягучим голосом.

– Старая Индиана, – закричал Крис, – единственная хорошая страна на земле, вот что!

Он вдруг почувствовал, что может рассказать Энди все: про дом, про маисовые поля, сверкающие и шумящие под июльским солнцем, про ручьи с красными, глинистыми берегами, в которых он обыкновенно плавал. Все это стало теперь перед ним точно наяву: опьяняющий запах амбара, где хранился зерновой хлеб, коровы с вечно жующими, слегка запачканными зеленью ртами, ожидающие, чтобы их пропустили через ворота к водопою. Желтая пыль и рев молотьбы и тихий вечерний ветерок, освежавший ему горло и шею, когда он, проработав весь день под палящим солнцем, укладывался на копне сена. Но ему удалось сказать только одно:

– Индиана чудесная страна, правда, Энди?

– О, у Бога их столько, – пробормотал Энди.

– Я видел дома градину девяти дюймов в окружности, вот как Бог свят, видел!

– Должно быть, бьет как снаряд.

– Хотел бы я посмотреть, какой это проклятый снаряд наделает столько бед, как наша буря с громом и молнией! – закричал Крис.

– Сдается мне, что мы так и не увидим других снарядов, кроме наших учебных гранат.

– Не беспокойся, братец, – сказал кто-то через комнату. – Еще насмотришься достаточно. Эта война, должно быть, протянется чертовски долго…

– Уж я бы задал перцу сегодня ночью этим гуннам, вот как Бог свят, Энди, – пробормотал Крисфилд тихим голосом.

Он чувствовал, что мускулы его напрягаются от бешеной ярости. Он смотрел сквозь полузакрытые глаза на сидевших в комнате солдат, и они плясали перед ним в беспорядочных белых огнях и красных тенях. Ему представилось, что он бросает гранаты в толпу людей. Потом перед ним встало лицо Андерсона, надменное белое лицо с бровями, сходящимися на переносице, и синеватым бритым подбородком.

– Где он теперь, Энди? Я пойду расправлюсь с ним!

Эндрюс понял, о ком он говорит.

– Сядь-ка и выпей, Крис, – сказал он.

– Нет, если мне не удастся расправиться с этим проклятущим… – Голос его перешел в невнятное бормотание ругательств.

Крисфилд увидел около стола женщину, которая стояла, повернувшись к нему спиной. Энди расплачивался с ней.

– Антуанетта, – сказал Крисфилд.

Он встал на ноги и обнял ее за плечи. Быстрым движением локтей она оттолкнула его обратно на стул. Она обернулась… Он увидел желтое лицо и тощую грудь старшей сестры. Она с удивлением смотрела ему в глаза. Он пьяно ухмылялся. Выходя из комнаты, она сделала ему знак следовать за ней. Он встал и, пошатываясь, пошел к двери, таща за собой Эндрюса.

Во внутренней комнате находилась большая кровать с занавесками, на которой спали женщины, и очаг, где они стряпали. В комнате было темно, и лишь в углу, где стояли Крисфилд и Эндрюс, горела на столе свеча. Оттуда им была видна только большая занавешенная постель с красным покрывалом и красноватые тени.

В темноте голос француза что-то повторил несколько раз.

– Немецкие аэропланы… шш!

Они стояли, не шевелясь. Сверху доносился шум аэропланов, то усиливающийся, то ослабевающий, как жужжание мухи у оконного стекла.

Они с удивлением переглядывались. Антуанетта с бесстрастным лицом стояла, прислонившись к кровати. Ее тяжелые волосы были распущены и падали дымчатыми золотистыми волнами по плечам. Старшая женщина хихикала.

– Пойдем-ка, Крис, посмотрим, что там делается, – сказал Эндрюс.

Они вышли на темную деревенскую улицу.

– К черту женщин, Крис, это война! – воскликнул Эндрюс громким пьяным голосом, когда они, пошатываясь, шли, обнявшись, по улице.

– Верно, что война… Уж я задам…

Крисфилд почувствовал, как рука друга зажала ему рот. Он сообразил, что его толкают к краю дороги, и поддался без сопротивления. Где-то в темноте он услышал голос офицера:

– Приведите-ка ко мне этих молодцов!

– Слушаюсь, сэр, – раздался другой голос.

На дороге послышались медленные, тяжелые шаги, направлявшиеся к ним. Эндрюс продолжал толкать его все дальше вдоль стены дома, пока оба они внезапно не свалились, барахтаясь, в яму с навозом.

– Лежи тихо, ради Бога, – пробормотал Эндрюс, перебрасывая одну руку через грудь Крисфилда.

Густой запах сухого навоза наполнял им ноздри. Они услышали, как шаги приблизились, нерешительно помялись вокруг и опять удалились в том направлении, откуда пришли. Между тем жужжание аэропланов над головой становилось все громче и громче.

– Ну? – раздался голос офицера.

– Не смог найти их, сэр, – промямлил другой голос.

– Что за вздор! Эти люди были пьяны, – донесся голос офицера.

– Да, сэр, – смиренно прозвучал ответ.

Крисфилд начал хихикать. Он чувствовал, что захохочет сейчас во все горло.

Ближайший аэроплан прекратил свой однотонный рев, и ночь, казалось, погрузилась вдруг в мертвую тишину.

Эндрюс вскочил на ноги.

Воздух прервал чей-то крик, сопровождаемый страшным оглушительным взрывом. Они увидели, как стена над их ямой осветилась на мгновение красным пламенем.

Крисфилд вскочил на ноги, ожидая увидеть пылающие развалины. Деревенская улица имела обычный вид. Вокруг было темно. Только луна, все еще не показывавшаяся из-за горизонта, слабо освещала небо бледным сиянием. В противоположном доме ярким желтым пятном горело окно, в котором ясно выделялись темные очертания офицерской фуражки и формы.

На улице несколько дальше стояла небольшая группа людей.

– Что случилось? – кричала решительным голосом фигура из окна.

– Немецкий аэроплан только что сбросил бомбу, майор, – раздался шепотом ответ.

– Почему, черт возьми, он не закрывает окна? – ворчал все время чей-то голос. – Великолепная мишень для прицела… мишень для прицела…

– Есть повреждения? – спросил майор.

В тишине раздавалось отвратительное жужжание моторов, кружившихся где-то над головами, точно гигантские москиты.

– Я слышу как будто еще, – сказал майор тягучим голосом.

– О да, да, сэр, их множество, – ответил нетерпеливый голос.

– Ради Бога, лейтенант, скажите ему, чтобы он закрыл окно! – пробормотал другой голос.

– Как я могу сказать ему? Черт возьми, говорите сами.

– Нас всех уложат, этим кончится!

– Здесь нет ни прикрытий, ни окопов; это вина штаба, – тянул майор из окна.

– Тут есть погреб! – снова закричал порывистый голос.

– О, – сказал майор.

Три грохочущих взрыва, последовавшие один за другим, залили все вокруг красным заревом. Улица вдруг наполнилась бегущей толпой крестьян, спешивших укрыться.

– Послушай, Энди, они могут устроить перекличку, – сказал Крисфилд.

– Давай-ка дернем домой через деревню, – сказал Эндрюс.

Они осторожно выкарабкались из своей навозной ямы. Крисфилд удивился, почувствовав, что дрожит. Он с трудом удерживался, чтобы не застучать зубами.

– Ну, теперь мы будем вонять целую неделю!

– Только бы выбраться! – бормотал Крис. – О, эта проклятая деревушка!

Они перебежали через фруктовый сад, прорвались сквозь изгородь и вскарабкались на холм по открытым полям.

На шоссе начала стрелять зенитная батарея, и все небо засверкало от разрывающихся шрапнелей. «Пут-пут-пут!» – залопотал где-то пулемет.

Крисфилд шагал вверх по холму в ногу с товарищем. Позади них одна бомба следовала за другой, а над головами воздух, казалось, кишел разрывающимися шрапнелями и гудящими аэропланами. Коньяк все еще немного бродил у них в крови. Иногда они натыкались друг на друга. На вершине холма они обернулись и посмотрели назад. Крисфилд чувствовал потрясающее волнение, стучавшее в его жилах сильнее коньяка. Он бессознательно обнял руками плечи своего товарища. Казалось, они были единственными живыми существами в этом колеблющемся мире.

Внизу, в долине, ярко пылал дом. Со всех сторон раздавался рев зенитных пушек, а над головой не смолкало ленивое монотонное гудение аэропланов.

Вдруг Крисфилд расхохотался.

– Клянусь Богом, Энди, со мной случается всегда что-нибудь забавное, когда я гуляю с тобой, – сказал он.

Они повернулись и поспешили вниз по другому склону холма к ферме, где была расквартирована их рота.

II

Перед Крисфилдом, насколько хватал глаз, тянулись во всех направлениях серые стволы берез, с ярко-зелеными пятнами мха с одной стороны. Земля была густо покрыта прошлогодними листьями, которые неистово шуршали при каждом шаге. Глаза его следили за другими пятнами темно-оливкового цвета, двигавшимися впереди между стволами деревьев. Над головой, сквозь пятнистый просвет и темную зелень листьев, мелькал время от времени кусок тяжелого серого неба, еще более серого, чем серебристые стволы, скользившие мимо, когда он продвигался вперед. Он напрягал зрение, всматриваясь в каждый просвет, пока у него не зарябило в глазах от бесконечного чередования зеленого и серого. Иногда шорох впереди него прекращался, и темно-зеленые пятна останавливались. Тогда он различал за шумом крови в ушах доносившиеся издали «понг-понг-понг» батареи, и трепет леса, звеневшего точно под градом, когда мимо проносилась тяжелая граната, задевая верхушки деревьев, чтобы разразиться глухим грохотом где-то за милю.

Крисфилд весь вымок от пота, но не чувствовал ни рук, ни ног: вся жизнь его в эту минуту сосредоточивалась в глазах, в ушах и в сознании того, что у него в руках винтовка. Он то и дело прицеливался мысленно в какую-то серую, движущуюся точку и стрелял в нее. Его указательный палец сам собой тянулся к курку.

– Нужно будет как следует прицелиться, – говорил он себе.

Он представлял, как из-за ствола деревьев появляется серый комок; резкий выстрел винтовки – и серый комок валится на прошлогодние листья.

Ветка сорвала с головы Крисфилда шлем; он покатился к его ногам и ударился со слабым металлическим звуком о корни дерева.

Крисфилд замер от охватившего его внезапно ужаса. Сердце его, казалось, перекатывалось в груди с одной стороны на другую. Минуту он простоял неподвижно, точно парализованный, потом нагнулся и поднял шлем. Во рту у него был странный привкус крови.

– Ну и рассчитаюсь же я с ними за это, – пробормотал он сквозь стиснутые зубы.

Пальцы его все еще дрожали после того, как он поднял шлем. Он снова тщательно надвинул его, укрепив ремешками под подбородком.

Его охватила бешеная ярость.

Темно-оливковые пятна впереди снова двинулись дальше. Он пошел за ними, нетерпеливо поглядывая вправо и влево и моля Бога что-нибудь увидеть. По всем направлениям тянулись серебристые стволы берез с яркими, зелеными пятнами на одной стороне. При каждом шаге красноватые прошлогодние листья громко и неистово шуршали под ногами.

Почти за полем его зрения среди движущихся стволов деревьев он заметил какое-то бревно. Нет, это было не бревно, а куча серо-зеленой материи. Не задумываясь Крисфилд подошел к ней. Серебристые стволы берез окружали его, махая сучковатыми руками. Это был немец, растянувшийся во весь рост на листьях.

Крисфилд почувствовал бешеную радость; кровь злобно застучала в его жилах.

Он видел пуговицы на спине длинной шинели немца и красный околыш его фуражки.

Крисфилд ткнул немца ногой. Сквозь кожу своего сапога он чувствовал под носком его ребра. Он несколько раз лягнул его изо всех сил. Немец тяжело перевернулся. У него не было лица. Крисфилд почувствовал, как ненависть в нем внезапно иссякла. На месте лица была губчатая маска чего-то багрового, желтого, красного, половина которой прилипла к красноватым листьям, когда тело перевернулось. Большие мухи с яркими блестящими тельцами кружились над ним. В загорелой, запачканной длинной руке был револьвер.

Крисфилд почувствовал, что у него холодеет спина; немец застрелился сам.

Он вдруг бросился, тяжело дыша, бежать, чтобы догнать остальную часть отряда разведчиков. Молчаливые березы плясали вокруг него, покачивая над его головой узловатые сучья. Немец застрелился! Вот почему у него не было лица.

Крисфилд присоединился в хвосте к остальным. Капрал поджидал его.

– Заметил ты что-нибудь? – спросил он.

– Ни черта, – пробормотал Крисфилд почти неслышно.

Капрал пошел вперед – к голове отряда. Крисфилд был снова один. Листья неистово громко шуршали под ногами.

III

Глаза Крисфилда были устремлены на верхушки орешников, четко выделявшиеся, точно выгравированные, на ясном бескрасочном небе и опушенные золотой бахромой там, где в них ударяло солнце. Он стоял, застывший и неподвижный, вытянувшись во фронт. Он чувствовал острую боль в левой лодыжке, которая, казалось, распухла настолько, что могла прорвать сапог. Позади себя и рядом он ощущал присутствие других людей. Казалось, будто эта оцепеневшая темно-оливковая линия людей, которая стояла, вытянувшись во фронт, без конца ожидая, чтобы кто-нибудь освободил ее из этого стоячего паралича, тянется вокруг всего мира. Он опустил глаза на примятую траву поля, где был выстроен полк. Где-то позади себя он слышал звяканье шпор на офицерских каблуках. Затем на дороге раздался шум автомобиля, шаги, идущие вдоль линии солдат, и несколько офицеров торопливо прошли мимо деловитой походкой, как будто они всю жизнь не делали ничего другого. Крисфилд различил орлов на обтянутых плечах цвета хаки, потом одиночную звезду и двойную звезду, над которой торчало красное ухо и клок седых волос. Генерал прошел слишком быстро, чтобы он мог разглядеть его лицо. Крисфилд слегка выругался про себя, потому что лодыжка причиняла ему сильную боль. Глаза его снова устремились на бахрому деревьев, выделявшуюся на ясном небе. Так вот что он получил за эти недели, проведенные в окопах; за то, что он столько раз растягивался в грязи на животе; за пули, которые он выпустил в неизвестность – по серым пятнам, двигавшимся в серой грязи. Что-то ползло у него по спине. Он не мог разобрать, вошь это или ему только кажется. Раздалась команда. Автоматически он изменил свое положение. Где-то далеко вдоль длинных темных рядов шагал маленький человечек. Поднялся ветер, шурша хрупкими листьями в ореховой роще. Голос выкрикивал что-то, покрывая шелест леса. Но Крисфилд не мог разобрать, что он говорит. Ветер сильно шумел в деревьях, напоминая Крисфилду шум воды у бортов транспорта, на котором его везли за океан. Золотые искры и оливковые тени плясали в зубчатых гроздьях листьев, которые двигались из стороны в сторону, точно сметая что-то с ясного неба. Крисфилду пришла в голову мысль: а что, если бы листья начали вдруг описывать все большие и большие круги, пока не достигли бы земли и не принялись бы мести, мести, покуда не вымели бы все это – и боль, и вшей, и форму, и офицеров с кленовыми листьями, с орлами, ординарными звездами, или двойными звездами, или тройными звездами на плечах. Он вдруг увидел себя лежащим на копне сена под горячим солнцем Индианы, в своей прежней удобной одежде, с открытой грудью, которую ветер ласкал, словно девушка, игриво дуя на нее. «Странно, что мне вспомнилось это», – сказал про себя. До знакомства с Энди ему никогда не пришло бы в голову что-либо подобное. Что это нашло на него вдруг?

Полк маршировал колонной по четыре человека в ряд. Лодыжка Крисфилда причиняла ему жгучую острую боль на каждом шагу. Тужурка на нем была чересчур узка, и пот щекотал ему спину. Вокруг виднелись потные, раздраженные лица; шерстяные куртки с высокими воротниками напоминали смирительные рубашки в этот жаркий день. Крисфилд маршировал со сжатыми кулаками; ему хотелось подраться с кем-нибудь, всадить свой штык в человеческое тело, как он всаживал его на учении в чучело; ему хотелось содрать с себя все догола, хотелось сжимать девичьи руки, пока жертва не закричит от боли.

Его рота проходила мимо другой роты, выстроившейся перед разрушенным гумном, крыша которого осела посередине, как спина старой коровы. Впереди роты, скрестив руки, стоял сержант, критически оглядывая проходивших мимо солдат. У него было тяжелое белое лицо и черные брови, сходившиеся на переносье. Крисфилд не отрывался от него, пока не прошел мимо, но сержант Андерсон, казалось, не узнал его. Это вызвало в нем глухую ярость, как будто его оскорбил лучший друг.

В одно мгновение рота превратилась в кучу людей, расстегивающих свои рубахи и куртки перед маленькой дощатой хижиной, которая была отведена им для постоя. Хижина эта была выстроена французами во времена Марны,[39] несколько лет назад, как объяснил Энди один солдат.

– Ты что, об Индиане замечтался? – сказал Джедкинс, весело толкнув Крисфилда под ребро.

Крисфилд стиснул кулак и замахнулся, готовый нанести ему сокрушительный удар по челюсти. Джедкинс, однако, успел вовремя отразить его.

Лицо Джедкинса побагровело. Он замахнулся длинной согнутой рукой.

– Что вы взбесились, черт возьми! – закричал кто-то.

– А за что он меня бить хотел? – задыхаясь, выпалил Джедкинс.

Их разняли.

– Дайте мне разделаться с ним!

– Заткнись ты, дуралей, – сказал Энди, оттаскивая Крисфилда в сторону.

Рота угрюмо рассыпалась. Некоторые из солдат улеглись в высокую некошеную траву в тени развалин соседнего дома, на одну из стен которого опиралась хижина.

Эндрюс и Крисфилд молча зашагали по дороге, погружая ноги в глубокую пыль. Крисфилд прихрамывал. По обеим сторонам тянулись поля пшеницы, золотившейся под солнцем. Вдали поднимались высокие зеленые холмы, переходившие в синеву, местами бледно-желтые в полосах спелого хлеба. Тут и там густая заросль деревьев или стена тополей нарушала однообразие длинных пологих холмов. В живых изгородях пестрели синие васильки и маки всех оттенков, от карминного до оранжевого, плясавшие под ветром на своих как бы проволочных стеблях. За поворотом дороги шум отряда перестал доноситься до них. Теперь они прислушивались к жужжанию пчел в больших темно-пурпурных цветках клевера и золотых сердцевинах маргариток.

– Ты дикий человек, Крис! Что это наскочило на тебя, черт возьми! Почему ты решил вдруг раздробить бедному Джедки челюсть? Ведь он, во всяком случае, поколотил бы тебя – он двоих таких уложит!

Крисфилд продолжал идти молча.

– Господи, я думал, что с тебя уже достаточно таких историй… Я думал, что тебе опротивело желание причинять людям страдание. Ведь ты сам не любишь боли, правда? – Эндрюс говорил порывисто, с горечью, опустив глаза в землю.

– Я, кажется, вывихнул себе ступню, когда скатился с грузовика вчера.

– Сходи-ка лучше на перевязочный пункт. Знаешь, Крис, с меня довольно всего этого. Уж лучше застрелиться, чем продолжать так жить дальше!

– Ты, кажется, ударился в мерехлюндию, Энди? Знаешь, пойдем-ка искупаемся. Там, на дороге, подальше, есть пруд.

– У меня, кстати, с собой мыло в кармане! Смоем заодно немного вшей.

– Не иди так чертовски быстро… Энди, ты больше учился, чем я. Ты должен был бы растолковать мне, отчего это человек вдруг делается точно бешеный. Во мне как будто черт сидит.

Эндрюс гладил свои щеки мягким шелком маковых лепестков.

– Интересно, что бы со мной было, если бы я съел несколько головок мака? – сказал он.

– Почему?

– Говорят, что, если улечься на маковом поле, непременно заснешь. Хотел бы ты, Крис, так вот заснуть и не просыпаться до тех пор, пока не кончится война и ты снова сможешь сделаться человеком?

Эндрюс прокусил зеленую чашечку с семенами. Наружу выступил молочный сок.

– Горько… должно быть, это и есть опиум, – сказал он.

– Что это такое?

– Снадобье, которое усыпляет и дает человеку чудные сны. В Китае…

– Сны! – перебил Крисфилд. – Мне прошлой ночью снился сон. Приснился мне один малый, который застрелился; я видел его раз на разведке в лесу.

– Как же это?

– Да так, просто фриц один застрелился.

– Это получше опиума, – сказал Эндрюс задрожавшим от внезапного волнения голосом.

– Мне снилось, что мухи, которые жужжали вокруг него, были не мухи, а аэропланы… Помнишь последнюю стоянку в деревне и майора, который не хотел закрывать окно?

– Как не помнить!

Они улеглись на покрытом травой берегу, спускавшемся от дороги к пруду. Высокий тростник, в котором ласково болтал ветерок, закрывал от них дорогу. Над головой, в зеленоватом небе, медленно меняя очертания, плыли точно распустившие паруса сказочные корабли. Отражение облаков в серебристой глади пруда дробилось зарослями трав и плавучих растений. Прежде чем начать раздеваться, они полежали некоторое время на спине, глядя на небо, казавшееся безграничным и просторным, как океан, даже еще безграничнее и просторнее океана.

– Сержант говорит, что скоро сюда привезут эти штуки для уничтожения вшей.

– Они нам здорово нужны, Крис.

Эндрюс медленно снимал свою одежду.

– Как чудесно чувствовать на своем теле солнце и ветер, правда, Крис?

Эндрюс направился к пруду и растянулся на животе на тонкой мягкой траве у края воды.

– Хорошо так вот чувствовать все свое тело, – сказал он сонным голосом. – Кожа такая мягкая, упругая, а чувствительнее мускулов нет ничего на свете. Черт, не знаю, что бы я стал делать без своего тела!

Крисфилд рассмеялся.

– Посмотри, как мою лодыжку разнесло! Нашел вшей? – спросил он.

– Да уж постараюсь найти их побольше и утопить, – сказал Эндрюс. – Слушай, Крис, уходи-ка ты подальше от этой вонючей формы. Сразу почувствуешь себя человеком с солнцем на теле, а не вшивым солдатам.

– Хелло, ребята! – раздался неожиданно визгливый голос.

Христианский юноша с острым носом и подбородком подошел к ним сзади.

– Хелло, – мрачно ответил Крисфилд, ковыляя к воде.

– Хочешь мыла? – спросил Эндрюс.

– Выкупаться собрались, ребята? – спросил христианский юноша. Затем прибавил наставительно: – Дело хорошее!

– Лезьте тоже, – сказал Эндрюс.

– Спасибо, спасибо… Послушайте, не обижайтесь на меня, только почему вы, ребята, не нырнете в воду? Видите – там две французских девицы смотрят на вас с дороги.

Христианский юноша слабо захихикал.

– Они и внимания не обращают на нас, – сказал Эндрюс, энергично намыливаясь.

– А я так полагаю, что им это приятно, – сказал Крис.

– Я знаю, что они вообще безнравственны, но все-таки…

– А почему бы им и не посмотреть на нас? Может быть, не всякому представится такой случай.

– Что вы хотите сказать?

– А вы видели когда-нибудь, что маленький осколок гранаты может сделать с телом парня? – спросил свирепо Эндрюс; он бросился в мелкую воду и поплыл на середину пруда.

– Пригласите-ка их лучше сюда, чтобы они помогли нам вшей искать, – сказал Крисфилд следуя за Эндрюсом.

Доплыв до середины, он улегся на песчаной мели в теплой мелкой воде и посмотрел на христианского юношу, который все еще стоял на берегу. За ним, раздеваясь, толпились уже другие солдаты, и вскоре травянистый склон покрылся голыми людьми и желтовато-серым бельем, а в воде запрыгало множество темных голов и блестящих спин. Выйдя из воды, Крисфилд увидел Эндрюса, который сидел, скрестив ноги, около своей одежды.

– Я никак не мог решиться напялить на себя эту проклятую дрянь, – сказал Эндрюс тихо, как бы обращаясь к самому себе. – Я чувствую себя таким чистым и свободным! Все равно что по доброй воле вернуться в грязь и рабство. Пойти бы этак голым через поле!

– Вы называете служение родине рабством, мой друг, – сказал христианский юноша, бродивший между купающимися, и уселся около Эндрюса на траву. Его опрятная форма и хорошо вычищенные сапоги выделялись рядом с покрытым грязью и пропитанным потом платьем остальных солдат.

– Верно, черт возьми, называю!

– Вы попадете в беду, мой милый, если будете так разговаривать, – сказал христианский юноша предостерегающим тоном.

– Ну а что же такое рабство, по-вашему?

– Вы не должны забывать, что добровольно пошли защищать дело демократии… Вы боретесь за то, чтобы ваши дети могли жить в мире.

– Случалось вам когда-нибудь убить человека?

– Нет… конечно, нет… Я бы записался добровольцем, несомненно, записался бы, только у меня слабое зрение.

– Да уж я вижу, – произнес шепотом Эндрюс.

– Помните, что ваши женщины, ваши сестры, возлюбленные и матери молятся за вас в эту минуту.

– Хотел бы я, чтобы кто-нибудь вымолил мне чистую рубаху, – сказал Эндрюс, начиная одеваться. – Сколько времени вы здесь?

– Ровно три месяца! – Худое лицо молодого человека, его заостренный нос и подбородок сияли. – Но, ребята, эти три месяца «стоили всех лет моего свящ… – Он спохватился: – …моей жизни! Я слышал, как билось великое сердце Америки! О, ребята, никогда не забывайте, что вы принимаете участие в великом христианском деле!

– Пойдем, Крис, будет!

Они оставили христианского юношу и начали пробираться между солдатами по берегу пруда, которому отражение зеленовато-серебристого неба и больших скученных белых облаков сообщало всю необъятность пространства. С дороги они все еще слышали высокий, пискливый голос.

– Такие вот переживут нас с тобой, – сказал Эндрюс.

– Послушай, Энди, ты здорово умеешь разговаривать с этими молодцами, – с восхищением произнес Крис.

– Что толку от разговоров! Посмотри-ка, тут еще осталось немного медовой сыти в цветке. Разве это не пахнет для тебя домом?

– Послушай-ка, сколько они платят этим молодцам из ХАМЛ, Энди?

– Провались я, если знаю.

Они пришли как раз вовремя, чтобы выстроиться к котлу. В строю все смеялись и болтали, оживленные запахом пищи и звяканьем котелков. Около полевой кухни Крисфилд увидел сержанта Андерсона, разговаривающего с Хиггинсом, сержантом его роты. Оба смеялись. Крисфилд слышал, как громкий голос Андерсона весело говорил:

– До сих пор продержались, Хиггинс… Надеюсь, что не пропадем и дальше!

Оба сержанта посмотрели друг на друга, бросили отечески снисходительный взгляд на своих солдат и громко рассмеялись.

Крисфилд чувствовал себя бессильным, как бык под ярмом. Ему оставалось только работать, напрягаться и становиться во фронт, в то время как белолицый Андерсон мог слоняться с таким видом, как будто земля была его собственностью, и важно хохотать, вот как сейчас. Он протянул свой котелок. Кашевар выплеснул в него мясо и подливку. Крисфилд прислонился к стене барака и принялся за еду, мрачно поглядывая на двух сержантов, смеявшихся и болтавших с видом полной непринужденности, в то время как солдаты их рот торопливо, как собаки, глотали свои порции.

Крисфилд взглянул вдруг на Эндрюса, который сидел на траве позади дома, глядя вдаль на поля пшеницы; дым от его папиросы подымался спиралями около его лица и белокурых волос. Он казался спокойным, почти счастливым. Крисфилд сжал кулаки и почувствовал, как ненависть к тому, другому человеку мучительно заволновалась в нем.

«Не иначе, как во мне дьявол сидит», – подумал он.

Окна были расположены так близко к траве, что бледный свет, проникавший через них в хижину, где стояла рота, принимал зеленоватый оттенок. Когда солдаты лежали на своих нарах, сделанных из проволоки, натянутой на заплесневелые балки, лица их, несмотря на загар, имели болезненный вид. На хребте крыши ласточки свили себе гнездо, и их помет пестрел белыми пятнами и бугорками на досках пола в проходе между нарами и среди пучков желтой травы, которые солдаты не успели еще окончательно вытоптать. Теперь, когда в хижине никого не было, чирикание птенцов, возившихся в своем слепленном из грязи гнезде, ясно долетало до Крисфилда. Он спокойно сидел на краю нар и смотрел через открытую дверь на голубые тени, начинавшие удлиняться на траве луга. Его руки, цвета терракоты, лениво висели между колен. Он слегка насвистывал. Глаза его под длинными черными ресницами были устремлены вдаль, хотя он ни о чем не думал. Невыразимо приятное чувство довольства охватило его. Как хорошо было побыть одному в бараках, вот как сейчас, в то время как другие были на учении. Сюда уж наверное никто не придет отдавать приказания.

Теплая дремота охватила Крисфилда. Из полевой кухни раздавалось пение человека. Молодые ласточки слабо чирикали над головой в своих слепленных из грязи гнездах. Время от времени раздавался шум крыльев, и по бараку проскальзывала большая ласточка. Щеки Крисфилда начали понемногу мягко гореть. Голова его склонилась на грудь, и он заснул. Он проснулся внезапно. В хижине было почти темно. В светлом прямоугольнике двери черным пятном выделялась высокая человеческая фигура.

– Что вы здесь делаете? – спросил низкий, раскатистый голос.

Глаза Крисфилда мигали. Он машинально поднялся на ноги – это мог быть офицер. Вдруг глаза его напряглись. Между ним и светом было лицо Андерсона. В зеленоватой полутьме лицо его казалось белым как мел. На нем особенно резко выделялись черные густые брови, сходившиеся на переносице, и темная щетина на подбородке.

– Почему вы не на учении с ротой?

– Я караульный при бараке, – пробормотал Крисфилд; он чувствовал, как кровь билась в кистях его рук и в висках, точно огнем обжигая ему глаза. Он смотрел в пол перед ногами Андерсона.

– Был приказ, чтобы вся рота выходила на учение, не оставляя никаких караульных.

– А!..

– Мы разберем это, когда вернется сержант Хиггинс. Помещение в порядке?

– По-вашему, выходит, значит, что я лгун, так, что ли? – Крисфилд вдруг почувствовал себя спокойным и веселым. Ему казалось, что он стоит как-то в стороне от себя и следит за тем, как сам приходит в ярость.

– Нужно убрать это помещение… Генерал может вернуться, чтобы осмотреть квартиры, – холодно продолжал Андерсон.

– Вы назвали меня лгуном, – повторил опять Крисфилд, вкладывая в интонацию всю дерзость, какую способен был передать его голос. – Вы, кажется, меня не помните!

– Помню. Вы тот молодчик, который пытался раз всадить в меня нож, – холодно сказал Андерсон, выпрямляя плечи. – Надеюсь, что вас немного приучили к дисциплине за это время. Во всяком случае, вам нужно будет вычистить это помещение. Господи, да они тут даже птичьих гнезд не сбили! Ну и рота! – сказал Андерсон, посмеиваясь.

– Я и не собираюсь делать это для вас!

– Извольте исполнять приказание, а не то худо будет! – закричал сержант своим низким, скрипучим голосом.

– Если я когда-нибудь выйду из армии, уж обязательно пристрелю вас! Довольно вы надо мной поиздевались!

Крисфилд говорил медленно, так же холодно, как и Андерсон.

– Хорошо, посмотрим, что скажет на это военный суд.

– Плевать я хотел на вас!

Сержант Андерсон повернулся на каблуках и удалился, теребя большими пальцами пуговицу на своей куртке. Послышался звук топающих ног и команда «вольно». Люди набились в барак, болтая и смеясь. Крисфилд тихо сидел на конце нар, не спуская глаз со светлого прямоугольника двери. Снаружи он видел Андерсона, разговаривавшего с сержантом Хиггинсом. Они пожали друг другу руки, и Андерсон исчез.

Сержант Хиггинс вошел в хижину, подошел к Крисфилду и произнес сухим, официальным тоном:

– Вы арестованы… Смолл, караульте этого человека; возьмите его ружье и пояс с патронами. Я сменю вас, чтобы вы могли пообедать.

Он вышел. Все глаза с любопытством устремились на Крисфилда. Смолл, краснолицый человек с длинным носом, свисавшим на верхнюю губу, смущенно поплелся к своему месту у койки Крисфилда и с шумом уронил приклад ружья на пол. Кто-то засмеялся. Эндрюс подошел к Крисфилду с тревожным выражением в голубых глазах и очертаниях худых, загорелых щек.

– Что случилось, Крис? – спросил он тихо.

– Да вот сказал тому ублюдку, что мне плевать на него – ответил Крисфилд прерывающимся голосом.

– Послушай, Энди, я, кажется, не должен никому позволять разговаривать с ним? – сказал Смолл виноватым голосом. – Не знаю, почему сержант всегда сваливает на меня всякую грязную работу.

Эндрюс отошел не отвечая.

– Плюнь, Крис, они ничего тебе не сделают, – сказал Джедкинс, добродушно улыбаясь ему из-за двери.

– Плевать я хотел на то, что они сделают, – снова сказал Крисфилд.

Он лег на свою койку и уставился в потолок. Барак наполнился суетой уборки. Джедкинс подметал пол веником, связанным из сухих веток. Другой солдат сбивал штыком гнезда ласточек. Слепленные из грязи гнезда покатились и упали на пол и за нары, наполняя воздух летающими перьями и запахом птичьего клея. Маленькие, голые тельца с оранжевыми клювами мягко шлепнулись, ударившись о доски пола, и остались лежать там, издавая слабый задыхающийся писк, в то время как большие ласточки с короткими, пронзительными криками летали взад и вперед по хижине, то и дело ударяясь о низкую крышу.

– Послушай, подними-ка их, трудно тебе, что ли? – сказал Смолл, обращаясь к Джедкинсу, который выметал маленьких разевающих клювы птенцов вместе с пылью и грязью.

Плотный человек нагнулся и поднял птенцов одного за другим, с нежным выражением поджимая губы. Из его ладоней, сложенных в форме гнезда, вытягивались длинные шеи и разинутые оранжевые рты.

Эндрюс, стоявший в дверях, подбежал к нему.

– Хелло, Папаша, – сказал он, – что это?

– Да вот поднял их!

– Неужели они не могли оставить в покое этих бедняжек? Клянусь Богом, они, кажется, обезумели и готовы причинять страдание всем – птице, животному, человеку!

– Война, брат, это тебе не пикник, – сказал Джедкинс.

– Ладно, будь она проклята, но разве это не причина, чтобы перестать беситься и причинять лишние страдания?

В дверях появилось лицо с заостренным носом и подбородком, обтянутое пергаментной кожей.

– Хелло, ребята, – сказал христианский юноша, – хочу сообщить вам, что завтра я открываю лавочку в последнем домике на Бокурской дороге. Там будут шоколад, сигары, мыло и всякая всячина.

Все заликовали. Христианский юноша сиял. Глаза его остановились на птенцах, лежавших в руках Папаши.

– Как вы могли? – сказал он. – Американский солдат и вдруг такая бессмысленная жестокость! Никогда не поверил бы!

– Придется тебе поучиться кое-чему, – пробормотал Папаша, ковыляя наружу на своих кривых ногах.

Крисфилд наблюдал сцену у дверей невидящими глазами. Он старался подавить ужасную нервозность, охватившую его, и не переставал твердить себе, что ему наплевать, но это не помогало. Его пугала перспектива очутиться вдруг одному перед всеми этими офицерами, отвечать на перекрестные вопросы, задаваемые отрывистыми голосами. Уж лучше бы его просто высекли. «Что я им скажу?» – беспрерывно спрашивал он себя. Он собьется; или скажет то, чего не думает; или вообще не сможет выдавить из себя ни слова. Если бы только Энди мог пойти с ним! Энди образованный не хуже офицеров. Он ученее, чем вся эта компания с нашивками, вместе взятая. Он сумел бы защититься сам и выгородить к тому же своих друзей.

– Я чувствовал себя точь-в-точь как эти птички, когда они обстреливали нас в траншеях под Ботикуром, – сказал Джедкинс, смеясь.

Крисфилд прислушивался к разговорам вокруг него, точно они доносились из другого мира. Теперь он был уже отрезан от своей роты. Он исчезнет, и они никогда не узнают, что с ним сталось, да и не подумают об этом.

Раздался сигнал к обеду, и люди вышли один за другим. До него долетали с улицы их разговоры и лязг котелков, когда они открывали их. Он лежал на своих нарах, вглядываясь в темноту. С улицы все еще проникал бледный голубоватый свет, придавая странный багровый оттенок красному лицу Смолла и его длинному, свисающему носу, на конце которого колебалась блестящая капля влаги.

Крисфилд застал Эндрюса за стиркой рубахи у ручья, пробегавшего через развалины деревни против строений, в которых стоял отряд. Голубое небо с розовато-белыми облаками бросало на сверкающую воду синие, голубоватые и белые отблески. На дне можно было разглядеть пробитые шлемы и куски амуниции и жестяных банок, в которых когда-то было мясо. Эндрюс повернул голову – на носу у него был мазок грязи, на подбородке мыльная пена.

– Хелло, Крис! – сказал он, глядя ему в глаза своими блестящими голубыми глазами. – Как дела? – На его лбу появилась легкая тревожная морщинка.

– Две трети месячного жалованья и лишение отпусков! – сказал весело Крисфилд.

– Ну, дешево отделался!

– Гм, она сказали, что я хороший стрелок и все такое, так что на этот раз они меня отпускают.

Эндрюс снова начал скрести свою рубаху.

– Эта рубаха так загрязнилась, что я, кажется, никогда ее не отстираю, – сказал он.

– Проваливай-ка, Энди! Я выстираю ее. Ты на это не годишься.

– Черт возьми, нет, я хочу сам.

– Проваливай, говорят тебе.

– Ну, спасибо!

Эндрюс встал на ноги и вытер голой рукой грязь с носа.

– Не я буду, если не подстрелю этого ублюдка, – сказал Крисфилд, трудясь над рубахой.

– Не будь ослом, Крис.

– Вот тебе Бог, застрелю.

– Что за охота напрасно будоражить себя. История кончена. Ты, наверное, никогда больше и не увидишь его.

– Вовсе я не будоражусь… Я сделаю это непременно! – Он тщательно выжал рубаху и шлепнул ею Эндрюса по лицу. – Вот, получай! – сказал он.

– Ты славный парень, Крис, хотя ты и осел!

– Я слыхал, что нас отправят на позиции через день-другой.

– Тут, по дороге, до черта артиллерии прошло: французской, английской, всякой.

– Говорят, в Аргоннских лесах дым стоит коромыслом.

Они медленно пошли через дорогу. Мимо них со свистом промчался мотоциклист службы связи.

– Вот этим молодцам весело живется.

– Не думаю, чтобы кому-нибудь тут жилось весело.

– А офицерам?

– Ну, те слишком озабочены собственной важностью, чтобы веселиться по-настоящему.

Колючий, холодный дождь, точно хлыст, бил его по лицу. Вокруг было совершенно темно и тихо. Слышалось только шипение дождя в траве. Он напрягал зрение, чтобы разглядеть что-нибудь в темноте, пока перед глазами не заплясали красные и желтые круги. Он шел очень медленно и осторожно, бережно придерживая что-то под дождевым плащом. Он чувствовал себя полным странной, сдержанной ярости. Ему казалось, что он идет позади самого себя, шпионя за своими собственными поступками; и то, что он видел, наполняло его необычайной радостью, от которой ему хотелось петь.

Он повернулся так, что дождь стал хлестать его по щеке. Его волосы под шлемом были мокры от пота, который скатывался вниз вместе с дождем по его пылающему лицу. Пальцы его бережно сжимали гладкий предмет, который он держал в руке.

Он остановился и закрыл на минуту глаза. Сквозь свист дождя до него донесся звук человеческих голосов, разговаривавших в одной из хижин. Когда он закрыл глаза, перед ним встало белое лицо Андерсона с его небритым подбородком и бровями, сходившимися на переносице.

Вдруг он почувствовал перед собой стену дома. Он вытянул руку. Рука отдернулась назад, прикоснувшись к мокрой, просмоленной бумаге, точно дотронулась до чего-то мертвого. Осторожно ступая, он пошел вдоль стены. Он чувствовал себя так же, как на разведке в лесу. Ему приходили в голову те же фразы, что и тогда. Совершенно бессознательно в голове его всплыли слова: «обеспечьте демократии мир». Они действовали очень ободряюще. Он снова и снова повторял их про себя. В то же время его свободная рука очень осторожно возилась с засовом, который придерживал деревянный ставень за окном. Ставень чуть-чуть приоткрылся, громким скрипом заглушив на мгновение стук дождя по крыше хижины. Поток воды лился с крыши ему на лицо.

Вдруг луч света преобразил все, разрезав надвое темноту. Дождь заблестел, как бисерный занавес. Крисфилд заглянул в маленькую комнату, в которой горела лампа. За столом, покрытым печатными бланками разных размеров, сидел капрал, за ним была койка и груда амуниции. Капрал читал журнал. Крисфилд долго смотрел на него; пальцы его крепко сжимались вокруг гладкого предмета. В комнате больше никого не было.

Непонятный страх овладел Крисфилдом. Он шумно отошел от окна и распахнул дверь барака.

– Где сержант Андерсон? – спросил он, задыхаясь, у первого попавшегося ему солдата.

– Капрал тут, если у вас есть что-нибудь важное, – сказал солдат. – Андерсон уехал позавчера.

Крисфилд снова шел под дождем. Он хлестал его прямо по лицу, так что глаза его были полны воды. Крисфилд дрожал. Его охватил вдруг панический ужас. Гладкий предмет обжигал ему руки. Он напрягал слух, ожидая каждую минуту услышать взрыв. Он шел все быстрее и быстрее, шагая прямо по дороге, точно старался убежать от взрыва. Он споткнулся о кучу камня, машинально вытащил шнур из гранаты и отбросил ее далеко от себя.

Наступила минутная пауза.

Среди пшеничного поля вспыхнуло красное пламя. Он почувствовал на своих барабанных перепонках резкий разрыв. Крисфилд быстро зашагал под дождем. Позади себя в дверях хижины он слышал взволнованные голоса. Он продолжал идти, не обращая внимания. Дождь ослеплял его. Когда он вышел наконец в полосу света, то был так ошеломлен, что не мог разобрать, кто находится в винной лавке.

– Ах, будь я проклят, это Крис! – сказал голос Эндрюса.

Крисфилд, мигая, смахнул воду с ресниц. Эндрюс сидел за столом и писал; перед ними была куча бумаг и бутылка шампанского. Крисфилду казалось, что голос Эндрюса успокаивает его нервы. Ему хотелось, чтобы тот продолжал говорить не останавливаясь.

– Право, ты самый большой дуралей на свете, – продолжал Эндрюс тихим голосом. Он взял Крисфилда за руку и повел его в маленькую заднюю комнату, где стояла высокая кровать с коричневым покрывалом и большой кухонный стол, на котором виднелись остатки еды.

– В чем дело? Рука у тебя чертовски дрожит. Вот почему… Oh, pardon,[40] Кремпетт. Это мой друг… Ты знаком с Кремпетт, правда?

Он указал на молодую женщину, которая как раз вышла из-за кровати. У нее было вялое розовое лицо и под глазами лиловые круги, похожие на синяки от побоев. Волосы ее были растрепаны, грязное серое кисейное платье, наполовину расстегнутое, слабо сдерживало ее большую грудь и лишенную упругости фигуру. Крисфилд жадно смотрел на нее, чувствуя, как вся его ярость вспыхивает огнем желания.

– Что с тобой, Крис? Ты с ума сошел? Разве можно таким образом убегать из казарм?

– Послушай, Энди, отвяжись от меня. Я не твоей породы… Отвяжись!

– Ты дикий человек. Я не спорю. Но и я и все мы скоро сделаемся такими же… Выпьем?

– После.

Эндрюс уселся у своей бутылки и бумаг и отодвинул от себя полные застоявшейся еды разбитые тарелки, чтобы очистить место на засаленном столе. Он хлебнул из бутылки и закашлялся; потом сунул кончик карандаша в рот и задумчиво уставился на бумагу.

– Нет, я твоей породы, Крис, – сказал он через плечо, – только они приручили меня. О Боже, до чего они меня приручили!

Крисфилд не слушал его. Он стоял перед женщиной, глядя ей прямо в лицо. Она тупо, со страхом смотрела на него. Он нащупал в кармане деньги. Ему только что выдали жалованье, и у него был еще билет в пятьдесят франков. Он бережно расправил его перед ней. Глаза ее заблестели, и зрачки, казалось, сократились, приковавшись к куску красиво раскрашенной бумаги.

Некоторое время спустя Крисфилд уселся перед Эндрюсом. На нем все еще был его мокрый дождевик.

– Ты, наверное, считаешь меня свиньей, – сказал он своим нормальным голосом. – Пожалуй, что ты и прав.

– Нет, не считаю, – сказал Эндрюс.

Что-то заставило его положить руку на руку Крисфилда, лежавшую на столе. Рука Крисфилда давала ощущение здорового спокойствия.

– Послушай, почему ты так дрожал, когда вошел сюда? Теперь ты как будто вполне оправился.

– О, не знаю, – сказал Крисфилд мягким, звонким голосом.

Они долго молчали. За спиной они слышали шаги женщины, ходившей по комнате взад и вперед.

– Пойдем-ка домой, – сказал Крисфилд.

– Ладно… Всего хорошего, Кремпетт!

Дождя уже не было. Бурный ветер разорвал тучи в клочья. Кое-где проглядывали звезды.

Они весело шлепали по лужам, в которых кое-где поблескивали отражения звезд, когда ветер не подергивал их рябью.

– Господи Иисусе, хотелось бы мне быть таким, как ты, Эндрюс, – сказал Крисфилд.

– Вот уж не стоит, Крис. Я совсем не человек. Я ручной. О, ты представить себе не можешь, как я чертовски приручен!

– Ученье здорово помогает пробиваться на свете.

– Да, но что толку пробиваться, когда у тебя нет мира, в котором стоило бы пробиваться, Крис? Я принадлежу к толпе, которая только подтасовывает знание. Я думаю, что для нас лучше всего быть убитыми в этой бойне. Мы прирученное поколение. Вот тебя жалко убивать.

– Я ни на что не годен. Да мне и наплевать на это… До чего спать хочется!

Когда они проскользнули в дверь своего барака, сержант испытующе посмотрел на Крисфилда. Эндрюс тотчас же заговорил с ним.

– Там говорили в уборной, сержант, – ребята из тридцать второй говорили, – что мы выступим на позиции во вторник.

– Много они знают.

– Последнее издание новостей отхожего места!

– Да уж, черт возьми! Ну, если вам так хочется узнать кое-что, Эндрюс, так это будет раньше вторника, или я круглый дурак! – Сержант Хиггинс принял чрезвычайно таинственный вид.

Крисфилд пошел к своей койке, спокойно разделся и полез под одеяло. Он сладострастно вытянул несколько раз руки и заснул под разговор Эндрюса с сержантом.

IV

Луна лежала на горизонте среди облаков, точно большая красная тыква на своих листьях. Крисфилд щурился на нее сквозь ветви отягощенных плодами яблонь, насыщавших хрустальный воздух ароматом вина. Он сидел на земле, бессильно вытянув перед собой ноги и прислонившись к жесткому стволу яблони. Против него у другого дерева виднелась четырехугольная фигура, над которой возвышались широкая физиономия и длинная челюсть Джедкинса. Между ними лежали две пустые бутылки от коньяка. Вокруг шелестел фруктовый сад; сучковатые ветви деревьев терлись, потрескивая, друг о дружку под порывами осеннего ветра, насыщенного запахом лесной сырости, гниющих плодов и всех ферментов перезрелых полей. Крисфилд чувствовал, как шевелятся влажные волосы на его лбу, и сквозь обволакивающий туман коньяка различал стук падающих яблок, сопровождавший каждый порыв ветра, стрекотание ночных насекомых и бесконечный грохот пушек вдали, напоминающий ритм, выбиваемый на тамтаме.

– Слыхал, что полковник говорил? – спросил Джедкинс голосом, охрипшим от чересчур обильных возлияний.

Крисфилд рыгнул и неопределенно кивнул головой. Он вспомнил бешеную ярость Эндрюса, когда роту распустили после смотра. Эндрюс уселся тогда на бревне у полевой кухни и уставился на кусок земли, растирая его в грязь носками своих сапог.

– Значит, – продолжал Джедкинс, стараясь подражать торжественно-внушительному голосу полковника, – по вопросу о пленных… – Он икнул и сделал легкое движение рукой. – Так вот, я предоставляю это вам, но только не забывайте… только не забывайте, что гунны сделали в Бельгии! Я бы мог прибавить еще, что нам и так едва хватает продовольствия и что чем больше вы возьмете пленных, тем меньше, ребята, вам придется есть самим!

– Да, так он и сказал, Джедкинс, так и сказал.

– И чем больше вы возьмете пленных, тем меньше вам придется есть самим, – повторил Джедкинс, делая торжественный жест рукой.

Крисфилд потянулся за бутылкой. Она была пуста; он помахал ею минуту в воздухе и швырнул ее в противоположное дерево. Дождь маленьких яблок посыпался на Джедкинса. Он нетвердо поднялся на ноги.

– Говорю вам, ребята, война не пикник!

Крисфилд встал, сорвал яблоко и впился в него зубами.

– Сладко, – сказал он.

– Ничего не сладко, – бормотал Джедкинс. – Война – это вам не пикник. Говорю тебе, брат: если ты попробуешь брать пленных, – он икнул, – после того, что сказал полковник, я на тебе живого места не оставлю… вот как Бог свят, не оставлю. Выпусти им кишки, вот и все, как чучелам. Выпусти им кишки! – В его голосе вдруг послышался детский испуг. – Черт, Крис, меня тошнит, – прошептал он.

– Убирайся ты, – сказал Крисфилд, отталкивая его.

Джедкинс прислонился к дереву. Его начало рвать.

Полная луна взошла среди облаков и залила яблочный сад холодным золотистым светом. Фантастические тени переплетающихся ветвей и сучьев легли на усыпанную яблоками обнаженную землю. Шум пушек приблизился. Это был громкий, резкий грохот, соединенный с беспрерывным ревом, как будто где-то в кегельбане изо всей силы катали шары и потрясали при этом железными листами.

– И жарко же там, должно быть, – сказал Крисфилд.

– Мне лучше, – сказал Джедкинс. – Пойдем-ка, раздобудем еще коньяку.

– Я голоден, – сказал Крисфилд, – лучше попросим, чтобы старуха приготовила нам яиц, что ли.

– К черту, слишком поздно, – проворчал Джедкинс.

– Который час?

– Не знаю, я продал часы.

Они пошли через сад наудачу и вышли в поле, покрытое большими тыквами, которые блестели при луне, отбрасывая черные, как дыры, тени. Вдали виднелись лесистые холмы.

Крисфилд сорвал тыкву средней величины и подбросил ее вверх, в воздух. Она с шумом упала на землю, расколовшись на три части; влажные желтые семена рассыпались вокруг.

– Ну и силища у тебя, – сказал Джедкинс, подбрасывая вверх еще большую.

– Послушай, вон там ферма; может быть, нам удастся достать яиц из курятника?

– К черту всех куриц!..

В эту минуту над безмолвными полями пронеслось пение петуха. Они побежали по направлению пения к темным строениям фермы.

– Смотри, там могут быть офицеры на постое.

Они осторожно обошли вокруг четырехугольной группы темных строений. Огня не было. Большие деревянные ворота двора легко раскрылись без скрипа. На крыше гумна вырисовывалась темным силуэтом на лунном диске голубятня. Теплый запах конюшни пахнул им в лицо, когда они прокрались в устланный навозом двор фермы. Под одним из навесов стоял стол, на котором было разложено для дозревания множество груш. Крисфилд вонзил в одну из них свои зубы. По его подбородку полился обильный сладкий сок. Он быстро и жадно съел грушу и взялся за вторую.

– Набей карманы, – прошептал Джедкинс.

– Они могут накрыть нас!

– Черта с два накроют! Через день-другой мы пойдем в наступление.

– Мне бы яичек раздобыть.

Крисфилд раскрыл двери одного из сараев. Запах густого молока и сыров наполнил его ноздри.

– Иди-ка сюда, – прошептал он, – сыру хочешь?

Сыры, уставленные в ряд на доске, засеребрились в лунном свете, проникшем через раскрытую дверь.

– Черт, не могу я есть, – сказал Джедкинс, погружая свой тяжелый кулак в один из мягких молодых сыров.

– Не делай этого.

– А разве мы не спасли их от гуннов?

– Но, черт…

– Война, брат, это тебе не пикник, вот что, – сказал Джедкинс.

За следующей дверью они нашли кур на насесте в маленькой, устланной соломой комнате. Цыплята пыжились и издавали слабый писк.

Вдруг поднялся громкий крик кур, и все цыплята разом заклохтали.

– Бежим! – пробормотал Джедкинс и бросился к воротам.

В доме послышались пронзительные голоса женщин. Одна из них кричала: «Это боши! Это боши!», покрывая кудахтанье цыплят и вопли цесарок. Убегая, они слышав ли за собой резкие крики бившейся в истерике женщины, раздиравшие шелестящую осеннюю ночь.

– Проклятье, – сказал Джедкинс, еле переводя дух, – эти лягушатницы не имеют никакого права так скандалить.

Они снова нырнули в фруктовый сад. За кудахтаньем цыпленка, которого Джедкинс все еще держал, раскачивая его за ноги, Крисфилд различал пронзительные крики женщин. Джедкинс ловко свернул цыпленку шею. Давя под ногами яблоки, они быстро зашагали через сад. По мере того как увеличивалось расстояние, голос все ослабевал, пока его совсем не заглушили пушки.

– Черт, мне что-то как будто не того перед той старухой… – сказал Крисфилд.

– А разве мы не спасли их от гуннов?

– Энди думает иначе…

– Ну, если ты хочешь знать мое мнение насчет этого твоего Энди, я не очень-то высокого о нем мнения. По-моему, он просто агитатор, вот он кто, – сказал Джедкинс.

– Врешь ты!

– Я слышал, как лейтенант это говорил. Проклятый агитатор, брехун!

Крисфилд мрачно выругался.

– Ладно, поживем – увидим. Говорю тебе, братец, война – это тебе не пикник! Но что мы, черт возьми, будем делать с этим цыпленком? – сказал Джедкинс.

– А помнишь, что произошло с Эди Уайтом?

– Черт, лучше бросим его здесь! – Джедкинс описал над головой круг, держа цыпленка за шею, и швырнул его изо всех сил в кусты.

Они шли по обсаженной каштанами дороге, которая вела в их деревню. Было темно; только неровные пятна яркого лунного света посреди дороги выделялись молочной белизной между зубчатых теней листвы. Вокруг них поднимался свежий запах лесов, спелых плодов и гниющих листьев – бродящий аромат деревенской осени.

На деревенской улице перед ротной канцелярией сидел на солнце за столиком лейтенант. Перед ним сверкали три кучки монет и пестрели красиво раскрашенные банкноты. Рядом с торжественным видом стояли сержант Хиггинс, второй сержант и капрал. Солдаты стояли в очереди, и каждый, подходя к столу, почтительно отдавал честь, получал свои деньги и отходил с важным видом. Несколько деревенских жителей выглядывали из своих выбеленных домиков через маленькие окна с серыми карнизами. В красноватых лучах солнца шеренга солдат отбрасывала на желтый песок дороги неровную сине-лиловую тень, напоминавшую гигантскую стоножку.

За столом у окна кафе «Nox braves poilus»[41] устроились Смолл, Джедкинс и Крисфилд с звенящим жалованьем в кармане. Они видели со своего места маленький садик перед домом на противоположной стороне дороги, где за изгородью оранжевых цветов сидел на крыльце Эндрюс, беседуя со старушкой. Старушка то и дело нагибала свою маленькую белую головку, сгорбившись на низеньком стуле, стоявшем в дверях против солнца.

– Вот вам! – сказал Джедкинс торжественным тоном. – Он не желает даже пойти за своим жалованьем. Этот малый невесть что о себе воображает.

Крисфилд покраснел, но ничего не сказал.

– Он ни черта не делает целый день, только болтает с этой старушонкой, – с усмешкой вставил Смолл. – Я так думаю, что она ему мать напоминает или еще там что-нибудь в этом духе.

– И вечно-то он с этими лягушками якшается, где только может. Я уверен, что он охотнее выпьет с лягушатником, чем с американцем.

– Должно быть, языку ихнему выучиться хочет, – сказал Смолл.

– Никогда он не сделается человеком в армии, вот что я вам скажу, – сказал Джедкинс.

Маленькие домики через дорогу загорелись в алом пламени заката. Эндрюс медленно и лениво встал на ноги и протянул старушке руку. Она поднялась – маленькая колеблющаяся фигурка в черной шелковой шали. Эндрюс нагнулся к ней, и она крепко поцеловала его несколько раз в обе щеки. Он пошел по дороге по направлению к лагерю с фуражкой в руке, глядя себе под ноги.

– Ишь ты, цветок-то у него за ухом торчит, словно папироса! – сказал Джедкинс, презрительно фыркнув.

– Ну и нам как будто пора, – сказал Смолл, – в шесть нужно быть на квартирах.

Они помолчали минуту. Пушки вдалеке не прекращали своего грохота.

– Скоро и мы там будем, – сказал Смолл.

Крисфилд почувствовал на спине озноб. Он помочил губы языком.

– Уж и пекло там, воображаю, – сказал Джедкинс. – Война – это вам, братцы, не пикник!

– Плевать я хотел, – отозвался Крисфилд.

Солдаты были выстроены на деревенской улице с ранцами на плечах, ожидая приказа к выступлению. Тонкие клочья белого тумана все еще держались на деревьях и над маленькими садиками. Солнце еще не всходило, но гряды облаков в бледно-голубом небе над головой отливали малиновым цветом и золотом. Люди стояли неровной линией, немного согнувшись под тяжестью своей амуниции, покачиваясь взад и вперед, притоптывая ногами и хлопая руками; уши и носы покраснели от утренней свежести, над головами поднимался пар от дыхания.

Внизу на туманной дороге появился, медленно приближаясь, темно-оливковый лимузин. Он остановился перед строем. Из противоположного дома торопливо вышел лейтенант, натягивая перчатки. Солдаты, стоя в строю, с любопытством смотрели на лимузин. Они заметили, что две шины у него совершенно сплющены, а стекло разбито. На темной краске виднелись царапины, а на дверце – три длинных зубчатых дыры, уничтожившие номер. Легкий шепот пронесся по рядам. Дверца с трудом открылась, и из автомобиля, спотыкаясь, вышел майор в светло-желтой шинели. Одна рука его, обернутая окровавленными бинтами, держалась на перевязи, сделанной из платка. Лицо его было бледно и искажено неподвижной гримасой страдания. Лейтенант отдал честь.

– Ради Бога, где тут перевязочный пункт? – спросил майор громким дрожащим голосом.

– В этой деревне нет ни одного, майор!

– А где же тогда есть, черт побери?

– Не знаю, – сказал лейтенант смиренным тоном.

– Почему вы, черт побери, не знаете? Вся эта организация, будь она проклята, ни черта не стоит!.. Майора Стенли только что убили. Как, к черту, называется эта деревня?

– Тиокур.

– Где это, черт возьми?

Шофер высунул голову. На нем не было фуражки, а волосы его были полны пыли.

– Видите ли, лейтенант, нам нужно попасть в Шалон.

– Да, вот именно, Шалон-на… Шалон-на-Марне, – сказал майор.

– У квартирмейстера есть карта, – ответил лейтенант, – последний дом налево.

– О, поедем туда скорее, – сказал майор.

Он долго возился с ручкой дверцы. Лейтенант помог ему повернуть ее. Когда он открыл дверцу, люди, стоявшие поближе, мельком заглянули внутрь. В глубине экипажа виднелся длинный предмет, завернутый в одеяло, прислоненный к спинке сиденья.

Прежде чем войти, майор нагнулся, вытащил из автомобиля шерстяной плед, держа его далеко от себя здоровой рукой, и бросил его на землю. Автомобиль медленно тронулся, и, покуда он катился вдоль деревенской улицы, люди, выстроенные на ней в ожидании приказа, с любопытством рассматривали три зазубренные дыры на дверцах.

Лейтенант смотрел на одеяло, лежавшее посередине дороги. Он тронул его ногой. Оно было пропитано кровью, которая местами свернулась в сгустки.

Лейтенант и солдаты молча смотрели на него. Солнце взошло и засияло на крышах маленьких выбеленных домиков позади них. Далеко впереди на дороге полк начал двигаться.

V

На вершине холма они остановились на отдых. Крисфилд сидел на красном глинистом берегу и осматривался кругом, поставив винтовку между колен. Перед ним на краю дороги было французское кладбище: маленькие деревянные кресты, покосившиеся во все стороны, тянулись к небу, а бисерные венки блестели на теплом солнце. Вдоль дороги, насколько хватал глаз, тянулся длинный темный червяк, извивающийся вниз по склону между лишенных крыш деревенских домов и снова вверх, теряясь в изуродованных лесах на гребне следующей цепи холмов. Крисфилд напрягал зрение, чтобы разглядеть эти дальние холмы. Они казались совсем синими в полуденной дымке. От них веяло миром и тишиной. Река блестела около быков разрушенного каменного моста и исчезала между рядами желтых тополей. Где-то в долине выстрелила большая пушка. Граната завыла в пространстве по направлению к синим мирным холмам.

Полк Крисфилда двинулся снова. Солдаты, ноги которых скользили в глинистой грязи, спускались вниз по холму большими шагами. Ремни ранцев оттягивали им плечи.

– Ну не замечательная ли это страна? – сказал Эндрюс, шедший рядом с ним.

– Я бы лучше хотел быть в автомобильной части, как этот ублюдок Андерсон.

– О, к черту все это! – сказал Эндрюс.

В одной из петель его грязной куртки все еще торчал большой, увядший оранжевый златоцвет. Он шел, подняв голову, расширив ноздри, наслаждаясь прелестью осеннего солнца.

Крисфилд вынул изо рта потухшую папиросу и свирепо плюнул на каблуки человека, шедшего перед ним.

– Это не жизнь для белого человека, – сказал он.

– Я предпочитаю быть солдатом, чем… тем, – сказал Эндрюс с горечью; он мотнул головой в сторону застрявшего на дороге штабного автомобиля, наполненного офицерами.

Офицеры что-то пили из термоса, передавая его по кругу из рук в руки с видом воскресных экскурсантов. Они помахали солдатам, когда те проходили мимо, как бы сознательно разрешая себе несколько ослабить дисциплину. Один из них, маленький лейтенант с черными закрученными на концах усиками, все время кричал:

– Немцы улепетывают как зайцы, ребята! Они улепетывают как зайцы!

Неровные полувосторженные восклицания поднимались время от временя из колонн, проходивших мимо штабного мотора.

Большая пушка выстрелила снова. На этот раз Крисфилд был близко и почувствовал сотрясение, точно его ударили по голове.

– Ну и штучка, – сказал человек позади него.

Кто-то запел:

Все подхватили. Шаги их мерно звучали по вымощенной улице, извивавшейся зигзагами между разрушенными деревенскими домами. Мимо них проезжали свернутые лазареты: большие грузовики, наполненные забинтованными людьми с серыми лицами, от которых шел запах пота, крови и карболки.

Кто-то затянул:

– Брось эту, – закричал Джедкинс, – она несчастливая!

Но все подхватили песню. Крисфилд заметил, что глаза Эндрюса сверкали. «Он еще будет самый бедовый из всех», – подумал он и заорал во все горло вместе с другими:

Они снова взбирались вверх по холму. Дорога была изрыта глубокими выбоинами и воронками от гранат, полными грязной воды, в которой скользили их ноги. Начались леса, истерзанные остовы лесов, полные оставленных артиллерийских позиций и окопов; с расщепленных деревьев свешивалась разорванная маскировка. Земля и дорога были усыпаны жестяными банками и медными стаканами от картечи. По обеим сторонам дороги деревья, оплетенные бесконечными рядами телефонной проволоки, казалось, были обвиты лианами.

Когда они снова остановились, Крисфилд очутился на гребне холма около французской 75-миллиметровой батареи. Он с любопытством смотрел на французов, которые сидели вокруг на бревнах в своих розовых и голубых рубахах, играли в карты и курили. Их жесты раздражали его.

– Послушай, скажи им, что мы наступаем, – сказал он Эндрюсу.

– А разве мы наступаем? – сказал Эндрюс. – Ладно.

– Слушайте, правда, что фрицы улепетывают как зайцы? – закричал он французам.

Один из солдат повернул голову и засмеялся.

– Он говорит, что они улепетывают так уже четыре года, – сказал Эндрюс; он снял свой ранец, уселся на него и поискал папиросы.

Крисфилд снял свою фуражку и взъерошил волосы грязной рукой. Он положил в рот жевательного табаку и сидел, обняв руками колена.

– Долго ли, черт возьми, мы будем ждать на этот раз? – бормотал он.

Тени переплетенных и расщепленных деревьев медленно ползли через дорогу. Французские артиллеристы ужинали. Длинная вереница грузовиков, громыхая, проехала мимо, обрызгав грязью скученных по краям дороги солдат. Солнце село, и множество батарей внизу в долине открыли огонь, совершенно лишая людей возможности разговаривать. Воздух наполнился жужжанием гранат, пролетавших над головами. Французы потянулись, зевнули и спустились в свои окопы. Крисфилд с завистью следил за ними. На зеленом небе, над высокими искалеченными деревьями, начинали выступать звезды. Ноги Крисфилда болели от холода. Его охватил вдруг безумный страх перед чем-то, что должно неминуемо случиться сейчас, но колонна продолжала ждать, не двигаясь в сгущающейся темноте. Крисфилд упорно жевал, стараясь не думать ни о чем, кроме табачного вкуса во рту.

Колонна двинулась снова; когда они взобрались на вершину другого холма, Крисфилд почувствовал странный сладковатый запах, от которого у него защекотало в ноздрях. «Газ», – подумал он, охваченный паникой, и положил руку на маску, висевшую у него на шее. Но ему не хотелось первым надеть ее. Команды не было. Он продолжал идти, проклиная сержанта и лейтенанта. Но, быть может, они уже убиты? Ему представилось, как весь полк падает на дороге, отравленный газом.

– Чувствуешь, Энди, пахнет чем-то? – осторожно прошептал он.

– Я чувствую комбинацию из мертвых лошадей, тубероз, бананового масла, сливочного мороженого, которым мы лакомились в колледже, и мертвых крыс на чердаке… Но какое нам, черт побери, теперь до этого дело? – сказал Эндрюс, смеясь. – Обращать внимание на какую-то вонь…

– Свихнулся парень, – пробормотал Крисфилд про себя.

Он посмотрел на звезды в черном небе; при ходьбе казалось, что они движутся вместе с колонной. А может быть, и колонна и звезды стояли на месте, а уходили-то от них деревья, махая своими костлявыми, искалеченными руками? Он едва различал топот ног по дороге, так громко раздавалась канонада спереди и сзади. Перед ними то и дело разрывалась шрапнель, и ее красные и зеленые огни на мгновение смешивались со звездами. Но звезды он мог видеть только над головой. На всем остальном пространстве неба вспыхивали и угасали белые и красные зарева, как будто горизонт был в огне.

Когда они спускались вниз по склону, лес вдруг прекратился, и они увидели перед собой долину, озаренную сверканием пушек и белым светом гранатных звезд. Это было все равно что смотреть в печь, полную пылающих углей. Склон холма, спускавшийся под ними, гудел от сокрушительных разрывов, покрытый желтыми языками пламени. На батарее близ дороги, которая, казалось, должна была снести им головы при первом залпе, на фоне перемежающегося красного пламени вырисовывались в фантастических положениях темные фигуры артиллеристов. Оглушенные и ослепленные, солдаты продолжали идти по дороге. Крисфилду казалось, что они вот-вот шагнут в раскрытую пасть пушки. У подножия холма около маленькой рощицы нетронутых деревьев они снова остановились. Новая вереница грузовиков ползла мимо них; в темноте они казались огромными пятнами. Батарей поблизости не было, и до них ясно донесся скрипящий рев передач, когда грузовики выехали на неровную дорогу, ныряя в вырытые гранатами ямы.

Крисфилд улегся в сухой ров, поросший кустарником, и задремал, положив голову на ранец; вокруг него растянулись другие. Кто-то положил ему голову на бедро. Шум несколько утих. Сквозь дрему он слышал людские голоса, разговаривавшие тихим шепотом, как будто они боялись говорить громко. На дороге шоферы грузовиков беспрерывно окликали друг друга резкими, пронзительными голосами. Моторы останавливались один за другим; наступила почти полная тишина, во время которой Крисфилд заснул.

Что-то разбудило его. Он окоченел от холода и, не чувствуя больше на себе давления чужих тел, на минуту испугался, подумав, что остался один, что рота ушла.

Над головой раздавалось гудение гигантских москитов. Он услышал, как голос лейтенанта резко прокричал:

– Сержант Хиггинс, сержант Хиггинс!

Черный силуэт лейтенанта внезапно выделился на полосе пламени. Крисфилд видел его походную фуражку, слегка сдвинутую на один бок, и защитную шинель, туго стянутую в талии и оттопыривающуюся на коленях. Лейтенант зашатался от взрыва. Снова все сделалось черным. Крисфилд поднялся на ноги, в ушах его звенело. Колонна двигалась вперед. Он услышал около себя в темноте стон. Топот ног и звяканье амуниции заглушали все остальные звуки. Он чувствовал, как на плечах у него под тяжестью ранца стирается кожа. Время от времени вспышки бомб с аэропланов за спиной освещали поврежденные грузовики на краю дороги. Где-то трещал пулемет. Но колонна продолжала идти, придавливаемая к земле ранцами и смертельной усталостью.

Когда Крисфилд останавливался, буйная вспыхивающая темнота постепенно успокаивалась, переходя в серую зарю. Веки его жгло так, как будто глазные яблоки пылали огнем. Он не чувствовал ни рук, ни ног. Пушки продолжали беспрерывно грохотать, точно молот, ударяющий по голове. Он шел очень медленно, в шеренге, изредка натыкаясь на шедшего впереди. С обеих сторон была земля – глиняные стены, с которых стекала вода. Вдруг он споткнулся и упал через несколько ступенек вниз, в окоп, где было темно как в могиле. Незнакомый запах, от которого ему стало не по себе, ударил ему в нос, но его мысли, казалось, приходили к нему откуда-то издалека. Он ощупал стену. Колени его ударились о койку, на которой лежало одеяло. В следующую секунду он уже спал глубоким сном.

Когда он проснулся, сознание его было очень ясно. Крыша окопов была сложена из бревен, светлое пятно вдалеке была дверь. Он страстно надеялся, что не назначен в караул. Куда девался Энди? Но тут он вспомнил, что Энди помешанный, «брехун», как назвал его Джедкинс. Он с трудом сел, снял свои башмаки и обмотки и завернулся в одеяло. Вокруг раздавался храп и глубокое дыхание спящих людей.

Его судил военный суд. Он стоял, вытянув руки по швам, перед тремя офицерами, сидевшими за столом. У всех трех были одинаковые белые лица с тяжелыми синими подбородками и брови, сходившиеся на переносице. Они громко читали что-то по бумаге, но он не мог разобрать слов, хотя и напрягал слух. Он слышал только слабый стон. Откуда-то несся незнакомый слабый запах, который смущал его. Он не в состоянии был больше стоять вытянувшись, несмотря на то, что сердитые глаза офицеров пристально смотрели на него. «Андерсон, сержант Андерсон, что это за запах? – не переставал спрашивать Крисфилд тоненьким жалобным голосом. – Пожалуйста, скажите мне, что это за запах?» Но три офицера за столом продолжали читать по своим бумагам, а стоны все громче отдавались у него в ушах, пока он сам громко не вскрикнул. В руке у него была граната, он выдернул шнур, бросил его и увидел тут же, как защитная шинель лейтенанта выступила на полосе пламени. Кто-то бросился на него. Он боролся не на жизнь, а на смерть с Андерсоном, который превратился в женщину с большими вялыми грудями. Он прижал ее к себе и обернулся, чтобы защищаться против трех офицеров, подбегавших к нему. Их шинели, туго стянутые поясами, делали их похожими на ос. Все исчезло – он проснулся.

Крисфилд все еще чувствовал странный раздражающий запах. Он сел на край нар и стал, извиваясь, натягивать свою одежду, потому что по всему его телу ползали вши.

– Черт, забавно очутиться вдруг там, где еще недавно сидели фрицы, – услышал он чей-то голос.

– Ура! Мы наступаем, – раздался другой голос.

– Кой черт, что это за наступление? Я еще ни одного немца в глаза не видал.

– А я зато слышу их запах, – сказал Крисфилд, поднимаясь на ноги.

Голова сержанта Хиггинса вдруг появилась в дверях.

– Стройся! – закричал он. Затем прибавил своим обыкновенным голосом: – Ну, ребята, идем порох нюхать!

Обмотка Крисфилда запуталась в зарослях кустарника на краю просеки. Он остановился и начал раскачивать ногу взад и вперед, чтобы освободиться. Наконец он вырвался; оборванная обмотка волочилась за ним. Там на солнце, посередине просеки, он увидел человека в темно-оливковой форме, стоявшего на коленях около какого-то предмета на земле. Немец лежал лицом вниз с красной дырой в спине. Человек обшаривал его карманы. Он посмотрел Крисфилду в лицо.

– Сувениры, – сказал он.

– Какого ты будешь полка, братец?

– Сто сорок третьего, – сказал человек, медленно подымаясь на ноги.

– Где мы, черт подери?

– Разрази меня Бог, если я знаю!

На прогалине не было никого, кроме двух американцев и немца с дырой в спине. Издали доносился грохот артиллерии, вблизи раздавалось цоканье отдельных пулеметов. Вокруг них в солнечных лучах плясали листья всех оттенков: коричневого, желтого и багряного.

– Послушай-ка, ведь эти проклятые деньги не годятся, правда? – сказал Крисфилд.

– Немецкие-то? Нет, черт побери… Я нашел часы. Штучка ничего! – Солдат, не переставая подозрительно поглядывать сквозь полуопущенные веки на Крисфилда, протянул ему золотые часы.

– Я видел там у одного малого саблю с золотой ручкой, – сказал Крисфилд.

– Где это?

– А там вон, в лесу! – Он неопределенно махнул рукой в сторону леса. – Я должен отыскать свою часть. Идем, что ли? – Крисфилд двинулся к другому краю прогалины.

– Мне и тут хорошо, – ответил другой, растягиваясь на траве под солнцем.

Листья шуршали под ногами Крисфилда, пробиравшегося через лес. Ему было жутко одному, и он торопился как мог; обмотка все еще волочилась за ним. Он дошел до проволочного заграждения, наполовину скрытого осыпавшимися буковыми листьями. Проволока была местами перерезана, но, перелезая через нее, он разодрал себе об колючку бедро. Сняв разорванную обмотку, он обвязал ею поверху свои штаны и продолжал идти, чувствуя, как кровь у него стекает вниз по ноге.

Немного погодя он вышел на тропинку, пересекавшую лес. На ней виднелась колея, тянувшаяся через глинистые, наполненные грязью выбоины. На тропинке в солнечной полосе он увидел фигуру и торопливо направился к ней. Это был молодой человек с рыжими волосами и розово-белым лицом. По золотой полоске на воротнике его куртке Крисфилд понял, что это лейтенант. На нем не было ни шинели, ни фуражки, и одежда его спереди была сплошь вымазана зеленой тиной, как будто ему пришлось лежать на животе в грязной канаве.

– Куда вы идете?

– Не знаю, сэр.

– Ладно, идем!

Лейтенант быстро пошел по тропинке, дико размахивая руками.

– Не заметили здесь где-нибудь пулеметного гнезда?

– Ни одного.

Он шел за лейтенантом, который шагал так быстро, что Крисфилд с трудом поспевал за ним, без разбору шлепая по лужам.

– Где артиллерия, вот что я хочу знать? – крикнул лейтенант, останавливаясь вдруг и ероша рукой свои рыжие волосы. – Где, к черту, артиллерия? – Он свирепо смотрел на Крисфилда своими зелеными глазами. – Какой смысл наступать без артиллерии? – Он зашагал еще быстрее.

Вдруг они увидели впереди солнечный свет и темно-оливковые формы. Вокруг них затрещали пулеметы. Опомнившись, Крисфилд увидел, что бежит через поле, покрытое жнивьем и цветущим клевером. Вокруг него толпились совершенно незнакомые люди. Ружейные выстрелы, напоминающие щелканье бича, смешались с трескотней пулеметов. Над ним по голубому небу плыли маленькие белые облака, а впереди виднелась группа белых домов с. зеленоватыми крышами.

Крисфилд находился внутри дома. В каждой руке у него было по гранате, похожей на железный ананас. Внезапное одиночество снова испугало его. За домом раздавался треск пулеметов, прерываемый разрывами гранат. Он смотрел на красный черепичный пол и на фотографию женщины с ребенком, которая висела на выбеленной стене против него. Он был в маленькой кухне. В очаге горел огонь, на котором что-то варилось в черном горшке. Крисфилд на цыпочках подошел к горшку и заглянул в него. На дне кипящей воды он увидел пять картофелин. На другом конце кухни за двумя сломанными стульями была дверь. Крисфилд крадучись направился к ней; черепицы, казалось, колебались у него под ногами. Он приложил палец к замку, отдернул его и долго стоял, затаив дыхание, не спуская глаз с двери. Затем он смело распахнул ее. За столом, опустив голову на руки, сидел молодой человек с белокурыми волосами. Крисфилд почувствовал прилив радости, увидав, что на нем была зеленая форма. Он очень хладнокровно нажал пружину, подержал секунду гранату и бросил ее, отскочив на середину кухни. Белокурый человек не двинулся; его глаза по-прежнему смотрели пристально, прямо перед собой.

На улице Крисфилд наткнулся на высокого человека, который бежал со всех ног. Человек схватил его за руку и сказал:

– Заградительный отряд снимается!

– Какой отряд?

– Наш. Нужно бежать, чтобы поспеть за ними! – Голос его вырывался визгливо и отрывисто, на лице его были красные ссадины.

Они побежали вместе по пустой деревенской улице. По дороге им попался маленький рыжеволосый лейтенант, который стоял, прислонившись к выбеленной стене. Ноги его были превращены в массу из крови и разорванной одежды. Он кричал пронзительным горячечным голосом, который долго еще преследовал их по открытой дороге:

– Где артиллерия? Я хочу знать, где артиллерия?

Леса стояли серые. Роса медленно стекала с деревьев. Крисфилд с трудом поднялся на ноги с кучи листьев, на которой он спал. Он совсем окоченел от голода и холода и чувствовал себя одиноким, отбившись от своей части. Его окружали солдаты другой дивизии. Капитан с песочного цвета усами, завернувшись в одеяло, шагал взад и вперед по дороге, как раз за группой буковых деревьев. С той минуты, как рассвело, Крисфилд не переставал следить за тем, как он ходит взад и вперед за мокрыми, скученными стволами. Притопывая ногами по сырым листьям, Крисфилд отошел от группы людей. Никто, казалось, не обращал на него внимания. Деревья сомкнулись вокруг него. Он ничего не видел, кроме влажных серо-зеленых и черных стволов, да желтых листьев молоденьких деревьев, со всех сторон окружавших его. Он тупо удивлялся, почему идет по этой дороге. Где-то в глубине его сознания таилось стремление отыскать свою часть. Сержант Хиггинс, Энди, Джедкинс и Смолл, что-то сталось с ними? Он вспомнил роту, выстроившуюся к котлу, и запах жирной пищи, доносящийся из полевой кухни. Он был отчаянно голоден. Крисфилд остановился и прислонился к покрытому мхом стволу дерева. Глубокая царапина на ноге пульсировала так, как будто вся кровь из его тела устремлялась через нее.

Теперь, когда его шуршавшие шаги затихли, в лесу стало совсем тихо; слышалось только, как с листьев и ветвей каплет роса.

Крисфилд напрягал слух, чтобы уловить какой-нибудь другой звук. Вдруг он заметил, что смотрит на дерево, покрытое маленькими красными дикими яблочками. Он жадно нарвал пригоршню, но яблоки были твердые, кислые и, казалось, заставляли его еще острее чувствовать голод. Кислота во рту привела его в бешеную ярость. Он стал пинать ногой тонкое деревце в то время, как слезы обжигали ему глаза. Громко ругаясь визгливым однотонным голосом, он стал пробираться по лесу, опустив глаза в землю. Ветки злобно хлестали его по лицу, крючковатые сучья цеплялись за одежду. Он продолжал идти не останавливаясь. Вдруг он споткнулся обо что-то твердое, покатившееся по листьям.

Он остановился неподвижно, оглядываясь вокруг, охваченный ужасом. Под его ногой лежали две гранаты, немного дальше сидел, прислонившись к дереву, человек с открытым ртом. Крисфилд подумал сначала, что он спит, так как глаза его были закрыты. Он осторожно осмотрел гранаты, трубка в них не была сорвана. Он положил по одной в каждый карман, бросил взгляд на человека, который, казалось, крепко спал, и зашагал снова, пробираясь сквозь лес на другую тропинку, в конце которой он видел солнечный свет. Небо над головой было покрыто тяжелыми багровыми облаками, кое-где окрашенными желтизной. Когда он пробивался к солнечной полосе, в голове его мелькнула мысль, что в карманах человека, мимо которого он только что прошел, мог бы найтись, пожалуй, черствый хлеб. Он простоял минуту в нерешительности, но снова упрямо двинулся дальше по направлению к солнечному пятну.

Что-то блестело в неровной бахроме солнца и тени. На земле сидел, сгорбившись, какой-то человек. Его походная фуражка была надвинута на глаза, так что маленькая золотая нашивка как раз попадала под горизонтальные солнечные лучи. Первой мыслью Крисфилда было, что он, может быть, достанет у него чего-нибудь поесть.

– Послушайте, лейтенант, – закричал он, – не знаете, где можно достать чего-нибудь поесть?

Человек медленно поднял голову. Крисфилд весь похолодел, увидев перед собой тяжелое белое лицо Андерсона; небритая борода резко чернела на его квадратном подбородке. От густой брови через левую щеку к углу рта тянулась длинная ссадина, покрытая запекшейся кровью.

– Дай воды, братец, – сказал Андерсон слабым голосом. Крисфилд грубо, молча протянул ему свою фляжку.

Он заметил, что рука Андерсона была на перевязи и что он жадно пил, проливая воду на подбородок и раненую руку.

– Где полковник Эванс? – спросил Андерсон тонким раздраженным голосом.

Крисфилд не отвечал и мрачно смотрел на него. Манерка выпала из рук Андерсона и лежала перед ним на земле. Вода блестела на солнце, вытекая на красноватые листья. Поднялся ветер, будя отклик в лесах. Дождь желтых листьев посыпался около них.

– Сначала вы были капралом, потом сержантом, а теперь вы лейтенант, – медленно произнес Крисфилд.

– Вы бы лучше сказали мне, где полковник Эванс… Вы должны знать… Он где-то здесь, на дороге, – сказал Андерсон, стараясь подняться на ноги.

Крисфилд пошел дальше, не отвечая. Холодная рука сжимала гранату в кармане. Он медленно шел, глядя себе пол ноги. Вдруг он почувствовал, что нажал пружину гранаты. Он старался вытащить ее, но она застряла в узком кармане. Его рука и холодные пальцы, сжимавшие гранату, были как будто парализованы. Вдруг его охватила горячая радость – он бросил гранату. Андерсон стоял, шатаясь из стороны в сторону. Лес задрожал от взрыва. Густой дождь листвы посыпался вниз. Андерсон лежал плашмя на земле. Он лежал так ровно, что, казалось, сросся с землей.

Крисфилд нажал пружину другой гранаты и бросил ее, закрыв глаза. Она разорвалась в куче густых, только что опавших листьев.

Сверху упало несколько капель дождя. Крисфилд, полный теплоты и бодрости, быстро шагал, продолжая держаться все той же тропинки. Холодный дождь сильно хлестал его по спине.

Он шел, опустив глаза в землю. Голос, говоривший на незнакомом языке, заставил его остановиться. Перед ним, подняв вверх руки, стоял оборванный человек в зеленой форме с покрытой засохшей грязью бородой. Крисфилд расхохотался.

– Пойдем, – сказал он, – живо!

Человек потащился впереди его. Он так сильно дрожал, что чуть не падал при каждом шаге.

Крисфилд пнул его ногой.

Человек продолжал ковылять не оборачиваясь. Крисфилд снова ударил его ногой, чувствуя при каждом ударе, как его носок упирается в копчик и мягкое мясо бедер. При этом он не переставал так сильно хохотать, что едва разбирал, куда идет.

– Стой! – раздался голос.

– Я взял пленного! – закричал Крисфилд, все еще смеясь.

– Ну уж и пленный, – сказал человек, указывая штыком на немца. – Он, кажется, свихнулся. Я позабочусь о нем… Не стоит тащить его обратно.

– Ладно, – ответил Крисфилд. все еще смеясь. – Послушай, братец, где бы мне достать чего-нибудь поесть? Вот уже полтора дня, как у меня крошки во рту не было.

– Там, дальше по дороге, есть разведочный отряд, они дадут тебе чего-нибудь… Как дела в той стороне? – Человек указал на дорогу.

– Господи Иисусе, да откуда мне знать! У меня ничего во рту не было полтора дня!

Горячий запах похлебки тянулся от котелка к его ноздрям. Крисфилд. согревшийся и полный сознания собственной важности, набивал себе рот мягкой, жирной картошкой и подливкой, в то время как столпившиеся вокруг люди засыпали его вопросами. Постепенно им овладело чувство сытости и довольства, вызвавшее желание спать, но ему дали винтовку, и он вынужден был снова двинуться дальше с разведочным отрядом. Отряд осторожно шел через лес по той же тропинке.

– Тут офицер лежит… готов, – сказал капитан, шедший впереди. Он слегка прищелкнул языком в знак огорчения. – Пусть двое из вас, ребята, вернутся обратно за одеялами и отнесут его на перекресток. Бедный малый! – Капитан снова двинулся, все еще продолжая слегка прищелкивать языком.

Крисфилд смотрел прямо перед собой. Теперь, шагая в рядах, он не чувствовал себя больше одиноким. Его ноги ударялись о землю в такт с другими ногами. Ему не нужно было больше думать, куда повернуть – направо или налево. Он делал то, что делали другие.