Три солнца. Сага о Елисеевых. Книга II. Дети

Глава IV

I

Елизавета как в воду канула. До кумысолечебницы она так и не добралась. Поезд по дороге грабили, но до нужной станции он все же, в конце концов, дошел. В какой момент и при каких обстоятельствах пропала Лиза никто пока прояснить не мог.

Александр Григорьевич, которого едва не хватил удар, когда он узнал об исчезновении дочери, отправился прямиком к князю Львову, председателю новоиспеченного Временного правительства и одновременно министру внутренних дел. Того осаждали толпы посетителей, каждый со своей болью и печалью. Прорваться сквозь заслон страждущих было решительно невозможно. Но Александр Григорьевич был важной персоной, успешным банкиром, с которым новая власть никак не могла ссориться, учитывая положение вещей в стране.

Львов встал из-за большого стола и вышел навстречу старику. Он был бледен и худ. На усталом лице лихорадочным огнем недосыпа и осознания навалившейся ответственности горели глаза.

– Дорогой мой Александр Григорьевич, искренне разделяю ваши тревоги, – начал он после того, как Елисеев изложил суть дела: – Но посмотрите, что творится вокруг! Люди сейчас пропадают сотнями. Сами понимаете, железная дорога, почта и телеграф работают со сбоями. К счастью, многие находятся потом… Будем надеяться, и ваша дочь тоже обнаружится в добром здравии!

– Георгий Евгеньевич, но мы не можем просто сидеть и ждать, сложа руки… Что если ей нужна помощь?

– Александр Григорьевич, любезный, мы сейчас очень ограничены в своих средствах и действиях. На любое решение необходимо благословение Петросовета. У нас практически никого не осталось с сыскным опытом. Министерство внутренних дел уничтожено с корнем… у народа на то были причины, как вы понимаете, – он подумал минуту и махнул рукой: – Попробуйте обратиться к моему заместителю Сидамон-Эристову в главное управление по делам милиции. Хоть милиция тоже в полном распоряжении местных органов самоуправления, я все же его предупрежу, чтобы он сделал все, что в его силах…

Александр Григорьевич, который надеялся на немедленное начало расследования, уходил разочарованным. Похоже, князь Львов искренне хотел помочь, но степень беспомощности нового правительства поразила опытного дельца. Он и до этого не возлагал на действующий министерский состав больших надежд, но в тот день понял совершенно отчетливо, что Временное правительство очень скоро оправдает свое название и бесславно сгинет в пламени эпохи.

II

Мариэтта была безумно счастлива. Все случилось так, как она мечтала. Супруг был нежен и ласков с ней. У молодых не было медового месяца, поскольку Глеб был вынужден вскоре вернуться на фронт, но пока он был в Петрограде, он не мог надышаться на молодую жену. Даже оставшись в квартире лишь с горничной, непривычная к решению бытовых вопросов Мариэтта чувствовала себя легче и свободнее, чем в доме отца или братьев. Казалось, ничто не могло повлиять на ощущение радости бытия юного влюбленного создания, включая революционные толпы, бродящие с песнями под окнами. Молодость не знает страха смерти и уныния. До определенного возраста у людей есть ощущение, что несчастья обойдут их стороной. Они ведут себя так, словно бессмертны. Мариэтта не замечала крови, анархии, разрухи, как будто все это происходило в другом, параллельном мире. Словно она смотрела ленту о смутном времени в синематеке, где вместо тапера аккомпанементом были поющие солдаты и матросы. К слову, для многих такая страсть русского народа к пению стала откровением. Вероятно, для бунтовщиков это было своего рода трансом, способом слиться в единую массу, голоса которой, вступая в резонанс, создавали особое электричество.

В мае неожиданно выпал снег. Вместе с ним на пороге квартиры Мариэтты появился Григорий Григорьевич.

– Тогда, в марте, я понадеялся, что ты была искренна и действительно хочешь наладить отношения… Но, как ни горько признавать, похоже, я вновь ошибся… – с порога начал он. Мариэтта никогда не видела отца в таком состоянии. На нем не было лица.

– Папа, я хотела все рассказать! За этим и приходила… но я не осмелилась. Я не хотела, чтобы вы расстраивались…

– Венчаться втайне от отца – это и есть твой метод уберечь меня от переживаний?

– Поверь, если б только был один шанс, что ты не запретишь мне выходить замуж за Глеба, я бы непременно открылась!

– Именно! Мои чувства волновали тебя меньше всего! Ты боялась, что тебе не разрешат исполнить свой каприз! Стыд и позор!

– Если ты так относишься к моему браку, не уверена, стоит ли нам продолжать разговор! – дочь посчитала, что сделала все, чтоб объяснить отцу свой поступок.

– Мариэтта, когда после войны ты вдруг обнаружишь, что сделала огромную ошибку, ты вспомнишь этот наш разговор. Надеюсь, это не будет слишком поздно и послужит для тебя лишь хорошим уроком! Когда-нибудь ты поймешь, что с чувствами других людей необходимо считаться!

– Как ты с мамиными? – девушка тут же пожалела, что не сдержалась. Она знала, что это слишком жестокий аргумент. Но сказанного не воротишь. Слово, как известно, не воробей.

Григорий вышел от Мариэтты, громко хлопнув дверью. Он был в бешенстве. Неблагодарная авантюристка! Какое неуважение к отцу! К традициям! Слава Богу, из-за бардака, царящего в столице, выходка дочери осталась незамеченной для общества. Раньше эту ситуацию обмусоливали бы в салонах, посмеиваясь у купца за спиной. Грише осталось бы только провалиться сквозь землю от позора. Это было слабым утешением, но в той ситуации вообще вряд ли можно было найти какие-то мало-мальски заметные плюсы.

Гриша остановился на секунду у парадной и поднял лицо к небу. Мелкие снежинки холодной острой пылью царапали кожу. Елисееву хотелось крикнуть Господу: «За что?». За что все эти распри с детьми? Это показательное неуважение и презрение с их стороны? За что все безумие, что творилось в стране? За что эта звериная ненависть, которую он чувствовал теперь даже от тех представителей народа, о ком долгое время заботился и кого опекал? Он вдруг ощутил страшную усталость. Больше не было никакого желания выкладываться в семейном деле. Ради чего? Никто не оценил его прежних усилий. Все впустую. Такого глубочайшего разочарования Григорий никогда еще не испытывал.

III

Клим ежедневно провожал Глафиру из мастерской до дома. Однажды он попытался обозначить свой мужской интерес и поцеловал ее в губы. Девушка спокойно оттолкнула его, не проявив ни малейшей заинтересованности. Двухметровый Клим, безусловно, мог взять ее силой, но так ему не хотелось. С этой снежной королевой ему было важно почувствовать взаимность, заслужить ее любовь, ведь в этом случае можно было бы считать себя особенным. Задача добиться любви той, кто любить не может, будоражила воображение революционера.

Однажды он заметил синяк на руке Глаши, оставленный Митей, когда тот схватил жену во время очередного запоя.

– Убью его! – процедил сквозь зубы Клим.

– Только тронь, и мы больше никогда с тобой не увидимся, – пригрозила Глаша ровным голосом.

– Тебе что, нравится, что он тебя гоняет?

– Я сама виновата…

– Что за рабская мораль? Еще в ножки ему поклонись за науку!

– Ты ничего в этом не понимаешь… ты не был женат.

– Я бы никогда тебя не тронул!

Глафира лишь усмехнулась.

– Я послезавтра поеду в армию. Нужно агитировать солдат за мир, чтобы они бросали ружья и возвращались домой… Не хочу тебя здесь одну оставлять! Поехали со мной?

– Я мужнина жена и мое место рядом с ним.

– Обещай хоть подумать!

– Тут и думать нечего, – отрезала Глафира.

Клим уехал с тяжелым сердцем. Обычно с девицами у него проблем не было. А тут он не знал, как подступиться. Кроме того, он боялся, что пока убеждает солдат на фронте, в Петрограде может образоваться новый более счастливый поклонник.

Клим оказался почти прав. Только поклонник появился не новый, а хорошо забытый старый. Как-то вечером к Глафире подъехал роскошный автомобиль, за рулем которого сидел холеный и довольный Закретский. Он выглядел неприлично свежо и дорого для того времени. Одного лишь взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что у этого господина все замечательно. Это был его звездный час. Он играл важную роль во Временном правительстве, и, по всей видимости, не стеснялся пользоваться привилегиями власти.

– Какая встреча! Глафира Петровна, счастлив видеть вас! – крикнул он Глаше из автомобиля.

Женщина кивнула ему, всем своим видом показывая, что не расположена продолжать разговор. Однако машина Закретского продолжала медленно ехать рядом.

– Позвольте подвезти вас до дома? Слышал, свой особняк вам пришлось продать… не знаю вашего нового адреса… но вы же мне подскажете?

Глаша молчала. В этот миг она пожалела, что Клим уехал. Она бы с удовольствием натравила нового знакомого на графа.

– Не хотите даже говорить со мной? Помниться, был момент, когда вы были более сговорчивы!

– Будь ты проклят! – это был пик негативных эмоций от Глафиры.

– Ах, оставьте! Вы хотели этого, не меньше меня… Так что прекратите делать из меня водевильного злодея! Давайте забудем все недоразумения и позволим, в конце концов, нашей страсти утолиться! – на лице графа играла наглая, глумливая улыбка.

Глафира развернулась, перешла дорогу и скрылась в подворотне. Ей пришлось сделать круг, но более она не могла выносить присутствия Закретского. Она ненавидела графа всеми фибрами своей души, поскольку считала его виновным в том, что Митя разлюбил ее.

IV

Клим вернулся в Петроград в начале июля, как раз к вооруженному восстанию против Временного правительства, которое сопровождалось очередным всплеском насилия и убийств. Мятеж подавили. Теперь правительство не стеснялось применять войска. А ведь еще в марте стрелять во взбунтовавшихся солдат и рабочих считалось в либеральной среде аморальным. Вождю большевиков пришлось бежать. Клим последовал за ним, как не жалко было ему вновь оставлять Глафиру.

Двоевластие не могло длиться вечно. Весы должны были склониться в ту или иную сторону. Было очевидно, что бездарное правительство не справлялось с ситуацией. В результате мятежа Львов подал в отставку, передав власть Керенскому. Петросовет, хоть и не организовывал мятеж, был отодвинут на какое-то время в сторону.

Григорий Григорьевич уже более месяца не выходил из дома, пребывая в жутчайшей депрессии. Вера Федоровна приглашала к ним Степана Петровича и Кобылина, чтобы хоть как-то вернуть супруга к жизни. Но он оживал буквально на несколько часов, пока были гости, а затем снова погружался в апатию.

В тот день Александр Михайлович прибыл с неожиданным визитом. Ему не терпелось поделиться с другом новостью.

– Гриша, ты не поверишь! ЧСК закончила работу по делу царской семьи, и Керенский был вынужден признать, что в действиях государя и государыни ничего противозаконного не было! Следователь Руднев не нашел ни намека на измену! Доказательств коррупции царских министров так же не обнаружили. И в довершение ко всему, история про Распутинское влияние на политические дела тоже оказалась не более, чем досужими домыслами.

– Что ж это окончательное заключение?

– Во всяком случае, он уже доложил и Временному правительству, и Бьюкенену.

– С каких пор Керенский докладывает английскому послу? Хотя, я ничему более не удивляюсь… – Гриша был слишком сонным для столь эмоциональной темы.

– Но каково? Руднев – достойнейший человек! Честный следователь и замечательный эксперт! А мы с тобой всегда знали, что все это злобные наветы врагов императора!

– Страшно, Саша, что из-за пустых наветов страну разрушили… Посмотрел бы я в глаза Родзянко сейчас…

– Да, фантасмагория какая-то…

– Получается, массы людей можно заставить в любую чушь поверить…

– Но правда восторжествовала, в конце концов!

– А кому она теперь нужна, правда эта? России той уж нет. А коли царь невиновен, так его должны освободить из-под стражи. Слышал ты что-то про это? Нет. И бьюсь об заклад, не услышишь. Обеленный от клеветы государь им не нужен. Он угроза всем грызущимся ныне падальщикам!

– Гриша, не узнаю тебя! Что за уныние! Нужно уже вытаскивать себя из этой хандры! Так нельзя! И в делах у нас проблем множество. Без тебя сложно…

– Саша, ты зла на меня не держи, знаю, как тебе тяжко, но про дела даже думать пока не хочу… Ради кого я выстраивал всю эту торговую махину? Мне самому много ли нужно? А дети – сам знаешь… Все меня предали! Даже дочь! Никому я не нужен… Потерял смысл всего этого… Поэтому ты пока, Саша, без меня попробуй управиться. А если не хочешь, так давай продадим или бросим все к дьяволу!

Кобылин знал Гришу и не в самые лучшие для того времена. Он помнил, каким одиноким чувствовал себя компаньон на пике семейного кризиса, до встречи с Верой Федоровной. Но никогда раньше Елисееву не приходило в голову бросить свое любимое дело. Наоборот, чаще он искал в нем отдушину и черпал энергию, чтобы пережить любые трудности. Теперь состояние Григория пугало Александра Михайловича не на шутку.

– Да ты что? Даже думать не смей! Все устроится! Я пока сам буду разбираться, а там и ты, я уверен, вернешься!

Александр Михайлович вышел из кабинета и лишь пожал плечами в ответ на вопрос в глазах Веры Федоровны. Хозяйка деликатно не мешала мужчинам общаться, сидела с книгой в другой комнате. Вышла только чтобы проводить гостя. Супругу жутко тревожило состояние Гриши и расстраивало собственное бессилие. Она не понимала, как ему помочь. Если б только она могла, она бы забрала все его душевные страдания себе.

V

Во мраке депрессии прибывал не только Григорий. Иван Яковлевич жил в постоянных муках совести с того момента, как стало известно об исчезновении Лизы. Он ел себя поедом за то, что не отговорил супругу ехать на лечение или, по крайней мере, не отправился с ней. Еще этот постоянный немой укор в глазах тестя. Александр Григорьевич никогда не обвинял Фомина вслух, но Ивану Яковлевичу казалось, что тот тихо проклинает его. Когда в Белогорку, наконец, приехал следователь, стало еще хуже.

– А не могла Елизавета Григорьевна сбежать? – спросил дознаватель по-простому. В рабоче-крестьянской среде, выходцем из которой, вероятно, являлся милиционер, не придавалось большого значения деликатности.

– Что вы имеете в виду? – растерялся Иван Яковлевич.

– Не могла она, взять и уехать с полюбовником?

– Да что вы себе позволяете? – супруг Лизы пошел багровыми пятнами.

– Мы должны прорабатывать все версии… Вы же хотите, чтобы мы нашли вашу жену? – следователь пристально уставился на Фомина: – А какие у вас были отношения? Ссор не было перед ейной пропажей?

– Нет! К чему эти вопросы?

– Да всякое бывает… вот, к примеру, убьет дамочку муж ейный, а потом изображает, дескать она пропала.

– Увольте меня от этой несусветной чепухи! Сотни людей видели, как мы проводили ее на вокзал и посадили в поезд! Как бы я мог ее убить?

– Не знаю… не знаю пока… Да, мне нужно досмотреть ее вещи и личные письма.

– Возмутительно! Но, полагаю, мои протесты вас не остановят. Ступайте, обыскивайте! Ее комната наверху. Там все так, как она оставила перед отъездом.

Следователь перерыл комнату Лизы, забрал несколько ее писем и уехал.

Иван Яковлевич, в ком до того дня все еще теплилась надежда, что Лиза найдется, вдруг ясно осознал, что супруга сгинула, и они никогда больше не увидятся. Этот беспардонный следователь очевидно ее не найдет. Да скорее всего и искать не станет. После визита этого упыря у Фомина осталось мерзкое ощущение. Да, он винил себя в исчезновении Лизы, но никакого отношения к этому он не имел. Противно было даже думать, что кто-то мог подозревать его.

Фомин собрал детей и отвез Александру Григорьевичу, сославшись, что у него срочные дела. Вернувшись в Белогорку, Иван Яковлевич влил в себя изрядное количество коньяка и водки, зарядил пистолет и выстрелил себе в висок.

VI

Вслед за июльским мятежом анархистов и большевиков последовала реакция правых. В августе началось Корниловское выступление, задачей которого было установление военной диктатуры. Многие люди, настрадавшись от бездействия некомпетентного, беззубого правительства, искренне приветствовали Корниловский мятеж. Для того, чтобы хоть как-то начать налаживать жизнь, необходима была твердая рука.

Вера Федоровна надеялась, что это заставит Гришу встрепенуться. Но к ее удивлению, выступлением генерала Григорий не впечатлился. Он считал Корнилова предателем. Генерал, который посмел взять под арест царскую семью, не вызывал у него теплых чувств. Да, Лавр Георгиевич был деликатен при аресте, не позволил никаких оскорбительных или унизительных действий по отношению к императрице, что она, как известно, оценила. Тем не менее, Гриша не мог уважать офицера, который вместо ареста должен был положить жизнь, чтобы защитить монарха и его семью. По мнению Елисеева, предавший раз, предаст еще. Собственно, если отбросить эмоции, так оно и было – сначала Лавр Георгиевич отрекся от присяги Государю, теперь восстал против Керенского, который, кстати, совсем недавно назначил его верховным главнокомандующим. И все же, многие Корнилову симпатизировали. Наевшись вдоволь хаоса и анархии, люди изголодались по порядку. Мятеж Корнилова имел все шансы на успех, но Керенский прибегнул к помощи большевистских агитаторов и скоро солдаты в восставших частях побросали оружие. Корнилов был арестован генералом Алексеевым, тем самым, который сыграл одну из ключевых ролей в отречении Николая II. Алексеев оправдывал свой поступок попыткой сохранить Лавру Георгиевичу и остальным корниловцам жизнь. Мятежный генерал, тем не менее, порыв этот не оценил и позже на Дону припоминал позорный проступок Алексееву. В отличие от Корнилова, государыня за свой арест зла на Лавра Георгиевича не держала и даже говорила, что была благодарна, что именно он исполнил этот приказ Временного правительства. Способность к смирению и прощению даруется не всем. Елисееву было интересно, понял ли Лавр Гаврилович уроки вселенной? Соотнес ли такие разные и в чем-то такие похожие аресты? Говорили, генерал раскаивался, что ему пришлось взять под стражу семью Николая II, но по большому счету для мира и человечества неважны наши чувства, важны действия.

А судьба продолжала плести затейливые кружева судеб.

Григорий в силу своей интуиции острее остальных чувствовал, как надежды на нормальную жизнь испаряются с каждым днем каплями летнего дождя на иссушенной зноем, потрескавшейся земле. Россия еще не испила свою чашу страданий до дна. Мрак, который постепенно, с каждым поворотным моментом, определяющим судьбу, надвигался на страну, расправив свой черный плащ с кровавым подбоем. Смерть зловонием разлагающейся плоти уже дышала в измученные лица россиян. Костлявая снова крутилась на пороге семьи Елисеевых. Знакомые сообщили Григорию про исчезновение племянницы и самоубийство ее мужа. Он знал Лизу с рождения и был в таком шоке от леденящих душу новостей, что, забыв гордость и обиду, попытался дозвониться до Александра. Он хотел лишь выразить соболезнования и предложить любую необходимую помощь. Безуспешно. Тогда Гриша окончательно осознал, если бы брат был настроен наладить общение, он бы перезвонил или нашел другой способ дать понять, что готов восстановить взаимоотношения. Раз даже в таком горе он не желал пожать протянутую руку, это означало лишь одно – брата у Григория больше не было.

VII

Родственники, которые объединились на Песочной, чтобы вместе пережить уход Марии Андреевны, постепенно начинали разъезжаться по разным квартирам. После того, как Мариэтта сбежала к новоиспеченному мужу, уже и сам Сергей решил, что можно им с Верочкой и сыном пожить отдельно. Они переехали в квартиру на Большом проспекте Петроградской стороны. Переезд тем паче был к месту, поскольку Вера снова ждала ребенка. Манефу тоже пришлось взять с собой. Старушка не желала жить ни с кем, кроме Сережи или Гули, а Григорий Григорьевич младший все еще был на фронте.

Несмотря на желание немного обособиться, Сережа старался не оставлять своего дядю, который той весной лишился и супруги, и единственной дочери. Казалось, старик не сошел с ума только из-за своих внуков, которые после самоубийства отца жили с ним. Удивительно, как человек, вообще, мог пережить все одномоментно свалившиеся на него страшные беды. Сергей устроил в части дядиной квартиры Университетский клуб. Общение с людьми, казалось, должно хоть немного отвлекать старика. Несмотря на смутное, голодное время, в клубе регулярно собирались друзья и единомышленники из университета, которые приводили с собой интересных гостей – знаменитых художников и поэтов. Сережина Верочка умела поддержать беседу на любую тему, особенно если она касалась живописи. Она всегда хорошо рисовала, даже когда-то, до замужества, брала уроки у Константина Маковского. Она мечтала поступить в Академию художеств, но теперь в связи с положением, решено было это отложить на будущий год.

В отличии от отца, Сергей, как и большинство его друзей и коллег, считали, что трудности в стране временные. Они верили, если либеральное правительство выстоит, все постепенно наладится.

Братья с удовольствием бывали у Сережи, когда возникала такая оказия. Заезжали Гуля с семьей и Петя. Когда Коля был в отпуске, он оставил у Сергея кое-какие офицерские вещи перед тем, как снова уехать на фронт. Офицерам в Петрограде становилось все более небезопасно появляться на улицах, поэтому предпочтительнее было переодеваться в штатское. Коля был без супруги. Сережа с Верой постеснялись расспрашивать, решили, что расскажет сам, когда захочет. Довольно часто забегал Саша, но Зою он тоже с собой никогда не брал. Молодой человек понимал, что между его девушкой и братом – пропасть. Она посчитала бы Сержа буржуем и либеральным фразером, а тот испугался бы ее фанатичности. Шура и сам иногда предпочитал промолчать, чтоб не вызвать гнев своей кумачовой амазонки. Лишь с Мариэттой братья пока не общались. Сережа не мог ей простить безрассудное, как ему казалось, замужество и то, что она скрыла от них факт венчания.

VIII

Григорий Григорьевич собрался уехать из клокочущего страстями Петрограда. Степан Петрович с Варварой Сергеевной и сыном уже отбыли в Финляндию, подальше от умывающейся кровью столицы. Елисеев же решил переждать смутное время в солнечном Кисловодске, куда бежала большая часть аристократии, финансистов, крупных дельцов. Столичные ужасы обошли курортный город стороной. Григорий вначале хотел отправиться в Привольное, но счел, безопаснее схорониться в компании других беглых богачей, чем быть слишком заметным бельмом в своем любимом селе.

Гриша пытался уговорить ехать и Кобылина. Но тот не хотел бросать предприятие. Кроме того, он не мог оставить пожилых родителей, которые долгую дорогу не вынесли бы. Григорий подозревал, что не только старики и магазины держат Александра Михайловича в Петрограде. Но лезть в душу к компаньону не стал. Надеялся, рано или поздно тот все же передумает и присоединится к ним.

Пока Вера Федоровна упаковывала самые ценные вещи, Григорий отправил гувернантку с запиской к дочери. Он просил Мариэтту срочно явиться к нему для важного разговора. Елисеев не стал даже пытаться уговорить сыновей ехать с ним, его идею однозначно отвергли бы. А вот дочь он твердо вознамерился убедить.

– С каждым днем здесь становится опаснее! Нужно срочно уезжать, – отец попытался забыть все свои обиды, наступил на горло собственной гордости и первым сделал шаг на встречу.

– Исключено! Я останусь ждать мужа, – отрезала дочь.

– Как только здесь все успокоится, сразу же вернешься.

– Нет, я не могу. Как же он приедет, а меня нет?

– Обещаю, когда твой супруг вернется, я не стану тебя держать… В конце концов, тогда обязанность заботиться о тебе перейдет к нему.

– Я уже не ребенок и сама в состоянии о себе позаботиться! – заявила семнадцатилетняя девочка. Как же детям хочется поскорее стать взрослыми. Они еще не знают, что взрослая жизнь полна горестей и разочарований, иначе мечтали бы об этом не так страстно.

– Мариэтта, оставим споры! Пусть ты взрослая и самостоятельная! Я бы сказал, сумасбродка! Вся в мать! Но сейчас не об этом. Будешь такой же взрослой и независимой в Кисловодске. Я сниму тебе отдельную дачу, если пожелаешь!

– Ты не хочешь меня понять!

– Это ты меня пойми! Я не могу тебя оставить! Если с тобой что-то случится, я себе не прощу!

– Мариэтточка, послушай отца, – мягко вступила Вера Федоровна: – Переждём беспорядки там. Как только бесчинства здесь прекратятся, сразу же приедем назад!

Голос Веры Федоровны успокаивал и обволакивал собеседников. Казалось, она могла загипнотизировать и убедить кого угодно.

– В конце концов, ты же можешь написать Глебу, чтобы он ехал сразу в Кисловодск, – продолжала мачеха.

Григорий Григорьевич скривился. Вот уж кого бы он не хотел там видеть, это наглого юнца, вскружившего голову его малютке. Мариэтта сразу уловила эмоции отца.

– Grand merci, однако, вынуждена отклонить ваше предложение! Я остаюсь!

– Хорошо-хорошо, пусть он тоже едет в Кисловодск! – дал попятную Елисеев.

– Когда мой супруг вернется, я поговорю с ним, – девушка выделила «мой супруг». Очевидно, ей было приятно произносить это: – Обещаю. И, если он согласится, мы приедем к вам вместе.

– Лишь бы не было слишком поздно. Поезда уже ходят с перебоями… Но мы непременно будем вас ждать! Двоих!

При последних словах отца Мариэтта растаяла. Впервые за несколько лет она подошла к нему и обняла. От Григория Григорьевича, как всегда, пахло роскошью – дорогим парфюмом, коньяком с древесными нотками и сигарами с шоколадным оттенком. Она любила этот запах, который знала с детства. Он дарил ей ощущение спокойствия и защищенности. Елисеев едва сдержал слезы. Между ними, наконец, начал выстраиваться хрупкий мостик взаимопонимания. Если дочь так любит этого мальчишку, дьявол с ним, путь тоже едет. Лишь бы Мариэтту привез!

К концу недели Григорий Григорьевич с Верой Федоровной отправились в путь. Удалось добыть билеты на поезд, который по дороге несколько раз брали на абордаж абсолютно распоясавшиеся солдаты, демонстративно харкающие и сморкающиеся в вагоне первого класса. Самое страшное, они приставали к редким офицерам и прилично одетым людям. Несколько пассажиров вытащили из поезда на одной из станций. Что стало с теми беднягами, одному Богу известно. К счастью, Елисеевы благоразумно надели самые скромные одежды. Они старательно прятали свои ухоженные руки и лица в тряпье, чтобы не вызвать к себе интерес бандитствующих защитников отечества. Страх не отпускал их в течение всей поездки, пока они, наконец, не прибыли к месту назначения. Гриша очень живо представил, что его племянница, отправившись на кумысолечение, вполне могла вступиться за кого-то. Она была человеком честным, смелым и принципиальным. За что, вероятно, и поплатилась. Революции таких не щадят.

IX

В безнадежный северный город пришла промозглая, тоской пробирающая до костей осень.

После провала Корнилова косяки большевиков снова потянулись в столицу. В двадцатых числах октября Клим вновь появился на Глашином горизонте.

– В ближайшие дни скажись больной и на работу не ходи. На улицу вообще не показывайся. Будет жарко!

– Ты хоть знаешь, сколько желающих на мое место? Я не могу. Чем же я буду семью кормить?

– Вот дуреха! А ежели пристрелют тебя, будет кому семью кормить? На, – он сунул Глафире вещмешок, в котором было несколько картофелин, сало и сухари. Настоящее пиршество по тем временам: – Это на несколько дней. А там видно будет…

– Только на несколько дней? Когда я выйти смогу?

– Я дам знак.

– Как же вы утомили – бунты, революции, мятежи… Стреляют и стреляют. Что вам не живется-то спокойно? Хоть бы пару месяцев дали отдышаться… – высказала Глаша. Учитывая ее особенности, это была яркая обвинительная речь: – Ну в чем теперь такая срочная необходимость?

– Да невозможно дальше ждать! Австрияки предлагают Керенскому сепаратный мир… – Клим понизил голос, словно делясь великим секретом.

– Ну и что? Вы же сами за мир агитировали…

– Дура, ей-Богу! Это же наш козырь! Ежели его Керенский разыграет, как мы народ на социалистическую революцию подымем? – незлобиво возмутился революционер: – Так что ты давай, забирай продукты, и чтоб носу твоего на улице не было! Уяснила?

Глафира подчинилась. Она хоть и фырчала, но своему богатырю-спасителю доверяла. И не зря.

Через три дня, двадцать пятого октября, грянул выстрел Авроры. Солдаты и матросы захватили город и свергли Временное правительство. Керенский бежал. Так и закончилась бесславная эра правления русских либералов, представленных кучкой тщеславных и недалеких болтунов, самым большим успехом которых было распространение сплетней о Распутине и августейшей семье. Во всем остальном они полностью провалились. Хотя, пожалуй, еще одно им удалось безупречно – подготовить благодатную почву для пролетарской революции, поскольку народ уже просто не мог выносить созданного ими хаоса.

X

Новость о социалистической революции настигла Григория Григорьевича, когда они с Верой Федоровной уже обосновались в солнечном курортном городке, спокойная, дачная жизнь которого диссонировала с тревожным известием из столицы настолько, что трудно было поверить во все происходящее. Если бы Гриша не видел, что до этого творилось в Петрограде собственными глазами, он бы засомневался в достоверности вестей. Более всего Елисеев беспокоился не из-за конфискации и национализации имущества в столице, а о безопасности родных и друзей. Особенно его волновало, сможет ли теперь Мариэтта вырваться из города. Он писал ей каждую неделю. По свидетельствам очевидцев, переезд из Петрограда стал настолько опасен, что практически невозможен. Поезда штурмовались солдатами, массово бежавшими с фронта. Гриша жутко боялся, что Мариэтту может постичь судьба племянницы. Поэтому он решил пока не требовать ее немедленного приезда. Нужно было дождаться, чтобы новые власти навели хоть какой-то порядок на железной дороге.

Однако были исключительные личности, для кого отъезд из Петрограда не был проблемой.

Обычно Глафиру после работы провожал домой Клим. Но теперь, после революции, он был чрезвычайно занят. Мог не появляться неделями. В один из таких дней к Глаше подъехал уже знакомый, начищенный до неприличия во время революционной хаоса и осенней грязи, автомобиль графа Закретского. Самого аристократа по-прежнему не брали ни годы, ни хвори, ни революции.

В этот раз граф вышел из машины и крепко взял Глафиру под локоть, тем самым давая ей понять, что ей придется выслушать все, что он намеревался сказать.

– Глафира Петровна, у меня к вам предложение! Имейте в виду, отказа я не приму. Есть возможность выехать из города с дипломатическим поездом. Я могу взять с собой вас и дочь…

По Глашиному лицу пробежала тень удивления.

– Да, я знаю, что Тата – моя дочь. Поэтому я не могу оставить вас на растерзание большевикам…

– Это лишь ваши фантазии.

– Отнюдь. Достаточно только взглянуть на нее. Она же моя копия. Та же стать, та же порода.

– Тата – Елисеева и похожа на своего отца, Дмитрия Васильевича…

– Оставьте, Глафира Петровна! Вы знаете, что я прав. Я ни на секунду не забывал той ночи…

Глашу едва заметно передернуло.

– Я даю вам слово дворянина, что я не воспользуюсь ситуацией и, если вы не захотите со мной близких отношений, мы останемся лишь друзьями. Но я надеюсь, Вы будете благоразумны и примите мое предложение, – граф бросил на землю газету, достал из кармана перстень с огромным бриллиантом и, опустившись одним коленом на лист рабоче-крестьянской передовицы, надел его на Глашин палец.

Глафира оцепенела. Все же предложение графа ей льстило. Знатный господин просит руки девочки, выросшей в доме терпимости. Закретский увидел в ее глазах сомнение. Она уже не была так уверена, что не поедет. Граф слышал запах победы, нужно было лишь немного додавить.

– Я имею право заботиться о своей дочери! Если вам безразлична ваша судьба, подумайте о ней! Что ее ждет здесь? Оладьи из картофельных очисток? – вставая с колен, продолжал искуситель.

– Но как… когда?

– Сейчас же. Идите за дочерью. Возьмите только документы и самое необходимое на первое время. Позже все купим. Поверьте, вы ни в чем не будете нуждаться! Вас ждет та жизнь, которую вы заслуживаете! Не может такая красота плесневеть в этом болоте!

Глаша словно под гипнозом зашла в парадную и поднялась в свою квартиру. Не снимая грязных калош, она прошла в комнату, где в комоде лежали документы. Собрав бумаги и оставшиеся от былой роскоши драгоценности, она завернула все узлом в платок. Купленные Митей облигации «Займа Свободы», выпущенные уже после свержения самодержавия, она не тронула. Глафира пошла за Татой, но девочки в ее комнате не было. Она сидела у кровати отца. Тот снова валялся пьяный. Видимо, ему было плохо, и Тата, пытаясь облегчить страдания, гладила его по голове, заботливо поправляла одеяло. В глазах двенадцатилетней дочки было столько любви по отношению к своему непутевому папаше, что сердце Глафиры дрогнуло. Как же она бросит мужа? Он без них пропадет. Глаша давно считала, что она была причиной всех его бед и несчастий. Ради нее он разорвал отношения с семьей. Из-за нее он потерял душевный комфорт и стал пить. Она проклинала себя за ту ночь с графом. Закретский вызывал у нее отвращение и страх. Она просто не могла уехать с ним. Это убило бы Митю. Глафира тяжело вздохнула и отнесла документы и драгоценности на место.

Закретский ждал Глашу несколько часов – сидел за рулем, читая газету, выходил из машины выкурить сигару, ходил кругами вокруг авто. До последней минуты он надеялся, что Глаша выйдет. Но больше ждать он не мог. Надо было успеть на поезд. Граф сел в мотор и, сорвавшись с места со свистом тормозов, умчался прочь из бьющегося в конвульсиях города.

Митя всю драму проспал. Глафиру он давно разлюбил. Разлюбил в один миг, словно чаша любви была опустошена им до последней капли. Теперь жена вызывала у него лишь раздражение. Он знал все ее недостатки и искренне удивлялся, что люди до сих пор находят ее привлекательной. Дохлая рыба! Если б она бросила его и уехала с графом, возможно, ему бы стало легче. У него была бы весомая и объективная причина ее ненавидеть открыто. Сам Митя подсознательно внушал Глаше чувство вины оттого, что именно так он и думал. Он считал Глафиру виновной во всех злоключениях. Мужчина без стержня, без четких принципов не мог, не умел взять ответственность на себя. Он считал себя жертвой.

XI

Постепенно Петроград превращался в город, населенный бледными тенями. К январю Мариэтта страшно исхудала. Она вместе с горничной ходила стоять в хвостах, чтобы получить больше продуктов в руки. Хлеба давали один фунт в день, да и хлебом-то этот продукт из опилок и Бог весть чего еще сложно было назвать. Добавлялась ли в него ржаная мука, на вкус определить было сложно. Картошка была лакомством. Лепешки из картофельных шкурок считались невероятным деликатесом.

Мариэтта теперь часто видела во сне отцовский магазин, ломившийся от деликатесов. Ей казалось, что она слышит запахи утреннего кофе и выпеченных в кондитерском цехе знаменитых пирожков. Просыпалась девушка от разочарования и голодных судорог в животе.

В тот январский день они с горничной Лёлей снова отправились за хлебом, теперь охота за пропитанием занимала почти все их время. На углу Невского и Литейного проспектов они столкнулись с демонстрацией в поддержку Учредительного собрания. Безоружные люди несли транспаранты и плакаты. Вдруг, навстречу мирному шествию из подъехавших грузовиков выскочили солдаты с винтовками. Раздались выстрелы. Началась паника. Люди метались в поисках убежища. Мариэтта оказалась на линии огня. Она так испугалась и была так слаба, что не могла двинуться с места.

– Мариэтта! – вдруг услышала она знакомый голос. Сергей бросился к сестре и потащил ее в сторону, прикрывая собой от свистящих вокруг пуль.

Сережа с университетскими товарищами решили участвовать в шествии, чтобы выразить свою поддержку Учредительному собранию. Интеллигенция была в шоке от захвата власти воинствующим пролетариатом и пыталась цепляться за шаткие завоевания февралистов.

Когда брат с сестрой укрылись в подворотне и почувствовали себя в относительной безопасности, Мариэтта бросилась брату на шею и расплакалась.

– Что это, Серж? Что за «кровавое воскресенье»? Они же царя за это свергли… – бормотала Мариэтта.

– Это катастрофа! Конец всему! Теперь ясно совершенно, что шанс на цивилизованное будущее бездарно упущен…

– Что с нами стало за год? – плакала Мариэтта: – Мне страшно думать, что теперь так будет всегда…

Брат с сестрой, поддерживая друг друга, потихоньку побрели домой.

Испуганная горничная уже ждала хозяйку в квартире. Справная и подготовленная к различным жизненным неурядицам она смогла оперативно ретироваться с места событий. Только вот Мариэтту в хаосе потеряла.

Брат уложил замерзшую и уставшую сестру в кровать, а сам пошел домой, чтобы взять для нее немного провизии.

Вернулся Сергей с картошкой и мукой. Горничная чуть не прослезилась от счастья. Мариэтта, услышав голоса, встала и перед тем, как выйти к гостю, села за туалетный столик поправить волосы.

Пока Сережа ждал сестру, он ходил по гостиной, разглядывая, как Мариэтта устроилась. На кофейном столике перед креслом он увидел письмо. Он ни в коем случае не собирался читать его, но так вышло, случайно взглянул на почерк. Без сомнений это была рука отца. Значит, они поддерживают отношения. Сергея захлестнула волна обиды, разочарования и возмущения: «Маленькая предательница! В пику братьям хочет помириться с отцом! И снова действует у нас за спиной!» Не имея сил выяснять отношения, он, не прощаясь, покинул квартиру сестры с твердым намерением никогда туда более не возвращаться.

Когда все еще слабая Мариэтта вышла из своей комнаты, брата в гостиной уже не было. Его спешный уход поставил ее в тупик. В голову полезли разные мысли, но от них моментально отвлек доносившийся из кухни сладковатый запах отварного картофеля – самый аппетитный аромат на свете.

XII

Картофель в городе закончился к весне. Теперь царицей Петроградской кухни стала вобла. Ядреный запах нищеты и разрухи пропитал улицы. Казалось невероятным, что каких-то пару лет назад в столице можно было найти любой деликатес, работали рестораны и кафе, окутанные самыми утонченными ароматами. Теперь же большевики для борьбы с голодом открыли общественные столовые, где победивший капиталистов пролетариат, сбросивший рабские оковы, мог гордо съесть непонятную вонючую баланду, способную отбить аппетит у любого голодного. Петроградцы, которые еще недавно были избалованы лучшими кулинарными изысками, теперь стояли в хвостах за собачьим мясом по два с полтиной рубля за фунт. Не брезговали и мышами по пятьдесят копеек.

Но Петроград не оправдал бы звание культурной столицы, если бы, несмотря на голод, наступление немцев и общий хаос, там не работали театры. Мариинка собирала полные залы. В феврале отменили бойкот операм Вагнера, и Мариэтта смогла попасть на «Тангейзер». Девушку так расторгала эта история о женском самопожертвовании, что она едва сдерживала слезы. Ей самой становилось все тяжелее ждать Глеба, тревожась каждый день за его жизнь. Она уже действительно начала задумываться, не уехать ли к отцу, который писал, что большевизм до Кисловодска еще не докатился.

Елисеев недолго радовался отсутствию революционеров в городе. Изначально были надежды, что большевики никогда не появятся там, так же, как по каким-то неведомым причинам любые кровососущие насекомые избегали это райское место, окруженное горами. Однако с первым весенним солнцем началось нашествие и на Кисловодск. Набегут, как татарская орда, пройдутся с обысками, ограбят население и снова исчезнут на какое-то время. С каждым разом их присутствие становилось все более заметным и продолжительным. В такой ситуации срываться Мариэтте было опасно. Гриша видел по письмам дочери, что настроение стало меняться, но боялся поддержать ее в желании отправиться в путь. Трагичная история племянницы пугала его страшнее любого кошмара. Теперь пусть бы уж дождалась супруга, и поехали вдвоем. Хоть какая-то была бы защита в пути.

В марте начались переговоры о мире с Германией. Сепаратный мир на унизительных условиях без аннексий и контрибуций многие россияне считали позором. Мариэтту, напротив, не трогали критичные оценки этой инициативы Ленина, которого открыто обвиняли в предательстве и получении от немцев денег. Ей хотелось лишь одного, чтобы Глеб быстрее вернулся домой. Если для этого нужно было заключить мир с немцами, с австрийцами или даже с самим дьяволом – все равно. Ей было безразлично, что миллионы людей отдали за победу жизни, Николай II отрекся от престола, чтобы обеспечить мир внутри страны, дабы армия могла продолжать сражаться, и с этим же лозунгом развалили страну февралисты. Девушку волновала собственная личная жизнь и своя сермяжная правда. Ей было холодно, голодно, страшно и одиноко. Она и сама уже стала похожа на главное петроградское блюдо – воблу. Тело высохло, а глаза стали больше и бесцветнее. Фирменная отцовская синева меркла в ее глазах.

Наконец, в одну из мрачных ночей в конце марта раздался тихий стук в дверь, будто скребся загулявший кот. Нежданный гость явно хотел остаться для остальных жильцов дома незамеченным. Мариэтта вышла из комнаты, накинув шаль на ночную рубаху, когда Лёля уже открывала дверь. Горничная рассудила, что, если б пришли солдаты с обыском или грабежом, они бы так не деликатничали и не утруждали бы себя интеллигентным стуком.

На пороге стоял мужчина в штатском пальто. Потребовалось несколько мгновений, чтоб Мариэтта узнала в измученном, осунувшемся человеке своего молодого мужа.

XIII

Стоял ясный апрельский день, наполненный ароматом абрикосового цветения. Гриша сидел на деревянной веранде, отделанной ажурной резьбой, и читал газету, время от времени подставляя солнечным лучам свое лицо. Рядом пыхтел самовар. Григорий любовался чистой лазурью неба, пушистыми белыми облаками и бело-розовой шевелюрой цветущего сада. Эта пастораль сбивала с толку. Казалось, будто ничего жуткого вокруг и не происходит, будто вокруг мир да покой, как когда-то в Привольном. Разве что без привычных деревенских мух. Рай, да и только.

Очень скоро благостное настроение Григория было разрушено. Вера Федоровна вернулась домой после чаепития с новой приятельницей крайне взволнованной.

– Гриша, из Москвы прибыла какая-то комиссия!

– Любопытно. С какой же целью, позволь полюбопытствовать?

– Говорят, будут экспроприировать деньги и драгоценности…

– А, снова грабить… Какая у них, однако, скудная фантазия…

– Гриша, такие ужасы про Петроград рассказывают… нам здесь грех жаловаться! Господь с ними, с деньгами! Умоляю, не спорь с ними. Лучше отдадим им все, только бы тебя не забрали!

– На рожон не полезу, но и пресмыкаться перед этим оголтелым сбродом не стану!

Скоро большевики собрали всех бежавших из Петрограда и Москвы в Гранд-отеле.

– Граждане…, – на секунду член революционной комиссии замялся в поисках обобщающего слова для бывших сливок высшего общества – аристократов, фабрикантов и банкиров: – Граждане буржуи, за многие годы, да что там – столетия, эксплуатации трудового народа с вас причитается контрибуция в размере тридцати миллионов… Вы не выйдете отсюда, пока мы не соберем требуемую сумму. Поэтому поторапливайтесь! Принимаем золото, драгоценности…

– Керенками брать будете? – раздался голос из зала.

Члены комиссии коротко посовещались между собой.

– Керенки и царские рубли тоже принимаем.

– Удивительно! Царь им не угодил, а деньги его ничего, принимают, и кровь трудового народа с них не сочится, – ворчал себе под нос Елисеев.

В зале было душно. Некоторые дамы были на грани обморока. Григорию показалось, что он видел Матильду Кшесинскую. Она очень плохо выглядела, и вроде ее даже отпустил домой главный комиссар.

Вера Федоровна страшно переживала, что Гриша не сдержится, нагрубит, и его арестуют.

– У меня уже конфискованы все магазины и предприятия в Москве и Петрограде. Вы же из Москвы? – начал Елисеев, когда очередь дошла до него.

– Это не имеет значения…

– Значит, слышали про Елисеевский магазин, – Гриша знал, что магазин национализирован. Он получил известие от управляющего, Сергея Кирилловича, который сокрушался, что не смогли уберечь имущество владельца. Питерский магазин постигла та же судьба, как Кобылин не пытался сопротивляться.

Главный комиссар кивнул остальным членам комиссии, как бы подтверждая слова Елисеева.

– Это все, что у меня осталось, – Гриша достал из кармана небольшую пачку купюр. Он заблаговременно спрятал большую часть денег и драгоценности, поскольку обыски и грабежи стали рутиной жизни.

Похоже, комиссарам некогда было возиться с Елисеевым. Они приняли, что он предложил, и занялись другими кошельками, благо толстосумов в городке было достаточно. Григория Григорьевича с Верой Федоровной отпустили. Елисеевы вернулись домой, но нельзя сказать, что успокоились. Они продолжали жить, как на пороховой бочке, ежедневно ожидая стука в дверь.

В июне появилась надежда, что Кисловодск освободят казаки. По городу вихрем пронесся «волчий» отряд Шкуро. Однако скоро все стихло. Надежда сменилась разочарованием.

Через месяц по курорту разнеслась весть, что царская семья убита. Тогда никто не хотел верить в эту жуткую новость. Все надеялись, что большевики лгут, чтобы у людей, готовых восстать против их власти, не осталось символа прежней России. Позже по радио объявили, что часть семьи императора, которую держали под стражей в Алапаевске, была отбита и спрятана белогвардейцами. Это вселяло еще большую надежду на чудесное спасение государя и его близких.

Григорий Григорьевич получил весточку от Мариэтты. Она сообщала отцу, что Глеб вернулся. Выехать в Кисловодск они пока не могли. Мариэтта готовилась стать матерью и чувствовала себя преотвратительно. Дочь обещала, что они отправятся в путь, как только ей станет лучше, и прекратится постоянно мучающая ее тошнота.

Гришу в очередной раз неприятно поразила легкомысленность супруга Мариэтты. Он должен был не допустить этого. «Разве время сейчас для рождения детей? Не понятно, как самим выжить, а тут – ребенок!» – думал Елисеев. К тому же для Григория, Мариэтта сама еще была дитя. Он страшно переживал, что с ней что-то случится из-за этой беременности.

XIV

Григорий Григорьевич слышал, что в мае у него родился еще один внук. Но Сергей по-прежнему не желал общаться с отцом, поэтому Григорий старался не рвать себе душу, запрещая даже думать об отрекшемся от него сыне.

Рождение детей в голодном Петрограде действительно казалось безумием. У Верочки в этот раз не все шло гладко, требовалась медицинская помощь. К счастью, благодаря связям Гули и Александра Григорьевича, нашли хорошего врача, который успешно сделал ей кесарево сечение. На свет появился мальчик, которого назвали Вадимом.

Летом Вера объявила мужу, что поедет с детьми в Царское село. Ей казалось, что, если выехать из депрессивного, каменного города, станет немного легче. Кроме того, она не могла избавиться от мысли, что они своей возней мешают супругу работать. Серж не возражал. Он хотел отправить и Манефу вместе с женой, но та наотрез отказалась бросать своего любимца одного, хоть режь ее.

– А кто ж здесь кухарить и убирать будет?

– Уж я как-нибудь сам справлюсь! А вот Вере нужна помощь…

– Ишь чего удумали! Что ж она с двумя детями не управится? – в голосе Манефы проскользнула едва заметная нотка превосходства. В этом деле няне точно не было равных.

– Манефа, ну как ты можешь! Маме же ты с нами помогала.

– Так то ж время какое было… темное, прав своих не разумели… А нонче бабы сами все делают, у них это… как бишь его… равноправие!

– Манефа!

– С места не двинусь, разрази меня гром!

Сергей не стал дальше вести бесполезную дискуссию. Манефу невозможно было переспорить. У старухи был тайный резон, почему она не одобряла отъезд Веры, и не хотела оставлять молодого человека одного. Нянька считала Сергея завидным женихом и не без оснований полагала, что множество одиноких, голодных девиц начнут на него охоту. Она не могла позволить, чтобы история его родителей повторилась. Манефа решила остаться в городе, дабы там блюсти интересы Веры, как матери Сережиных детей.

К счастью няньки, долго Сергей с Верой жить раздельно не смогли. Сергей устал мотаться в Царское с продуктами, которые добывал с большим трудом. Вере тоже было тяжело, причем и в прямом смысле слова. Приходилось поднимать малышей, из-за чего стал расходиться шов. Она кормила Вадима и сильно худела. Решили больше не мучиться, и после того, как Сергей вернулся в июле из Москвы, где был в командировке по реформе высшей школы, он забрал жену с детьми в Петроград.

Постепенно жизнь снова стала входить в свою колею. Сережа с Верой едва сводили концы с концами, и все же были вместе.

В конце августа пришла новая беда. Умер дядя, Александр Григорьевич. Он ушел тихо, интеллигентно, также как жил, словно, не желая никого беспокоить. В отличие от Гриши, он никогда не любил быть в центре внимания, не любил на себе света софитов.

– Что же будет с Платошей и Аллочкой? – рыдала Вера.

Сергея сводил с ума этот вопрос. Что он мог сделать? Он едва мог прокормить свою собственную семью. Взять детей Лизы, означало бы обречь кого-то на голодную смерть.

– В приютах сейчас хотя бы кормят… Как только ситуация хоть немного выправится, мы их сразу же заберем!

Разве еще недавно можно было представить, что наследникам торговой империи придется согласиться, чтобы детей родственников забрали в приют, дабы никто не умер от голода?

XV

Скоро Глеба, как и многих других офицеров царской армии, арестовали. Мариэтта снова осталась одна.

Девушка не могла сидеть сложа руки и, забывая про тяжелую беременность, она вместе с другими женами заключенных обивала пороги ЧК. Чаще всего перед носом неизвестной молодой женщины просто захлопывали двери, в то время как Палей и Нестеровская периодически прорывались в кабинет Урицкого.

В тот день на Гороховой Мариэтта слышала, как председатель ЧК кричал Нестеровской в ответ на надоевшее ему требование выпустить Гавриила Константиновича, что Романовы – кровопийцы, и как он им жестоко будет мстить. Мариэтту словно накрыло этой ненавистью, которая явно распространялась и на ее супруга, хоть он и не был членом императорской семьи, а лишь был верен присяге, данной царю. Острая боль резко пронзила низ живота. Девушка вскрикнула и, прислонившись к стенке, сползла на пол. К корчившейся от боли беременной женщине подбежал растерянный часовой солдат. Мимо по коридору проходила молодая чекистка. Она помогла поднять Мариэтту и положить на диван в каком-то кабинете. Затем эта же девушка в кожаной куртке принесла Мариэтте стакан крепкого, сладкого чая. Такого вкусного чая девушка не пробовала уже давно. Боль постепенно отпускала, и теперь Мариэтта могла рассмотреть свою суровую спасительницу. От ее кожанки необычайно вкусно пахло. Беременная Мариэтта могла бы вдыхать этот запах весь день. Сама чекистка была лишь немногим старше дочери Елисеева, но взгляд ее был тяжел и мрачен, словно у женщины, которую жизнь не щадила. Мариэтта отметила про себя оливковый оттенок кожи своей спасительницы и ее красивые черные глаза, в зрачках которых, казалось, плясали языки революционного пламени.

– Тебе надо в госпиталь, к врачам, – строго заметила чекистка Мариэтте.

– Благодарю, мне уже лучше. Я не могу в госпиталь. Мне нужно узнать про мужа…

– Как фамилия?

– Елисеева.

– А он, значит, Елисеев?

– Нет, прошу прощения, ничего не соображаю… Его фамилия – Андреев-Твердов. Елисеева – это я в девичестве. Мы недавно обручились, и я не свыклась еще…

– А кем тебе приходится Александр Григорьевич Елисеев?

– Это, возможно, мой дядя или брат. Он пожилой?

– Нет, молодой. Его отец – владелец магазина на Невском.

– Тогда это Шура, брат, – улыбнулась Мариэтта: – Вы его знаете?

– Сейчас я прикажу, чтобы тебя отвезли домой на моторе. Или все же в госпиталь?

– Нет, благодарю, домой, – Мариэтта разволновалась. Забрезжила надежда. Если эта амазонка знает Шуру, может быть, она сможет им помочь: – А что же с Глебом… с мужем?

– Попробую узнать.

– Его отпустят?

– Если невиновен, отпустят.

У Мариэтты было желание расцеловать руки строгой красавице, но она понимала, насколько это было бы неуместно. Чтобы ничего не испортить какой-то неловкой фразой, девушка не стала далее упорствовать и послушно отправилась к автомобилю.

Вечером в храме, стоя на коленях, Мариэтта благодарила господа за столь счастливое совпадение. Вокруг прихожане, все как один с дырявыми подошвами, так же истово просили за своих близких и родных.

На чудо тогда уповали многие петроградцы, но вдруг прогремела новость об убийстве Урицкого и покушении на Ленина. Хрупкий росток надежды, пробивавшийся сквозь густые слои страха и беспросветности, был раздавлен начавшимся красным террором.