Три солнца. Сага о Елисеевых. Книга II. Дети

Глава IX

I

Когда Саша вернулся в Ленинград из длительной командировки на Урал, он был шокирован известием, что его братья все-таки были арестованы в ту ночь и сосланы в Уфу.

Шура пытался найти Зою. К его удивлению, в ее шикарной квартире уже жили другие люди, которые понятия не имели, где искать прежнюю хозяйку. Напрямую в ОГПУ идти было нельзя, его в любой момент могли схватить, как Елисеева.

Саша не мог поверить, что его революционная валькирия не сдержала слова. Он проклинал ее и тот день, когда они встретились. В голове роились мысли, как уничтожить обманщицу, сломать ей жизнь. Он так никогда и не узнал, что Зою тогда арестовали за пособничество врагам народа и лишь чудом не расстреляли. Через несколько лет бывшую чекистку освободили благодаря заступничеству одного из руководителей ОГПУ.

Братья приняли свою ссылку спокойно. Незадолго до ареста Гуля получил письмо от отца, на которое он не ответил. Во время обыска послание из Парижа было найдено и послужило дополнительным аргументом обвинению. Но Елисеевы понимали, что все это было лишь мишурой – даже если бы не было письма, их все равно отправили бы в ссылку, как массу других сограждан, по рождению не принадлежавших к привилегированному нынче рабоче-крестьянскому классу. Происхождение подвело.

Вера поехала в Уфу с супругом, а двадцатипятилетняя Тася осталась в Ленинграде. Она была артисткой оперетты, и Гуля не хотел, чтобы дочь потеряла из-за него место в театре.

– Ну что, допрыгался? – подсмеивался Гуля над Петей: – А я предупреждал!

– Я здесь не причем! – парировал младший брат: – Кто будет подозревать такого оболтуса, как я? Все из-за тебя! Это у тебя слишком серьезный, не сказать, суровый вид! Явно задумал что-то… А что было в отцовском письме?

– Просил прощения, если кратко.

– Можно и не так лапидарно. Ты не ответил?

– Нет. И, как видишь, к лучшему… А то нас сразу в расход бы пустили…

– Ты его не простил?

Гуля помолчал.

– Нет. Мне иногда снится мама. Она такая несчастная, одинокая…

– А мне она совсем не снится… Я ее почти не помню, хотя мне было уже двадцать, когда… Нет, конечно есть фото, и я знаю, как она выглядела. Но вот голос или запах… Помню, она постоянно плакала из-за отца… Знаешь, мне кажется, если б со мной что-то случилось, она бы не заметила, потому что вся была в своем горе…

– Жаль, ты не помнишь – у нас была вполне счастливая семья, хоть и не без своих нюансов. Пока отец все не разрушил.

– Попробуй посмотреть на это с другой стороны. Что ему было делать, если он ее разлюбил?

– Петя, тебе сорок лет! Кроме любви есть еще ответственность, обязанность, долг, в конце концов!

– Гуля, просто тебе с Верочкой повезло… Ты не понимаешь, как это, жить с кем-то, кто опостылел…

– Поучи меня еще! К слову, мне пора бежать на лекцию, – в Уфе Григорий Елисеев-младший устроился работать в медицинский институт: – Слово-то какое-то выбрал – «опостылел». Что за лексикон героини Островского?

– Все-таки немного обидно, что он мне письмо не написал… Как думаешь, почему?

– Возможно, потому что ты его уже простил…

II

Весной Григорий Григорьевич с супругой отправились в Гранд Опера на концерт Шаляпина, давно покинувшего Советскую Россию.

Послушать великолепный бас собрался почти весь русский бомонд в изгнании. Даже в эмиграции, не всегда имея средства на элементарные нужды, русские женщины блистали. Окутанные в вуали страданий и вечной тоски, в сопровождении печальных кавалеров с идеальной выправкой, они казались еще загадочнее. Грусть стала их неотъемлемым аксессуаром, который лишь подчеркивал глубину их прекрасных глаз.

– Сборище призраков, – неромантично охарактеризовал публику Елисеев.

– Гриша, не будь таким букой! – Вера Федоровна едва сдержала улыбку.

– Разве не так? Мы все из прошлого. Нас не существует. Мы все тени потерянной России.

– Довольно! Будь любезен, не порти мне настроение.

– Посмотри, тебя приветствуют две мумии, – шепнул Гриша жене.

Вера Федоровна повернулась и увидела своих константинопольских подружек. Она помахала им в ответ.

– Похоже, у смерти все же есть вкус… – не унимался Гриша.

– Гриша! Прекрати немедленно!

В антракте старушки настигли Веру Федоровну с супругом.

– Как вам нравится концерт? Божественный голос, не правда ли? – затараторили наперебой сестры: – Жаль мы не можем насладиться выступлением в полной мере. Мы в такой ажитации! После убийства Кирова – Вы же слышали об убийстве? – в Совдепии начались новые гонения на людей с приличными родословными. Внука нашей родственницы сослали в Уфу. Кстати, Елисеев Григорий Григорьевич, хирург, вам не родственник?

– Это мой сын, – улыбка моментально сошла с лица Григория: – Что с ним?

– Похоже, он тоже в Уфе. Николя о нем упоминал. Но, возможно, это лишь тезка… Вы поддерживаете связь с сыном?

– Это довольно проблематично в нынешних условиях.

– И не говорите! Николя жаловался, что письма вскрывают, а посылки и вовсе обворовывают…

Пока они верещали, Гриша боролся с накрывающим его обмороком. Сердце онемело.

– Душно! Я выйду на воздух, – он пытался ослабить сдавивший его горло ворот. Оставив Веру Федоровну с шумными дамами, Григорий вышел на балкон. Паника немного утихла. Мотор в груди потихоньку снова заработал.

Под ногами в теплом свете фонарей мирной жизнью кипел Париж.

– Что с нами не так? Этот вечер мог бы быть в Петербурге, и фонари так же ласково улыбались бы праздным гуляющим, – словно прочел мысли Григория курящий на балконе офицер.

Они молча смотрели на вечерний город. Мужчины не плачут, это блики ночных огней отражались в их глазах.

III

Гулю обожали студенты, хоть он порой и бывал с ними строг. Попасть на лекции Елисеева считалось огромной удачей. Начинающие медики пересказывали друг другу их содержание, в особенности пытаясь передать манеру изложения и тонкие шутки преподавателя. Казалось, все довольны.

Через полгода Елисеева вызвали в кабинет к руководству.

– Видите ли, Григорий Григорьевич, нам придется с Вами расстаться.

– У Вас есть претензии к моей работе?

– Ну что Вы! Какие претензии? Вы очень популярны у студентов. Я бы даже сказал, чересчур популярны.

– Разве это плохо.

– В определенном смысле.

– Петр Васильевич, не заставляйте меня тянуть из Вас слова…

– Вы же взрослый человек, Григорий Григорьевич. Уверен, Вы все понимаете.

– Нет уж, увольте, не понимаю. Извольте объяснить.

– Вот поэтому. «Извольте», «будьте любезны» – происхождение не вымарать. Вы же знаете, есть рекомендации, что представители вражеских классов не должны работать на одном месте больше полугода, чтобы не было возможности организовать заговор…

– Сумасшествие какое-то… Я сознательно остался в Советской России, никогда не пытался бежать, в гражданской войне не участвовал… Что Вам еще от меня нужно? Мне на крови поклясться, что я не готовлю никакого мятежа?

– Да я-то здесь причем, Григорий Григорьевич? Я ведь ничего не решаю… Но и свою голову в петлю совать из-за вас не собираюсь! К чему препирательства? Вопрос решен.

Гуля ушел, хлопнув дверью.

На следующий день он объявил студентам о том, что уходит из института. Ребята страшно расстроились. На последней лекции они преподнесли ему необыкновенную бронзовую чернильницу на память. Гуля был растроган.

По дороге домой за ним увязался парнишка, который жил по соседству на улице Роберта Оуэна.

– Григорий Григорьевич, а правда Вы из богатой семьи?

– Правда, Владимир. Но это было очень давно.

– А каково было расстаться с роскошной жизнью? Жалко, наверное?

– Ни дня не жалели. Я всегда мечтал быть врачом. Чтобы быть хирургом совсем не нужны несметные богатства. Для меня главное счастье в жизни – вытаскивать пациентов с того света. Вот спроси меня, променял бы я хоть одну спасенную жизнь на чемодан драгоценностей.

– Не променяли бы!

– Вот тебе и весь сказ. И потом у людей, которые родились в достатке, как правило, другое отношение к деньгам… Им нет нужды добывать блага, драться за них, нет этой жажды жить красиво… благосостояние отчасти теряет свою ценность. Все мои братья и я с легкостью отказались от наследства еще до революции… Хотя, к чему лукавить, в мире есть и те, кто жизнь отдаст за презренный металл.

– Вот так взяли и сами отказались от наследства? Почему? – юный сосед таращил на Елисеева глаза, как на диковинный экспонат в музее.

– Семейная тайна, Владимир, – улыбнулся Гуля, давая понять, что разговор на эту тему окончен.

IV

В мире было неспокойно. Гитлер набирал обороты и уже показал свои клыки, устроив штурмовикам, которые когда-то были главной силой пивного путча, ночь длинных ножей. Германия покинула Женевскую конвенцию по разоружению и Лигу наций. Муссолини завоевал Эфиопию. В Испании шла война.

Казалось, после чудовищного сотрясения мира во время первой мировой войны, вулкан передела миропорядка, напившись вдоволь крови, должен был заснуть на какой-то период. Но вот он опять запыхтел, заплевался, изрыгая из себя густым пеплом опасные столкновения и непримиримые конфликты. Тектонические плиты мироустройства вновь пришли в движение.

В молодой Советской стране, с трудом восстанавливающейся после гражданской войны и разрухи, главой НКВД был назначен Ежов.

После медицинского института, Гуля поработал в больнице Уфы, откуда его тоже уволили. Кроме стандартной рекомендации не позволять ссыльным трудиться на одном месте длительное время, был еще один раздражающий момент – слишком уж этот врач из «бывших» был талантлив. Для некоторых местных эскулапов это было как заноза в пальце.

Когда за ним пришли из ОГПУ, Гуля будто и не был удивлен. Аресты случались все ближе и ближе. Его скорее поражало, что их с братом не забрали раньше.

Супруга была дома. Увидев людей из органов, она не зарыдала, не устроила скандал, лишь заметно побледнела.

– Вера, хочу поблагодарить тебя… за каждую минуту нашей жизни! – Гуля был поразительно спокоен, и непривычные для него слова не звучали пафосно или пошло из его уст. Они прижал жену к груди и быстро поцеловал в макушку.

– Не говори так! Ты будто прощаешься навсегда! Вас отпустят! Разберутся и непременно освободят!

Гуля покачал головой.

– Думаю, уж больше не увидимся. Обещай, что будешь сильной!

У Веры затрясся подбородок. Она ничего не могла с этим поделать.

ОГПУшники быстро положили конец прощанию, которое, если бы так продолжалось, грозило перерасти в привычную им истерику. А они-то радовались, когда только зашли. Такие интеллигентные люди, одно удовольствие арестовывать.

Петю забрали вечером прямо с концерта, не дав ему объявить номера во второй части.

V

Григория Григорьевича младшего привели на допрос. В то время многие тройки подписывали приговоры заочно, не утруждая себя встречами с обвиняемыми, а иногда и не имея возможности из-за массовости арестов. Но в те дни в Уфимском НКВД ждали приезда руководителей из Москвы, поэтому на всякий случай решили хотя бы формальный допрос устроить. Над чекистами висел такой же дамоклов меч возможных репрессий, как и над любым другим советским гражданином.

Елисеева завели в обшарпанную комнату подвала и посадили на стул в центре помещения. За столом у стены расположилась тройка. Было обеденное время, и из коридора пахло щами. У доктора сводило желудок от голода.

Гуля рассматривал своих палачей. Главным, вероятно, был хмурый квадратный человек средних лет, который, как председатель, восседал посередине. Он ковырялся в стопках дел, пытаясь найти Елисеевское. Слева от него сидел пожилой мужчина с небольшой седой бородкой. Он был крошечного роста с маленькими ручками. Всякий раз, когда открывалась дверь, и доносился кислый запах щей, он морщился, словно от боли. Справа от председателя тройки расположился худощавый человек с рыжей кудрявой шевелюрой. Гуле казалось, что они уже где-то встречались. Он мог быть одним из бывших пациентов. Их были тысячи. Тысячи вылеченных людей. Рыжий очевидно тоже признал врача, потому что глаз не поднимал, упорно рассматривая что-то на полу.

На столе зазвонил телефон.

– Милосердов, – взял трубку главный из тройки.

Гуля улыбнулся про себя: «Надо же, какая говорящая фамилия».

Председатель выслушал, что ему сказали на том конце провода и, встав, направился к двери. Он тоже оказался невысоким, коренастым, твердо стоящим на ногах.

– Ждите. Вернусь – допросим, – бросил он товарищам.

Как только он вышел, пожилой мужчина встал из-за стола с гримасой боли и стал разминать ногу.

– Бедро ноет… еще эти щи! Меня в пот бросает от их душка. Говорю тебе, это она меня прокляла! – видимо продолжил он прерванный разговор.

– Прекращай, Ипат Алексеич, – коллега глазами показал старику на Гулю, мол, не время для такой личной болтовни.

Услышав голос рыжего, Гуля вспомнил. Это был тот молоденький дезертир, который во время первой мировой вогнал себе парафин под кожу, и которого Гуля спас, отправив в тыл.

– Верно говорю, порчу на меня навела! Змея! Или мать ейная.

– Приговоренная? – решил немного поучаствовать в разговоре Гуля.

– Нет, супружница бывшая… – сразу же откликнулся старик. Ему явно хотелось поговорить об этом: – Хочет жизнь мою испоганить!

– Забавные вы люди, – улыбаясь, заметил Елисеев: – Бога вы отвергаете, а в порчи верите. А ну-ка подойдите ко мне и покажите язык.

Пожилой мужчина сомневался.

– Да не бойтесь. Вас же двое. И за дверью вооруженная охрана.

Старик послушался, хоть и с опаской.

– Нет на Вас никакого заклятья, как бы Вам не хотелось, – увидев налет на языке, заключил врач: – проблемы с желудком. Кстати, расшатанные нервы плохо влияют на желудочно-кишечный тракт.

– А чего ему нервничать? – удивился рыжий: – Знай себе приговоры подписывает. Чай не сам расстреливает. Наше дело маленькое – получили списки, приговоры оформили. Все уж решено без нас.

VI

В коридоре подвала раздались грозные шаги товарища Милосердова.

Он на секунду остановился в дверях.

– Да, минут через пятнадцать… и понажористее там! – приказал он кому-то.

Всем в комнате стало ясно, что допрос закончится за четверть часа.

– Ну что, гражданин Елисеев, от отца-буржуя отказываться будем?

– Видите ли, в чем дело… У нас с отцом непростые отношения… Но отказываться от него ради советской власти я не стану. Вы меня все равно расстреляете, зачем же мне умирать трусом и подлецом?

– Почему это Вы так уверены, что мы Вас расстреляем? – Милосердов уставился на арестованного выцветшими глазами, которые когда-то, скорее всего, были зелеными. Гуля удивился, сколько там было тоски, усталости и скуки. Взгляд, казалось, говорил – опять эти интеллигенты хотят лясы поточить, а у меня еще десяток таких же дел на сегодня, и обед стынет.

Рыжий мужчина покраснел и снова спрятал глаза.

– Это всего лишь мои предположения, но в них есть некое рациональное зерно, как мне кажется – над страной нависла серьезная угроза, и поэтому нужно вычистить всех, кто хоть как-то может быть опасен внутри. Вы же сами пользовались этими методами – сначала во время русско-японской войны, когда на улицах начались беспорядки, и случилась революция девятьсот пятого года, затем во время первой мировой… Вы не можете позволить, чтобы с вами провернули тот же фокус… И это, если можно так выразиться и отвлечься от моральной стороны вопроса, вполне разумно. Было бы глупо позволить использовать против себя свое же оружие.

– Что еще там за угроза нависла? – возмутился рыжий: – Красная Армия разбила ваших хваленых царских офицеров. Если кто сунется, пожалеет!

Гуля улыбнулся, вспомнив, как тот когда-то пищал «дяденька, спасите, не берите греха на душу».

Милосердов с некоторым любопытством посмотрел на Елисеева.

– То есть вы приветствуете ужесточение классовой борьбы в сложное время?

– Я сказал, что я понимаю, зачем это делается. Но мне такие крайние меры безусловно не близки, и симпатий они у меня вызывать не могут. Когда я был мальчишкой, я искренне верил, что царский режим слишком жесток. Пережив февральскую и октябрьские революции, я уже не так в этом уверен. Возможно, отец не был так уж неправ, и если б Николай II применял такие же методы для расправ со всяким инакомыслием, Российская Империя существовала бы до сих пор.

– Как интересно! Выходит, Вы – монархист?

– Я не совсем то имел в виду.

– А что Вы имели в виду? Повторяю вопрос, Вы – монархист? Да или нет.

– Отнюдь. Я сознательно остался в Советской России. Хотел жить со своей страной. Делить с ней и трудности, и радости…

– Хорошо, запишем, что Вы не монархист, но с некоторых пор симпатизируете царскому строю, ностальгируете по нему и, как следствие, хотели бы его восстановления. Я правильно схватил суть?

– Антисоветская агитация, – добавил пожилой член тройки.

– Какая в сущности разница, что я Вам сейчас скажу? Даже если я спою Марсельезу или Тачанку, меня все равно поставят к стенке. Я знаю. Только ответьте мне на один вопрос – для чего же мы так мечтали о революции, чтобы угнетенный и угнетаемый классы просто поменялись местами?

– У нас тут не дискуссионный клуб. Чтобы построить новый мир, необходимо уничтожить пережитки старого, – устало заметил председатель. Вряд ли он сам верил в то, что говорил. Но власть, которая так рьяно боролась за освобождение рабочих и крестьян, сама никаких свобод давать им не собиралась. Мало ли, кто какие лозунги провозглашает.

Гуля видел, что устроенное представление раздражало чекиста. Смысл в этих разговорах, когда приговор известен? В глазах Милосердова не было жизни, лишь пепелище серо-зеленого цвета, как русская земля после гражданской войны. Он не верил в людей и не верил в жизнь. Он знал, что за ними тоже скоро придут.

– Ладно, Вы уже тут себе на «без права переписки» наговорили. Закругляемся. Подписывай, Криворогов, – председатель передал протокол старику, который заметно грустил. Не из-за того, что ему жалко было отправлять на смерть интеллигентного, симпатичного и, самое главное, невиновного доктора, а из-за тошноты, вызванной то ли запахом кислых щей, то ли вымышленными проклятиями бросившей его гулящей жены.

– Следующим мы шлепнем тебя, Криворогов, – раздраженно заметил голодный председатель, забыв на секунду о присутствии только что осужденного.

– За что, товарищ Милосердов?

– За эту аристократическую грусть в глазах! Откуда она у тебя? Ты же от сохи! – напрасно председатель пугал сослуживца, тот и без угроз Милосердова жил в постоянном страхе.

Рыжий подписал протокол, не заставляя себя поторапливать.

– Конвой! – позвал председатель.

– Обедаем? – спросил его рыжий: – Я на минуту в уборную.

Он вышел следом за Гулей.

– За себя не прошу. Но у меня здесь брат, спаси его! Ссылка, лагеря, только не расстрел! Помни, ты мне жизнью обязан! Пусть за всех Елисеевых я расплачусь, – шепотом потребовал Гуля от давнего знакомого.

VII

Гриша шел по своему прекрасному цветущему саду. Ему не терпелось проверить вновь высаженные белые нимфеи нового, редкого сорта. Подходя к пруду, он почувствовал более выраженный гнилостный запах. Оказавшись еще ближе, он увидел среди белых цветов всплывшие части белой одежды. Григорий испугался, неужели кто-то утонул? Он нагнулся ближе, чтобы рассмотреть, и вдруг из воды поднялась полусгнившая рука, вся в трупных пятнах.

Гриша застыл от ужаса. Жуткий страх сковал его ноги. Он не мог двинуться с места.

Из пруда начала подниматься покойная сестра Лиза в заметно истлевшем кружевном подвенечном платье, на которое зацепились цветы кувшинок и водоросли. Наконец, несчастный смог закричать и бросился бежать.

Себя не помня, он взлетел на второй этаж, закрылся в кабинете и выглянул оттуда в сад, чтобы увидеть, где покойница. Та будто и не собиралась его преследовать, она оглядывалась и кого-то звала. Григорий прислушался и у него остановилось сердце.

– Гуля! Петя! Где же вы? – звала сестра.

Григорий на секунду успокоился, вспомнив, что сыновья в другой стране. Но тут он увидел, как к Лизе бегут два мальчика. Это были Гуля и Петя в детстве. Покойница взяла их за руки и повела к пруду. Петя баловался и пытался увернуться, но Лиза крепко держала его за руку.

– Нет! Нет! – Григорий распахнул окно и закричал, чтобы мальчики его услышали.

Но покойница и сыновья зашли в воду и медленно исчезли в водяных лилиях.

– Нет! Нет! – кричал отец.

– Гриша! Очнись! У тебя кошмар! – услышал он голос Веры Федоровны и проснулся.

– Вера, беда! Что-то случилось с Гулей и Петей!

– Это был просто сон!

– Ты же знаешь, эти мои сны сбываются…

– Помнишь, однажды тебе уже снился сон про Петю, и ничего не случилось. Он поправился после испанки. А потом еще были сны, и тоже, слава Богу, не сбылись. Успокойся, ты просто переживаешь, что они тебе не отвечают.

Вера Федоровна спустилась в кухню и принесла супругу стакан теплого молока. Гриша смотрел в окно на покрытый снегом сад и подмороженные пруды. Январская картинка совершенно не соответствовала сну.

– Знаешь, как это можно трактовать? Поскольку они не откликнулись на мое письмо, мое сознание как бы метафорически похоронило их… Как бы закрыло данную тему.

– Гриша, ты слишком глубоко чувствуешь! В твоем возрасте пора уже и о себе побеспокоиться. Так и до нового сердечного приступа недалеко.

VIII

В конце января Гулю с Петей расстреляли и захоронили на Сергиевском кладбище Уфы.

Через четыре дня после ареста супруга забрали и Веру. К счастью, ее не казнили. Сослали в лагеря.

Тася, узнав про аресты родителей, едва с ума не сошла. Начала бегать по инстанциям. Поехала в Уфу. В ОГПУ артистку столичного театра пришлось принять самому товарищу Милосердову.

– Будьте любезны объяснить мне, в чем обвинили моих отца, мать и дядю, – дерзко начала Тася. За этой наглостью она старалась скрыть ужас, охвативший ее в здании НКВД.

– В контрреволюционной агитации, – отрезал сотрудник органов. Он не намерен был вступать с истерично настроенной женщиной в спор.

На секунду в мертвых глазах Милосердова мигнул огонек. Тася была молодой и невероятно привлекательной женщиной. Кроме того, она была артисткой оперетты, что безусловно добавляло шарма. Однако он быстро оценил свои шансы, и огонек потух, словно и не бывало.

– Я могу с ними увидеться?

Мужчина лишь поднял бровь. «В каком мире вы живете, милочка?» – хотелось ему спросить залетную столичную штучку. Но чекист промолчал. Он взял клочок бумаги и что-то написал на нем.

– Это адрес лагеря, где сидит Ваша мать.

– А отец?

– Он осужден «без права переписки». Какие свидания? – мрачно ответил Милосердов: – Поезжайте лучше домой, не хотелось бы мне и Вас тут допрашивать.

Только позже Тася узнала, что это значит – без права переписки. Расстрелянные не пишут. Но тогда, в кабинете Милосердова, она еще не поняла, что папы больше не было.

В Уфе ей ничего больше было не добиться, и она поехала назад в Ленинград.

Оказалось, съездить к матери в лагерь не так-то просто. Но Тася не была бы Елисеевой, не была бы внучкой своего деда, если б не смогла устроить себе это свидание.

IX

К Григорию Григорьевичу пришла делегация русских эмигрантов, которым по своим каналам удалось узнать про расстрел его сыновей. Это был не единичный случай, теперь активистам русского эмигрантского общества скорбную обязанность сообщать родственникам о казни близких приходилось исполнять довольно регулярно.

Как только Вера Федоровна увидела на пороге людей с мрачными, трагическими лицами, сразу все поняла. Она закрыла лицо руками и зарыдала.

Елисеев спустился к бывшим соотечественникам, словно каменный.

– Григорий Григорьевич, с глубоким прискорбием вынуждены сообщить, что в России по ложному обвинению, без суда и следствия расстреляны Ваши сыновья – Григорий и Петр.

– Я знал, – тихо заметил Григорий. Вид у него был отсутствующий.

– Знали? Вам кто-то уже сообщил?

– Нет, я просто знал.

Он сел у окна и уставился в одну точку.

Шли дни, недели, а Гриша по-прежнему сидел у окна и смотрел в одну точку. Он что-то ел, спал по два часа, а потом снова застывал, как каменное изваяние.

Через пару месяцев к нему в дом пришла нежданная гостья. Дама была окутана вуалью так плотно, что лица было не разобрать. Когда она приподняла множественные слои тончайшей материи, оказалось, что это Зинаида Рашевская.

– Прошу меня понять, это сугубо частный визит, о котором никто не должен знать! – дама была взволнована.

– Я понимаю, – заверил ее сильно постаревший за дни траура Григорий Григорьевич: – Даю Вам слово сохранить Ваш приход в тайне.

– Я узнала про Петра от сестры, она живет в России. Я не могла не выразить Вам соболезнования… Вероятно, Вы не знаете, но у нас с Петром был фиктивный брак. Я видела его лишь раз, в храме на венчании. Но он показался мне добрым, светлым юношей. Он спас меня тогда… Все было крайне запутанно, я готова была броситься в реку… Мне жаль, что я так и не смогла поблагодарить Вашего сына. А теперь уж поздно!

Григорий увидел в ее глазах искренние слезы.

– Молитесь за него! Уверен, он услышит Вас.

Они расстались, сохранив до своих последних дней эту встречу в тайне.

Гриша и сам больше времени стал проводить в храме, пытаясь вымолить у душ сыновей прощения.

X

Напряжение в мире нарастало. Европа, позабыв уроки первой мировой войны или, скорее, расхлебывая ее результаты, вновь призывала кровавый апокалипсис. Германия, Польша и Венгрия с согласия Великобритании и Франции расчленили Чехословакию, оттяпав себе по жирному куску. Попытки СССР обсудить защиту Чехословакии в Лиге наций были блокированы Англий и Францией, которые сразу после мюнхенского договора подписали с Германией декларации о взаимном ненападении.

В Испании все еще шла война между республиканцами и националистами. Там же была первая непрямая схватка нацистской Германии и Советского союза. Клим просился сражаться с войсками Франко, но руководство считало, что он в своем возрасте нужнее в Ленинграде. Когда началась финская война, Клим поставил вопрос ребром. Задача отодвинуть государственные границы от второй столицы казалась ему, человеку военному, крайне важной в свете последних событий в мире. Он не мог больше протирать штаны в кабинетах. И, самое главное, хоть он и не признался бы в этом никогда, ему было тошно дома. Глафира со всей нерастраченной страстью спивалась, устраивая в квартире бесконечные гулянки. Клим уговаривал, взывал к совести и материнским чувствам, ругался – все было бесполезно. В конце концов, он стал чаще ночевать в своем кабинете, предпочтя неудобный кожаный диван с продавленными пружинами супружеской кровати.

Клим погиб в первых же боях «зимней войны» на линии Маннергейма. В его вещах боевые товарищи нашли семейное фото, а в кармане гимнастерки залитую кровью вырезку из газеты с фотографией красавицы-поэтессы с солнечной улыбкой. В статье пространно говорилось о ее творчестве, а также мельком упоминалось, что она стала подругой жизни высокопоставленного советского чиновника.

Глафира не особенно горевала о погибшем муже. Возможно, в пьяном угаре она даже не особенно осознала, что произошло. Оставшись без тормозов в виде бесконечных упреков супруга, она совершенно опустилась, начиная баловать себя алкогольными напитками с самого утра. Вокруг нее образовалась бурлящая страстями свита из таких же знатно пьющих кавалеров. Однажды пьяный поклонник в приступе белой горячки зарезал Глафиру кухонным ножом.

Супруга Гули, которую благодаря настойчивости Таси и ее обращениям к Прокурору СССР Бочкову, все-таки освободили из лагеря, вернулась в Ленинград. Тогда же Тася узнала, что отца больше нет. Прокурор на ходу сочинил версию, что тот долго болел и умер.

Вера часто бродила потерянная по городу, по тем местам, где они гуляли с мужем. Как-то она проходила мимо квартиры Клима, где давным-давно весело ужинали с Гулей и Петей. Женщина на секунду подумала, не зайти ли поздороваться с хозяевами, но решила, что командир красной армии вряд ли обрадуется визиту бывшей заключенной, жене врага народа. Она прошла мимо, не узнав о том, что семьи, радушно принимавший их когда-то, больше нет.

XI

Разрушительное миротрясение, которое грозило вызвать цунами страшной мировой войны, не трогало Григория Григорьевича. После расстрела Гули и Пети он пребывал в глубочайшей тоске и апатии. Эмигрантская общественность вскипала по каждому поводу, сначала возмущаясь Мюнхенским сговором, а затем осуждала пакт Молотова-Ребентропа. Из-за ненависти к большевикам как-то опускали, что еще в апреле Советский Союз предлагал заключить союз между Великобританией, Францией и СССР с целью защитить Польшу в случае немецкой угрозы. Однако предложение было встречено без большого энтузиазма. Советский Союз буквально подтолкнули к заключению пакта с Германией, в противном случае, захватив Польшу, немецкие войска сразу же были бы у границ СССР. Союзу кровь из носу нужна была буферная зона.

– А что вы хотите? Все пытаются оттянуть войну с Гитлером, – философски замечал Григорий в ответ на возгласы бывших соотечественников.

Даже когда первого сентября из-за нападения Германии на Польшу началась вторая мировая война, Гриша оставался невозмутим.

– С некоторых пор меня не интересует вся эта международная политическая возня, – ворчал он Вере Федоровне, сидя в своем кресле у окна, бросив на пол газеты со зловещими заголовками: – Боюсь, меня вообще больше ничего не способно заинтересовать или удивить… Разве захват Германией Польши – это сюрприз для кого-то? Англия и Франция сначала пляшут под дудку этого немецкого неврастеника, а теперь, поглядите-ка, объявляют ему войну…

– Страшно все же, Гриша, – всхлипывала Вера Федоровна.

– Мне семьдесят пять. Я пережил двух своих мальчиков, чего еще я могу бояться в этой жизни?

Тогда вряд ли кто-то мог подумать, что скоро немцы будут расхаживать по улицам Парижа.

Франция сдалась всего через несколько месяцев, в июне следующего года. Она и до этого не слишком участвовала в активных боестолкновениях, а уж когда германские войска прорвали новые участки линии Мажино со стороны Бельгии и с боями вошли на ее территорию, предпочла капитулировать.

Гитлер приказал доставить из Дома Инвалидов тот самый вагон Фишера, в котором когда-то подписала капитуляцию в первой мировой войне Германия, в то же самое место в Компьенском лесу. Теперь на месте Германии была Франция, сдающаяся на волю нацистов.

– Какое унижение! – все же издевательство Гитлера не оставило Григория равнодушным, вызвав в нем бурю эмоций. А он думал, что его уже ничто не сможет зацепить.

Кафе и рестораны Парижа вскоре заполнились немецкими офицерами, которые попивали вино и кокетничали с французскими девушками. На площади Республики играл немецкий военный духовой оркестр. Открылись комендатуры. На зданиях вывесили красные флаги с черным крестами и свастикой в центре.

XII

Ровно через год после Французской капитуляции, двадцать второго июня, нацистская Германия напала на Советский Союз, нанеся авиаудары по спящему Киеву. Началась Великая Отечественная война.

Русское эмигрантское общество во Франции раскололось на два лагеря.

– Это наш шанс наконец уничтожить советскую власть! – бодро заявил один из бывших царских офицеров в разговоре с Елисеевым.

– Думается мне, Аркадий Петрович, этот неврастеник на советской власти не остановится…

– Один мой приятель поделился высказыванием Шкуро: «Хоть с чертом против большевиков»!

– Если это так, то жаль Андрея Григорьевича! Я коротко встречался с ним. Он спасал нас в Кисловодске. Похоже, он все еще воюет на войне, которая давно проиграна.

– Так что же, Григорий Григорьевич, Вы теперь за коммунистов?

– Нет никого на этой земле, кто бы ненавидел коммунистов больше, чем я! Они убили моих сыновей! Но я против Гитлера! Его цель – отнюдь не освобождение России. К своему возрасту я научился отделять лозунги от настоящих замыслов и дел. У нас было довольно жестких учителей! Вы не находите? Неужели Андрей Григорьевич верит немцам? Ах Шкуро, Шкуро! Вон даже Деникин и Милюков разобрались… Отвечая на Ваш вопрос – я не за большевиков или коммунистов, я за своих детей, оставшихся в России!

– Милюков Ваш продался Советам!

– Он вовсе не мой. Я, к слову, долго не мог простить ему февральскую революцию. Но в отношении нацистов он прав!

– Что же, оставить матушку-Россию Сталину? Забыть о возвращении?

– А что мы сейчас, кроме помощи в борьбе с нацистами, можем предложить русским людям?

– Конституционную монархию! Вы же монархист?

– С сыном Кирилла во главе? Не знаю… Все не то… Хоть к Владимиру Кирилловичу лично я никакой неприязни не испытываю, некоторые другие члены императорской семьи вызывают у меня несварение желудка. Я бы хотел вернуться в 1917 и не допустить февральскую революцию вместе со всеми последующими событиями, но это, увы, лишь несбыточные мечты. Возможно, и этой войны бы не было… Как думаете, Аркадий Петрович?

Вдруг в кафе, где Елисеев попивал со своим собеседником аперитив, вошла группа немецких офицеров в компании Закретского. Граф был в прекрасном расположении духа.

– Вот уж кто не мог не выбрать сторону вселенского зла!

Если можно было бы пофантазировать, как должен выглядеть приспешник Гитлера, то граф как нельзя лучше вписывался в этот образ. Человек, лишенный каких-либо моральных принципов, – идеальный слуга антихриста!

Закретский заказал офицерам Вермахта лучшего вина.

Григорий чувствовал, как начинает закипать внутри.

– Вынужден откланяться, – извинился он перед своим визави и поспешил убраться из кафе, иначе все могло закончиться скандалом и роковой стычкой с нацистами.

XIII

Осень 1941 в Ленинграде выдалась на редкость ясная. На небе не было ни облачка, которое могло бы прикрыть собой город и помешать нацистским летчикам или артиллеристам бомбить его. Залитые радостным солнцем каналы и мосты, дворцы и парки удивленно наблюдали, как взрывались снаряды, уничтожающие людей и город. В такую золотую теплую осень невозможно было поверить в существование уродливой, звериной жестокости. Такая же солнечная погода стояла и в Париже. В то время как жительницы Ленинграда заклеивали крест-накрест окна и дежурили на крышах, чтобы сбрасывать фугасные снаряды, парижанки стояли в хвостах за шелковыми чулками.

В сентябре началась блокада Ленинграда. Вера и Тася остались в городе. Еще летом Вера хотела, чтобы дочь эвакуировалась, но та наотрез отказалась. Она не могла оставить больную после лагеря мать одну.

– Ты снова не спускалась в бомбоубежище? – ругала дочь Веру.

В октябре-ноябре обстрелы Ленинграда настолько усилились, что не осталось сомнений в желании Гитлера стереть город-колыбель большевистской революции с лица земли вместе со всеми памятниками архитектуры и зодчества, а самое страшное – со всеми пытающимися выжить детьми, женщинами и стариками.

– Сил не было. Рыли траншеи сегодня, ноги-руки не двигаются…

– Мама, пожалуйста, обещай, что больше не станешь саботировать посещение убежищ! Я не могу еще и тебя потерять…

– Тасенька, это ничего… Главное, чтобы ты была здорова! А мне умирать не страшно.

– Что это за упадническое настроение? Мы с фронтовой бригадой ездим на передовую поднимать дух у бойцов, а родная мать хандрить вздумала!

К слову, линия фронта была совсем рядом, до нее можно было доехать на обычном трамвае от завода Кировец.

– Хорошо-хорошо, прекращаю… Расскажи лучше, как там твой военный врач? Напомни, пожалуйста, как его зовут…

– Теодор Давидович Лазаревич, – немного смутилась Тася.

– Ты подумай! Теодор! Есть что-то в этом испанское! Хотя с меня довольно уже того, что он врач…

– Да, как папа…

В ноябре начались массовые смерти от истощения. Ленинград, который еще не забыл голод начала двадцатых, вновь подвергался этому страшному испытанию, теперь в более чудовищной форме.

В то время как жители блокадного города свозили на санках мертвые тела своих родных на общий погост, Париж праздновал Рождество. Французская столица жила полной жизнью. Работал ипподром, и блистали огнями ночные варьете. Женщины примеряли новые фасоны шляпок и туфель. Если б не вкрапления немецких флагов и не гитлеровская форма на улицах, ничто бы не напоминало об оккупации.

– Им в лицо плюнули, а они утерлись и улыбаются…, – поражался Григорий Григорьевич тем французам, кого присутствие немцев не смущало: – Все, как с гуся вода! Невероятная гутаперчивость сознания! Впрочем, видимо, полезно для живучести…

XIV

Вскоре Григорий Григорьевич к своему большому удовлетворению узнал, что не все готовы мириться с оккупацией. И не только французы. Появилось множество тайных организаций, которые вели борьбу с нацистами по различным направлениям. Елисеев тогда не знал, что среди участников сопротивления были и его внуки, сыновья Сергея. Списки участников по понятным причинам держались в строжайшем секрете. Сам Григорий в своем возрасте не мог сражаться, но пытался жертвовать деньги тем людям и компаниям, которые, по его мнению, могли иметь отношение к сопротивлению.

Однажды в 1943 к дому Елисеевых подъехала машина, из которой вышло несколько немецких офицеров. Вскоре они уже были в кабинете Григория Григорьевича.

– Господин Елисеев, зная о Ваших политических убеждениях, мы рассчитываем на Вашу помощь в борьбе с нашим общим врагом на Востоке, – приняв от Григория бокал коньяка, обратился к нему один из офицеров в чине полковника.

– Чем же такой ничтожный человек, как я, может помочь великой Германии? Боюсь, Вы переоцениваете мои способности!

– Ну-ну, не скромничайте! В любом случае, каждый может и должен помогать на своем месте!

– Весь во внимании…

– Вы являетесь активным участником жизни русских эмигрантов, у Вас много знакомых. Наверное, Вы знаете, кто из них может быть связан с голлистами. Или догадываетесь. Мы бы хотели, чтобы Вы делились с нами своими мыслями по этому поводу.

– Вы положительно льстите мне, молодой человек! Мне почти восемьдесят. Хотел бы я быть в эпицентре эмигрантской жизни, однако, боюсь, это время осталось в далеком прошлом. И все же чертовски приятно, что Вы такого обо мне мнения! Гран мерси!

– Вы же умный человек, господин Елисеев. У Вас наверняка есть соображения, кто из ваших знакомых участвует в сопротивлении…

– Когда Вы доживете до моих лет, Вы поймете, что со стариками никто ничего не обсуждает и никто ничем не делится… Это чрезвычайно обидно, но такова жизнь, как говорят французы, – Григорий Григорьевич старательно изображал из себя жалкого деда, однако обмануть ушлых нацистов было не так-то легко.

– Значит, Вы отказываетесь нам помогать? – голос полковника зазвучал резче.

– Поверьте, меня это тоже очень расстраивает, – откровенно лгал Елисеев.

– Рекомендую Вам еще раз хорошенько все обдумать, – сказал полковник на прощание.

Когда офицеры спускались по лестнице, Гриша услышал, как они говорили друг другу на немецком, что ему нельзя верить. Они не знали, что Елисеев владел языком Шиллера и понял все без труда. Тогда Григорий решил взять паузу и не навлекать возможное разоблачение на участников сопротивления своей финансовой помощью.

Гриша еще несколько раз случайно встречал этого полковника в городе, однажды в компании Закретского. Утихшая ненависть к графу с новой силой закипала в старых жилах Елисеева.

К концу года нацисты объявили, что раскрыли несколько ячеек организации сопротивления. Быстро сколотили виселицу и повесили несколько человек. Казненных оставили висеть несколько дней для устрашения населения.

Когда Григорий узнал об этом, вначале он решил, что не пойдет туда. Однако, немного поразмыслив, передумал. Нужно было сходить, отдать долг героям и проверить, нет ли кого из знакомых среди повешенных.

Ничего не сказав Вере Федоровне, которая, наверное, легла бы у него на пути и не пустила, он поспешил к месту казни. Еще на подходе к площади страшно заныло сердце. Григорий старался взять себя в руки.

Издалека Елисеев увидел несколько висящих тел, среди которых одно было женское. Сильный ветер раскачивал останки казненных, так что время от времени казалось, будто они были еще живы…

Гриша подошел ближе и впал в ступор. Среди повешенных был граф Закретский, даже на плахе выделяясь своей долговязой фигурой и элегантным видом.

Это был настоящий шок. Как Григорий Григорьевич, который видел людей насквозь, мог так ошибаться в Закретском? На кого работал граф? На сопротивление или, может быть, на Советский Союз? Что если, будучи членом Временного правительства, он уже был агентом большевиков? Елисеев понимал, что он не узнает ответов на свои вопросы. Он испытывал стыд, что незаслуженно думал о Закретском так ужасно, считая его предателем, прислуживающим нацистам.

С тех пор каждый раз, посещая храм, Григорий ставил свечу и за упокой души Всеволода.

XV

В том же году в Ленинграде умерла Вера, несмотря на то, что самое страшное время уже было пережито, и в январе начались успешные прорывы блокады советскими войсками. Только вот подорванное здоровье и сломленный дух женщины не выдержали. Она боялась расстроить дочь, которая носила под сердцем ребенка, но ей больше не хотелось жить. Тем более, что Тася вышла замуж. Теперь было кому о ней позаботиться. Теодор Давидович казался Вере весьма достойным человеком.

Каждую ночь, ложась спать, женщина просила, чтобы ей приснился супруг. Но все годы блокады, она просто проваливалась в темноту. Как вдруг, осенью, Гуля наконец пришел к ней. Он был такой красивый, высокий, с яркими голубыми глазами, как когда-то на чаепитии в доме его родителей.

Как только Тася зашла в квартиру матери, сразу поняла, что случилось. Под вечер Вера все еще лежала в кровати. Дочку поразило, какое умиротворенное лицо стало у мамы.

Уже через несколько дней, собирая вещи, Тася нашла в наволочке записку от Веры. Наверное, мать хотела засунуть ее под подушку, но случайно попала в наволочку. Руки уже плохо слушались.

«Тасенька, вчера приснился твой папа. Сегодня сильно отекли ноги, не смогла встать. Сил нет. Посплю. Если не проснусь, не плачь. Знай, я с папой и мне хорошо»: – было написано карандашом крупными корявыми буквами.

Полностью блокаду Ленинграда сняли на полгода раньше, чем освободили от оккупации Париж. Теперь парижане, искренне радуясь, встречали союзнические войска и участников сопротивления.

– Чисто флюгер! – вновь недоумевал Григорий Григорьевич: – Приди завтра сюда большевики, они и им будут улыбаться и бросать в воздух чепчики.

– Захочешь выжить, будешь улыбаться всем и каждому. Не суди строго… – Вера Федоровна, как всегда пыталась всему найти оправдание.

– Впрочем, ты права. Выживаемость – весьма полезная национальная черта. Жаль нам, русским, она не досталась в полной мере.

XVI

Страшная война пощадила детей Елисеева, не забрав ни одного из них. Шура был на Урале, исследовал обогащение марганцевой и корундовой руд. Мариэтта пережила все горести войны в столице СССР. Николай трудился в Париже, старательно продолжая избегать встреч с отцом.

У Сергея успешно складывалась карьера в Гарварде. Он стал основателем американского японоведения. С началом войны, Елисеев обучал языку поднебесной офицеров армии и флота, писал учебники, которые потом переиздавались многие годы. Наконец, он мог расправить крылья и почувствовать свою нужность. Востоковед приобрел популярность в военном ведомстве США, которое часто обращалось к нему за консультациями по вопросам японских религии, культуры, истории, традиций и образования.

В июне 1945 года у Сержа состоялся разговор с сотрудниками департамента стратегической службы.

– Профессор Елисеев, если б речь шла об использовании некоего новейшего оружия с небывалой силой поражения, какие бы японские города с Вашей, востоковедческой, точки зрения следовало бы включить в список мест первого использования? Президент Трумэн предлагает Киото, Хиросиму, Иокогаму, Кокуру, Ниигату. Ваше мнение?

– Каким образом в этот список попала древняя столица Японии?

– Киото является важнейшим центром различных отраслей промышленности.

– Киото необходимо исключить! Нельзя просто взять и уничтожить культурное богатство! Это достояние не только Японии, всего мира!

– Японцы должны понести суровое наказание за Перл Харбор. Этот удар должен заставить их капитулировать!

– Все понимаю, но только не Киото! Передайте Трумэну, что война в любом случае закончится и нужно будет как-то выстраивать с Японией отношения. Свою древнюю столицу они нам не простят!

– Допустим, но тогда нужен город на замену…

– Это уж Вы сами. У Вас же были какие-то критерии – большие порты, крупные промышленные центры…

Сергей не питал иллюзий, но президент США все же прислушался к его мнению. Киото не бомбили.

Хотя народ в США встретил бомбардировки атомными бомбами Хиросимы и Нагасаки ликованием, Серж чувствовал себя ужасно. Будто он мог спасти и эти города тоже, но не сделал этого. Американцы внушили себе, что ядерные удары по Японии были необходимы, чтобы подтолкнуть страну Восходящего Солнца к капитуляции и сократить жертвы со стороны военных США. Но у Елисеева было другое мнение, которое, однако, он предусмотрительно держал при себе. Не дай Бог навлечь на себя гнев демократии.

XVII

После второй мировой войны в ходе допросов нацистских офицеров вскрылись некоторые тайны немецкой разведки, которые относились к еще дореволюционному периоду.

Григорий Григорьевич летел домой, насколько мог мчаться восьмидесятидвухлетний старик. Ему не терпелось поделиться новостями с Верой Федоровной.

– Верочка, ты не поверишь! Помнишь жандармского полковника Мясоедова? Немецкая разведка подтвердила, что он никогда на них не работал, и его казнь была ошибкой, которая несомненно только сыграла им на руку, ведь он был их постоянной головной болью! Помнишь, я же говорил, что дело сфабриковано! Императрица тоже настаивала на его освобождении! Ах, Николай Николаевич! Взял и казнил невинного человека! Вот вам и главнокомандующий! Натворили дел, что не одно поколение будет расхлебывать… Петя не дожил, ему было бы интересно узнать. Мы с ним это дело обсуждали.

Вера Федоровна продолжала сидеть в кресле у окна, не шелохнувшись. Роман, который она читала, лежал на полу рядом. На секунду Григорию показалось, что жена заснула.

– Верочка?

Он подошел к ней и увидел, что супруга мертва.

Григорий Григорьевич еще никогда, даже в самые худшие минуты своей жизни, не чувствовал себя таким потерянным. Он совершенно не был готов к тому, что Вера уйдет раньше. Она ведь была на двадцать лет моложе. Мир вокруг стал сразу пресным, потерял запахи, вкусы и цвет. Еще два года Гриша просуществовал как во сне, не понимая, как его могла бросить Вера.

Вскоре он слег и больше не вставал до самой кончины.

В январе ему приснился сон, будто он с семьей отдыхает в Привольном. Стоял солнечный летний день. Гриша на велосипеде застыл на краю холма. За ним остались Сережа, Коля и Шура. Где-то позади них крутила педали крошечного детского велосипеда маленькая Мариэтта. Мария Андреевна и Гуля с Петей уже спустились с горы и звали его вниз. Вдруг к ним присоединились брат с Еленой Ивановной и племянницей Лизой. Затем отец с матерью. И, в конце концов, покойная сестра Елизавета. Все махали ему, призывая ехать вниз. Долю секунды Гриша сомневался, а потом оттолкнулся и помчался на велосипеде вниз по холму. Ветер обдувал лицо, казалось, за спиной выросли крылья. Он снова почувствовал то ощущение свободы и полета, вспомнил, как когда-то был счастлив. Сердце рвалось из груди. Когда Гриша спустился, он обернулся на оставшихся на холме детей. Над стоящими там Сережей, Колей и Шурой в небе взошли три ярких солнца.

– Вера, я понял, что значили три солнца, – Григорий Григорьевич в бреду схватил руку сиделки: – В живых останутся три сына! Три сына, три победоносных солнца… Я должен был тогда понять, должен был спасти Гулю с Петей…

Постепенно его бормотание становилось все тише, и вскоре он издал свой последний вздох.

Эпилог

Через несколько лет после смерти Григория Григорьевича его потомки в СССР получили извещение о наследстве, оставленном во Франции. Каждого из них вызвали на разговор в Министерство государственной безопасности, где популярно объяснили, что от богатств лучше отказаться в пользу страны. Так Елисеевы и поступили, получив небольшие в сравнении с наследством суммы, на которые смоги приобрести себе автомобили, что само по себе было роскошью для советского человека.

После смерти Сталина, в хрущевскую оттепель Гуля и Петя были реабилитированы.

Мариэтте разрешили поездку в Париж к брату. Она приехала весной, в по-Ренуаровски фисташково-розовый город. Пожилая женщина с любопытством разглядывала витрины магазинов и кафе Парижа. В ней всплывали какие-то смутные воспоминания из детства, которые уже не казались реальными. Будто это был лишь сон.

Когда Мария Григорьевна увидела брата, она поразилась, насколько он стал похож на отца. Породу сразу выдавали фирменные Елисеевские лучистые глаза. Серж так же пополнел к старости, и, как Григорий Григорьевич, был явно доволен сам собой. Верочку, свою бывшую учительницу французского языка, Мариэтта, наверное, не узнала бы. Лишь только ее восхищенный взгляд на супруга оставался неизменным.

В коридоре стояла инвалидная коляска.

– Пару лет назад был острый приступ уремии. Очень серьезный, но все позади, – прокричал сестре Серж, поймав ее вопросительный взгляд. Он становился глуховат.

Брат с сестрой долго сидели. Никак не могли наговориться. Сережа рассказал, как год назад умер Коля. Вспомнили Шуру, который ушел рано, в пятидесятые. Вероятно, сказалась работа с рудой. Не говорили лишь об отце.

На следующий день Мариэтта сообщила родственникам, что пойдет побродить по магазинам. Мол, обещала привезти знакомым сувениров. А сама отправилась на русское кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа, где хоть и не рядом были похоронены Григорий Григорьевич и Николай. Она хотела постоять у могил, подумать, поговорить с отцом. О своих планах Сергею сказать не осмелилась. Боялась, что он рассердится на нее, как раньше.

У заброшенного серого надгробия отца Мария Григорьевна почувствовала огромное облегчение. Ссор и недоразумений словно и не было никогда. Она помнила его таким, как в детстве, когда он приходил поцеловать ее перед сном. Вспоминала, как они жили в Тойле, и он сделал из маленькой девочки настоящую хозяйку дома. Убрав опавшие прошлогодние листья и выдернув сорняки, Мариэтта уже собралась уходить, как вдруг увидела брата, который, похоже, направлялся к захоронению Григория Григорьевича. Он не говорил ей, что собирался на кладбище и уж тем более, что пойдет не только к Коле, но и к отцу. Мария Григорьевна поспешила отойти подальше.

Она видела издалека, как Сергей постоял у могилы и, наклонившись, положил руку на скромную мраморную плиту. Мариэтта многое бы отдала, чтобы услышать, что сказал брат.

– И ты прости меня, отец! – прошептал сын.