Три солнца. Сага о Елисеевых. Книга II. Дети

Глава VIII

I

Жизнь вновь победила смерть. Гражданская война закончилась. То здесь, то там в советской России еще вспыхивали мятежи и восстания против власти большевиков. Однако бунты быстро подавлялись, и скорее были остаточным бурлением нежели новым вскипанием общества. И победителям, и побежденным с разорванными в клочья душами теперь нужно было найти свое место в новом мире.

Намыкавшись, Елисеевы, наконец, нашли свои новые пристанища и начали мирную жизнь. Мариэтта жила с новым супругом и сыном в Москве. У Шуры с Женей в Петрограде родилась дочь, Ия. Гуля с семьей, как и задумал, вернулся в родной город и стал работать в больнице. Он хотел забрать к себе Манефу, но, оказалось, старушка умерла практически сразу после отъезда Сережи. Петя, хвостом следовавший за старшим братом, тоже перебрался в бывшую столицу. Следы Николая неожиданно для всех обнаружились в Париже, где, несмотря на все сложности, обосновался и Сергей с семьей.

Григорий Григорьевич не прекращал попытки найти сведения про детей и однажды выяснил, что тогда в парижском кафе супруга сына ему не померещилась.

Семья Сергея смогла найти доступное жилье лишь в недорогом и не слишком презентабельном районе, на бульваре Перер. Дом стоял углом между бульваром и улицей Гюстава Доре. Мимо него по открытому тоннелю проходили поезда, которые можно было рассматривать из большого окна ванны Елисеевых, чем часто и развлекали себя Сережины сыновья. В тот день их внимание привлек дорого одетый пожилой мужчина, который пытался пройти к дому, обходя лужи и грязь. Дети хохотали, наблюдая, как элегантный господин старался отделаться от дворового пса, который не слишком радушно встретил странного гостя, от которого разило неизвестными доселе дворняге запахами изысканного парфюма и кубинских сигар. Никогда не знаешь, что ждать от странно пахнущих людей.

Вера решила поинтересоваться, над чем так хохочут дети, и едва не лишилась дара речи.

– Сережа! Иди быстрее сюда!

Сергей не хотел отрываться от своей работы над книгой о современной живописи Японии, но Вера в этот раз была удивительно настойчива.

Подойдя к окну, он увидел отца, который направлялся к их дому, отвязавшись от местного пса.

– Что он здесь делает? – голос Сергея дрогнул от неожиданности.

Верочка развела руками. Она была шокирована не меньше супруга.

– В такие случайности я не верю! Неужели он нашел наш адрес?

– Похоже на то…

– Если он все-таки к нам явится, меня нет дома!

– Сережа, ну что за ребячество?

– Вера, прошу тебя! Я не хочу его видеть!

– Ты не справедлив. Он сделал первый шаг. Думаю, это ему нелегко далось. Ты же знаешь, какой он гордый.

– Все это не имеет никакого значения. Он должен был раньше думать! Я совершенно не готов с ним разговаривать!

Раздался стук в дверь.

Сергей закрылся у себя в комнате. Вздохнув, Вера пошла открывать дверь.

Удивительно было видеть тестя на пороге Парижской квартиры. Для Веры он был человеком из другой, оставшейся в далеком прошлом жизни. Как будто по странному стечению обстоятельств огромная планета на какой-то миг сошла со своей орбиты и готова была врезаться в их новый, еще очень хрупкий, мир. Вера отметила про себя, что Григорий Григорьевич хоть постарел и поправился, все еще был привлекательным мужчиной, сохранившим, несмотря на все пережитое, лучистые глаза. Этот взгляд унаследовал и Сергей.

– Ну, здравствуй, Верочка!

– Доброго дня, Григорий Григорьевич! Такая неожиданность! Какими судьбами?

– Наконец, нашел ваш адрес…

– Так жаль, Сергея нет дома… – У Веры вспыхнули щеки. Она совершенно не умела лгать.

Григорий внимательно посмотрел на Верочку. Он был слишком опытным дельцом, чтобы не уловить фальшь в ее голосе. Ее пылающие щеки только подтверждали его ощущение.

– Как он? Работает?

– Да, переводчиком в японском посольстве. Читает лекции по истории японской литературы. Все в порядке.

– А дети? – Елисеев слышал голоса внуков в квартире.

– Тоже все хорошо.

– Не пригласишь пройти? – Вера стояла в дверях, всем своим видом показывая, что проникнуть внутрь гостю не удастся.

– С большим удовольствием пригласила бы Вас, Григорий Григорьевич, но мы с сыновьями сейчас уходим… Простите…

И снова ложь залила краской щеки.

– Ничего… Я все понимаю, – Григорий Григорьевич развернулся и пошел вниз по лестнице.

Сергей смотрел из окна ванны, как удалялась понурая, вдруг ссутулившаяся спина отца. На секунду злость за предательство матери сменилась жалостью.

II

Григорий Григорьевич был раздавлен несостоявшейся встречей с сыном. Он отправился к нему, забыв про свою гордыню, про оскорбленное самолюбие, но наткнулся на полную холодность и непонимание. Разве не отец должен был обижаться за то, что Сергей устроил бунт в семействе? Разве не сын отрекся от него и всего, что он с таким трудом достиг? Неужели даже в это страшное время, когда душа раздавлена и мечется в изгнании, Серж не смог простить то, что случилось так давно и быльем поросло? Мог отец рассчитывать на каплю милосердия? На то, что собственный сын не отвергнет его протянутую руку? Гриша знал, что он не ангел, что, возможно, был порой слишком строг и требователен к детям. И все же, разве не заслуживал он хотя бы прощения? Старший брат ушел, так и не примирившись. Теперь Сергей не желает сделать шаг навстречу…

Григорию не хотелось идти с таким настроением домой. Тянуло в храм, постоять перед иконами, помолиться. Перейдя порог собора Св. Николая на улице Дарю, где несколько лет состоял старостой Степан Петрович, складывалось стойкое ощущение, что ты оказался на русской земле, будто ты пришел на службу в Петрограде. Церковь была полна эмигрантами и остатками офицеров белых войск. Все свои горести и назойливую тоску по Родине несли они выплакать в храме.

Гриша поставил свечи и отстоял службу. Немного полегчало.

На выходе подал нищим, состязающимся в красноречии:

– Сильвупле, подайте инвалиду сражений в Голиции!

– Подайте члену государственной думы кусок черствого хлеба изгнания!

Гриша был полон раздумий, когда на пути к дому он вдруг увидел идущего навстречу Керенского. Не успел Елисеев рта открыть, как следовавшая за ним дама с девочкой лет семи остановилась и сказала дочке:

– Вот, смотри, Ирочка, и запомни – это он погубил Россию! – указала она на бывшего председателя Временного правительства.

Григорий Григорьевич безусловно был согласен с соотечественницей. Он и сам готов был заявить тоже самое. Однако в тот самый миг Елисеев встретился глазами с Керенским и к своему удивлению увидел в них, что тот в полной мере осознает свою вину, хоть и попытался отшутиться.

– При мне все же лучше было… – с грустной улыбкой ответил Александр Федорович даме.

Гриша вдруг понял, какого это жить всеми проклинаемым, отдавая себе отчет, что из-за тебя разрушена великая держава, а люди лишились Родины. Ему стало жаль этого человека с желтушным цветом лица, который, вероятно, искренне хотел лучшего для страны и верил, что сможет это сделать. Роковая самонадеянность стоила многим россиянам жизни, чести, крова и отечества.

К тому моменту уже было известно, как трагично и бесславно закончилась жизнь Родзянко. Русские эмигранты в Сербии не приняли его, считая предателем и революционером. Перед своей смертью он был избит врангелевскими офицерами. Михаил Владимирович умер не прощенный и всеми презираемый.

Ненависть, так долго душившая Григория, ушла. Елисеев подумал, что стареет и становится сентиментальным. И все же ему стало легче дышать.

III

Клим взлетал по военной карьерной лестнице все выше. Однако успехи на профессиональном поприще не гарантировали счастья в семейной жизни. Глафира, родившая ему дочь, не могла дать ощущения теплоты, как она поначалу не старалась. Полюбить своего нового мужа у нее никак не выходило. Возможно, из-за того, что она не могла забыть Митю, или из-за того, что Клим ее любил. Иногда ей казалось, что чувства она была способна испытывать только к тем, кто к ней безразличен. Тем не менее, ей нравилось пользоваться благами, полагающимися успешному командиру Красной армии. Она снова была одета лучше, чем остальные жительницы Петрограда, ее возили на машине с личным водителем, и они не испытывали никаких проблем с продовольствием. На смену провальному военному коммунизму пришла новая экономическая политика, и вновь появилась возможность покупать одежду в магазинах и заказывать платья в ателье. Снова по наряду стало можно определить богат человек или беден. По советским меркам, конечно.

Клима с супругой пригласили на большой концерт в связи с празднованием дня Парижской Коммуны. Глаша нарядилась по последнему писку моды в прямое платье с низкой талией от Ламановой, накинула на плечи меховую горжетку и при полном параде отправилась с мужем на мероприятие.

Несмотря на сногсшибательный наряд и общую бравурную атмосферу праздника, настроение у Глафиры было унылое. Нудный дождь и нервные порывы ветра навевали хандру.

Между номерами, воспевающими подвиги Красной армии, выступал молодой конферансье с ясными, смешливыми глазами. У Глаши заколотилось сердце. Она прослушала начало, когда он представлялся публике, но что-то в его облике не давало сомневаться в принадлежности ведущего к семье Елисеевых. Тут же вспомнился Митя. Да и не забывала она его ни на секунду. На Глафиру новой мощной волной накатила тоска. Хотелось, чтобы ее все оставили в покое, а еще больше хотелось лечь и умереть.

В антракте совершенно неожиданно Глаша устроила взбучку официанту за то, что тот не слишком энергично поднес ей второй бокал шампанского. За ужином она, которая раньше не понимала вкус вина и никогда им не злоупотребляла, налегала на игристое. Климу было неловко за напившуюся и ведущую себя развязано супругу. Глафира вульгарно хохотала и висла на любом, проходящем мимо офицере. Для нее любая эмоция была редкость, а тут вдруг она устроила пьяный разгул.

– Ну что ж ты как нализалась! – ругал Клим жену, затаскивая ее в автомобиль.

– А что? Такой ты меня не любишь? А мне плевать на твою любовь! Ненавижу тебя!

Клим хорошенько тряхнул жену за шиворот и впихнул в машину. Глафира утихомирилась и заснула на заднем сиденье.

Дома их встретила Тата.

– Что с ней? – испуганно спросила она, когда военачальник нес спящую жену на кровать.

– Набралась, как сапожник!

– Как?

– А вот так! С настоящим пролетарским размахом отметила день Парижской Коммуны!

– Раньше за ней такого не водилось…

– Раньше много чего за кем не водилось… Ладно, не переживай! Иди спать! Завтра к вечеру будет, как хрустящий малосольный огурчик.

К вечеру следующего дня Глафира все еще чувствовала себя отвратительно. Однако, сознание и, что хуже, память к ней вернулись. Она ходила, как нашкодившая собачонка, боясь смотреть на Клима, припоминая некоторые свои отчаянные заявления. Муж делал вид, что ничего не произошло.

IV

Вера Федоровна сходила к причастию и уже вышла из храма, как на нее, словно тайфун, налетели две дамы. Оказалось, это те самые старушки, которых она когда-то встретила в Константинополе. Они ничуть не изменились, оставаясь все такими же всклокоченными и шумными попугаихами.

– Верочка, милая! Quelle agréable surprise! Хотя, признаться, мы знали, что Вас здесь непременно отыщем! – заверещали они наперебой.

– Вот уж поистине сюрприз! – Вера была даже рада видеть этих громких дам, в добром здравии добравшихся до Франции.

Старушки утянули Верочку с собой в ближайшее кафе, чтобы выпить по чашечке отменного кофе и посплетничать.

– Так чем же закончилась история с тем пожилым господином, который заманивал к себе женщин с гнуснейшими намерениями? – вдруг вспомнила Вера старика-паука: – Или он так и продолжает свои злодейства? Запамятовала, как его… господин Щукин?

– Рыбин! Что ты, милая, там был настоящий детективный роман… Молодая особа из Тамбовской губернии, оказавшись в Константинополе одна, попалась в его сети. Вероятно, он бы как обычно вышел сухим из воды, но Господь не мог далее взирать на такую подлость! В город с последними Врангелевцами прибыл брат этой женщины, которого она уже считала погибшим. Тот, найдя сестру в жутчайшем состоянии, готовую наложить на себя руки, заставил ее раскрыть причину душевных терзаний. Кара не заставила себя долго ждать. Молодой офицер явился к этому Карасеву…,простите, Рыбину… и хотел пристрелить его из револьвера. К счастью, герою не пришлось брать грех на душу. Мерзкого старика от страха хватил удар! С тех пор он лежит беспомощный и безопасный, разбитый параличом, – старушки умудрялись рассказывать историю, изображая в лицах героев истории, и с аппетитом уплетать горячие круассаны, намазывая на них сливочное масло и ягодный джем: – Теперь уж если и поправится, вряд ли сможет срамотой такой заниматься.

– Да что Вы? Вот уж, никогда не знаешь, когда и как настигнет возмездие… Пути Господни неисповедимы… – заметила Верочка: – А как там русские эмигранты? Мы быстро получили визу и уехали, но казалось все чрезвычайно безнадежным.

– Ох, душа моя, страшно вспомнить. Обреченность такая, что в преисподней содрогаются. Прилично смогли устроиться только единицы, у которых были сбережения. Остальные убивают себя водкой или кокаином, чтобы в пьяном угаре забыть о боли внутри и нищете снаружи. И женщины, и мужчины теряют достоинство. Одни в борделях, другие на тараканьих бегах и за картами… Работы мало, да и та, уж простите меня за предвзятость и, если хотите, некоторую надменность, мало соответствует статусу… – поведала младшая сестра.

– Здесь немногим лучше… обнищавших соотечественников тоже пруд пруди. Мы с Григорием Григорьевичем помогаем, чем можем… Но, кажется, никто уже не стесняется быть жиголо или манекенами… А что делать, если кушать нечего? Бедные, бедные люди! Бедная Россия!

– Некоторым, как мне кажется, был нужен лишь повод оказаться борделе, – заявила старшая из дам и поджала губы: – Неужели женщина, не имеющая определенных склонностей, сможет этим промышлять? Это не то же самое, что оказаться обманом в лапах Рыбина. Не верю я в сказки про безысходность! В конце концов, можно мыть посуду или цветы продавать… Все эти жалостливые россказни действуют только на мужчин, которые, как оказалось, в целом, имеют весьма сомнительные умственные способности! Вон до чего страну довели!

– Вы правы, но все же людям так тяжело выжить на чужбине… Не будем их осуждать, – Вера каждый день благодарила Бога за то, что у нее есть Гриша, и ей не приходится самой думать о куске хлеба.

V

Русские люди голодали не только в Париже или Константинополе. В августе начался голод в Поволжье. Ленин строчил обращение за обращением к мировой общественности, прося помощи с продовольствием. Красный Крест назначил знаменитого полярника Нансена ответственным за организацию продуктовых поставок в Советскую Россию. На фоне проблем с зерном чекисты раскрыли заговор некой Петроградской боевой организации, целью которой было свержение власти большевиков.

– Вера, эти изверги убили Гумилева! – объявил Сергей, едва переступив порог дома, поздно вернувшись с работы.

– Того самого? Поэта? – Вера всплеснула руками, выронив кисти, едва не разбудив уже уснувших детей. Она снова взялась за живопись, пытаясь выплеснуть все эмоции, которых во время сложного покорения Парижа было немало, на холсте.

– Да! Того самого! Мужа Ахматовой! А знаешь, где его арестовали? В особняке Степана Петровича на Мойке. Помнишь его? Дом искусств?

– Боже мой! Уничтожить такого поэта! С кем же они там останутся? В чем его обвинили?

– Якобы он был участником какого-то заговора… Чуть ли не в Кронштадтском мятеже замешан. А еще они по этому же делу арестовали Сильверсвана!

– Не может быть! Он же с нами хотел бежать… Если б он не отложил побег, сейчас бы был на свободе!

– Да уж! Если б мы тогда не решились уйти, вероятно, сейчас и я был бы арестован… А, возможно, и расстрелян вместе с Гумилевым, зная небезразличное отношение ко мне советской власти…

– Какой ужас, Сережа! И какое счастье, что для нас все так сложилось…

– Говорят, Гумилев не назвал им ни одного имени!

– Судя по тому, что я про него слышала, это был отчаянно смелый человек! Настоящий герой! Бедная Анна Андреевна!

– Да уж! Теперь Вольдемару придется искать новый повод для ревности… Зря он ее давит… Скоро она не выдержит, взорвется!

– А они-то бежать не собираются?

– Нет, Ахматова принципиально остается в России. Когда я ей сознался в попытках бегства, думал, она будет меня презирать. А она свела меня с Сильверсваном. Если б не это, неизвестно, удалось бы нам вырваться оттуда… Даже страшно думать!

Супруги молча съели ужин, каждый думая о своем. Было и жутко из-за расстрела Гумилева, и немного стыдно, что у них не было такого духа, как у Ахматовой. Но каждый выбирал свой путь. Хлеб изгнания был не многим слаще краюхи неприятия и гонений на Родине.

VI

В доме Елисеевых раздался звонок телефона. Гриша сразу почувствовал – не к добру. Теперь их крайне редко беспокоили. Никому они были не нужны. А тут такое долгое нервное дребезжание.

– У аппарата, – взял трубку Григорий Григорьевич.

– Гриша, приезжай, – без стандартный приветствий попросил Степан Петрович едва узнаваемым голосом.

– Степа, что случилось? Ночь-полночь… – зевнул Елисеев, не желая мчаться в темноту.

– Это Петя. Приезжай, – сказал Степан и повесил трубку.

У Григория чуть не остановилось сердце. Петя! Сын? Когда он взял себя в руки, вспомнил, что у Степана единственный сын тоже Петр. Судя по тону родственника, звонок был вовсе не праздный. Нужно было ехать. Что могло произойти? Арестовали? Выслали в Советскую Россию?

Когда Гриша прибыл к Степиному дому, там уже стояло несколько машин. Гриша зашел внутрь и увидел врачей. К нему подошел Степан, на котором лица не было.

– Вот, читай, – протянул он газету Григорию.

В прессе сухо, без деталей сообщалось о смерти в финляндском Гельсингфорсе русского эмигранта Петра Степановича Елисеева.

Степан тяжело опустился прямо на ступени.

– Что произошло?

– Я недавно получил от него письмо, – отец погибшего сына еле держался: – Петя начал какое-то финансовое предприятие. Был полон надежд … Теперь здесь сплетничают, что вроде оно потерпело крах, и Петя покончил с собой…

– Боже мой, Степа! Держись! Как Варвара Сергеевна?

– Как она может быть? Единственный сын… Как узнала, умом тронулась. Пришлось врачей вызывать.

– Степа, если что-то нужно, любая помощь, обязательно скажи!

– Ничего не нужно, Гриша. Просто побудь рядом…

Григорий опустился на ступени рядом со Степаном. Обнял его. Так они и просидели несколько часов.

Врачи дали Варваре Сергеевне сильное успокоительное, и она уснула.

Григорий поднялся размяться, ноги затекли. Он сходил, налил два бокала коньяка и принес Степе. Тот опрокинул бокал одним залпом. После второго бокала он разрыдался.

Гриша взял его под руки, отвел в комнату и уложил на кровать.

Светало. Слуги уже шмыгали по дому.

Григорий Григорьевич возвращался в свой особняк полностью разбитым. Он не только со всей болью оплакивал Степиного сына, но его тревожило подзабытое, но узнаваемое ощущение холода у сердца. Такое состояние он обычно испытывал при появлении покойной сестры Лизы во сне. Но это был не страх. Он не боялся покойницу, а боялся того, с чем она приходила. Холод в груди был знамением грядущей невосполнимой потери. Это было предчувствие беды. Беды с его мальчиками.

VII

Петю все чаще приглашали поработать на концертах. Организаторы попадали под его невероятное очарование. Он был весел и, что немаловажно, нетребователен – не запрашивал баснословные гонорары и не капризничал, как многие другие артисты. За легкость характера и балагурство все, кто только мог в то время устраивать званые вечера, старались зазвать его в гости. Если Петр был в числе приглашенных, вечер гарантированно не мог быть скучным.

– Верочка, будь готова к семи! Нас пригласили в гости к одному перспективному офицеру. Гуля дома? – Петя вихрем влетел прямиком на кухню, где Вера пыталась изобразить ужин.

– Тише ты! Он прилег вздремнуть. Сегодня было несколько сложных операций.

– Таська пусть с нами идет.

– Если только ты пообещаешь не рассказывать пошлые анекдоты!

– Чтобы я, поручик Елисеев, – да пошлые анекдоты? Никогда! – гоготал Петя.

– Тише! С ума сошел?

– Мы же дома. Никто не слышит.

– Все равно. Отвыкай! А то ляпнешь про поручика еще где-нибудь.

Клим устраивал ужин для Глафиры, которая становилась все более сварливой и несносной. Мужчине казалось, что ей скучно с ним. Он решил наполнить квартиру смехом и музыкой. Вдруг это заставило бы Глашу смягчиться. В список гостей были включены знакомые офицеры с супругами, артисты и даже дипломат. Среди приглашенной творческой молодежи был и Петр.

Вечер удался. Петя был в ударе. Гости были от него в восторге. Все дружно пели под аккомпанемент его гитары и танцевали под патефон.

– Гуля, у тебя нет ощущения, что мы знакомы с хозяйкой дома? – тихонько спросила мужа Вера, когда все затянули «Там вдали за рекой».

– Да? Не думаю. Хотя… – Елисеев всмотрелся в лицо немолодой женщины, которая когда-то явно была красавицей. Поплывший овал и желтеющие белки глаз говорили о безмерном употреблении спиртного: – Не знаю…

Елисеев не вспомнил Митю и его жену. Когда он вырос, они уже перестали быть вхожи в отцовский дом. Глафире было за сорок, она была старше Гули на пять лет. Несмотря на это, он выглядел старше расфуфыренной хозяйки из-за своего серьезного вида и прямого пробора. В его ярко голубых глазах за толстыми стеклами очков отражалась душевная боль, приобретенная после смерти матери и углубившаяся за годы войны, что добавляло ему возраста. Большинство гостей считало Петю сыном Гули, чему немало способствовала обезоруживающая детская улыбка младшего брата, которого тем вечером выпившая Глаша выбрала своей жертвой. Она висла на нем, не отрываясь.

Пока все пели, Петя выскочил в коридор. В темноте он увидел огонек сигареты.

– Уборная прямо по коридору, – подал голос хозяин.

– Я хотел взять новую пачку. Сигареты закончились. А Вы что здесь грустите в одиночестве?

Клим протянул Петру свои сигареты.

– Угощайтесь! Нет, не грущу… Просто все это не мое… Хочу назад, в войска, в бой. Сижу в кабинете и понимаю, что не на своем месте…

– Война закончилась. Нужно привыкать к мирной жизни…

– Враг не дремлет! Как в песне, покой нам только снится…

– В таком случае, что же Вас останавливает?

– Да, похоже, уже ничего, – Клим затушил сигарету: – Пойдемте к гостям. Что мы здесь прячемся!

Вдруг он остановился.

– Петр, а Вы женаты?

– Как Вам сказать…

– Простите, что вот так по-простому, в лоб… Мы этикетам не обучены. Можете не отвечать…

– Да не в этом дело… Я, видите ли, и сам точно не знаю. Был женат. Но, слышал, что супруга со мной развелась за рубежом. Хорошо было бы узнать наверное.

– У Вас, похоже, еще все сложнее… – Клим был удивлен. Ситуация не казалась тривиальной.

– На самом деле все до банальности просто. Это был фиктивный брак из-за крупного проигрыша в карты. Вот так прозаично… Новый муж моей жены фигура весьма крупная, поэтому я, уж не обессудьте, не могу назвать ее имя.

– А и не надо. Пойдемте к гостям!

VIII

Клим с Петром вернулись в прокуренный зал.

Вдруг сквозь клубы дыма в сопровождении только что прибывшего дипломата в комнату вошла женщина, которая сияла очаровательной улыбкой. Как будто неожиданно в ночи взошло солнце, своими лучами растворив табачный туман и осветив всех присутствующих. Она была роскошна и, наплевав на новые тенденции советской моды, в высшей степени женственна.

Мужчины сразу встрепенулись. Те, кто постарше, втянули животы. Женщины насторожились и зашептались. Оказалось, кто-то видел ее фото в модном журнале или в газете. Она была либо актриса, либо балерина, или даже, возможно, поэтесса.

Несмотря на повышенное внимание к спутнице, дипломат весьма органично влился в шумную и разношерстную компанию. Нащупав, кто являлся центром притяжения, он уделял особое внимание Петру. Под конец вечера он даже уговорил младшего Елисеева рассказать анекдот про дипломата.

– Во время конференции в Генуе комиссар иностранных дел Чичерин обедал с другими делегатами, каждый из которых был из страны с высокой инфляцией. Когда пришло время оплачивать счет, французский делегат позвал секретаря, который принес чемодан банкнот. Немецкий делегат отправил официанта на железнодорожную станцию, где ему должны были отгрузить вагон денег. Чечерин просто отдал маленький механизм: «Вот, – сказал он: – Печатайте сами»

Все уставились на дипломата. Тот молчал. Первой рассмеялась его спутница, а потом и он сам расхохотался, как ребенок.

– Печатайте сами! – повторял дипломат сквозь смех.

За ним выдохнули и загоготали все остальные.

На последний танец Клим пригласил шикарную гостью. К его удивлению, она не отказала, да и сотрудник дипведомства не возражал.

– Мы еще когда-нибудь увидимся? – робко спросил двухметровый богатырь, краснея, как мальчишка.

– Вполне вероятно. Вы же из Петрограда, вернее теперь из Ленинграда? – у нее был приятный голос, под стать ее внешности.

– Я бы хотел Вас куда-нибудь пригласить…

– Это не Ваша супруга там? – дама вдруг остановилась и указала на другой конец комнаты, где пытались поднять упавшую Глашу.

– Прошу прощения, – Клим оставил красавицу и, взяв пьяную жену на руки, отнес в спальню.

Званый вечер закончился конфузом.

– Ты ходишь по лезвию бритвы! Я прошу тебя думать, где и что ты рассказываешь! – взывал к разуму брата Гуля, когда они с Петром шли домой, наслаждаясь каждым глотком свежего воздуха. Вера с Тасей ушли раньше.

– Брось! Он же сам просил!

– Не хорохорься! Я видел, как ты побледнел, пока никто не засмеялся. Сам все знаешь. Просто думай в следующий раз, если не хочешь закончить, как Гумилев!

– Его же не за анекдоты расстреляли…

– Вот именно. Быть расстрелянным за анекдоты – это чересчур даже для тебя!

IX

Вера Федоровна сидела с книгой у окна и наблюдала, как Григорий Григорьевич ковыряется у пруда. С некоторых пор он увлекся разведением нимфей, вероятно попав под чары живописи Моне. На самом деле, физический монотонный труд избавлял Гришу от тягостных мыслей, поглощавших его. Хотя бы на некоторое время.

Один пруд был полностью усажен розовыми кувшинками, которые цвели все лето. Елисеев сделал его специально для супруги, называя его то Розовым озером, то, иногда, когда подпахивало тиной – Сасык- Сивашем.

Однако розовыми водными лилиями Григорий не ограничился. Он выращивал и белые, и красные, и даже синие кувшинки.

– Гриша, скоро мы заквакаем, – смеялась Вера Федоровна: – ты всю нашу землю под пруды, похоже, определишь…

– Верочка, не ворчи, – парировал Гриша: – я своими руками такую красоту тебе сотворил. Клод Моне на холсте изобразил, и все с ума сходят, а я для тебя во всей натуральной красе вырастил! А сколько у них полезных свойств!

– Только не жди, что я начну делать из них отвары. Не хватало еще, чтоб меня сожгли на костре, как ведьму в средневековье.

– Любовь моя, в Европе давно уже никого не жгут, – заметил Гриша: – Чтоб попасть на плаху нужно быть немецкой шпионкой, как Мата Хари… Отчего-то, когда заходит о ней речь, я вспоминаю госпожу Лин… Вот у кого была фактура настоящей шпионки!

Вера рассмеялась. Да уж, госпожа Лин была настолько загадочной женщиной, что могла бы оказаться кем угодно, даже сотрудником разведслужбы. Причем любого государства.

– Гриша, я тут случайно встретила твоего племянника, Гроэра. Мария Григорьевна находится в очень стесненном материальном положении. Помоги им, если есть такая возможность. Она все же сестра твоя, – супруга знала, что с просьбами к Грише лучше подходить, когда он в отличном расположении духа. Такие моменты можно было поймать именно тогда, когда он возился в саду.

– Вот еще одна авантюристка! Ладно, хоть и знатная она скандалистка, да своя… Помогу. Сколько им нужно? А что ж племянник сам не зашел?

– Торопился по делам… Но я думаю, постеснялся…

– Скажи ему, что в ядовитую жабу я пока не превратился! Ядом не плююсь. Пусть заходит в следующий раз…

Хорошо, что Вера Федоровна успела с просьбой до обеда, потому что благостное настроения Григория Григорьевича было разрушено полуденными русско-эмигрантскими газетами.

– Вера, ты видела это?

– Что там?

– Кирилл Владимирович провозгласил себя Императором Всероссийским в изгнании. Каково?

– А что тебя удивляет? Ты же сам говорил, что у следователя Соколова есть все основания утверждать, что Государя и его семью убили.

– Я все понимаю. Но не Кирилл же!

– Гриша, не нервничай так! Еще не хватало, чтоб тебя из-за этого удар хватил!

– Ты не понимаешь! Он же явился в Думу с красным бантом за день до отречения Николая II! Предатель! Как ему спится после этого? Совесть не мучает?

– Он просто первый в очереди. А кто, по-твоему, более достоин? Борис? Андрей?

– Нет, только не эти два бонвивана! Хотя Борис нам почти родственник, – хохотнул Елисеев.

– Николай Николаевич?

– Нет. Этот тоже руки потирал, когда Государь отрекся. Надеялся его место занять.

– Так кто же? Дмитрий Павлович?

– Он же убийца!

– А кто тогда?

– Никто! У меня один Государь – Николай II. Его нет, и страны моей нет. На кой ляд мне тогда Император?

Вера Федоровна взяла газету.

– Вдовствующая императрица считает это преждевременным. Бедная мать! Надеется, что сыновья выжили. Разве может ее сердце когда-нибудь смириться с бесчеловечной реальностью? – она помолчала немного перед тем, как задать важный вопрос: – Гриша, а ты Сережин адрес не выяснил?

– Был я там. Он даже не вышел ко мне. Никогда не думал, что меня вот так будут унижать собственные сыновья!

– А Коля?

– Я пока не знаю, где он живет… Да там будет такая же история. Сергей ему уже все внушил, наверное.

– И никакой надежды?

– Может быть, с Гулей удастся связаться… Он самый разумный из моих детей! Господи, Тасе уже 15! Но они в Петрограде… тьфу, Ленинграде. Это ж надо было бывшую столицу страны переименовать в честь этого бандита Ульянова. Кстати, ты обратила внимание, что Кирилл провозгласил себя императором только после смерти Ленина? Боялся, что ли? Думал, они и здесь его достанут?

– Эти могут все, что угодно!

– Так вот к чему, оказывается, было заявление Кирилла месяц назад в «Вере и Верности», что он формирует корпуса императорской армии и в течение года вернется в Россию. А я говорил Степе… Хочет явиться туда монархом… Какая самонадеянность!

– А если у него получится, мы уедем назад в Россию?

Гриша выглянул в окно на свои нимфеи.

– Да, непременно. Только пусть сначала сдержит слово. Разбрасываться бравурными заявлениями много ума не надо! Это даже большевики и февралисты умеют!

X

Ноябрь ввергал в уныние даже вечно молодой и веселый Париж. Гриша договорился пообедать со Степаном. Тот сильно сдал после смерти сына, поэтому Григорий старался время от времени вытаскивать его из дома.

В этот раз Степа задерживался. Григорий начинал злиться. Он был голоден, но не хотел заказывать, пока родственник не появится, иначе все бы остыло. Он нашел выход, заказав себе дюжину вкуснейших жирных устриц и шампанского.

Наконец, появился Степан Петрович. Вид у него был взволнованный.

– Гриша, умер следователь Соколов!

– Как? Что случилось?

– Официальная версия – разрыв сердца…

– А на самом деле?

– Да Бог его знает… болтают и про отравление, и про пулю в сердце… Какой разрыв сердца? Ему всего сорок два года!

– У него ж несколько лет назад выкрали часть материалов дела об убийстве Государя… возможно, его убрали потому, что он слишком много знал…

– Надо было ему все материалы опубликовать! Придать огласке, чтобы все знали. Всех не переубиваешь!

– А с другой стороны, что там было такого скрывать? Всем очевидно, что императора с семьей убили большевики. Отдавал сам Ленин приказ или нет, какая в сущности разница?

– Возможно, мы даже представить себе не можем, кто настоящий заказчик!

– Похоже, многие были заинтересованы. Однако, все это могут быть лишь домыслы… Вряд ли они оставили после себя документы.

– Почему же тогда выкрали материалы у Соловьева?

– Не знаю… хотели убедиться, что он там ничего по существу нет… – Елисеев вздохнул: – Степа, я хотел тебя спросить о другом – у тебя есть кто-то со связями в России?

– Нужно подумать… Тебе с какой целью?

– Хочу узнать, где там Гуля живет…

– Я поспрашиваю… у меня остались кое-какие знакомства после службы старостой в храме.

Тут мимо их столика профланировал Закретский. Елисеева безумно раздражало, что он стал встречать графа слишком часто.

– Господа, вы уже присягнули новому Императору Российскому? – с гадкой усмешкой бросил Елисеевым Закретский и, не дождавшись ответа, пошел дальше по залу.

– Тьфу, ну до чего же пакостный этот граф! – вскипел Григорий: – Убью его когда-нибудь на дуэли!

– Да полно тебе, Гриша! Он намеренно тебя провоцирует. Будь мудрее. Негоже в нашем возрасте на дуэлях стреляться. Столько всего пережито, забудь уже эти глупости!

XI

Степан Петрович пытался помочь Григорию разыскать адрес Гули в Советской России, но пошатнувшееся здоровье мешало посвятить розыску больше времени. Через пару месяцев Степан совсем слег. Смерть сына подкосила его, как он не пытался держаться. Около года он пролежал, мучаясь страшными болями. К марту, когда в розовом облаке утонула вишня, Степан Петрович отмучился.

После похорон Григорий с Верой стали навещать Варвару Сергеевну, которая застыла словно ее собственный бюст, созданный Роденом. Даже в своем почтенном возрасте и в образе скульптурного изваяния, когда все ее черты обострились, она была красива.

Верочка переживала, что Варвара Сергеевна не рада ее визитам. Григорий успокаивал, заверял, что супруга Степана в горе и странно было бы после всего, что она пережила, ожидать от нее быть радушной хозяйкой. Однако Вера Федоровна была права.

– Гриша, я всегда рада тебя видеть, но уволь меня от общества этой своей… – как-то устало попросила Елисеева Варвара Сергеевна, когда они остались наедине.

– Господи, Варвара Сергеевна, ты до сих пор не смирилась с моим вторым браком? Двенадцать лет прошло!

– Я любила Машу. В ее смерти тебя винить я не могу. Ты – единственный родной человек, который у меня остался. Да и что с вас, мужчин-распутников, взять? Но ее я не приму никогда! Неужели ты не видишь, как она примитива и косноязычна?

– Это несправедливо! Тогда и я не смогу приходить…

– Как пожелаешь!

Общение Григория Григорьевича с Варварой Сергеевной было прервано. Гриша узнал о ее смерти через шесть лет только из газет. В «Последних новостях» было дано скромное объявление. Елисеев, несмотря на разрыв в последние годы, устроил Варваре Сергеевне достойные похороны.

XII

Вопреки всем усилиям и сумасшедшему трудолюбию Сергея, долгое время он не получал часов в основной сетке Школы восточных языков. Место профессора японского было вновь отдано французу, Шарлю Агенауэру, хотя тот не являлся специалистом уровня Елисеева. Серж писал труды, брался за любые переводы и лекции, лишь бы иметь возможность дать достойное образование сыновьям. Наконец, после смерти одного из профессоров кафедру средневековой философии на религиозном отделении решено было переделать в кафедру “религий Японии», руководство которой предложили Сергею. Как это часто бывает, чья-то смерть стала для кого-то шансом. Однако, как известно, как только жизнь входит в колею, тут же возникают соблазны.

– Вера, сядь. Мне нужно с тобой поговорить… – начал вдруг Сергей одним августовским днем. Вид у него был озадаченный.

– Ты меня пугаешь!

– Только ты не торопись с ответом. Сначала подумай, – Сережа выдержал паузу: – Мне предложили поработать в США.

– Как? Кем?

– Читать пробный курс лекций по истории Японии и курса китайского языка, угадай где!

– Неужели в Гарварде?

– Да! Умница! Институт Гарвард – Яньцзинь!

– Сережа, как же я тобой горжусь! Но как же дети?

– Они уже взрослые… Пока останутся здесь. Им нужно учиться. Это же пробный курс, возможно, у нас не получится там задержаться. Или мы не захотим. Зачем их срывать? Будут приезжать к нам в гости…

– Надолго?

– Пока на учебный год…

– Целый год!

– Да, дорогая! Такой шанс мы не можем упустить!

– Я понимаю…

– Нет, если ты сейчас откажешься, я, естественно, тоже не поеду.

– Ну что ты! Такое предложение бывает один раз в жизни! Глупо его упускать!

– Итак, мы едем в Кембридж!

Когда в сентябре Серж с супругой уехали в Америку, Григорий Григорьевич перестал видеть объявления о публичных лекциях сына, на которые он иногда тайно приходил, садясь где-нибудь на задних рядах, чтобы не быть замеченным. Сначала отец испугался, но потом, узнав, что Сергей преподает в Гарварде, он с гордостью рассказывал об этом всем своим знакомым.

По окончанию курса пробных лекций Сергей с Верой вернулись в Париж и пробыли там еще год, после чего уже отправились в Кембридж на длительный срок. Никита и Вадим остались во Франции. Мальчики выросли.

XIII

Сердце Григория Григорьевича по-прежнему не находило покоя. Ни один из сыновей не шел навстречу. Дети не желали общаться с оступившимся однажды отцом.

– Отец Сергий, что же делать? Молюсь за сыновей ежедневно! Но никак не получу прощения… Меня это и расстраивает, и, положа руку на сердце, злит порою! – жаловался Гриша своему духовнику.

– Нужно смириться, сын мой. Вижу, гордыню свою ты не победил еще. И сыновья видят. Поэтому и нет пока от них прощения. Просите и дано будет вам.

– Но разве они не должны прощать, как и мы прощаем должникам нашим?

– О себе нужно думать, сын мой, – улыбнулся батюшка.

– Я думаю… и прощаю сам. Но что ж мне любое унижение принимать?

– Прощения просить не унизительно. Унизительно грехи свои пестовать.

– Натуру трудно переделать… Хочу вот старшему сыну в Россию письмо отправить, но боюсь. Вдруг он грубо мне ответит? Или не ответит вовсе? Я буду переживать… рассержусь, наверняка… Что делать? – Грише, наконец, удалось выяснить, где жил Гуля. Все оказалось просто, он обосновался в квартире покойного дяди, Александра Григорьевича.

– Пишите. Просите прощения. И молитесь!

Григорий Григорьевич сочинял письмо Гуле целый месяц. Писал и переписывал. Рвал в клочья и начинал сначала. Наконец, как ему казалось, он изложил все, что было на душе, и послание было отправлено.

В это время в Советском Союзе убили Кирова. Стрелял в него некий Николаев. Личные причины преступления могли бы быть заслуживающим внимания мотивом, поскольку Сергей Миронович был известным ловеласом и по давней царской традиции был неравнодушен к балеринам Мариинки, мог приударить и за супругой Николаева. Но это была какая-то мещанская, никому ненужная версия, поэтому ее быстро замели под ковер. Как и версию о сумасшедшем убийце-одиночке. Заговор – вот это серьезный разговор. Отличный повод, чтобы навести шороху и почистить ряды врагов, а заодно и тех, кто пока только казался неблагонадежным.

Прошел почти месяц. Рождественское настроение веселым шумом врывалось в дома парижан. Однако Григорий Григорьевич грустил даже на пышном ревейоне. Не радовали его ни солоноватые нормандские устрицы, ни сводящая с ума своим ароматом фуа-гра, ни румяная жареная индейка с каштанами, ни десерт в виде полена… Какой праздник, если он так и не получил ответа из России.

XIV

Шура бежал домой по хрустящему снегу. Там его ждали две любимые женщины – супруга и дочь. Вдруг дорогу ему преградил черный автомобиль. Дверь машины открылась, и Саша увидел там Зою.

– Садись! – велела давняя знакомая без предисловий.

Шура послушно залез в автомобиль. Его трясло от волнения, страха и всплывшего откуда-то из недр сознания желания хотя бы еще раз обладать этой женщиной с магическими цыганскими глазами. Зачем она его поджидала? На радость или на беду?

Зоя молча привезла его в свою новую шикарную квартиру. Теперь, похоже, роскошь не казалась ей мещанством. Ее не смущало жить в награбленных, отобранных у других людей вещах. Напротив, она считала это справедливым.

Едва войдя, без лишних слов Шура оказался в кровати со своей валькирией. После того, как страсть была утолена, Зоя накинула на себя шелковый китайский халат и закурила сигарету.

– Сегодня будут арестовывать Елисеевых. Забирай жену, ребенка и уезжайте подальше от Ленинграда. Есть куда?

– Да, у Жени бабка в деревне… А у меня длительная командировка на Урал… Что случилось? Почему сейчас?

– Кирова убили! Как будто ты не знаешь…

– Мы-то здесь причем?

– Вы всегда причем. Классовый враг, неблагонадежный элемент.

– Чушь! Охота на ведьм!

– Будешь спорить или послушаешь совета?

– Когда?

– Я же говорю – сегодня. Ночью.

– Как? Когда же собираться?

– Ты что, не понял, что я сказала?

– Тогда я пошел?

– Иди. Больше мы не увидимся.

Шура дошел уже до двери, как вдруг остановился.

– Надо же еще братьев предупредить!

Зоя резко вскочила.

– Ты спятил? Я и тебе не должна была говорить. Это же преступление!

– Я понимаю. Но они мои братья!

– Нет! Не смей!

– Да ты что? Я не могу один сбежать!

Саша впервые видел Зою испуганной.

– Шура, это очень опасно! Мы не можем больше никого предупреждать!

Она подошла к нему и обняла, словно прося защиты. Никогда раньше она не была такой беззащитной. У Шуры колотилось сердце так, что он слышал его стук в ушах.

– Зоя, их же могут расстрелять…

– А так меня расстреляют! Какая же я дура, зачем я пожалела тебя? – женщина отстранилась от него и посмотрела черными глазами прямо ему в душу: – Ты еще любишь меня? Тогда ради нашей любви, просто бери своих женщин и уезжай!

– Я не могу! Пойми меня! Как мне жить потом? – Шура зажмурился, чтобы не поддаться ее чарам.

Вдруг Зоя рухнула перед ним на колени.

– Шура, ты же не хочешь, чтобы меня поставили к стенке?

– Ну что ты, конечно, нет! – Шура тоже опустился на колени, чтобы быть с ней на одном уровне.

Зоя закрыла глаза и выдохнула. Теперь она говорила спокойно.

– Тогда давай так – я сама аккуратно предупрежу твоих братьев. Так, чтобы это не ударило по мне. А ты с женой и ребенком уезжай первым же поездом. Так и быстрее будет. У нас почти нет времени.

– Хорошо! Да, пожалуй, так лучше.

Они встали. Зоя пошла одеваться. А Шура поспешил к двери. На секунду он остановился.

– Ты спросила, люблю ли я тебя? Если б не нужно было увозить Женю с Ией, я готов был бы умереть здесь и сейчас, лишь бы рядом с тобой.

Он не видел, как Зоя поморщилась.

XV

Все было, как во сне. Шура прибежал домой, сбивчиво объяснил Жене, что необходимо исчезнуть из города, собрал какие-то вещи и через час они уже были на вокзале.

Саша смотрел в окно уносящего его из родного города поезда, но ничего не видел и не слышал, словно загипнотизированный. Постепенно пелена спала. Он услышал всхлипы жены. Внутри начал грызть червь сомнения. А что если Зоя его обманула? Вдруг она специально пообещала предупредить братьев, чтобы отправить его из города, но не сделает этого? Через час Шура уже не находил себе места.

– Мне нужно вернуться! Я быстро – туда и сразу обратно! –заявил он Жене тоном, не терпящим возражений.

– А как же мы?

– Вы должны ехать в деревню. Я к вам заеду перед командировкой.

Шура поцеловал спящую дочь и выскочил на ближайшей станции.

Как назло, поездов обратно в Ленинград в ближайшее время не было. Пришлось ждать на станции до утра. Ноги окоченели, но в голове у Шуры была только одна мысль – только бы успеть, только бы за братьями не пришли раньше.

Наконец, рано утром Шура сел в первый поезд до Ленинграда, который, казалось, тащился особенно медленно, постоянно притормаживая и долго простаивая на остановках. Иногда Саше казалось, что быстрее было бы пойти пешком.

К полудню Саша был в Ленинграде у Гулиной квартиры на Фонтанке. Он стучал в дверь, но никто не открывал.

– Что Вы тарабаните на всю парадную? Их нет, не видите что ли? – заругала Шуру старуха, спускающаяся по лестнице.

– А где они, Вы не знаете? Мне срочно нужно их увидеть!

– Увезли их. Вчера ночью мотор приходил.

– Какая машина? Черная?

– Ну да, черная… Какая же еще?

– За рулем была женщина?

– Да почем я знаю? Может, и женщина… Кто их сейчас разберет? Все одинаковые, в кожанках!

Шура подумал, что Зоя все-таки сдержала слово. Зря он в ней сомневался.

– А ты им кем будешь? – бабка становилась слишком любопытной.

– Неважно. Раз они уже уехали, все остальное неважно…

Приободренный Саша вновь отправился на вокзал. Как только он сел в поезд, он моментально уснул и проснулся лишь к нужной остановке.