Три солнца. Сага о Елисеевых. Книга II. Дети

Глава V

I

По всему Петрограду были развешаны черные флаги. Товарищи скорбели по погибшему чекисту. Газеты пестрели угрозами ответить на убийство председателя Чрезвычайной Комиссии и покушение на вождя революции массовыми казнями врагов. Все арестованные объявлялись заложниками. Через несколько дней в прессе были опубликованы списки. Когда Мариэтта увидела фамилию своего супруга, она выронила газету и едва не лишилась сознания. Снова заболел живот.

Девушка велела горничной бежать к Саше и привести к ней брата, во что бы то ни стало. Леля имела хватку бульдога. У Шуры не было шанса проигнорировать просьбу сестры, коей, надо признать, он был страшно удивлен, ведь они в последнее время совершенно не общались.

– Шура! Умоляю, беги в ЧК к своей знакомой! – превозмогая боль, потребовала сестра, как только Шура переступил порог квартиры: – Нужно спасти Глеба!

– К Зое? – Шура явно был обескуражен: – Откуда ты о ней знаешь?

– Я была на Гороховой недавно. Урицкий еще был жив. Там и встретила ее. Она обещала помочь!

– Я не знал об этом…

– Шура, прошу тебя, поторопись!

Сестра показала Саше газету со списками.

Шура не стал дальше тянуть время и отправился в ЧК. Там творилось истинное сумасшествие. Перепуганные женщины пытались штурмовать кабинеты, чтобы выяснить, где их мужья. Чекисты выдворяли их, а они снова просачивались внутрь, к новому председателю Бокие или любому другому комиссару.

С трудом преодолев толпу встревоженных дам, Саша, наконец, прорвался к Зое. Та была, как всегда, деловита и сосредоточена.

– Что же ты не рассказала мне, что с сестрой познакомилась? – поинтересовался Шура.

Зоя не ответила, лишь повела бровью – амазонка ни перед кем отчитываться не собиралась, тем более перед Сашей.

– Она говорит, что ты обещала ей помочь…

– Я обещала – узнать!

– Узнала?

– Ты что, не видишь, что здесь творится? – казалось, Зоя сейчас швырнет в парня тяжелым пресс-папье.

– Я не могу вернуться к ней вот так, без вестей…

Зоя встала, достала из сейфа пачки листов со списками фамилий и швырнула их на стол перед Шурой.

– Списки расстрелянных. Ищи!

II

На почве увлечения востоком Сергей сдружился с ассириологом Шилейко. Сдружился в той степени, насколько гениальные люди в принципе могут дружить. А Вольдемар был именно гением, по крайней мере, многие считали его таковым. Иногда Шилейко приглашал Елисеева к себе в Шереметьевский дворец, в сырую, холодную, неуютную комнату с книгами на полу, где они пили кофе и увлеченно обсуждали искусство Востока. Сергея сложно было чем-то удивить, но Владимира Казимировича он слушал, едва не открыв рот. Тот, слегка рисуясь, делился планами перевести вместе с Гумилевым эпос о Гильгамеше.

В один из таких визитов Сергей встретил у Шилейко даму. Ее четко-геометрическое каре и характерный нос с горбинкой не оставляли сомнений – это была Ахматова. Благодаря университетскому окружению Елисеев был знаком со многими выдающимися деятелями мира искусства, но не с небожителями. Казалось, они далеки, как зимние звезды. Кроме того, Сергей не следил за светской хроникой и понятия не имел, что ради Владимира Казимировича Ахматова рассталась с Гумилевым.

Анна Андреевна собиралась уходить, надевала шляпку.

– Аничка, рекомендую – Серж Елисеев.

– Володя много о Вас рассказывал… Вы и впрямь учились в Токио?

– Чистая правда, – Сергей поцеловал протянутую руку, не веря своему счастью: – Если б я знал, что Вам это интересно, захватил бы японскую гравюру в стиле укие-э … на память и в знак моего глубочайшего восхищения Вашим талантом.

– Как мило! – Ахматова взглянула на Елисеева внимательнее: – Непременно приносите в следующий раз или передайте с Володей.

– Ты на литературный вечер? – поинтересовался Шилейко.

– Я отказалась. Любовь Дмитриевна снова будет декламировать «Двенадцать». Вы читали? – обратилась она к Елисееву. Тот ничего не успел ответить, как она продолжила: – Коля считает, что Блок вторично распял Христа и ещё раз расстрелял Государя.

Сергей не решился бы возражать богам поэзии, даже если бы у него было другое отношение к поэме.

– Ты с ним виделась? – Вольдемар ревновал жену к Гумилеву, несмотря на то, что одержал победу в этом непростом соперничестве.

– Нет, – отрезала Анна Андреевна: – Блок помешался на своей «музыке революции». Представляешь, он отказался участвовать в «Утре России»!

Елисеев наслаждался каждой секундой непродолжительного общения с поэтессой, которая скоро оставила их с Шилейко. Ахматова активно участвовала в митингах в защиту политических заключенных. Вот и в тот вечер она отправилась на подготовку одного из таких мероприятий.

В начале сентября Сергею снова пришлось ненадолго уехать в командировку в Москву, не подозревая, что среди политических заключенных уже были его знакомые и даже родственники.

III

Шура внимательно вглядывался в фамилии расстрелянных людей, просматривая станицу за страницей. Он старался не думать о том, что еще несколько дней назад эти люди были живы и, что вся их вина заключалась лишь в принадлежности к другому, не рабоче-крестьянскому, классу. Саша пытался оставаться хладнокровным, объясняя себе жестокость молодой советской власти острой необходимостью, борьбой за существование. Однако с каждым новым именем росло осознание всей трагедии, постигшей его страну. Россия теряла цвет нации. Неужели о такой революции он мечтал?

Вдруг его будто ударило током, словно дотронулись до оголенного зубного нерва. Раньше он не знал, что написанные слова могут причинять физическую боль.

– Кобылин! Александр Михайлович Кобылин!– он уставился на Зою с недоумением: – Систематическая агитация против Советской власти?

– Что тебя удивляет? – в голосе Зои зазвенел металл.

– Это наш Кобылин? Компаньон отца?

– Возможно… – наивное удивление Шуры раздражало чекистку.

– Я знаю этого человека с детства…

– И поэтому он не мог агитировать против Советской власти?

– Это чушь какая-то! Возможно, он был против национализации. Что же мы теперь всех, кто не рад расстаться со своим имуществом, будем расстреливать?

– А что ты предлагаешь делать с врагами революции?

– Какой он враг? Он – талантливый человек. Да, заблуждавшийся насчет частной собственности. Но он бы постепенно осознал…

– А пока он бы примкнул к каким-нибудь анархистам и убил бы очередного нашего товарища! Этого ты хочешь?

Шура смотрел на девушку с плохо скрываемым ужасом. Как она могла так цинично говорить об убитом Кобылине? Да, в те дни люди гибли, как мухи, и человеческая жизнь потеряла всякую ценность, но это было впервые, когда он столкнулись с расстрелом близкого человека. Он пытался разглядеть в Зое хоть каплю сочувствия, но не видел ничего, кроме холода и раздражения, от которых у него сводило зубы. Саша вдруг прозрел. За обликом роковой революционерки скрывалось зловещее, кровожадное чудовище. Безобразное лицо революции! Он хотел сейчас же уйти, но оставалось еще несколько страниц. Нужно было убедиться, что Глеба нет в этих списках.

Зоя вырвала у него оставшиеся листы и, пересмотрев несколько из них беглым взглядом, нашла ту страницу, которую искала. Она положила ее перед Шурой и ткнула пальцем – Глеб Николаевич Андреев-Твердов расстрелян как активный враг советской власти.

Вчера Саша целовал ее губы, а она знала, что муж его сестры убит, знала, что ребенок Мариэтты родится без отца, знала и ничего не сказала. А самое страшное, она искренне и фанатично поддерживала весь этот террор, все расправы над невинными людьми, все это безумие. Шура ясно осознал, что, если б Зое завтра нужно было пристрелить его, она бы даже не колебалась. Кто он для нее? Отброс! Сын классового врага!

Саша молча встал и пошел к выходу. Тяжелые ноги едва слушались, как будто на них были кандалы или пудовые гири.

Зоя, как хорошая охотничья собака, чувствовала его страх. Как же она презирала его в ту минуту.

– Слизняк! – бросила она ему в спину: – А хочешь знать, что сделали с Фанни Каплан? Ее расстреляли и сожгли в бочке из-под смолы! Теперь распускай свои буржуйские нюни, трус!

IV

Шура вышел из ЧК и несколько секунд не мог сообразить, что делать. Надо было как-то сообщить страшное известие сестре. Но ноги отказывались идти в сторону дома Мариэтты. Саша направился к Сергею. Старший брат был опытнее в таких вопросах. Он должен был сообразить, как преподнести горькую весть.

Он столкнулся с Верочкой у двери. Она только вернулась из художественно-учебных мастерских, куда поступила на курс Петрова-Водкина.

– Шура, что случилось? На тебе лица нет!

– Серж дома?

– Нет, его нет…

– Я подожду.

– Он в Москве. Приедет на следующей неделе, – Вера видела, что произошло что-то ужасное: – Шура, говори уже или меня сейчас удар хватит! Что-то с Гулей? С Петей?

– Глеба расстреляли…

Женщина только всплеснула руками и закрыла рот, чтобы невольный вскрик не испугал никого из домочадцев. Хоть они с Мариэттой и не общались из-за попыток той навести мосты с отцом, Вера знала, что девушка ждала ребенка. Какой удар для будущей матери!

– И Кобылина! – из глаз Шуры брызнули слезы. Все напряжение, которое он пытался сдержать, вырвалось наружу. Раньше он никогда не задумывался, как много Александр Михайлович значил для него. Просто Кобылин был всегда. Он был человеком из детства, был частью когда-то счастливой и рано потерянной семьи, отвергнутого отца, всей прошлой жизни с вкусными домашними запахами и солнечными зайчиками на сказочных витринах Елисеевских магазинов. Как будто вместо Кобылина комиссары убили часть Сашиных воспоминаний. Сюда же добавилось расставание с Зоей. Да, теперь он не обманывался на ее счет, но это не делало разрыв менее болезненным. Если бы чекистка затушила горящую сигарету о его оголенное сердце, он, пожалуй, вынес бы это более стойко.

Верочка взяла Шуру за руку.

– Мариэтта уже знает?

– Нет, я сразу сюда…

– Сейчас я покормлю Вадима, потом мы оставим детей с Манефой и пойдем к ней… Мы должны быть рядом!

V

Весь день Мариэтта не находила себе места. Почему Шура так долго не возвращался? Девушка успокаивала себя, что это должно быть хороший признак. Если б в ЧК отказались помогать, брат уже давно бы вернулся.

Ей было плохо, ребенок толкался в животе, и к вечеру, когда он немного успокоился, она провалилась в липкую дремоту. Сквозь обрывистые мрачные сновидения, она услышала, как звякнул в прихожей колокольчик. Девушка хотела встать, но не было сил вырваться из-под придавившего ее груза густых, тревожных грез. В комнату заглянула Леля, увидев, что хозяйка спит, она прикрыла дверь. В гостиной журчали тихие, убаюкивающие голоса. Проспав еще час с четвертью, Мариэтта, наконец, смогла встать и выйти из спальни.

За столом в гостиной сидели Шура и Верочка. Заплаканная горничная сварила им кофе, который они же и принесли.

– Мариэтта, дорогая, сядь, пожалуйста. Нам нужно тебе что-то сообщить… – встреть Сережина супруга девушку на улице, не узнавала бы в измученной беременной женщине ту избалованную белокурую принцессу, с которой она когда-то занималась французским.

– Верочка, как я рада тебя видеть! Как мальчики? У вас же их теперь двое? Знаешь, Глеб тоже хочет сына. Имя уже выбрал – Игорь. Будут звать, как князя… – хозяйка говорила без пауз, не давая никому вставить ни слова. Трагичные лица родственников пугали ее: – Ты помнишь Глеба? Он приходил ко мне на день рождения в пятнадцатом году, перед тем, как ушел на войну…

– Помню… – как можно было забыть такой скандал. Особенно хорошо тот день помнил Саша. Но теперь все это уже было неважно.

– У тебя не было времени узнать его лучше. Он тебе непременно понравится! Им очаровываются буквально все. Такие манеры и врожденное благородство. Он должен скоро прийти. Верно, Шура? В ЧК сказали, если невиновен, отпустят. Ты поговорил со своей знакомой? Глеб ведь просто служил, исполнял свой долг, как Гуля или Петя…

– Да, я был там…

– Видишь, я же говорила, что она обещала помочь! Когда его отпустят? – девушка тараторила, перебивая гостей: – Леля, подай чашку для Глеба Николаевича!

– Мариэтита, ты помнишь Кобылина? – Шура решил, что так сообщить страшную весть будет проще.

– Александра Михайловича? Папиного компаньона?

– Да… его расстреляли…

– Господи Иисусе, какой ужас! За что?

– Ни за что! Придумали агитацию какую-то…

– Твоя чекистка сказала, невиновных отпустят! Глеб никого не агитировал…

– Мариэтта…

– Нет!

– Мариэтта, прошу, прости меня, я должен это сказать – Глеба тоже расстреляли, – выдавил, наконец, из себя Саша.

– Нет! Нет! Нет! Нет! – сестра отказывалась верить.

Верочка обняла ее и прижала к себе.

– Нет, этого не может быть! Она же обещала, что его отпустят! Это ошибка! – Мариэтта вырвалась из объятий и заметалась по комнате: – Вот его сапоги, его одежда в шкафу, он скоро придет! Это какое-то недоразумение! У них же бардак, они что-то перепутали! Вот детская кроватка, которую мы купили. Он ее хочет обновить, перекрасить. У него будет ребенок! Он не дал бы себя убить! Он придет!

Горничная зашла унести грязные чашки. По ее похудевшим щекам текли слезы.

– Что ты ревешь, дура? – взорвалась Мариэтта: – Глеб Николаевич жив! Не смей его хоронить! Неси ему чашку!

– Мариэтта, тебе нужно успокоиться… Подумай о ребенке! Хочешь лечь? – Вера снова попыталась обнять молодую вдову, но та отстранила ее руки.

– Спать? Как я теперь буду спать? Я не усну, пока Глеб не вернется! Шура, ты видел свою знакомую? Что она сказала? Когда его отпустят?

Саша молчал.

– Она же обещала! Обещала!

VI

Страшные известия преодолели весь царящий в стране хаос и достигли Кисловодска, который все еще был во власти большевиков. Григорий Григорьевич был уверен, что после всего, что он пережил, любые испытания он сможет принять спокойно, философски. Однако когда он открыл письмо от знакомых из Петрограда, извещающее о смерти старшего брата и расстреле Кобылина и Глеба, на мгновение его сердце прекратило отстукивать жизненный ритм.

Несмотря на то, что его и Александра Григорьевича давно разделяла пропасть, на дне которой кишели непонимание, злоба и горечь предательства, Гриша любил брата и втайне мечтал о том дне, когда тот, забыв старые обиды, объявит перемирие. Саша ведь был намного старше, должен был быть мудрее. Вдруг Григорий почувствовал, что теперь осиротел совершенно.

Далее в письме шли подробности о страшных расправах ЧК, жертвами которых стали его друг и муж Мариэтты. По слухам, ходившим в бывшей столице некогда великой империи, Кобылина перед смертью пытали – требовали выдать, где спрятаны его и Гришины сокровища. Зная Александра Михайловича, даже если и был где-то тайник с ценностями, под давлением он никогда бы ничего не отдал. Не такого он был склада. Вот если б попросили, поуговаривали, сослались бы на голодных детей и стариков – другое дело. Да и что он мог укрыть от этих вездесущих грызунов-вредителей в черных кожанках, рыскающих по городу в надежде присвоить или уничтожить бесценные шедевры искусства и архитектуры? Кое-какие сбережения Гриша постарался перевести в зарубежные банки еще до войны и Октябрьской революции. Небольшую наличность и побрякушки они с Верой Федоровной взяли с собой в дорогу и значительную часть уже истратили. Никто не ожидал, что так долго придется скитаться, подвергаясь постоянным поборам и откровенному грабежу со стороны новой власти. Автомобили, фабрики и магазины – все было на поверхности, не спрячешь. Их и национализировали в первую очередь. В скором времени очередь должна была дойти и до домов. Что же тогда? Что еще там могло остаться? Григорий отказывался понимать, за что эти изверги замучили до смерти его самого верного друга и компаньона.

Про Глеба писали, что его вместе с другими заложниками-офицерами затопили на барже в Финском заливе. Бедная Мариэтта! Хоть Елисеев раньше и недолюбливал мальчишку, теперь у него сердце разрывалось на куски. В чем была вина этого юнца, который и жизни-то еще не видел? В том, что в патриотическом порыве он пошел защищать Родину, рискуя своей жизнью? За этот благородный порыв он должен был поплатиться жизнью? Так отблагодарил его народ за ратные подвиги во имя отчизны?

Неизвестно, были ли все эти чудовищные подробности зверств реальными, но появились они не на пустом месте. Пытки и затопленные с заложниками баржи, к несчастью, уже не были редкостью, поэтому так легко жителям Петрограда верилось в зловещие детали.

На Гришу одна за другой накатывали эмоции. Оцепенение, ужас, гнев. Елисеев вскочил, чтобы собраться и ехать в Петроград. Душа требовала призвать к ответу всех виновных в кровожадных расправах. Вдруг резкая боль сковала его грудь. Григорий не мог вздохнуть. Он попытался расстегивать ворот рубахи, но в глазах потемнело, и он рухнул навзничь.

Вернувшаяся с рынка Вера Федоровна застала супруга, распластанного на полу. Выронив корзину с продуктами, она в панике заметалась вокруг Григория, безуспешно пытаясь поднять его сама. Не хватало сил. Тогда она бросилась за кухаркой и садовником. Все вместе они перетащили Елисеева на диван. Он был еще жив. Срочно послали за доктором.

Врач, осмотрев больного, лишь поцокал языком.

– Умоляю, доктор, скажите, он будет жить?

– И рад бы обнадежить Вас, Вера Федоровна, но, похоже, миокарда Григория Григорьевича сильно изношена. Нужен полный покой. Любое волнение – смерти подобно. Постарайтесь убедить его соблюдать режим, это успокаивает. Обычно мы рекомендуем избегать кулинарных излишеств, однако в наши дни это звучало бы издевательски. А посему я дам Вам противоположный совет – необходимо хорошо питаться. И не забывайте про ежедневные променады по терренкурам. Миокарду нужно тренировать. Но это потом, после того, как он придет в себя и восстановится… Если он придет в себя, чего я не могу обещать… Полагаю, если ночь переживет – выкарабкается…

Вера Федоровна до рассвета сидела у постели мужа. Молилась.

Она была неизменна своим принципам и не прочла скомканное письмо, которое с трудом вытащила из сжавшей его руки супруга. Отчасти она догадывалась, что там что-то настолько страшное, что едва не убило Григория. Удивительно, как небольшой клочок смятой бумаги мог навевать на нее животный ужас. В каком-то необъяснимом порыве она бросила письмо на серебряный поднос и подожгла. Когда листок полностью превратился в пепел, Вера Федоровна вдруг почувствовала облегчение.

VII

Шура чувствовал свою вину перед Мариэттой. Словно он мог предотвратить расстрел Глеба, но не сделал этого. Он считал себя ответственным за то, что прежде безоговорочно поддерживал всех без исключения революционеров, за то, что позволил Зое с ее фанатизмом овладеть его мозгом и душой. Как он мог полюбить такое чудовище? Ведь он всегда тянулся к свету и справедливости! Именно поэтому он и ненавидел прежний уклад. Слишком много было неравенства. Но теперь… теперь кровавые преступления царизма казались детскими шалостями, воздушной пощечиной кисейной барышни. То ли дело удар пролетарским кулаком в буржуйскую морду. Ощутите долгожданную справедливость на собственной физиономии.

Шура ночевал у сестры почти каждый день. Нестерпимо больно было смотреть, как она сидит на подоконнике с книгой и ждет любимого, который к ней никогда не придет. Но брат должен был убедиться, что с несчастной девушкой все в порядке. Насколько это было возможно, учитывая обстоятельства. Мариэтта вбила себе в голову, что, если вести себя так же, как в детстве, она непременно дождется своего пажа. Так уже было. Он и раньше иногда был занят и пропадал на несколько дней, но потом обязательно появлялся, поэтому если она будет старательно его ждать, Глеб снова непременно вернется. Главное, делать все в точности, как когда-то в родительском доме, когда ей было четырнадцать. Нужно стараться и верить! Девушка не выпускала из рук «Затерянный мир» Артура Конан Дойла. Ту самую книгу, которая три с небольшим года назад познакомила их в барачной больнице. Всего три года, а казалось, прошла вечность.

Мариэтта то тихонько читала отрывки приключенческого романа вслух, то молилась. Лелю бормотание хозяйки пугало. Она была уверена, что та совсем тронулась рассудком. Никак не желала признавать смерть мужа. Если только горничная смела заикнуться об этом, Мариэтта бросалась на нее едва не с кулаками. А Лелю волновали вполне практичные вопросы. Если Глеба расстреляли, значит, вещи ему больше не нужны. Следовательно, нужно их продать и накормить эту беременную сумасшедшую. А дальше горюйте себе, сколько душе угодно.

Горничная жаловалась Верочке с Сережей, которые тоже часто навещали молодую вдову. После расстрела Глеба прежние недоразумения и недопонимания были забыты. Чудовищная трагедия затмила все, примирив семью. Но Мариэтта и родственников не особенно слушалась, не соглашаясь слезть с подоконника даже под страхом простуды и последствий для будущего ребенка. Отец бы не преминул заметить, что своим своенравием и упрямством она пошла в мать.

Шура совершенно был бесполезен в этом вопросе. Из-за чувства вины, которое съедало его изнутри, он позволял Мариэтте абсолютно все. Тяжело было существовать в состоянии постоянного самобичевания. Из задиристого парня он превратился в хмурого, бесконечно кающегося грешника. Дни мелькали один за другим, но Шура, потеряв вкус к жизни, не замечал их. Уныло он шел на работу и так же понуро возвращался страдать вместе с сестрой.

Он был настолько поглощен своими переживаниями, что не замечал внимания молодой женщины, которая работала машинисткой в том же геологоразведочном институте, где трудился Саша. К моменту встречи с Шурой, Евгения уже успела развестись, оставшись с маленьким сыном на руках. Все ее старания подкормить и поддержать молодого коллегу морально, Елисеев воспринимал, как исключительно дружеские жесты. Вероятно, все бы это так и продолжалось без всякого развития, но вдруг в контору института явилась Зоя.

Чекистка вошла в тот момент, когда Шура грыз сухари, заботливо сохраненные для него Женей, запивая их пустым кипятком. Машинистка сидела, подперев лицо ладонью, и любовалась тем, как он в задумчивости поглощает засушенную субстанцию, которую тогда называли хлебом. В ее глазах смешались жалость, восхищение и что-то очень трепетное, что не ускользнуло от цепкого взгляда Зои. Та в свою очередь удивилась сама себе – милая житейская сцена вызвала в ней какую-то обиду и злость. Неужели ревность? Если бы Шура узнал, что у революционерки, у которой, казалось, вместо сердца – могильный камень, вдруг всколыхнулись какие-то эмоции, да еще такие низменные, если не сказать, мещанские, он бы не поверил в это. Но Александр настолько был поглощен семейной трагедией, что не замечал ни влюбленных флюидов Жени, ни закипающих страстей внутри Зои.

– Твои вещи, – Зоя бросила перед Шурой узелок со скромными пожитками, выстрелив молнией презрения в Женю. Какая-то серая курица – не идет ни в какое сравнение с роковой красоткой в кожанке и красной косынке. Машинистка, несмотря на весь свой скромный вид, не осталась в долгу и метнула такой же взгляд в ответ.

Шура вздрогнул, увидев перед собой бывшую возлюбленную. Он никак не ожидал лицезреть богиню революционного террора у себя в конторе.

– Ну, я пошла? – Зоя отчасти была обескуражена реакцией молодого человека. Он не ползал на коленях, не цеплялся за ноги, умоляя остаться. Она была уверена, что за те дни, что они не виделись, Шура достаточно настрадался и сделает все, чтобы вернуть ее. Неужели он променял ее на это бледное существо в скучно-сером, бесформенном одеянии?

Саша лишь пожал плечами, посчитав ее вопрос риторическим. Разве можно остановить шаровую молнию? Все равно, что встать на пути у несущегося бронепоезда. Если Зоя решила уйти, она уйдет. Гибель Кобылина и Глеба будто контузили его. В своей заторможенности, он даже не понял, что некогда любимая им амазонка дает ему шанс на примирение. Но Шура этим шансом не воспользовался. Если бы его спросили, сознательно он это сделал или нет, он бы не знал, что ответить.

Зоя покинула кабинет, хлопнув дверью.

– А где же Вы теперь живете? – участливо поинтересовалась Женя, понимая, что означал узелок с вещами. Она свой шанс упускать не собиралась.

– У сестры… Ей сейчас нужна поддержка.

– Безусловно! Знаете, я Вами восхищаюсь – не часто встретишь таких заботливых братьев!

– Да что Вы… это совершенно не то… – Шуре не хотелось вдаваться в подробности.

– Вы говорили, она ждет ребенка? Когда же срок?

***

Через несколько дней Мариэтта родила мальчика, которого назвала Игорем, как хотел Глеб.

Теперь у молодой мамы не осталось времени сидеть на подоконнике, витая в фантазиях. Жизнь стала крутиться вокруг новорожденного. Братья вздохнули с облегчением. Сергей, который отлично помнил состояние матери перед там, как она наложила на себя руки, особенно обрадовался произошедшим с сестрой изменениям. Безусловно, она все еще горевала по Глебу, но ее страдания уже не заставляли окружающих задумываться о возможных диагнозах.

VIII

Григорий Григорьевич открыл глаза. Рассветное сентябрьское солнце щедро золотило волосы Веры Федоровны, заснувшей рядом в кресле. Какое это было счастье, видеть свою любимую, преданную жену рядом. Она одна вселяла веру и заставляла думать, что вселенная еще существует, что в самом эпицентре апокалипсиса сохранился островок прежнего мира.

Гриша был очень слаб. Пока он не мог встать, Вера была ему и женой, и сестрой милосердия. Обмывала, кормила с ложечки. Она свято верила, что муж поправится. Даже не допускала мысли, что, вырвав супруга из цепких лап смерти в ту ночь, она снова позволит болезни взять верх.

Партизанский отряд Шкуро снова отбил Кисловодск. По городу вновь замелькали волчьи папахи. Обласканные солнцем улицы городка стали еще светлее от улыбок обывателей, которые с радостью встречали своих освободителей. Лишь страх, что в Кисловодск вернуться красные, омрачал долгожданное счастье горожан. Елисеев хотел вступить в отряд Андрея Григорьевича в надежде, что настанет время, когда они отобьют у большевиков не только юг России, но и Петроград, а потом и всю страну. Однако его больное сердце еще не было готово к подвигам. Он вышел из дома, но вынужден был присесть на ступеньки крыльца, чувствуя, что его изношенный насос отказывается качать кровь по венам в полную силу. Голова страшно кружилась.

Недобрые предчувствия жителей Кисловодска оправдались. Отряду Шкуро вскоре пришлось отходить, но в этот раз казаки решили не оставлять высшее общество на милость большевиков. Они объявили сбор всех желающих уйти с ними у Пятницкого базара. Однако необходимо было найти средство передвижения. Григорий Григорьевич еще не в состоянии был передвигаться на значительные расстояния, особенно по крутым подъемам и спускам городских улиц, поэтому Вера Федоровна взяла на себя поиск телеги. Поздно вечером она изнеможенная, но довольная вернулась домой.

– Верочка, любимая, ну разве можно так над собой измываться? – ворчал Гриша: – Ты совсем не бережешь себя! Хочешь слечь так же, как я?

– Дай мне четверть часа, Гриша! Я отдышусь и все тебе расскажу, – она рухнула на стул, не в состоянии даже расшнуровать свои ботильоны. Переживания и усталость темными кругами под глазами оставили свои следы на ее красивом лице.

Григорий, кряхтя, опустился перед женой на колени и снял с нее обувь, освободив распухшие от отеков ноги Веры.

– Гриша, прекрати немедленно! Тебе нельзя наклоняться! – но она слишком устала, чтобы активно сопротивляться.

Елисеев обнял супругу за ноги и поцеловал ее колени. Его распирало от любви и чувства благодарности. Он был жив исключительно стараниями своей обожаемой Верочки. Этот спонтанный жест Гриши необычайно расторгал его жену. Она наклонилась и прижалась губами к его макушке. Обнявшись, они просидели несколько минут.

– Я нашла нам телегу, – сообщила, наконец, Вера Федоровна, помогая Грише подняться: – Нужно собираться. Завтра утром выступаем на Тамбиевский аул.

Переход горожан в аул представлял собой жалкое зрелище. Несчастные беженцы передвигались вдоль аккуратных бархатных складок Кавказского предгорья, кто на чем. Некоторые вынуждены были идти пешком, обвешанные тюками со скудными пожитками. На телеге, в которой ехали Елисеевы, разместилось еще три семьи – банкир с супругой и доктор с женой и сыном. В этой грустной процессии были замечены и великие князья – Борис и Андрей Владимировичи.

Вдруг колонну беженцев обстреляла артиллерия большевиков. Началось паника. Экипажи и люди заметались по дороге. Телега Елисеевых съехала в сторону, пытаясь скрыться от разрывавшихся над головами снарядов. Они так гнали лошадь, что вдруг осознали, что слишком оторвались от основной колонны. Это было небезопасно, ведь кругом были отряды красных. Не дай Бог наткнуться на них.

– Ты только не волнуйся, – тихонько повторяла супругу Вера, которая, казалось, боялась сердечного приступа у Гриши пуще любого обстрела.

– Я в порядке! – с некоторым раздражением отмахнулся Григорий. Зачем же она на людях позволяет себе обращаться с ним, как с ребенком?

– Не обращайте внимания, – шепнул Елисееву эскулап: – Это она и себя успокаивает. Нам всем страшно.

– Мне не страшно, – возразил Григорий Григорьевич: – Я раздосадован тем, что из-за своей пустой болезни не могу присоединиться к казакам и вынужден бежать от большевиков, как какая-то испуганная крыса.

– Так уж и крыса… – обиделся банкир: – Да хоть бы и так. Всяко лучше, чем быть бравым героем до первого боя, где и снесут отчаянную голову. Умно ли лезть в драку, коли боевым искусствам не обучен, а другие таланты имеешь? Мы же не ждем, что офицеры вдруг начнут в банковском деле разбираться… Так пусть каждый своим делом занимается!

– Я тоже хочу к казакам! – заверещал шестилетний сын доктора: – Папа, купи мне шашку!

Гриша подмигнул малышу. Доктор укоризненно покачал головой.

Елисеевым и их попутчикам повезло. Они выехали к аулу, не нарвавшись на красных. Ночь уже накрыла южный край покрывалом черного бархата, украшенным крупными бриллиантами звезд. Крошечные искорки светлячков кружили в воздухе, изображая то пляску костра, то переливы северного сияния.

Шкуро прибыл в поселение незадолго до Елисеевых и развернул там штаб, уверенностью и активной деятельностью внушая беженцам ощущение, что они, наконец, в безопасности.

На следующий день после обеда колона снова отправилась в путь. Теперь через станицу Бекешевскую, где опасно было оставаться на ночлег, направились в Баталпашинск.

Хоть ночной переезд нагонял на людей страх, но более нападений на беженцев не было.

– Похоже, у Александра Григорьевича отряд больше, чем я ожидал, раз большевики не посмели к нам сунуться… – заключил банкир по приезду в станицу.

– Вероятно! Он выглядит таким спокойным. И бесконечно раздает приказания по телефону… Их тысячи полторы, не меньше!

– Не смешите! Полторы… Тысяч семь!

Гриша в споры о численности казаков не вступал. Сколько бы их ни было, беженцев они доставили в Баталпашинск в целости и сохранности. Теперь можно было отдохнуть, вымыться в бане и выспаться.

IX

Пока беженцы пытались прийти в себя после долгого марш-броска, Григорий перевернул вверх дном всю станицу в поисках шашки. Наконец, был найден прекрасный экземпляр, инкрустированный дорожкой бриллиантов, с надписями на рукоятке: «Честь, долг, отвага» и «За Веру и Отечество», с другой стороны. Теперь, с оружием, он мог пойти к Шкуро, проситься в отряд.

Он решительно вошел в штаб, представился и объяснил суть дела.

– Благодарю Вас, Григорий Григорьевич, за Ваш благородный порыв! – командир партизанского отряда смотрел на почтенного господина, тучного, с сильной одышкой, и пытался на ходу придумать уважительную причину отказа. Хоть Андрей Григорьевич и набирал людей в отряд, но пожилой мужчина, с очевидными проблемами со здоровьем, который, ни дня не служил в армии, был бы скорее обузой: – Видите ли, под моим командованием сейчас небольшая маневренная группа, всего двести душ – две смешанные сотни хопёрцев и терцев. Большая часть моего бывшего отряда из четырех тысяч казаков в августе перешла под командование полковнику Улагаю. Я безусловно планирую набрать больше людей, но не сейчас… Позже… Теперь нам важна скорость, которую громоздкое соединение дать не может.

– Как две сотни? – оторопел Григорий: – Мы были уверены у вас полторы тысячи, как минимум… Как же мы будем здесь обороняться, если нас атакуют большевики?

– По этому поводу беспокоиться не стоит! К нам уже идет генерал Покровский с большим отрядом. Скоро будут здесь, – улыбнулся Шкуро. Он был обладателем типичной славянской внешности – курносый нос, темно-русые волосы, светлые глаза с хитрым прищуром и лихо-закрученные пышные рыжеватые усы.

– Но как же? Все Ваши звонки, приказы… у нас было полное ощущение, что у Вас большое войско…

– Военная хитрость, – заливисто расхохотался Шкуро, – раз Вы поверили, значит, и разведчики противника тоже. Потому и не осмелились напасть на нас в дороге.

Григорий принял отказ Шкуро с пониманием. Купцу было за пятьдесят, он был тертый калач, и, естественно, понял, какова настоящая причина, но разве мог он винить командира казаков. Отчасти, он даже был согласен с банкиром-попутчиком – каждый должен заниматься своим делом. Он тоже терпеть не мог дилетантов. Эх, если б, Андрей Григорьевич встретил его лет десять назад, когда он был в отличной форме и дал бы фору любому юнцу, тогда бы он мечтал о таком бойце. Теперь, после сердечного приступа, слабый, отекший, задыхающийся от нехватки воздуха – вряд ли он мог претендовать на место в лихом отряде казаков.

Скоро в станицу, поблескивая серебряными лентами штандартов Конвоя Государя, прибыл отряд Покровского. Не было предела народной радости. Слезы счастья текли по измученным лицам встречающих. Казалось, с этими бравыми воинами в станицу вернулась прежняя Россия.

Действительно, на какое-то время в Баталпашинске воцарился мирный уклад.

На одном из обедов Григорий Григорьевич с Верой Федоровной оказались за соседним столом с великими князьями, которые были в сопровождении двух дам. Одну из спутниц такому заядлому театралу, как Елисеев, узнать было не сложно. Это была бывшая прима-балерина Мариинского театра – Матильда Кшесинская. Вторую черноглазую даму с красивыми соболиными бровями, которая явно была пассией Бориса Владимировича, Гриша никогда ранее не видел.

Компания за столом великих князей все разрасталась. Внимание Григория на какое-то время привлек вновь присоединившийся офицер с сухими потрескавшимися губами, к которому все обращались по фамилии Аркадиев. Борис Владимирович похлопывал его по плечу, как старого приятеля. Но настоящим шоком для Елисеева стало появление Закретского. Григорий уже и думать забыл про закадычного недруга, надеясь, что жизнь никогда их больше не сведет. Как бы не так! Вот он, собственной персоной. Даже в походных обстоятельствах красив и элегантен. Но откуда он взялся? Среди беженцев его не было. Гриша бы заметил. Неужели он пришел вместе с Покровским?

Граф тоже заметил Григория Григорьевича, но даже бровью не повел, словно знал, что тот в станице. Со своей типичной ехидной ухмылкой он подошел к Елисееву.

– Какая невероятная встреча! Не ожидал! – Закретский фальшиво и не очень старательно изобразил удивление: – А что же, Григорий Григорьевич, Ваша невестка Вас за свой стол не приглашает? Ах, конечно, простите мне мою неделикатность, сословием не вышли… Что же, каждый знай свое место! А каково это, когда видишь жену своего сына с другим мужчиной?

– Что Вы мелете? – Елисеев вскочил, готовый бросить в лицо Закретского салфетку. Перчаток в силу понятных причин у Григория с собой в станице не было. Зато у него была прекрасная драгунская шашка, которая при необходимости могла рассечь голову наглеца надвое, как спелый арбуз: – Потеряли остаток рассудка?

Вера Федоровна поднялась со своего места и встала между мужчинами.

– Вы ведете себя недостойно! – заявила она графу: – Оставьте нас! Немедленно!

Мужчины за соседними столами, почуяв приближающийся конфликт, тоже повскакивали с мест, готовые разнимать дебоширов.

Но рукопашная схватка в планы графа не входила. Стал бы он руки марать о недостойного представителя более низкого сословия. Закретский, кривляясь, отвесил низкий поклон Вере Федоровне, изображая, что подчиняется требованию прекрасной дамы, и удалился. Еще на полпути к столу великих князей, он громко обратился к спутнице Бориса Владимировича, так чтобы Григорий Григорьевич услышал наверняка.

– Госпожа Елисеева, позвольте поцеловать Вашу ручку в знак преклонения перед Вашей ярчайшей красотой! Ваше Императорское Высочество, мои комплименты Вашему изысканному вкусу! Зинаида Сергеевна – само совершенство!

Рашевская протянула Закретскому руку. Она не обратила внимания, что за соседним столом пожилой мужчина и его дама застыли в крайней степени удивления.

– Что все это значит? – беззвучно, одними губами спросила Гришу Вера Федоровна.

Григорий только развел руками. Он был в шоке. Снова стало темно в глазах, и началось головокружение.

Своим экстравагантным поведением граф настолько ошарашил Елисеева, что тот даже не задался вопросом – что член временного правительства делает за столом представителей императорской фамилии, пусть даже оба князя приняли февральский переворот? Неужели очередная смена лагеря? Но Грише тогда было совершенно не до этого.

Х

Григорий Григорьевич вскоре узнал, кем ему приходилась мадам Елисеева. Сказать, что новость привела его в замешательство, не сказать ничего. Даже его безусловный раздражитель в виде Закретского отошел на второй план. Как Петя умудрился вляпаться в этот пошлый кафешантанный водевиль?

Виновник отцовского конфуза не знал о происходящем в Баталпашинске. Волею судеб после подписания Брестского мира он вместе с Гулей оказался в Киеве. Каким-то чудом из корчащегося в революционных муках Петрограда к ним смогли перебраться Вера с Тасей.

Киев никак не мог определиться, какая власть ему милее. Февральская революция обозначилась на улицах города народной милицией, затем власть захватила Центральная Рада, очень скоро началось восстание рабочих завода Арсенал и вытеснение войск Рады Красной Армией. После заключения мирного договора между Германией и УНР, что произошло даже раньше подписания перемирия с Советской Россией, в Киев вошли немцы, с которыми на какое-то время вернулась Центральная Рада. Позже сами же германцы, сместив Раду, провозгласили гетманом бывшего генерала царской армии Скоропадского, на котором тоже дело не закончилось.

Политическая ветреность древней столицы Руси, подогреваемая германскими и прочими внешними искусителями, стоила многим горожанам жизней, но, похоже, поиск самоидентичности и всякий раз ускользающей истины был важнее абсолютно обесцененного людского материала. Осенью восемнадцатого года город вновь готовился к переменам.

Петр бежал домой по прекрасному и одновременно тревожному Киеву. На секунду он остановился на Крещатицкой площади у четырехэтажного кирпичного здания, бывшего доходного дома купца Карла Пастеля, где когда-то был магазин его отца. Накатила тоска. Где теперь все? Что с братьями и сестрой в Петрограде? Как отец? Успел ли он перебраться заграницу? Смахнув печаль беспокойных мыслей, Петя, подстегиваемый последними новостями, помчался домой.

– Вы слышали? Немцы заключили перемирие с Антантой! – взволнованный Петя с порога делился новостями: – Гуля, представляешь, генерал Фишер подписал капитуляцию! Это я наверное знаю! Немцы в штабе только и обсуждают вагон Фишера, да Компьенский лес!

– К этому все и шло. Ничто человеческое германцам не чуждо, и их дом не миновал пожар революции… – старший брат очевидно не был застигнут новостью врасплох.

Гуля приветствовал февральскую революцию, не сожалел о приходе большевиков к власти и даже где-то радовался заключение мира в Бресте. Как врач, он мечтал, чтобы не было больше раненых и изувеченных. Однако в глубине души его расстраивала страшная несправедливость, которая заключалась в том, что России не было в числе стран, принимавших капитуляцию врага. Во многом победа Антанты была добыта кровью российских солдат, тех, кто умирал у Гули на руках. Но кто теперь об этом помнил!

– Наконец-то, эта война закончится! – Вера искренне была рада окончанию кровопролитий в Европе.

– Если немцы уйдут из города, часы Скоропадского сочтены. Он теперь лихорадочно пытается наладить отношения со странами Антанты, да поздновато спохватился… – философски заметил Гуля. Еще меньше года назад он воевал с германцами, а теперь жил в городе, в котором хозяйничала их армия, и вынужден был признать, что они умудрялись обеспечить какой-никакой порядок. Такие перипетии судьбы не могли не настраивать человека на отстраненно-созерцательный лад.

– Я не против, – Петя попытался схватить кусок хлеба со стола, но Вера шлепнула ему по руке полотенцем, велев немедленно умыться с улицы: – Утомил он своей надуманной самостийностью!

– Не суди так строго. Возможно, у него не было выхода… Приходилось изображать ярого сторонника щирой Украины ради поддержки немцев. Хотя, положа руку на сердце, и Антанте теперь сильная, единая Россия ни к чему… Пришлось бы делиться с ней победой…

– Кто же будет вместо гетмана? – Вера закончила накрывать на стол.

– Свято место пусто не бывает… Вон Петлюру освобождают… – Гуля и сам был не рад своим предположениям.

– Петлюра? – ужаснулась супруга: – Говорят, он самый настоящий изверг!

– Пожалуй, даже Скоропадский лучше Петлюры, – заявил умытый и переодевшийся Петя, усаживаясь за стол: – Тот офицеров не пощадит!

– Vae victis! Горе проигравшим! Перейдешь ко мне в управление. Думаю, врачей и санитаров не тронут, иначе позорно сгинут от дизентерии раньше, чем смогут геройски погибнуть от пули, – Гуля решил сменить тему, чтобы не вгонять семейство в уныние: – О чем еще сплетничают в немецком штабе?

– Ты знаешь некоего Маркова?

– Того, что был в Государственной Думе? Монархиста?

– Монархист, но не тот, не из Думы. Этот господин у германцев на особом счету. Говорит, что следовал всюду за Государем с первого дня его ареста в Царском Селе и наверное знает, что тому с семьей удалось спастись… Якобы, ему даже известно точное место, где Николай укрывается, но раскрыть его он не может, дабы не подвергать императора опасности.

– Неужели правда? – даже Вера, обладающая чистейшим, добрым и отчасти наивным сердцем, сомневалась в этой сказочной версии.

– Я был бы рад, если б это было так! – Пете часто снился грустный Государь у вагона в Пскове. Поручик всякий раз хотел подойти к нему, предупредить обо всем и уговорить не отрекаться. Но во сне он не мог ни сдвинуться с места, ни издать звука.

***

Скоро гетман бежал вместе с немцами, бросив горожан и офицеров на произвол Петлюровских живодеров. На городских окраинах начались бои. Санитарное управление, где работал Гуля, собирало на улицах все больше и больше растерзанных трупов. Петя хотел бежать на Подол, на подмогу своим боевым товарищам, но скоро узнал, что без командования и связи со штабом дружины, нарвавшись несколько раз на дозорных Петлюры, офицеры разошлись по домам, не теряя надежды позже перебраться на Дон к Деникину.

Петлюровцы рыскали по городу в поисках офицеров царской армии. На следующий день после захвата города, нашли и убили графа Келлера с адъютантом.

Гуля несколько дней не ночевал дома, проводя все время на службе. Один раз вырвался, чтобы принять ванну, и снова отправился на работу. Врачей и санитаров категорически не хватало.

Вера вздрагивала от каждого стука в дверь.

– А знаешь, Тася, почему фамилия у гетмана Скоропадский? – Петя пытался развеселить девочку, которой передавалась нервозность матери.

– Потому что его отец и мать были Скоропадскими?

– Нет, потому что он скоро – падский, скоро пал!

– Верно! – улыбнулась племянница.

– Но ему бы больше подошло Быстродрапский, – не унимался Петр.

– Быстродрапский! – расхохоталась Тася: – Всехпредатский!

– Тише Вы! – шикнула на разгалдевшуюся молодежь Верочка.

– Верочка, а вы с Гулей слышали, что большевики аннулировали Брестский договор с Германией?

Вера лишь покачала головой. Все происходящее вокруг казалось частью какого-то сумасшедшего мирового фарса.