Три ялтинских зимы

ГЛАВА 1

Идти было недалеко, но Чистов спешил, чтобы попасть домой до наступления комендантского часа. Это могло показаться странным, потому что был у него ночной пропуск. Впрочем, спешил, стараясь не подать вида: шел, прихрамывая и слегка размахивая в такт шагам небольшим чемоданчиком. Человеку мастеровому в таком чемоданчике очень удобно носить инструмент. А Чистов и был мастеровым человеком.

Отчего же, однако, спешил, имея пропуск? Дело в том, что патруль, вышагивавший по пустынным улицам города, мог, проверив документы и найдя их даже в полном порядке, обыскать все-таки прохожего. Так уже бывало. Особенно после наступления комендантского часа. Тут-то и оказывался как нельзя более кстати чемоданчик: внимание прежде всего на него, он сразу бросался в глаза. Что в нем? А там набор гаечных ключиков, отверточек, плоскогубцы, шайбочки, винтики. И все в образцовом порядке, который так мил сердцу, так приятен взгляду всякого истинного германца.

Одним словом, ничего особенного в чемоданчике солдаты не находили и сейчас не нашли бы. Но искушать судьбу не следовало. Тем более, что сегодня олицетворением беспощадной судьбы для Андриана Ивановича была радиолампа, которую он прятал — неловко и вспоминать — в кальсонах, привязав бинтом к лодыжке. Потому и шагать, даже спеша, старался поаккуратней.

Неудобная штука радиолампа! Нужна. И не одна. Девять штук их нужно, и все разных. А эта пока всего лишь вторая.

Приказ о немедленной и обязательной сдаче оружия, боеприпасов, радиоприемников и деталей к ним был издан еще в первые дни оккупации, потом подтвержден, и в обоих случаях за невыполнение грозили расстрелом. А уж этому обещанию гитлеровцев можно верить. Небольшой городок Ялта, а расстреляны тысячи…

Расстрел — если не сдать. А что будет за кражу оружия или тех же радиодеталей у них самих, у немцев? Вопрос скорее риторический. Ответ на него Андриан Иванович хорошо знал. И все-таки решился.

Собственное положение казалось ему невыносимым. Нет, молодого задора в свои сорок с лишним лет он не испытывал. О семье — девятилетней Верочке и старухе-матери — помнил. Знал, что с ними сделают в случае чего, — примеры были. Безрассудных, опрометчивых поступков совершать не собирался. Но и просто ждать больше не мог.

В ноябре сорок первого по Южному берегу Прокатилась волна: в сторону Севастополя двигались вражеские войска. Ревели на подъемах и крутых горных поворотах тяжелые машины, танки, двигались обозы, артиллерия, шли и ехали солдаты в непривычной, чужой форме — сытые, горластые, уверенные, чувствовавшие себя повсюду хозяевами. Пахло бензином, гарью дизелей и конским потом. Тяжкое зрелище.

Это и в самом деле напоминало штормовую волну, которая сметает все на своем пути. Беды она наделала немало. Однако прошли дни, недели, наступила ранняя, непривычно суровая зима, и оказалось, что волна, прокатившаяся по Крыму, захлебнулась, разбилась об укрепления Севастополя. Неумолчной канонадой, похожей на дальнюю грозу, на западе продолжал греметь фронт.

Но по прямой от Севастополя до Ялты всего полсотни с небольшим километров! И всё — знакомые места. Фронт был рядом. Вот это и не давало покоя.

А в горах где-то совсем близко — партизаны. А тут еще налеты нашей авиации, обстрелы с моря…

Ялта оказалась прифронтовым городом, ее порт — перевалочной базой. И кто же, как не Чистов, красноармеец еще той, гражданской, войны — на ней в конце 1919-го и нашла его покалечившая ногу вражеская пуля, — должен был понимать, как важны и фронту, и партизанам сведения о том, что происходит на побережье. Разведданные о порте, о вражеских укреплениях, частях, батареях сами плыли в руки, а передать их некому. Как не подумать: кто-то ведь голову кладет, чтобы добыть эти данные.

Человек Андриан Иванович нешумливый, скромный, но со своим взглядом на жизнь. Во всем. То, что война будет трудной и долгой, понял сам и очень скоро. Рано или поздно немцев, конечно, измотают, перемелют и погонят назад, а пока они наступают — откуда и сила берется. Значит, надо найти место в происходящем. Поразмыслив, решил открыть собственное дело: «Слесарно-механическая и часовая мастерская Чистова А. И. (патент на вечерние часы работы)». Вполне в духе времени. На то, что кое-кто стал поглядывать на него косо, внимания не обращал. Сам и вывеску намалевал.

Начал по-новому присматриваться к давно знакомым людям. К счастью, эту необходимость присматриваться к каждому именно по-новому тоже понял почти сразу…

Душу перевернула весть о Керченско-Феодосийском десанте. Какие всколыхнулись надежды! С одной стороны — Севастополь, с другой — Феодосия и Керчь. Еще усилие, еще, и соединятся, сбросят гадов в море!.. Всю нечисть из Ялты будто штормовым ветром выдуло. Так несет иногда норд-ост по Морской, по Пушкинскому бульвару, по набережной мертвые, опавшие листья. Но прошло несколько дней, и разномастные шинели пехоты, люфтваффе, СС, моряков, румын, итальянцев опять замелькали на улицах города.

А летом сорок второго прекратилась канонада на западе, пал Севастополь — стало совсем плохо.

Надежными людьми Чистов начал обрастать еще раньше. А теперь решил: надо собрать приемник, чтобы знать о происходящем на фронтах и во всем мире не только по тему, что передает молва и сообщают гитлеровцы. Их пропагандистская машина работала вовсю.

Решился… Легко сказать. Тут ведь и такое обстоятельство примешалось: нужно украсть. Хоть и у врага, а все же украсть. Это уметь надо. Шустрость нужна.

Руки у Чистова были золотые. И шоферить мог, и слесарничать, и токарничать, и трансформатор перемотать. Но воровской ловкости не было в этих руках. Однако никуда не денешься…

Здесь еще одно следует иметь в виду. Открывая свою мастерскую, Андриан Иванович пошел вместе с тем служить немцам. И не куда-нибудь — в комендатуру. Должность, правда, скромная — механик холодильных установок при столовой и продовольственном складе, но Чистова она вполне устраивала. Выучил даже несколько немецких слов. Тыча пальцем в собственную грудь, говорил: «Механикер». И тут же добавлял: «Кюльшранк». По холодильникам, мол.

Это было правильно во всех отношениях. Во-первых, необходимо, так сказать, внедряться. Во-вторых, ближе к столовой — ближе к харчам, а с едой в городе было худо. И, наконец, ночной пропуск.

Радиоприемник стоял в офицерской столовой. Бывать там Андриану Ивановичу приходилось не часто — господа офицеры не терпели посторонних, — но, чиня проводку или меняя предохранители на щите в обеденном зале, кое к чему присмотрелся. Приемник был в общем пользовании, а потому оказывался как бы безнадзорным. Тем более, что столующиеся часто менялись. И вот как-то — надо же случиться такой нечаянности! — Чистов оказался в зале один в ту послеобеденную пору, когда посуда со столов уже убрана, полы подметены и окно раздачи закрыто щитом.

Задняя стенка приемника держалась на простеньких зажимах, и один из них был сломан. Почти не отдавая себе отчета в том, что делает, Андриан Иванович сунул руку внутрь этого радиоящика и коротким, точным движением, как птицу с гнезда, снял с панели лампу. Это была первая.

Спустя мгновение его уже там не было. Спустя минуту он стоял за верстаком и был озабочен, казалось, только одним: как бы поровнее отрезать кусок медной трубки. А сердце билось!..

Вот и говори после этого об осторожности, о решимости не совершать опрометчивых поступков. А это что? Хотя, с другой стороны, иного выхода из положения, видимо, не было.

Только вечером, когда лампа была принесена домой и спрятана, поверил, что все обошлось. А наутро — новые тревоги. В подвал к «механикеру» заглянул Шпумберг, солдат лет сорока, который выполнял разные хозяйственные обязанности. Заглянул, пошарил глазами и ушел, ничего не сказав. Шут его знает, что ему нужно. Обычно заходил по делу, а тут вроде бы так просто…

Приемник в обед, как всегда, передавал сводку «из главной квартиры фюрера», а потом исторгал музыку. Значит, и в самом деле обошлось?..

Следующий случай представился через неделю. И вот теперь Чистов нес эту вторую лампу, прибинтовав ее к лодыжке.

На работу на следующий день явился минута в минуту к 8.00, зная, как ценят немцы пунктуальность. День прошел нормально. Приемник горланил победные сводки и марши, будто никто и не тревожил его внутренности. А к концу работы в подвал опять спустился Шпумберг.

Андриан Иванович убеждал себя, что не пойманный — не вор. Да пусть хоть все перевернут и здесь и дома — следа этих ламп не найдут. Твердо решил, что ни о каких лампах понятия не имеет, — тут важно не дать подловить себя каким-нибудь неожиданным вопросом. В крайнем случае готов был даже сказать, что думает о честности самих немцев. Говорят они о ней много, а воруют похлеще других.

Одним словом, настраивал себя на боевой, так сказать, лад, но тревога от этого не проходила. Это ведь не просто немцы, не просто люди, у которых воровать и впрямь стыдно. Это фашисты. Ни в каких доказательствах они не нуждаются. Могут повесить хотя бы вот на этой потолочной балке или застрелить, ни перед кем ни в чем не давая отчета.

А Шпумберг набил трубку, щелкнул зажигалкой, из подвале разлился аромат южнобережного дюбека. «Дома небось бумагу, пропитанную никотином, курят, — подумал Чистов, — а здесь подавай им дюбек…»

— Зольдат? — спросил Шпумберг, показывая на хромую ногу Чистова, и Андриан Иванович понял его. Оккупационный быт, сама необходимость научила и заставила так вот понимать с полуслова. Немец интересовался — не на фронте ли он стал калекой.

— Нет, — покачал головой Чистов. — Это у меня с детства.

На коленях у Шпумберга лежал портфель. Теперь он открыл его и достал сверток. Положил сверток на верстак и на смеси русских, польских, немецких слов выдал такое, чего Андриан Иванович никак не ожидал. Он сказал-таки, не удержался, что воровать нехорошо. Это понять было не трудно. И тут же добавил, что по отношению к нему это особенно плохо. Два раза («цвай маль») он, Шпумберг, имел замечания из-за неисправности радиоприемника, и оба раза оказывалось, что никакой поломки нет — просто вынута лампа. И вот он решил: если у «механикера» такая нужда в лампах, дать ему сразу весь комплект, но чтобы приемник в офицерской столовой был оставлен в покое. С этим солдат поднялся и ушел, покинув Чистова в полной растерянности.

Надорвал сверток: может, чертов немец валяет дурака, издевается, а то и просто испытывает? Однако там действительно были радиолампы.

Что делать? Как быть? Провокация? Но такая ли он, Чистов А. И., фигура, чтобы гестаповцы стали прибегать к каким-либо хитростям? Тут бы они действовали прямолинейней и проще, полагаясь на грубую силу, устрашение и жестокость.

Но что же тогда? Неужто этот Шпумберг — «хороший», сочувствующий нам немец?..

Среди них попадались такие, что не одобряли гитлеровских зверств. Изредка случалось видеть, как иной даст конфету ребенку. Но и это так, чтобы не видели другие немцы. А тут ведь не конфета — набор радиоламп. Да за это в случае чего обоим головы не сносить! И Чистов, пока суд да дело, сунул сверток в нижний ящик своего верстака.

…Здесь по необходимости берет слово автор, рассказчик этой истории.

Мне, очевидно, еще не раз придется так вот вмешиваться в ход повествования, которое по замыслу должно быть максимально приближено к тому, что происходило в действительности.

До чего же нелегкая, оказывается, задача — рассказать о событиях, не мудрствуя лукаво! Происходили они всего тридцать с небольшим лет назад. Но можно сказать и по-другому: целых тридцать с лишним лет назад — треть века! Многих участников уже нет в живых. Нет и Андриана Ивановича Чистова. Однако остались его (несколько обрывочные, правда) воспоминания, письма, и по-прежнему живет в Ялте Вера Андриановна — та самая Верочка, о которой здесь в самом начале упоминалось. В ее цепкой памяти сохранились важные подробности. В частности, историю с немцем автор рассказывает так, как услышал ее от Веры Андриановны. И даже фамилию солдата назвала она.

Жив ли он? Если жив, будем надеяться, что отзовется и сам расскажет о тех давних событиях, но ждать этого, по-видимому, не обязательно. И того, что известно, достаточно, пожалуй, чтобы заключить: скорее всего Шпумберг действительно был сочувствующим нам антифашистом. Сколь же многое требовалось от него тогда, в 1942 году! Воздадим ему должное и последуем дальше за событиями третьвековой давности…

Чистов жил с дочкой и старухой-матерью. Настоящей хозяйки не было, а кому-то надо наводить порядок в квартире и мастерской. Этим одно время занималась женщина, которую Верочка называла тетей Милей. Вот из-за нее в доме случился как-то целый переполох. Впрочем, истинной причиной была скорее оплошность Андриана Ивановича. Он не успел хорошенько спрятать комплект ламп, полученных от немца, — просто сунул их вечером в глубь шкафа. А утром, после ухода Чистова, явилась тетя Миля и начала с помощью Веры генеральную уборку. Вера Андриановна и сейчас не может унять волнение, вспоминая все, что произошло потом.

— Это не наше, это от прежних хозяев осталось, — сказала, увидев в руках у тети Мили злосчастные лампы. Не растерялась все-таки, нашлась, что сказать. Чистовы, и правда, всего несколько недель как переселились сюда после того, как их прежнее жилье пострадало от артиллерийского обстрела.

— Так выбросим их и побыстрее. За это знаешь, что может быть?..

Тетя Миля сложила лампы в ведро и прикрыла сверху мусором. Похоже, что поверила. Или сделала вид, что верит?

Помойка была в кустах во дворе. Сейчас Вере самой хотелось побыстрее вынести эти лампы из дому, они, казалось, излучали опасность. Смышленая девчонка была и шустрая. Улучила момент, шмыгнула с ведром через двор, выкинула…

Отец, когда рассказала обо всем, за голову схватился. Так бездарно все кончилось! И еще кончилась ли?

А если лампы заметят в мусоре? Перетрясут весь дом, душу из каждого вынут. Страшно подумать, чем может кончиться!

Говорить все это. Чистов не стал, но выросшая на отцовских руках девочка почувствовала неладное. Выходит, нельзя было эти лампы выбрасывать и нельзя, чтобы они оставались там… Значит, нужно еще раз проявить быстроту и находчивость… Взяв ведро, Вера опять кинулась во двор.

Повезло и на этот раз. Кучка мусора оставалась нетронутой. Быстро разгребла, отбросила в сторону старое тряпье, положила в ведро лампы (одна оказалась разбитой, но она и ее забрала), прикрыла их сверху, поднялась, чтобы оглядеться последний раз, и обмерла: с балкона второго этажа за нею внимательно наблюдал недавно поселившийся в их доме, в квартире своих знакомых, старик Трофимов.

Тут было чего встревожиться, и Чистов был встревожен. Старался не показать беспокойства перед дочкой и матерью, даже занялся принесенными в ремонт часами, но чувствовал себя скверно.

Не нравился ему этот старик. С первой встречи не понравился. Но тогда это было беспричинно (решил: надо держаться от него подальше), а сейчас и причина появилась.

Не поленился старый, сошел вниз, заглянул в ведро, посочувствовал: «Значит, разбилась одна? Жаль, жаль. Теперь это большая редкость…»

Зачем ему это нужно было? Что хотел этим сказать?

А старик добавил еще: «Скажи отцу, что не надо лазить по чердакам…» Говоря это, Вера смотрела на отца вопросительно, ожидая объяснений, а он хмурился и молчал.

Старый хрыч имел в виду, конечно, чердак соседней школы, зиявшей выбитыми окнами и сорванными дверями. Андриан Иванович действительно несколько раз побывал там, присматривая место для тайника (он скоро мог понадобиться) и для встреч с людьми, которым лучше в мастерской не появляться. Но как старик это заметил? Чистов был осторожен и осмотрителен…

Да кто он такой, этот неожиданно ставший на его пути старик? Чего сует свой нос, куда не нужно?

…Да, с той поры минула треть века. Верочка сейчас в том возрасте, в каком был тогда отец. У нее трое детей, и девочки, как некогда она сама, мечтают о балете. (Удивительная, радостная и, к счастью, неистребимая человеческая черта, эти детские мечтания. Вокруг могут царить бедность, голод, насилие, неподалеку грохочет канонада, а худенькая девочка отводит ножку, тянет носочек, гордо, с отрешенным видом поворачивает головку и мнит себя прекрасной…)

— Значит, встревожился Андриан Иванович? Я спрашиваю о нем, как о знакомом, и кажется иногда, что на самом деле знал его, встречал, да вот не случилось ни разу посидеть спокойно, поговорить о жизни. Мы разминулись с ним во времени всего на какие-нибудь полгода…

— Чем же так не понравился ему этот Трофимов?

— А он и выглядел необычно. Старый уже, небольшой, щупленький, лысый, а ходит в коротких штанишках. Тогда это у нас непривычно было, шорты взрослые не носили. И всегда в тюбетейке — летом и зимой. А первое знакомство было таким. Трофимов пришел к папе и попросил посмотреть часы, с которыми его жена нечаянно искупалась в море. Тут сами судите: немцы в Ялте, несчастье кругом, а они на пляж ходят. И потом часы, скажу вам, были удивительные. Папа говорил: корпус из платины, усыпанный бриллиантами. Папа никогда не видел таких. Побоялся оставлять у себя. Механизм вынул, а остальное., говорит, возьмите с собой, негде мне драгоценности хранить, особенно в такое время. А жена Трофимова была моложе его лет на тридцать. Тоже все удивлялись, поговаривали: богатством своим купил…

Словом, Трофимов казался, по-видимому, одним из бывших, как тогда говорили, одним из недобитых буржуев, которые с приходом немцев воспряли и вылезли из нор. Рабоче-крестьянская натура красноармейца времен гражданской войны Андриана Чистова клокотала при самом их виде. И вот такой человек, поджарый, быстрый, цепкий глазами (о нём еще поговаривали, что в прошлом — казачий офицер), засекает тебя на чем-то смертельно опасном!.. Есть от чего встревожиться.

Еще когда Трофимовы перебирались, соседи обратили внимание на множество ящиков и узлов, которые они везли и тащили со старой квартиры. Вот барахольщики! В такое-то время!

Время было страшным. Оно и сейчас вопиет разверстыми ртами архивных папок.

7 января 1942 года. На набережной повешена семья Горемыкиных — Гавриил Иванович, Елизавета Федоровна и их дочь Лида. На груди у каждого была табличка — «За связь с партизанами».

24 февраля 1942 года. На массандровской свалке расстреляна Надя Лисанова. На набережной повешены Владимир Пискунов, Михаил Долгополов, Леонид Финошин и Леонид Едыгаров.

Март 1942 года. В Алупке, на площади, повешены братья Александр и Владимир Гавырины. В Симеизе расстреляны Лина Гавырина и Павел Асаулюк. В Ялте, на массандровской свалке, расстреляна Люся Кузерина…

Страшное, лютое время. Пожалуй, не с чем и сравнивать. А кто-то — просто не верится! — возится со своим барахлом.

— Осторожно, осторожно с ящиком! Укрыть надо от дождя — в нем самое ценное. Старик только что не приплясывал вокруг своего имущества. Интересно, что же у него за ценности в этих ящиках? Дом у Трофимовых был открытый. Приходили, а случалось и жили разные люди. Побывала в этой квартире и Верочка. Вернулась и удивленно сказала:

— Знаешь, что у них там главное?

— Ну.

— Книги.

— Какие еще книги?

— Разные. И детские есть. Вот дал мне сказку почитать.

Чистов взял пеструю книжку, развернул. В глаза бросилось:

Подумал: сам на ощипанного старого петуха похож.

— И много их у него?

— Тысячи! — восторженно сказала девочка. — Все стенки заставлены.

— Так уж и тысячи…

— А вот и правда. Десять тысяч. Это мне сам дядя Миша сказал.

— Какой еще «дядя»?.. Тоже родственник выискался… Дед он, а не дядя.

— Нет, дядя. Он сам сказал: «Зови меня дядей Мишей…» Чистов усмехнулся. Это он понимал. Кто захочет, чтобы при молодой жене его называли дедом?..

— Значит, книги, говоришь, в ящиках и узлах были?

Девочка с готовностью кивнула.