Три ялтинских зимы

ГЛАВА 21

Одна из особенностей оккупационной жизни была в обилии слухов и в том, как жадно люди внимали им. Ничего удивительного: потребность в информации сродни вечному человеческому стремлению сохранить главное — надежду. Человеку свойственно надеяться, и он жаждет знать (непременно!), что происходит в окружающем мире. Когда достоверных сведений нет, их заменяют слухи.

Не сказать, чтобы они возникали сами по себе. Их питала война. Ведь фронт был долгое время совсем рядом. В разгар ожесточенных боев за Севастополь на Южном берегу отчетливо слышали артиллерийскую канонаду. Да и сама Ялта (главным образом ее порт) подвергалась ударам нашей авиации и флота.

В Ялте тут же становилось известно о высадках десантов в Керчи, Феодосии, Евпатории, Судаке, на азовском побережье. События, драматические сами по себе, в слухах расцвечивались так, что трудно было понять, где истина, а где вымысел. Правда, и действительность была порой невероятна. Ну кто, например, поверит, что полсотни человек могут внезапным налетом захватить целый город — такой, как Евпатория, хозяйничать в нем всю ночь, разгромить комендатуру, освободить арестованных, взять пленных и документы, уничтожить склады и под утро уйти без потерь!

Вроде бы немыслимо. И находились люди, которые пожимали плечами: «Это что — радиостанция ОБС передавала?» А «ОБС» расшифровывалось так: «одна бабка сказала».

Между тем в Евпатории 6 декабря 1941 года все произошло именно так и даже похлеще: сейфы с документами из СД наши матросы заставили тащить на катер захваченных в плен гитлеровцев…

Будоражили, тревожили слухи и о таинственных событиях, происходивших время от времени на самом Южном берегу. Говорили о вооруженных стычках, настоящих боях, которые возникали то в Форосе, то в Кастрополе, то в окрестностях Алупки, а то и совсем недалеко от Ялты, в районе санатория «Золотой пляж». Это продолжалось всю первую военную зиму и всю весну.

Слухи слухами, но были и бесспорные факты. Как- то в начале апреля сорок второго немцы приволокли на буксире изрешеченную пулями легковую машину. Ехавшие в ней с фронта из-под Севастополя два офицера были убиты.

Ялтинцы с мстительным чувством, но и с тревогой наблюдали за переполохом, а в СД подняли на ноги всех…

Здесь нужно, хоть и с некоторым опозданием, кое-что объяснить. Говоря о карательных операциях, о зверствах гитлеровцев, мы чаще всего упоминаем гестаповцев. По существу это верно, однако надо иметь в виду, что они на большей части оккупированной фашистской Германией территории действовали в составе органов, которые называли по-другому — не гестапо. Основным была нацистская служба безопасности — СД. Но государственные (гестапо) и нацистские (СД) карательные службы еще в 1939 году были отданы в одни руки — Рейнгарда Гейдриха, доверенного Гитлера и подручного Гиммлера. На захваченных землях действовали единые подразделения полиции безопасности и СД. В районах военных действий и прилегающих к ним местах свирепствовали эйнзатцкоманды, зондеркоманды, где под черным эсэсовским флагом были собраны гестаповцы, кадры уголовной полиции и СД. Все они, кстати, имели чины эсэсовской иерархии.

В Ялте, кроме того, разместилось несколько абвер-команд, ряд подразделений СС, ГФП (тайная полевая полиция), НБО («Нахрихтен Беобахтер»), специальные школы — всего около десятка подобных организаций. Нигде больше в Крыму такой насыщенности не было. И вот теперь все это, и главным образом СД, пришло в движение.

Перекрыли дороги, тропы и наконец обнаружили группу в несколько человек. Бой продолжался почти полсуток. В итоге немцы увезли машину трупов своих солдат, были у них и раненые. А местным жителям было приказано закопать тела семерых неизвестных. Одеты они были в армейское без знаков различия, но на каждом была тельняшка.

Через день жители Симеиза похоронили еще одного из этой группы — шел разговор, что его схватили раненым. Смотреть на него было страшно — он умер под пытками в симеизской комендатуре.

Разговоры, слухи наслаивались один на другой. Говорили о партизанах. В этот период партизаны, несмотря на невероятную сложность их положения в Крыму, действовали и на самом деле активно. (Я ограничиваюсь простой констатацией, потому что о крымских партизанах существует довольно обширная литература.) Но непосредственно побережьем больше занималась разведка Черноморского флота. Помимо чисто разведывательных, «тихих» операций, небольшие группы разведчиков-моряков совершали налеты, диверсии, захватывали пленных, уничтожали линии связи — беспрестанно тревожили, держали в напряжении противника.

Тогда слух шел о партизанах, однако в этом вот случае, разговоры о котором были особенно упорными (полсуток без воды, круговая оборона, ожесточенный бой без малейшей передышки, запекшиеся губы, воспаленные глаза, обросшие щетиной лица, выстрелы из-за камней и деревьев в упор, броски гранат — только наверняка…), в этом случае, как сейчас достоверно известно, действовала и легла костьми группа разведчиков Андрея Гончарова…

Сколько их было, таких случаев и слухов о них! — Но с лета сорок второго, когда пал Севастополь, все постепенно сошло на нет. Война билась теперь о другие — кавказские — берега, а сюда доходили только тревожащие, будоражащие отголоски ее. Так бывает и в природе. Под Новороссийском бушует бора, раскачает море, как колокол, и вот при полном безветрии приходит к нам, оторачивает Крым пенной каймой прибоя крутая и размашистая зыбь — отголосок этого шторма.

Положение снова стало резко меняться летом сорок третьего года. И людская молва это сразу же отметила.

В июне в Ялте произошел такой случай. В порту ждали прибытия нескольких транспортных кораблей. Объявления об этом немцы, естественно, не делали, но заранее освободили причалы, сказали, когда должны явиться на работу бригады грузчиков, да и дежурный наряд портовой команды суетился больше обыкновенного. Одним словом, ясно: ждут транспорты. И даже можно понять, к какому примерно времени.

Корабли пришли вовремя. Стали на рейде, ожидая пока откроется боновое заграждение: вход в порт закрывала стальная сеть, как бы подвешенная к полым металлическим шарам-буям, которые соединялись тросом. Мера предосторожности понятная — на Ялту базировались вражеские катера и небольшие подводные лодки. Один конец троса крепился к каменной стене набережной, другой — на корме самоходной баржи, ошвартованной у головки мола. Эта баржа и оттягивала боны, открывая ворота гавани. Было время, когда баржу одновременно использовали и как склад боеприпасов, но в 1942-м ее торпедировал один из наших катеров, совершивших налет на порт, — то-то было грохоту. После этого баржа (другая, разумеется) служила только в качестве эдакого привратника.

Одним словом, транспорты ждали на рейде. И тут произошло нечто совершенно неожиданное: налетели наши самолеты. Цель — сгрудившиеся, стоявшие не подвижно корабли — была идеальной, ошеломление от внезапности — полнейшее, и пикирующие бомбардировщики «петляковы» показали, на что они способны…

При всей своей пристрастности молва бывает иногда поразительно точной, проницательной. Случайность налета на этот раз решительно отметалась. Слишком много совпадений. Между прочим, отмечалось и то, что порт наши самолеты не бомбили. Вполне могло быть, что они его не тронули по простой причине: скоро этот порт — единственная гавань-убежище между Феодосией и Севастополем — должен был нам понадобиться. Да и зачем разрушать то, что самим же придется восстанавливать! Однако молва упрямо твердила: порт не стали бомбить, чтобы не пострадали свои, те, кто предупредил о прибытии транспортов…

Налет авиации был и в самом деле не случайным. Ему предшествовала радиограмма, посланная из леса командиром разведгруппы Черноморского флота старшим лейтенантом Валентином Антоновым. Больше того, разведчики совершили длительный, опасный переход по яйле, чтобы, убедившись в приближении кораблей, послать на Большую землю еще одну, подтверждающую радиограмму. Она-то и привела в движение грозный механизм войны. Это рассказал несколько лет назад один из участников операции. Тут молва была права. Но каким образом Антонов, находясь в лесу, узнал, что в Ялту должны прибыть транспорты? Об этом стало известно много позже, уже во время работы над этой книгой. У разведчиков в Ялте были свои люди. Грузчиком в порту работал, например, Петр Тихонович Франко…

Можно бы назвать немало других имен, но важнее вот что: эти люди вышли из недр ялтинского подполья.

Разведывательная сеть создавалась, отлаживалась исподволь. Она была гибкой и достаточно разветвленной, отдельные ее звенья подстраховывали и перекрывали друг друга. Собственно, роль разведывательной сети играло до поры все подполье. Но конечной целью организации было вооруженное выступление, создание боевой единицы — партизанского отряда. Большая часть людей должна была уйти в лес — так и случилось. Однако заранее подумали и о том, кому надо остаться в городе.

Казанцев готовил все это для себя, но вот в Крымских горах появился заброшенный с Большой земли разведотряд «Сокол» капитан-лейтенанта Глухова. В нем были люди, защищавшие Одессу и Севастополь, воевавшие под Керчью и Новороссийском. Большинство не первый раз высаживалось во вражеском тылу. Асы, храбрецы, мастера. Теперь перед ними ставилась задача питать информацией штабы, которые уже планировали освобождение Крыма.

От разведчиков ждали многого, и они способны были на многое. Но не последнее, по-видимому, место в расчетах командования занимала надежда на помощь со стороны партизан. Расчет этот оправдался. Отряду «Сокол» не пришлось тратить время на поиски, подбор надежных людей и внедрение их. В его руках оказалась разведывательная сеть, созданная подпольем.

Морякам нужны были источники информации, явочные квартиры, связные. Казанцев отдал лучшее из того, чем располагал.

Командир — тот же хозяин. Бесполезно обвинять его в скупости. Если не скупость, то прижимистость, расчетливость должны быть ему присущи. Это естественно. В самом деле, опытных, обстрелянных бойцов и так мало, как же оторвать от себя и отдать, так сказать, «дяде» двух кадровых вояк, матросов, за спиной которых оборона Севастополя, побеги из концлагерей! Казанцев не просто отдал, а сам их рекомендовал капитан-лейтенанту Глухову, потому что видел: флотским разведчикам такие люди еще нужнее.

Тут вот что надо всегда иметь в виду. Пройдут годы, и маршал Василевский в своих мемуарах воздаст должное большому вкладу партизан в освобождение Крыма, напомнит, что шестеро из них были даже представлены к званию Героя Советского Союза (никто, правда, Золотой Звезды так и не получил). Вклад был и впрямь велик, но главное легло на плечи армии, флота, и каждый партизанский командир первейшим своим долгом считал помогать им всем, чем только можно. Казанцев не был исключением.

Двух матросов, о которых зашла речь выше, звали Василием Кравцовым и Дмитрием Кондратьевым. Отдавая их в разведотряд, Казанцев понимал, что севастопольцы, моряки естественней, легче впишутся во флотский коллектив.

Опять же, Дмитрий Кондратьев бежал из «Картофельного городка» в ноябре сорок второго. В Ялту попал с помощью знакомого шофера-грека, который спрятал его в кузове своего грузовика, зарыв в пшеницу (Анищенков наладил тогда перевозку горелого зерна, чтобы хоть как-то подкармливать население). В Ялте Кондратьев был кочегаром, мыл машины, устроился шофером в городскую управу, возил из лесу дрова. Здесь и познакомился с Кравцовым, который работал трактористом на лесозаготовках…

Я это к тому, что за месяцы жизни здесь молодые, крепкие люди, решительные и никогда не теряющиеся, не только обзавелись знакомствами, связями, но и хорошо изучили город, его окрестности. Да таким в разведке цены нет!

Учитывал Казанцев и личный моральный, так сказать, фактор. Пребывание в плену бросало тень на человека. Что поделаешь — такое жестокое было время. Плен перечеркивал многое — и то, что воевал в Севастополе от начала до самого трагического конца. А эти двое были самолюбивыми ребятами, особенно Вася Кравцов. Он даже близкой своей знакомой Жене Ткачевой, в квартире которой на Массандровской слободке не раз потом скрывался от немцев, говорил, что вот-де специально заброшен в тыл врага (вспомните еще раз Анищенкова!). С Казанцевым этот номер не прошел бы, с тем он и помалкивал. Но Андрей Игнатьевич сам все видел и понимал, сам нес тот же крест, сам иной раз думал, что вонь лагерных бараков въелась в него навечно, а лохмотья окруженца, «пленяги» — было такое словечко, производное от слова «плен», — едва ли не навсегда приросли к телу. А если и не думал, то знал людей, которые так думают. В разведке, где видывали такое, что иным и не снилось, на это смотрели проще. Может быть потому, что имели возможность тут же узнать человека в деле, подвергнуть его высшей проверке?..

Отдавая людей и явки, Казанцев понимал, что расстается с ними насовсем. И все же отдал лучшее. И этих двоих, и Петра Франко, и Семена Евстратенко; на флотскую разведку — и только на нее — стали работать хозяева явочных квартир — ливадийской Иван и Анна Шульга, дерекойской Евгения и Афанасий Цыганковы… Всех опять-таки не перечислишь. Да ведь и он сам, Казанцев, работал на флотскую разведку.

Не будем преувеличивать их роль в отряде «Сокол», чтобы не получился нечаянный перекос, чтобы не подумал кто, будто на этих людях из ялтинского подполья все держалось. Нет и еще раз нет. Но делали они многое. Поток разнообразнейшей, часто неожиданной и чрезвычайно важной информации не иссякал. Нелегко было добыть эту информацию, однако же добывали. Свои люди были везде: повариха у румынского полковника, уборщица в казармах итальянских моряков, содержатель харчевни, шоферы, мотавшиеся по всему Крыму, рыбаки, мальчишки, работавшие на прибрежных виноградниках, словаки и хорваты из вспомогательных частей вермахта…

Следующая трудность — доставка этой информации в отряд. Ах как не просто ночью, в туман или пургу по обледеневшим скалам, в обход вражеских засад, постов и кордонов пробраться в уютный ялтинский амфитеатр! Но не легче потом проникнуть в сам город… Этим как раз и занимались главным образом Василий Кравцов и Дмитрий Кондратьев.

Кравцов был резкий, жесткий человек. О таком можно сказать: несгибаем. К счастью, эта несгибаемость никогда не оборачивалась прямолинейностью. У него были недюжинное воображение, артистичность, изворотливый ум; он всегда надеялся — даже когда надежды, по всей видимости, не оставалось — на последний шанс. Единственный случай, когда надежда покинула его, произошел как-то на квартире Жени Ткачевой.

Ночью в дверь стали ломиться немцы. Уйти незаметно Кравцов не мог — немцы были и во дворе, и на улице. Попытка прорваться исключалась. И не потому, что была безнадежной. Если бы дело только в этом, он попытался бы использовать шанс. Но прорываться в том положении означало: самому удрать, а Женю с двумя детьми (мальчишка совсем маленький, привык, что в кармане дяди Васи всегда припасено для него что-нибудь…) бросить на растерзание.

Сдаться живым он тоже не мог. Кстати, это нисколько не облегчило бы положение Жени. Застрелиться? Для приютивших его людей и это ничего не меняло. Оставалось одно — погибнуть здесь всем вместе.

Был ли он виноват перед Женей — не женой, не возлюбленной, просто товарищем, другом, смелым человеком, хозяйкой явочной квартиры? Чувствовал себя виноватым. Но еще безысходней было чувство вины перед маленькими.

Спасла их случайность. Сосед сказал немцам, что напрасно они стучат — там никого нет, и немцы вопреки своему обыкновению поверили. Какое счастье, что никто из детей не заплакал…

Вообще же на случайности Кравцов не рассчитывал, и надежда на последний шанс не была пассивной надеждой. Углядев опасность, он не замирал настороженно, а делал шаг ей навстречу.

Из воспоминаний Василия Кравцова.

«Осенью 1943-го я получил задание отправиться в Ялту. После инструктажа распрощался с товарищами и двинулся в путь. Ноша не велика: вещмешок с продуктами и одеждой, автомат. Но подниматься по горной тропе на яйлу было тяжело. Тяжесть была и на душе от полученных сведений. Противник стягивает силы, затевает что-то недоброе. Я должен пройти в Ялту, узнать точные намерения и планы врага. Эта прогулка не сулит ничего хорошего. Никто не ожидает меня в Ялте, меня ждут через два дня…

Перевалив яйлу, стал спускаться вниз. На полпути услыхал человеческие голоса, свернул в молодой сосняк и переоделся. Свою лесную одежду и автомат спрятал.

Подходя к дороге, увидел женщину. Подошел к ней и пошел рядом. Неподалеку от Дерекоя увидели румынский патруль. Я взял, почти отнял у спутницы мешок, взвалил на спину. Шагаем навстречу патрулю. Вперед вышел капрал. Подойдя ко мне, стал щупать мешок. Не ожидая его вопросов, ставлю мешок на землю, быстро развязываю, достаю яблоки, говорю:

— Бери. Себе и солдатам.

Обрадовавшись, капрал подставил полу шинели. Я отсыпал яблок завязал мешок и пошагал со спутницей дальше. Дойдя до первого двора, передал ей мешок и нырнул в калитку. Быстро прошмыгнул в другую калитку, на другой двор, потом в огород…

Обернувшись, увидел эту женщину. Она все еще не опомнилась от изумления. А я подумал: только бы не подняла шум…»

Было немало разного. Как-то Кравцова задержали и вместе с другими подозрительными отправили в полицию. По дороге сбежал, выпрыгнув из кузова грузовика, в котором их везли. Под видом дельца, лояльного «новому порядку», побывал на каком-то гулянье в воинской части (сам он называл это потом «балом»), пил чуть ли не на брудершафт с разными чинами. Напоровшись на патруль, уходил вместе с Кондратьевым, отстреливаясь, в горы…

Он не просто был, но и хотел быть лихим, отчаянным, поигрывающим опасностью парнем. А как ещё утвердиться в глазах этих ребят, новых товарищей, которые раз по двадцать (а иные и больше) высаживались в тылу противника? Никто ему не говорил, что вот-де, пока ты кантовался в Ялте, ребята стояли насмерть на кавказских перевалах, побывали на Малой земле, брали языков, разведывали вражеские аэродромы и береговые укрепления, но сама возможность подобной мысли жгла. Он будто спешил наверстать, догнать, сравняться. Он с кровью отдирал приросшие к телу лохмотья окруженца, «пленяги» и при этом улыбался. Он стремился утвердить себя и в будущем, не хотел пропасть безвестным, и в потаенных горных пещерах, где случалось дневать или пережидать опасность, появлялись надписи вроде такой вот: «Здесь были матросы-разведчики Вася Кравцов и Дима Кондратьев». И дата.

Может показаться, что Кондратьев был в этой компании, так сказать, вторым. Ничего подобного. Он был уравновешеннее и спокойнее, от него было меньше шума. А вдвоем они составляли великолепный дуэт, надежнейшую связку, они прекрасно дополняли друг друга.

Казанцев не только отдал ребят в разведотряд, но и продолжал, как мог — деликатно, ненавязчиво, — помогать им. А таких возможностей было немало.

Из воспоминаний Василия Кравцова.

«Большая земля все время „бомбит“ нас радиограммами. Все новые и новые задания. Радисты почти не отрываются от аппаратов — передача, прием, — а самолеты вот уже недели две к нам не летают. Сброски нет. Радиопитание на исходе. Сообщаем Большой земле. У них нелетная погода. А затем настает нелетная погода в Крыму. Остался один дежурный радист, и тот имеет запас питания для аппаратуры на несколько часов. По лагерю проходит дежурный, заглядывая в шалаши, кричит:

— Васю и Диму к командиру!

Являемся в шалаш командира отряда Глухова.

— Вот что, дорогие. Где хотите, как хотите, а достаньте батареи радиопитания…»

Батареи! Проблема передачи информации всегда была одной из труднейших в разведке. В самом деле, в глубокий тыл врага с немалыми трудностями заброшен целый отряд. Насколько широка и всеобъемлюща его работа, говорит то хотя бы, что в отряде есть даже метеоролог — его называли «Коля Ветродуй». Время — конец сорок третьего — напряженнейшее. Отдельная Приморская армия закрепилась на плацдарме под Керчью, 4-й Украинский фронт навис над Крымом с севера. Скоро-скоро грянут здесь решающие бои. Потребность в разведданных колоссальная. И ведь если б не было этих данных — есть! Сведения о портах, аэродромах, дорогах, линиях связи, дислокации и состоянии воинских частей поступают со всего Крыма. И настал момент, когда разведотряд стал похож на электростанцию, которая работает вхолостую, потому что оборваны линии электропередач. Но не для того же существует электростанция, чтобы освещать самое себя!..

«…Через полчаса мы были уже в пути. Цель — Ялта. Это наш источник снабжения. Пробираемся через Дерекой на Массандровскую слободку. Дима ушел на свою квартиру, я — на свою. Остановился у Ткачевой. Передохнув ночь, ушел в город. Утром покрутился на базаре и снова стал бродить по улицам. В это время Дима должен был увидеться с Семеном и передать, что нужны батареи. Я со своей стороны должен зайти к Шульге и сообщить ему то же. За пару дней во что бы то ни стало нужно достать батареи…»

«Во что бы то ни стало» — в данном случае сказано не ради красного словца. Питание к рации нужно было достать действительно во что бы то ни стало. А во что это становилось в гитлеровском тылу, достаточно хорошо известно из воспоминаний и наших, и других разведчиков. За комплект такого питания приходилось иной раз платить несколькими жизнями.

Итак, Семен Евстратенко и Иван Шульга задание получили. Люди надежнейшие, можно не сомневаться. Однако полагаться только на них никак нельзя. Еще в пути прикидывали разные варианты. Пока, мол, Семен с Иваном будут искать и доставать, надо самим пощупать немцев. На примете был один войсковой склад. Привлекало в нем то, что плохо охранялся и находился, по существу, за городом. В случае чего — рядом лес, есть куда отходить. Встретиться договорились вечером.

«…Сказано — сделано. В точно назначенное время раздался крик филина — я ответил тем же, и мы сошлись.

Проникли в склад. Чего там только не было! Но батарей не оказалось…»

Конечно, сегодня, оглядываясь назад, можно усмехнуться. Наивный расчет! Они надеялись найти батареи в каком-то плохо охраняемом складе! Будто немцы — дураки и не понимали, что такое радиопитание.

Рядом, в партизанском лесу, чуть ли не круглосуточно работают, буквально захлебываются морзянкой рации — у контрразведки и СД они, надо полагать, в печенках сидят. Потом радиообмен резко падает, сокращается до минимума. Это совпадает с нелетной погодой… Не нужно быть хитроумным адмиралом Канарисом, достаточно быть его скромным сотрудником из службы радиоперехвата, чтобы сопоставить факты и сделать выводы: у русских кончается радиопитание, и они будут его искать.

Да и вообще имущество такого рода повсюду охраняется особо строго. Впрочем, наших ребят тоже можно понять: а вдруг!..

Небо плотно затянуто тучами — погода по-прежнему нелетная. Хотелось плюнуть, чертыхнуться, помянуть начальство пословицей о русском мужике, который, пока гром не грянет, не перекрестится…

— Что будем делать?

Первые сутки прошли безрезультатно.

Подпольщики, работавшие с Казанцевым, отзываются о нем с почтением. Впрочем, то ли это слово? Не почтение. Просто все в его манере держаться, вести себя казалось разумным и оправданным — бесспорным. По-видимому, даже за его уклончивостью виделся человек, знающий, что делать, но не желающий до поры объявлять об этом. А как же иначе в условиях конспирации?..

«Южный» для большинства ялтинцев был фигурой легендарной, таинственной. Как охотились за ним немцы! Когда оказалось, что «Южный» и майор Казанцев — одно лицо, это бросило на майора свой отблеск. Да и «майор» для большинства этих людей, не обремененных чинами, звучало внушительно. Годы спустя, после войны, они увидят отставных майоров и полковников обыкновенными людьми, соседями по коммунальной квартире, а на войне командир, особенно старший офицер, тот же господь бог — хозяин жизни и смерти.

К Казанцеву подпольщики относились, я бы сказал, с пиететом. В лесу они влились в уже действовавшее партизанское соединение, и здесь Андрей Игнатьевич вызывал симпатию далеко не у всех. Говорить о причинах как-то неловко: причины ли это?

Все выпили, скажем, по какому-то случаю, а он — ни грамма.

— Извините, не могу. Начнется кровотечение, выйду из строя.

Спели песню, пошумели, не без того, что кто-то и перебрал, а этот — будто живой укор. Правда, ни слова упрека — спокоен, доброжелателен. Однако же белая ворона. И потом шут его знает — в кровотечении тут дело или в чем-нибудь другом?..

Молодым большей частью людям, отнюдь не монахам, это казалось странным. Конечно, они понимали: тяжелая язва желудка, боли, да и 37 лет совсем не юный возраст… Но этот всегда ровный, пунктуальный, вежливый человек иногда раздражал, казался то занудой, то мужиком себе на уме.

На вопросы о своем прошлом (а их, естественно, задавали) отвечал с военной краткостью и точностью, выжидающе глядя в глаза. Никогда не употреблял крепких выражений. Быть с ним на «ты» представлялось просто невозможным. Случалось, к нему обращались по-свойски — «Слушай, Игнатьич!..» и он прямо не возражал. Ведь кто мог позволить такое обращение? — люди старше по положению или равные. Но сам этого тона не принимал. Хоть и улыбаясь или подхватывая шутку, отвечал с уставной учтивостью.

Понять его иной раз было не каждому по зубам. В некоторых случаях, когда, казалось бы, прямо ущемляли его, молча, не споря, подчинялся. Сколотил, например, из ялтинцев партизанский отряд. Сам собирался им командовать, отобрал лучших из бывших кадровых вояк. Таких трудов стоило вооружить их, однако вооружили. Пригодился и тот ручной пулемет, который нашли вместе с Гузенко в подвале.

Хороший получился отряд, никаких тебе Петек и Васек — настоящее боевое воинское подразделение. Чтобы подчеркнуть намерение поддерживать армейский дух, даже приказал доставить себе из Ялты советскую военную форму, хранившуюся специально, как теперь было ясно, для такого случая у Павла Фроловича Серикова. Принесла ее в лес Анна Тимофеевна Левшина. Ребята нацепили на шапки красные партизанские ленты, у него же была армейская звездочка.

И вдруг отряд этот раскассировали, по частям передали на пополнение другим отрядам. Было горько и больно. Одолевали тягостные мысли. Видел в этом недоверие и к себе, и к своим ребятам. Промолчал. Попытался, видно, взглянуть на все происходящее глазами принявшего их под свое крыло командования партизанского соединения и не стал спорить. Сколотил — в основном из зеленой, необстрелянной молодежи — другой отряд и настоял, чтобы он назывался не просто по порядковому номеру 10-м, как другие отряды, но непременно Ялтинским. Впрочем, вскоре после этого майора Казанцева сделали начальником штаба бригады…

Тогда промолчал, а вслед за этим проявил странную неуступчивость.

— Зачем вам эта газета? — спрашивали его. — Других хлопот не хватает, что ли?

Забот хватало, однако с «Крымской правдой», любимым детищем, расстаться не захотел. Не отдал ее в другие руки.

Оставил за собой и связи с ялтинским подпольем.

Отношения Казанцева с капитан-лейтенантом Глуховым вызывали иногда ревность, но Андрей Игнатьевич пренебрегал этим. Во-первых, они шли на пользу делу, и потом нравилось ему, что сквозь неизбежный в партизанском лесу дух вольницы в отряде «Сокол» явственней, чем где-либо, пробивалась кадровая воинская закваска. К Глухову заходил часто, но почти всегда по делу, когда узнавал что-нибудь заслуживающее внимания флотской разведки.

— Как наши молодцы? — спрашивал иногда, имея в виду своих подшефных. Спросил и на сей раз. Это стало у них чем-то вроде формулы окончания деловой части беседы. Обычно капитан-лейтенант в ответ сдержанно похваливал ребят. А сейчас сказал:

— На задании. — И добавил, будто между прочим: — Батареи для рации нужны. Случайных слов он, однако, не бросал, связь между двумя фразами была очевидной: Кравцов с Кондратьевым отправились в Ялту добывать батареи. Казанцев поинтересовался:

— Когда пошли?

— Час назад. В свою очередь и Глухов знал, что Казанцев человек, не страдающий праздным любопытством, более того — щепетильный. Если спросил о чем — значит, неспроста.

— Я, пожалуй, тоже пойду… Возвращаясь к себе (землянки разведчиков стояли чуть на отшибе), Казанцев попутно проверил ближние посты. Хотел было сделать замечание на кухне, что топят слишком дымно, но поднял голову — облака ползли, цепляя верхушки громадных буков, — и промолчал… Спросил дежурного:

— Лёнчик здесь? Пришлите ко мне.

Спустя минуту или две — Казанцев не успел еще отогреть над печуркой худые, костлявые руки — в штабной землянке появился чернявый, остроносый паренек (кончик носа у него забавно бледнел время от времени) с блестящими шельмовскими зенками, которые смотрели на мир с ожиданием и интересом.

У Казанцева было несколько таких парней и мальчишек, за которыми нужен глаз и глаз. Ребята хорошие и смелые, но слишком уж шустрые и по-молодому отчаянные. Не в обиду им будь сказано — чисто Шалавые щенки, что носятся по проезжей дороге. Долго ли под колеса попасть или угодить в петлю гицеля?.. И ведь попадали, пропадали.

Подполье было слишком серьезным и рискованным делом, чтобы замешивать в него этих ребят, но не оставлять же их на произвол судьбы. Когда они начинают воевать с немцами сами, провалы неизбежны. А удержать невозможно. Еще в апреле сорок второго жандармы повесили на набережной четверых подростков. А скольких замучили и казнили без огласки! Пришлось прибирать ребят к рукам.

Да вот и недавно Кравцов жаловался. Возвращались с задания, слышат — в лесу стрельба. Подкрались поближе и видят: орлы из бывшей ливадийской подпольной группы — нынешние партизаны 10-го Ялтинского отряда — пуляют по консервной банке. Накричали, конечно: взрослые, мол, по 16–17 лет, оружие доверено, в мирное время паспорта бы уже получили, а вы дураки дураками!..

(Пройдет несколько недель, и эти, именно эти ребята станут на пути вражеской колонны на Стильской тропе, примут бой, который поможет выйти из-под удара основным силам отряда, покажут себя в этом бою настоящими солдатами…)

Ленчик Ходыкян был из самых отчаянных. Не стоит, видимо, даже мысленно располагать людей по некоему ранжиру в зависимости от степени их храбрости. Хотя бы потому, что можно ошибиться. Да и смелость иногда не сразу поймешь, рассмотришь — она неоднозначна. Храбрый в бою солдат, случалось, оказывался ничтожеством и тряпкой в мирных, отнюдь не грозящих жизни обстоятельствах, а девочка-подпольщица, которая боялась мышей, с поразительной стойкостью выносила пытки и, никого не назвав, шла на смерть. Чего только не бывает!

И все-таки этот ранжир, своеобразная и, как теперь говорят, «неформальная» субординация существовала и существует. Отвлечемся на минуту и возьмем, к примеру, однажды здесь уже помянутого Николая Попандопуло. Он был безудержно и, как это ни громко звучит, — яростно храбр. Соответственно ему и давали задания, которые почти для всякого другого должны были кончиться гибелью. Погиб в конце концов и Николай, но до поры его взрывной характер диктовал поступки, сметавшие все на пути.

Тут необходимо еще одно отступление. Живя в лесу, воюя с фашистами, партизаны могли бы вроде и пренебречь какими-то ялтинскими городскими делами: до них ли! Это, однако, оказалось невозможным. Слишком глубокими были корни, тесными связи. Зеленевший садами и парками, пестревший крышами родной город не просто находился рядом, а оставался в сердце. За всем, что происходило там, следили настороженно и ревниво. Так однажды лопнуло терпение, решили взять живым и приволочь в лес на суд и расправу одного местного негодяя, который до войны подвизался в уголовном розыске, а теперь служил в СД. Дело поручили Николаю Попандопуло.

Все предусмотреть на войне редко удается. Партизаны проникли в дом предателя, но сам дом был тут же окружен полицейскими. Завязался бой, в котором пятерка Коли Попандопуло была заведомо обречена на гибель: дом блокирован, с минуты на минуту к полицейским подоспеет подкрепление… Все спас Николай. Он был настолько уверен в себе, так презирал эту фашистскую шушеру, что, пока полицейские судили-рядили, прыгнул, ринулся прямо на них с балкона второго этажа. Выскочив из дома, ребята поддержали его и прорвались.

Таким был Коля Попандопуло — всесокрушающий таран. Отчаянность Лёнчика Ходыкяна была другого свойства. Начиненный всякой всячиной — от листовок до оружия, — он то кружил целыми днями по узким улочкам города, то вдруг пропадал и оказывался в лесу. Он выглядел расхристанным, безалаберным и даже жуликоватым. Был молод, а казался и того моложе, совсем пацаном. Люди, которые знали Лёнчика поверхностно, не принимали его всерьез — шалапутный парень. И в этом пока было спасение. Но Казанцев понимал, что не только партизаны следят за противником — противник тоже следит за ними. Лёнчику следовало или вообще не появляться в отряде или, наконец, остаться в нем. Никак не получалось: находились все новые и новые неотложные дела.

Для Казанцева он был тем же, кем Кравцов и Кондратьев стали для Глухова — разведчиками, связными, а при надобности и проводниками. С тою существенной Разницей, что у этого парня в Ялте оставалась семья — мама и две маленькие сестренки. В случае провала они тоже были обречены. А Ленчик был и чувствовал себя их опорой, кормильцем. Отец — Амаяк Ходыкян— как пошел в начале войны на фронт, так и сгинул бесследно.

Да что говорить — нужнейший и надежнейший человек. С Казанцевым познакомился у Левшиной еще в те дни, когда Андрей Игнатьевич делал первые шаги по объединению подполья. Впоследствии Лёнчик особенно ловко взимал дань с местных «коммерсантов» — торговцев, лавочников, содержателей харчевен, которые расплодились в годы оккупации. Действовать приходилось по-разному. Иногда достаточно было показать «Крымскую правду» со словами о том, как население оккупированных районов помогает партизанам, но случалось и напоминать: наши-то, между прочим, наступают… А кое с кем приходилось беседовать, чуть ли не поигрывая пистолетом:

— Нужен мешок муки. И чтоб без фокусов. В случае чего наши ребята голову оторвут… Но «давить на психику» и объяснять очевидное Лёнчик не любил, предпочитал взаимопонимание. И выглядел при этом, несмотря на молодость, достаточно внушительно, потому что обходилось «без фокусов» — доносов в полицию не было. И вот теперь он стоял в штабной землянке, поблескивая своими плутовскими глазами, которые иногда— чаще всего, когда никто этого не видел, — бывали такими печальными…

— Хочу попросить, — сказал Казанцев, — даже не прошу, а приказываю: в лагере Ялтинского отряда не появляться.

— Кто только успевает вам все докладывать? — деланно удивился Лёнчик. В его речи чувствовался акцент, сказывалось, что семь лет учился в армянской школе, — была такая в Ялте.

— На этот раз никто не докладывал. Я тебя самого вижу насквозь. И читаю мысли на расстоянии…

— Как Вольф Мессинг?

— А он что — выступал в Ялте?

— Перед самой войной. Пацаны за ним по набережной табуном ходили. Я уже думал: нам бы такого в разведку…

— Я тебе и без Мессинга могу сказать, что СД во сне видит, как бы заслать к нам лазутчиков. А удобней всего это сделать в Ялтинском отряде. Так что туда ни ногой. Держись в расположении штаба. И в Ялту идешь последний раз…

— Так уж и последний! — Лёнчик усмехнулся скептически. Усмешка Казанцеву не понравилась.

— Случилось что-нибудь?

— Да нет, это я так просто. Что говорить, когда связь поддерживать все равно кому-то надо! Казанцев промолчал. Каждый думает, что дело держится только на нем. Наверное, это свойственно человеку. Ну что ж, пусть думает.

— И все-таки идешь, наверное, последний раз. Демьяна помнишь?

— У которого харчевня на Морской?

— Брал у него что-нибудь?

— Как у всех, — скорчил гримасу Лёнчик. — Муку, соль, баранье сало.

— В полиции он теперь служит. Лёнчик присвистнул.

— Поимеем в виду… Я думал, он просто сукин сын, а он еще и дурак. Времени-то без пяти двенадцать.

— Все правильно, но только не без пяти и даже не без четверти. Не надо настраиваться, что немцам остались тут считанные минуты. Готовиться надо к худшему и нельзя расслабляться. Тогда каждая удача будет — радость и подарок. А теперь давай о делах. Есть срочное задание. Первым долгом повидай Анну Тимофеевну. Сам к ней не иди. Покрутись на берегу, найди Олега и назначь через него место и время встречи…

— Ну, как всегда, — перебил Лёнчик.

— Не совсем как всегда, — сказал, помолчав, Казанцев. — Дело важнее важного, и обстановка в городе скверная… Передашь Анне Тимофеевне, чтобы те батареи, которые мы с Гузенко спрятали, — она знает, о чем речь, — чтоб вынула их и отнесла к Петру Франко. Запомнил?

— Батареи, которые вы с Лукичем спрятали, вынуть и отнести к Франко.

— И все это непременно завтра.

— А что за батареи? Для рации, что ли?

— Для нее, — неохотно (хотя какой уж тут секрет) подтвердил Казанцев.

— Так, может, я сам? — Кончик носа у него опять побелел, как всегда, когда парень воодушевлялся. Зимой Казанцев даже спросил однажды: ты нос, мол, случаем не отморозил? — А то, пока будем договариваться и передавать друг другу… Если нужно, могу и сюда доставить. Казанцев, по правде говоря, уже думал о такой возможности. Еще во время разговора с Глуховым. Тот ищет батареи, а у нас они есть, благо оказались с Гузенкой запасливыми и хозяйственными мужиками. Так что может быть проще — принести и сказать: «Берите!» А можно и ничего не говорить, просто принести. Быстро и хорошо. Потом подумал: даже если и быстро, то так ли уж хорошо? Не надо друг перед дружкой выкаблучиваться. За батареями пошли ребята, вот и помоги им. О Петре Франко Казанцев вспомнил, потому что обойти его в своих поисках Кравцов с Кондратьевым никак не могли, а жил Петр неподалеку от Анны Тимофеевны, можно сказать, рядом — на Массандровской слободе.

— Ничего не выйдет, — сказал наконец Андрей Игнатьевич. — Как я тебе объясню, где, под каким камнем они спрятаны? А Тимофеевна знает, с нами была. Если попросит помочь — помоги, а дальше пусть другие этим занимаются. У тебя своих хлопот хватит. Есть еще одно дело. Праздник приближается, двадцать шестая годовщина Октября. Вот ты и передай Антону Мицко от моего имени… На этот раз инструктаж был обстоятельным и долгим. Закончив его, Казанцев поглядел на Ленчика с сожалением:

— Похоже, обманул я тебя. Наверное, придется все же еще один рейс совершить, кроме этого… Но ведь знал об этом и раньше. Знал, однако хотел показать парню, что жалеет его, понимает, как ему трудно. Нет для солдата ничего дороже такого командирского сочувствия и заботы, даже если они выражены только на словах. А как еще их выразить?..

— А я что говорил? — отмахнулся Лёнчик.

Он был истинно солдат.

Провожать его Казанцев не стал, лишь вышел из землянки. Был еще ранний час, разгар дня, но тяжелые облака, которые, прижимаясь к земле, ползли вверх по склону, создавали впечатление сумерек. Некоторое время щуплая фигура парня виднелась среди деревьев — плотно сомкнувший кроны высокоствольный буковый лес был чист, лишен подлеска, — а потом ее будто слизнул язык тумана.

У них не было разговора об одиночестве, на которое обречен такой связник, разведчик, — сочувствие командира тоже имеет свой предел, солдат не должен от него раскиснуть, размагнититься, — но когда однажды Казанцев в обычной своей манере сказал: «Ты уж, пожалуйста, в лапы не попадайся», Лёнчик ответил с непривычной серьезностью: «А живым меня не возьмут» — и приоткрыл полу ватника, показывая гранату-лимонку.

Из воспоминаний Василия Кравцова.

«…К вечеру мы должны были встретиться в условном месте. Когда я пришел, застал Димку сияющим: Семен принес несколько батарей».

Из воспоминаний Семена Евстратенко.

«…Радиобатареи были на квартире Франко, который дал их мне для передачи с Кравцовым и Кондратьевым в отряд…»

Из воспоминаний Петра Франко.

«Казанцев передал Левшиной, чтоб она сходила в Васильевку и нашла зарытые в каменной стенке[3] аккумуляторы. Анна Тимофеевна пошла за ними с соседкой. Ко мне за батареями пришел Евстратенко».

Из рассказа Анны Тимофеевны Левшиной.

«Я и сама не раз ходила в лес, и Олег ходил. Но чаще всего связным был Лёнчик Ходыкян. Лихой был парень и очень веселый. Да он и сейчас такой — вы обязательно повидайте его, в Киеве живет.

Так вот приходит он в тот раз ко мне и говорит:

— Есть, тетя Аня, боевое задание…»

Сам Казанцев об этом случае не упоминает, по-моему, нигде, а Леонид Амаякович Ходыкян, с которым я встретился в Киеве, сказал о нем всего два слова:

— Было дело.