Три ялтинских зимы

ГЛАВА 3

— Неужели это из одного бивня? — не переставала восхищаться Антонина Кузьминична, держа в руках изящнейшую безделушку, изготовленную чукотскими косторезами. Изображалась собачья упряжка с нартами и сидящим на них охотником.

— Из одного, — подтвердил Михаил Васильевич. — Только не бивня, а клыка. Из мамонтовых бивней тоже делают, но это редкость. Чаще режут из моржовых клыков.

— Такой огромный клык? Зачем он моржу?

— На этот счет говорят разное… — пожал плечами Трофимов, но Антонину Кузьминичну интересовало уже другое:

— А вы что — сами были на севере? Это она заметила пластинку с поздравлениями по поводу дня рождения от экипажа китобойной базы «Алеут».

— Почему же сам? Вместе с Елизаветой Максимовной…

…Антонина Кузьминична Мохначева стала при немцах главным врачом районной управы. Это могло говорить о многом, и понимать это можно было по-разному, но лучше держаться от нее подальше. Так решила Елизавета Максимовна еще в самом начале и придерживалась этой линии. Даже когда у Михаила Васильевича прихватило как-то сердце, не пошла к жившей по соседству докторше, не стала одолжаться. Правда, приступ был короткий и несильный, кроме капель, ничего больше и не потребовалось, но все равно случай запомнила: вот-де, даже когда надо было, не позвала. А теперь Мохначева сама вдруг пришла без всякой видимой причины. «На огонек», как объяснила. Хотя какой уж тут огонек — на столе тускло мигала коптилка.

Странно это было. Не такое нынче время, чтобы расхаживать по гостям.

Визит был тем более некстати, что у Трофимовых в это время то ли просто жила (так говорили они сами), то ли пряталась (что было вернее) Наташа. Когда послышался неожиданный стук в дверь, пришлось отправить девочку в другую комнату, а там стоял собачий холод, и Наташа раскашлялась. Сейчас ее надрывный кашель долетал даже сюда, все его слышали и делали вид, что не слышат.

Девочка и без того тяжко больна — не хватало еще подцепить воспаление легких… Закипая раздражением, Елизавета Максимовна понимала, что показать его никак нельзя. Она ждала вопроса о том, кто это так мучительно кашляет (вполне естественный для врача вопрос), и не могла решить, что ответит.

А Мохначева продолжала свое:

— Красивая вещица. А для наших освободителей— солдат фюрера еще и необычная. Они любят такие сувениры. Вы не боитесь, что кто-нибудь из них заставит вас ее презентовать? Я, например, все, что было в доме ценного, спрятала. Зачем искушать?.. Михаил Васильевич промолчал, а Лиза посмотрела на него, будто говоря: вот видишь. Она не раз твердила ему то же самое. Коптилка мигала, Наташа кашляла, за окном штормовой ветер гремел листом железа, наводя на мысль о том, как быстро все в окружающем мире разлаживается и паршивеет, лишившись поддержки заботливых человеческих рук, — зарастают сорняками поля, покрываются выбоинами дороги, ржой машины, плесенью стены… Странно она, однако, говорит, эта Мохначева. Об «освободителях — солдатах фюрера» явно не без иронии…

— А я, собственно, к вам, Елизавета Максимовна. Хочу посекретничать, если муж не возражает.

Трофимов поднялся было, чтобы выйти, но Мохначева остановила:

— Нет, нет, не беспокойтесь. Это всего несколько слов. Может, проводите меня до лестницы, Елизавета Максимовна?., Лиза спустилась вниз, решив заодно закрыть наружную дверь на засов. Выглянула во двор. В городе — ни огонька. Северный ветер обрушивался с гор, трепал темные кипарисы и кедры. Лицо жалили ледяные крупинки.

— Давно не было такой ранней зимы… — сказала Мохначева, но Елизавете Максимовне надоело это кружение вокруг да около, и она суховато напомнила:

— Слушаю вас, Антонина Кузьминична.

— Ваш муж вчера ходил платить за квартиру, я тоже там была. По городскому радио как раз передавали сводку с фронта. Немецкую, разумеется. Бои на Дону и все такое прочее… Ваш муж не удержался и сказал: «Как можно слушать эту мерзость?» Окружающие сделали вид, что ничего не произошло, и тогда он добавил: «Нужно быть идиотом, чтобы не понять: все равно их разгромят. Их ненавидит весь мир. Это же бешеные собаки…» Я, может быть, не дословно повторяю, но говорилось что-то в этом роде… Елизавета Максимовна хотела сдержаться и не смогла. Третий раз она слушала эту историю.

— Зачем вы говорите это мне?

— А кому же еще? — Голос Мохначевой прозвучал с холодным удивлением и отчужденностью. Тут бы и остановиться, но Елизавету Максимовну понесло. Она знала за собой это, да иногда просто ничего не могла поделать.

— Для этой истории могли бы найтись и более благодарные слушатели. Наступившее молчание было таким же тяжелым, как и темнота. Нарушила его Мохначева.

— Напрасно вы пытаетесь меня оскорбить. Я просто не знала, что вам это известно. Да дело тут и не в этом. После ухода вашего мужа ко мне подошел некий господин и сказал: «Это не они прячут у себя кого-то?» Вот это я и хотела вам сообщить. Спокойной ночи.

Когда на следующий день пришел Алеша Анищенков, Наташу у Трофимовых он уже не застал. Елизавета Максимовна скупо улыбнулась, заметив его вопросительный взгляд, но ничего не сказала, хотя и покровительствовала молодым людям, почти детям. И он ни о чем не спросил. Не мог спрашивать. В этом была своя тонкость, однако прежде чем объяснить ее, я снова обращусь к документу, свидетельству современника. Начинает он издалека:

«…В мае 1931 года я был командирован на работу в гор. Курган-Тюбе в качестве заместителя старшего бухгалтера строительного участка, который осуществлял строительство хлопкоочистительных заводов в южных районах Таджикистана.

Город Курган-Тюбе тогда мало чем отличался от кишлака: глинобитные дома с плоскими крышами, обнесенные глинобитными же заборами; узкие немощеные улочки; восточный базарчик с чайханой, ашханой и частными лавочками. Во всем городе было не более десятка одноэтажных зданий европейского типа.

В конторе меня встретил сухощавый, лысый, невысокого роста пожилой человек — бухгалтер Михаил Васильевич Трофимов. Он обрадовался моему приезду, так как давно и с нетерпением ждал заместителя.

Стояла страшная жара. Температура в тени достигала 50–55 градусов. В конторе, как на пляже, работали в одних трусиках, обливаясь потом. На бумаге от пота расплывались чернила. Приходилось днем прекращать работу и заниматься вечерами. Беспокоили басмачи, скорпионы и фаланги. Но самым страшным бедствием была тропическая малярия. Много жизней унесла эта проклятая болезнь.

С первой встречи мы подружились с Михаилом Васильевичем. Он частенько приглашал меня к себе на чашку зеленого чая. Прошло много времени, и сейчас трудно вспомнить подробности наших разговоров. Помню, он рассказывал о своем пребывании в Абиссинии, о климате, культуре и быте народа.

Несмотря на разницу в возрасте с женой, Е. М. Муратовой, они жили очень дружно. Ему тогда было пятьдесят пять, ей — 22–23 года. Вела себя Елизавета Максимовна скромно, преданно…

О себе я сообщил, что до приезда в Таджикистан учился и работал в Крыму. Михаил Васильевич подробно расспрашивал об условиях жизни в Крыму, интересовался достопримечательностями, климатом. Возможно, в какой-то степени наши беседы повлияли на его решение конец жизни провести в Ялте.

…В Курган-Тюбе тогда не было ни клуба, ни кинотеатра, поэтому свободное время мы проводили за шахматами, шашками или преферансом. Как-то вечером Михаил Васильевич и Лиза зашли ко мне на квартиру. У меня собралась компания — играли в преферанс. И, как всегда, сидели в одних трусиках. Вдруг Трофимов скомандовал: „Тише! Не шевелитесь!“ Мы замерли. А он схватил линейку и врезал по спине одному из наших партнеров. Оказалось, что, увлекшись игрой, партнер не почувствовал забравшегося на спину огромного ядовитого паука — фалангу, укус которого считают смертельным, если нет противоядия. Фалангу Михаил Васильевич убил, а пострадавший долго еще носил синяк на спине…

В Курган-Тюбе я пробыл всего три месяца. Тяжело заболел тропической малярией и уехал. В 1935 году женился и с женой отправился на Памир, а в 1936 году перешел на работу в Заполярье.

Летом 1938 года мы с женой вернулись в Ялту. Совершенно неожиданно на набережной я встретил Михаила Васильевича. Разговорились. Он сказал, что работает бухгалтером-ревизором на комбинате „Массандра“, дал мне свой адрес и просил обязательно зайти при случае.

В ближайший выходной мы с женой пришли к Трофимовым. Меня поразило обилие книг. Точно не помню, но их было что-то около десяти тысяч. Из разных областей знаний. Но основная масса состояла из художественной литературы. Книги были разложены по отделам, на каждой стояла печатка — „Из книг Муратовой Е. М.“ с номером книги. Много было редких, уникальных книг, которыми Михаил Васильевич дорожил и гордился. У него загорались глаза от счастья, когда он любовно брал с полки и показывал ту или иную редкую книгу. Кроме книг, тут же лежали альбомы с марками. Он был не только книголюб, но и заядлый филателист. Владея английским и французским языками, вел обширную переписку с филателистами разных стран.

Прошло семь лет со дня нашей первой встречи в Курган-Тюбе, а Михаил Васильевич наружно совсем не изменился. Зато его жена Елизавета Максимовна превратилась в солидную даму. Работала она экономистом- плановиком или даже начальником планового отдела.

Познакомившись, наши жены быстро сошлись, стали дружить. Позже семью Трофимовых я познакомил со своим приятелем — юрисконсультом курортного управления Южного берега Крыма Николаем Степановичем Анищенковым и его женой Этель. У нас образовалась дружная компания. Выходные дни мы обычно проводили за городом на воздухе. Ездили на водопад Учан-Су, в Ливадию, Ореанду, Массандровский парк. Иногда вместе обедали у того или другого на квартире. У Анищенкова всегда имелась в запасе бутылка выдержанного муската или токая, от рюмки которого даже Трофимов (он не пил и не курил) не отказывался, смакуя по глоточку…»

А теперь я вернусь к той тонкости, которая помешала Алеше Анищенкову спросить о Наташе. Нет, не юношеская застенчивость была причиной. Дело было совсем в другом. Его отец Николай Степанович, бывший юрисконсульт курортного управления и капитан Красной Армии, любитель прогулок и выдержанных вин, месяца через два после прихода немцев стал городским головой — бургомистром Ялты, ставленником оккупантов. Старик Трофимов, узнав об этом, болезненно поморщился, а когда встретил случайно Анищенкова в городе, не ответил на его поклон. Подчеркнуто, как он умел, прошел мимо, «не заметив».

На отношении к Алеше это никак внешне не отразилось, но одно время он сам перестал бывать у Трофимовых, а потом снова зачастил — брал книги, и все было, как прежде, только Михаил Васильевич теперь никогда не просил передать привет отцу. Даже не вспоминал о нем. И Алеша об отце (да и о матери) не заговаривал. И прежней любознательности к тому, что происходит вокруг, почти не проявлял, хотя раньше всегда интересовался мнениями дяди Миши. При его общительности и порывистости давалось это нелегко, но вот будто само по себе возникло некое молчаливое соглашение.

А сегодня Алеша вдруг сказал:

— Папа просил передать, что хотел бы с вами встретиться.

Михаил Васильевич, подняв брови, наморщил лоб — это должно было выражать крайнюю степень удивления — и посмотрел на жену, словно призывая ее в свидетели своего удивления. Однако Елизавета Максимовна никак не откликнулась.

— А что ты сегодня отобрал? — спросил Трофимов. Алеша молча подвинул к нему книги. Это были Маяковский, Багрицкий, Есенин и монография о горных лесах Крыма. Михаил Васильевич рассеянно полистал монографию, слегка задерживаясь на вклеенных в текст картах. Усмехнулся:

— А военная топографическая карта тебе пока не нужна?.. Кстати, последний раз здесь картографировали немцы. Как раз перед той войной. Ирония судьбы. Ты слыхал когда-нибудь о парках?.. Алеша промолчал.

— И чему вас только в школах учили? — проворчал Трофимов. — Мифология — это же азы культуры. Парки — богини судьбы. Насмешливые дамы…

— Парки — они же мойры, — сказал Алеша.

— Молодец, — улыбнулся Михаил Васильевич. — Беру свои слова назад. Хорошо. Когда и где?

— Папа сказал, что, если вы не возражаете, он зайдет к вам завтра в одиннадцать утра.