Три ялтинских зимы

ГЛАВА 6

Трофимов не чувствовал или не хотел чувствовать себя старым, не желал никаких привилегий возраста. И на прогулке, и в споре с ним было легко и просто — вел себя на равных. И спутники или собеседники действительно забывали о его годах.

Пожалуй, только однажды показал стариковскую слабость. В Ореанде полез вместе со всеми на скалы, и здесь ему стало плохо: сердце. Лиза заметила это первой и ринулась на помощь, рискуя сломать себе шею. Общими усилиями спустили, уложили на траву, дали лекарство. Уже через несколько минут он говорил: «Успокойся, Лизочка, на тебе лица нет». И не понять было, кто же тут болен.

Это было совсем недавно — в мае сорок первого, и это было так давно — до войны…

За спиной, может быть, кто-нибудь над ним и подтрунивал, но в компании никто не ощущал бремени его возраста. А сейчас Николай Степанович Анищенков, сам отец семейства и не молодой уже человек, чувствовал себя перед встречей с Трофимовым как мальчишка: надо было что-то объяснить, в чем-то оправдаться. И шел ведь для этих объяснений и оправданий, хотя себе самому говорил, что идет ради доброго дела.

А может, и вправду единственно ради него — доброго дела? Ведь объяснения и оправдания имеют смысл только тогда, когда у человека есть будущее. А собственное будущее Николай Степанович увидел в показавшемся вещим сне.

В этом сне он бежал от смертельной опасности по горной тропинке. Бежал, как бегут вниз, едва успевая переставлять ноги, чтобы не упасть. Остановиться невозможно. А вокруг — туман. И вдруг впереди пропасть, через которую перекинулось поваленное бурей дерево. Как широка пропасть, достает ли дерево противоположной стороны — ничего не видно. Но смертельная опасность рядом, выбора нет, и он бросается по дереву вперед, чувствуя, как с каждым шагом оно все больше и больше раскачивается под ногами.

Несколько раз приходил этот сон. На первых порах просыпался с болью в груди, но и с облегчением: приснилось. А потом, еще не проснувшись, стал понимать, что это всего лишь сон, а действительность куда страшнее.

Но сон наталкивал на размышления. Незыблемым жизненным правилом было: в трудную минуту не суетись, расслабься хоть на мгновение, чтобы отшелушилось все второстепенное, соберись с мыслями, прими решение и — действуй.

Сон во всем был верен. В нем с поразительной краткостью и почти графической ясностью отразилось все, что произошло за последние месяцы. Да, ты бежишь над пропастью, и бревно раскачивается все сильнее, ты не знаешь, достигает ли это бревно противоположной стороны… — здесь все существенно, важно. Обо всем нужно помнить: о пропасти, бревне, противоположном береге. Но в то же время нельзя забывать: бег сам по себе не может быть целью, он — способ, средство. Чего? Вот это ты и должен решить. Решил? Тогда действуй.

Открыв дверь и пропустив гостя в комнату, Трофимов предложил ему сесть, сам сел и положил руки на стол как бы в ожидании. Его лицо не выражало ничего, казалось невозмутимым, но руки были неспокойны.

— Как же вас теперь называть… Николай Степанович?

— Так и называйте. А на людях лучше по-прежнему не узнавать — у вас это хорошо получается. Или называйте господином бургомистром. Анищенков держался уверенно, но Михаил Васильевич понимал: а что еще ему остается?

— А где ваши? — спросил «господин бургомистр».

— Никого нет.

— Соседи нас не могут слышать?

— Здесь — нет.

— Я хочу вас предупредить кой о чем…

— Если о том, что я-де на людях говорю лишнее, то не надо.

— Нет, я о Степане. Немцы, как вы знаете, вербуют людей в Германию…

— Нас это не касается, — брезгливо поморщился Трофимов.

— Скоро коснется. Вербовка — первый шаг. В ближайшие дни начнется насильственная мобилизация с облавами, проверкой документов и прочим.

— И вам не стыдно будет принимать в этом участие? Анищенков ответил сразу же — вопросом на вопрос:

— Неужели было бы лучше, окажись на моем месте другой?

— Зачем эта схоластика? — отмахнулся Трофимов. — Вы же юрист и понимаете, что подмена тезиса не есть доказательство… Разговор показался ему пустым и никчемным, как жаркое сражение на учебных рапирах с затупленными концами. Единственный результат его — усталость. Он пожалел, что согласился на эту встречу.

— Хватать будут в первую очередь тех, кто нигде не работает. Я могу устроить вашего Степана шофером в управу.

— И что он будет возить?

— Дрова, продукты для голодающей Ялты…

— Это что — новый вариант «Картофельного городка»? — жестко сказал Трофимов.

…В январе 1942 года Ялта запестрела призывами немецкой комендатуры. Суть их сводилась к тому, что вот, мол, в городе голодно, а в степных районах Крыма продукты есть, да вывезти нечем. Поэтому пусть население само позаботится о своем пропитании. Все ялтинские мужчины в возрасте от пятнадцати до шестидесяти лет должны явиться с мешками к зданию комендатуры. Отсюда организованно, вместе с выделенными для этого сопровождающими двинутся через горы. В специально назначенных пунктах они загрузятся продовольствием для города и так же организованно вернутся назад.

Господин комендант предупреждал о мерах, которые будут приняты к уклонившимся. Они и их семьи не только в этот раз, но и навсегда будут сняты со снабжения. Навсегда! Одним словом: «Судьба ваших близких в ваших руках!..»

Степан стал молча собираться в дорогу, однако Трофимов сказал: «Не надо». Степан послушался бы и так, но Михаил Васильевич объяснил: «Тут какой- то обман. Суди сам. Народ отощал, ослаб, а идти через перевал. Сколько можно унести на себе? В среднем около пуда. Допустим, соберется пятьсот человек. Значит, сколько они возьмут? Пятьсот-шестьсот пудов. Десять тонн! Да это же два-три рейса грузовой машины… Врут, они, врут!»

Так и оказалось. Но нашлись люди, которые поверили. По-видимому, сбил с толку непривычный тон объявления. И невозможно было смотреть на гибнущих от голода детей. Как-то январским утром по городу растянулась серая колонна человек в семьсот. Проползла по петляющим на склонах улицам и скрылась. Навсегда. Большинство погибло в Симферополе, в концлагере «Картофельный городок». Его называли так потому, что до войны на этом месте были овощехранилища.

Уже потом жители несчастной Ялты поняли что к чему. Как раз в это время наши войска успешно высадили на Керченском полуострове большой десант. Десанты высаживались также в Евпатории, Судаке и Коктебеле; разведгруппы Черноморского флота беспрерывно тревожили гарнизоны противника на Южном берегу; в горах шли стычки с партизанами. Положение было донельзя напряженным. Инициатива, хотя в тот раз и ненадолго, перешла к Красной Армии. Гитлеровцы боялись высадки десанта в Ялте, потому и поспешили «очистить» ее от опасного «человеческого материала».

В других условиях наверняка не стали бы хитрить, а тут пришлось. На проведение «акции», подобной расстрелу тысяч керчан и военнопленных в Багеровском противотанковом рву, не было, как видно, времени и резервов…

— А что, если бы я сказал, Михаил Васильевич, что специально оставлен здесь? Трофимов подался вперед:

— Это правда? Анищенков ответил не сразу:

— Несколько раз я уже говорил: да, оставлен. Это действует на людей. А вам врать не хочу…

Трофимов не задавался вопросом, зачем нужен Николаю Степановичу этот разговор. Зачем-то, наверное, нужен. Может, просто человеку надо выговориться.

Ничего особенно нового, говоря откровенно, не услышал. Общий ход событий так себе, примерно, и представлял.

Уже в сентябре, когда Крым немцами был отрезан от севера, Михаил Васильевич со смешанным чувством читал газетные сообщения о борьбе с непарным шелкопрядом в колхозных садах, о севе озимых в Джанкойском районе, призывы активней готовить женщин-механизаторов, чтобы заменить трактористов-мужчин, которые ушли на фронт…

Расчет был на незыблемость Перекопских позиций, внушалась мысль, что врага не пустят в Крым. Мысль правильная и необходимая. Как бы ни было тяжело на душе у тех, кто принимает решения, что бы они ни думали об истинном положении дел и ближайших перспективах, они должны были вести себя именно так. За каждый рубеж — в том числе и Перекопский, к которому подошли немцы, — надо было драться, будто он последний. В сложившейся обстановке сама мысль об отступлении была недопустимой.

Дело не ограничивалось словами. На Перекопе и Чонгаре шли жестокие бои. Это подтвердили и позднейшие немецкие сообщения. Как ни хотелось немцам создать впечатление, что все с их «блицкригом» в порядке, что все идет так, как им хотелось бы, — не получалось. Больше месяца их сдерживали на перешейке.

Но старый, умудренный опытом человек, Трофимов вместе с тем уже тогда понимал, хотя и держал это при себе, что Перекопские позиции, коль скоро дошло до них, не так уж и неприступны…

Николай Степанович служил в штабе одной из находившихся в Симферополе дивизий 51-й Отдельной армии. В последний момент к 51-й подоспела на помощь Отдельная Приморская армия, до того оборонявшая Одессу. Когда противник прорвал все же фронт и рассек нашу крымскую группировку надвое, приморцы начали отходить на Севастополь, а 51-я — на Керчь.

Как же капитан Анищенков оказался в Ялте? Все дело, очевидно, в том, что из Симферополя до Ялты рукой подать, и в том еще, что в Ялте оставалась семья. А окажись жена с сыном на территории, занятой гитлеровцами, смерти им — это Анищенков понимал — не миновать. Эвакуировались или остались?

Трофимов готов был поверить, что Николай Степанович получил разрешение на отлучку из части. Мог даже посочувствовать, если бы Анищенков стал говорить о парадоксальности своего положения: отступить вместе с войсками на Керченский полуостров, выполнить свой воинский долг, возможно, было для него безопасней, нежели находиться сейчас в Ялте… Однако все это — понимал он — лишь игра словами. Отлучку если и разрешили, то ненадолго. А такое понятие, как воинский долг, вообще не подлежит обсуждению. Его просто следует исполнять.

Посочувствовать — еще не значит одобрить или оправдать. То, что война, обстоятельства — жизнь, в конце концов, — складываются трагически и даже ужасающе, никого не избавляет от выполнения долга. Понимал это, по-видимому, и Анищенков. Потому, следует думать, и искал достойный выход из положения.

— …Это задание я дал себе сам… Естественно было спросить: какое задание? Но Трофимов, не желая принимать участия в риторике, промолчал.

— …Не стану утверждать, что с самого начала хотел быть в городской управе, а тем более стать бургомистром. Началось случайно. Вызвали в ортскомендатуру. Шел со страхом, а услышал: мы знаем, что вы из старой интеллигентной семьи, известный в городе юрист и беспартийный… Кстати сказать, информаторов у них сразу нашлось предостаточно.

— А как же Этель Матвеевна, Алеша?..

— Этель Матвеевны больше нет. Есть Антонина Матвеевна.

— Да, но соседи…

— Будут молчать. Сами помогали подчищать документы. Есть один опасный тип — бывший врангелевский офицер, но, по-моему, и он не станет доносить. У него разногласия с Гитлером на почве российской великодержавности. И возмущен, что немцы обращаются с местным населением, то бишь с нами, как колонизаторы с туземцами. За людей не считают.

— В опасную игру вы впутались, Николай Степанович. Я не о прямой опасности для жизни — тут все ясно, идет война. Но можно выкупаться в грязи по уши, а толку не будет ни на грош.

— Судите сами. Спасти кой-кого удалось. Детей хоть понемногу, а подкармливаем. С пропусками на выход из города не скупимся. Правда, господин комендант грозился вашего покорного слугу за это повесить, но я думаю, что пока это несерьезно. Врачи без дела и без помощи не сидят… Ну и разное другое. Что верно, то верно — место скользкое. Сам многим не доверяю, и мне, естественно, не верят. Потому и прошу: дайте Степана. Будет еще один надежный человек. А так ушлют в Германию и пропадет. Я ведь только этим ему и могу помочь, Степан взрослый парень и будет решать сам, — уклонился все-таки от окончательного ответа Трофимов. Когда-то ему нравилась уверенность Николая Степановича в себе. Преуспевающий и благополучный человек, он словно излучал эту уверенность. Но сейчас никаких оснований для нее не было, а манера (или привычка?) осталась. И это раздражало.

— Ну и прекрасно, — сказал Анищенков, как бы ставя точки над «i». — Главное, чтобы вы не возражали.

Говорить об этом дальше не имело смысла, надо было с домашними подумать и посоветоваться. Трофимов вернулся к тому, о чем уже спрашивал:

— Как Этель Матвеевна? Анищенков помрачнел.

— Плохо. Считает себя причиной всех несчастий семьи. Клянет себя, что не смогла уехать. Алеша, тот держится молодцом, хотя тоже под топором ходит… Вы уж не оставьте его, если с нами что случится. Трофимов промолчал. Что на это скажешь? Есть вещи, которые сами собой разумеются. Перевел разговор на другое, давно и постоянно волнующее.

— Вот вы говорите, что дали себе задание сами… Но должен же в городе быть еще кто-то…

— Я думал об этом.

— И что?

— Организованной, активной силы в самой Ялте, по-моему, сейчас нет. Если что и было — СД вырубило. Вы не представляете, что это за адская организация. Для них лучше уничтожить десять ни в чем не замешанных людей, чем оставить в живых одного врага. Ценность нашей с вами жизни для них равна нулю. Жандармов и СД боятся сами немцы, тот же наш комендант. Они даже щеголяют жестокостью. В открытую. Вы знаете этот случай с мальчишкой, который украл у жандарма полбуханки? Жандарм застукал его, когда мальчик доедал хлеб, и тут же собственноручно повесил… Вдумайтесь. Не надрал уши, не побил, наконец. Повесил… Организованной силы как будто и нет, но вся эта огромная оккупационная машина постоянно сталкивается с противодействием. Они все время вынуждены заставлять и угрожать, а это требует сил. Ничто не делается по первому их требованию, порядка, в их понимании, нет. Как говорят шоферы, мотор у них работает с перегревом. И это, поверьте, точно сказано. В технологии тоже оказываются просчеты…

— О чем вы?

— А это я, кстати, от одного немца услышал. Мне приходится с ними общаться и в неофициальной обстановке. Они ведь на нас даже обижаются. Представляете? После военной победы наступает оккупация, и оккупированное население должно беспрекословно выполнять все приказы… А здесь происходит черт те что. Как же не обижаться? А технология такая: вслед за передовыми частями появляются фельдкомендатура и фельджандармерия, они передают эстафету ортскомендатуре и зондеркоманде; зондеркоманда, уничтожив коммунистов, евреев и активистов, передает дела СД и полиции, а сама следует во фронтовом обозе дальше; ортскомендатура создает управы и готовит почву для разных виртшафткоманд, которые должны нас тихо и мирно грабить. В итоге каждый занимается своим делом: одни воюют, другие расстреливают, третьи грабят. Но не выходит. Повсюду нужно держать гарнизоны, все надо охранять, фронтовые резервы приходится бросать на борьбу с партизанами… Конвейер дает перебои.

— Да, иногда несколько песчинок…

— А тут, как вы понимаете, не песчинки. Анищенков взглянул на часы.

— Должен идти. Поднявшись, он сказал:

— И все-таки хочу попросить вас — не говорите лишнего. — Вы называете это лишним? Вы говорите — «лишнее», Лиза говорит — «бравада»… Можно подумать, что я какой-то болтун и позер. Хочу, чтобы вы поняли: все, что я говорю, не случайно сорвавшиеся слова и не старческая болтовня. Это не поза, а позиция. Конечно, я старый человек. Когда тебе под семьдесят, особенно не повоюешь. Я бессилен, я ничего не могу… Когда-нибудь вы сами поймете это…

— Доживу ли? — усмехнулся Анищенков.

— Единственное, что мне доступно, — говорить людям правду. Пусть это кого-нибудь ободрит, кого-то заставит задуматься…

— А остальное вам все равно? «Остальное» — это, очевидно, была угроза ареста и гибели для самого Михаила Васильевича и для семьи. Трофимов будто споткнулся. Помолчал. И, наконец, ответил:

— Нет, не все равно.

Попрощались они без слов.