Тринадцатый апостол. Том I

Глава 14

— Префект жив?! — ворвался в шатер Аппий Марон, стаскивая на ходу шлем, украшенный красным гребнем — Как он?

В запыленных позолоченных доспехах, еще разгоряченный недавним боем, и оттого напоминавший движениями хищного зверя, легат выглядел опасно и внушительно. Все присутствующие в шатре дружно повернули головы в мою сторону.

Я устало вздохнул:

— Жить будет…

— Слава богам! Это ты его спас, Марк? Как тогда в Храме легионеров?

— Мы — я приобнял за плечи смущенных апостолов — Без помощи Матфея и Иакова я бы сейчас его не вытянул.

— Слышал, ты еще и «царя зилотов» из гастрафета подстрелил? Я отмечу твои заслуги в донесении в Рим. Можешь рассчитывать на дубовый венок!

Вот, кстати, о донесении…

— Марон, мы можем поговорить наедине?

— Прямо сейчас? Хорошо, пойдем в мой шатер.

Глянув еще раз на Пилата, который пока не пришел в себя, но выглядел уже не таким бледным, как прежде, мы вышли, оставив раненого на попечение лекарей, а скрижаль апостолам. Тиллиус нахально увязался за нами с легатом, но это было даже к лучшему — его предстоящий разговор тоже касался.

Лагерь менялся прямо на глазах — за короткое время его территория уже покрылась ровными рядами солдатских палаток. Легионеры времени зря не теряли. Навстречу нам, рыдая и расталкивая оцепление вокруг шатра, бросилась Клавдия — пока мы вытаскивали префекта с того света, они с дочерью тоже уже успели добраться до претории. Выглядела жена Пилата ужасно: растрепанная, с непокрытой головой, глаза покрасневшие и опухшие от слез. Корнелия тоже плакала. У меня кольнуло в сердце, я взял ее за руку.

— Все будет хорошо!

— Клавдия, не позорь своего мужа — Марон, увидев женщину, брезгливо поморщился — Веди себя достойно, как подобает римской матроне.

— Что с моим мужем?! — жесткие слова легата немного отрезвили ее, и рыдания тут же прекратились.

— Он жив, и его жизнь уже вне опасности — поспешил я ее успокоить — но пока без сознания. И его сейчас нельзя беспокоить. Молитесь за его здоровье — это единственное, чем вы сейчас можете ему помочь.

— Хвала Иисусу! — женщина судорожно перекрестилась и, покачнувшись, начала оседать на землю.

Легионеры тут же подхватили ее под руки и, повинуясь приказу Марона, повели их с Корнелией в шатер, выделенный для проживания.

— Женщины в военном лагере — зло, им здесь не место. Зачем только Пилат потащил их с собой!

Ну… в принципе легат прав. Но зная Клавдию, подозреваю, что она мужу всю плешь проклевала, упрашивая взять ее в Иерусалим. Иногда легче просто уступить женщине, чем выслушивать ее бесконечное нытье.

— Тело главаря зилотов удалось захватить? — интересуюсь я у Марона.

— Да. Утром прикажу его отправить в Иерусалим и выставить там перед Храмом, чтобы все увидели, что Элеазар мертв.

— А с остальными что?

— Раненых солдаты добили, они все равно не дошли бы до Кесарии. Те, кто сможет дойти, будет продан в рабство — равнодушно пожал плечами легат — А сикариев сразу казнили, этих иудейских псов нельзя было оставлять в живых.

— Кому-нибудь удалось бежать?

— Нет, всех отловили. Сейчас ауксилии заковывают пленников в цепи.

Мы заходим в шатер легата, денщик тут же принимает шлем и меч из рук Марона, и подносит ему посудину с водой, чтобы тот мог ополоснуть руки и лицо. Подает полотенце.

— Так о чем ты хотел поговорить, Марк? — спрашивает легат, закончив освежаться и отсылая денщика прочь.

— Нам с большим трудом удалось навести порядок в Иерусалиме. Нельзя чтобы Тиберий снова обрушил на город свой гнев. Иначе все наши труды пойдут насмарку.

Марон недовольно морщится, косится на Тиллиуса.

— Я обязан написать в донесении о нападении на римского префекта. И наказание за это последует в любом случае.

— Но написать тоже можно по-разному. Можно ведь и упомянуть о непричастности нового Синедриона к нападению зилотов. Пусть весь гнев Рима падет только на тех, кто затеял это нападение.

— А ты уверен, что Храм не причем?

— Уверен. Префект пообещал снизить налоги до прежнего уровня, и нынешний Синедрион больше не поддерживает зилотов. Это явно постарался кто-то из сторонников Анны, которых Пилат недавно изгнал из Синедриона. Вот им нужна ссора иудеев с римлянами, чтобы снова вернуться к власти.

Легат переглядывается с фрументарием, и смысл этих переглядываний мне понятен — мы все сейчас в одной лодке, но с доверием у них явно плоховато — каждый сам за себя. А их донесения в Рим, между тем, не должны расходиться.

— И еще я подозреваю, что в сокровищнице хранилась не только казна Храма, но и чьи-то личные богатства. И этот «кто-то» готов вернуть их любой ценой. Нужно бы провести дознание и найти подстрекателя.

— Примас, как ты себе это представляешь? — хмурится Тиллиус.

— Ну… для начала хотя бы допросить пленных. Всегда ведь найдется тот, кто готов спасти свою жизнь ценой предательства.

— Но как узнать, что он не врет?! Пытать? Это долго.

— А скрижаль на что?

Я надеялся, что слухи об особых свойствах святыни уже широко разошлись в народе.

Я надеялся, что слухи об особых свойствах святыни уже широко разошлись в народе. В конце концов, толпа иудеев, среди которых были и зилоты, видела ее и с балкона Храма, и у гробницы Христа — не зря же потом столько страждущих пришли поклониться ковчегу.

— Да как эта деревенщина может вообще что-то знать о планах своих главарей?

— Так ты выбирай из пленных тех, кто одет получше остальных, и на ком есть доспехи. Тогда точно не ошибешься — это и будут приближенные Элеазара.

Марон приглашает нас с Тиллиусом вечером на ужин, а до этого предлагает еще раз все хорошо обдумать. Фрументария он явно остерегается и правильно делает. Но при этом легат понимает, что до тех пор, пока наши общие интересы совпадают, Тиллиус для него ценный союзник, и ссориться с ним не стоит.

Выходим с фрументарием из шатра легата, и тут я останавливаюсь, не зная, куда мне теперь идти, и где искать свой родной контуберний. Понятно, что в военном лагере — каструме — все строго упорядоченно и регламентировано: каждая солдатская палатка, каждый командирский шатер находятся строго на своих местах. Но я-то об этом имею весьма смутные представления, поскольку читал о таком только в учебнике для студентов-историков, а сведения там были приведены весьма отрывочные, а лучше сказать — приблизительные.

Вот претория — это как бы сердце военного лагеря, площадка соток на пять — здесь расположены шатры начальства, и проводятся все важные мероприятия: оглашение приказов, суды и религиозные обряды типа жертвоприношений. Ее пересекает прямая «улица» шириной метров десять, не меньше — via praetoria. Чуть дальше за палатками видна еще более широкая «улица» — via principalis — это она считается в лагере главной. Такая же широкая полоса, свободная от палаток, идет вдоль внутреннего периметра всех стен лагеря. Разумность такого устройства каструма проверена многими и многими поколениями легионеров, правила эти незыблемы, и все их здесь прекрасно знают. Кроме меня, горемычного..

Легионеры снуют по лагерю как муравьи — кто-то заканчивает ставить палатки, кто-то уже носит воду и разводит небольшие костры, на которых будет готовиться еда, кто-то усердно чистит свои доспехи и оружие. Все сейчас происходит согласно установленному распорядку, как будто и не было недавнего нападения зилотов. И главное — невзирая на то, что нападавших вроде бы разбили наголову, а пленных уже заковали в цепи, охрана нашего лагеря ничуть не ослаблена. Больше того — она даже усилена — у ворот команда легионеров собирает массивные деревянные ежи — «трибули», чтобы расположить их вдоль высокого частокола, прямо перед рвом. Каждый солдат уже при деле, никто не бездельничает, каждый винтик занял свое место в этой отлаженной военной машине. Один я выпал из общего распорядка — статус мой не понятен в этой строгой иерархии.

— Примас, префект пришел в себя! — вырывает меня из раздумий подошедший Фламий.

Ну, вот и обо мне вспомнили. Снова иду в шатер Пилата. Тиллиус следует за мной как тень — присматривает что ли? Впрочем нет, просто скрижаль ему для допроса пленников нужна, а без меня ею никак не воспользуешься.

Чуть в стороне вижу, как лекари обрабатывают раны солдатам. Да уж… до появления полевой хирургии тут как до Луны, все практически делается на коленке. Выживет солдат — хвала богам, нет — значит, судьба у него такая. Придется хоть какой-то элементарный ликбез среди лекарей и солдат провести, чтобы по возможности снизить смертность среди раненых. Заодно и апостолам будет это полезно послушать, чтобы они лучше понимали, как воздействуют на раны своей силой.

В шатре Пилата застаю Клавдию, прорвалась все-таки упрямая баба! Под моим укоризненным взглядом она отступает от лежанки мужа и виновато опускает глаза.

— Марк, я могу ему чем-нибудь помочь?

— Можешь. Иди, помолись Иешуа. Поблагодари его за чудесное спасение своего мужа и попроси, чтобы все обошлось в дальнейшем. А еще оставь Пилата в покое до утра, у него сейчас нет сил, чтобы слушать твои причитания. Разболится голова — и нам с апостолами придется снова начинать его лечение, а сил уже ни у кого из нас тоже нет.

Клавдия обидчиво прикусывает губу, но послушно удаляется, бросив прощальный взгляд на мужа и нежно погладив его по руке. На лице Пилата проступает облегчение, и он еле слышно выдыхает. Я оборачиваюсь к застывшему у стола лекарю.

— До утра никого сюда не впускать. Раненому нужен покой. Будут скандалить — отправляй всех ко мне.

Лекарь послушно кивает — мой авторитет сейчас непререкаем. Все искренне уверены, что префекта мы с апостолами вернули из-за грани. И это чудо можно объяснить только божественным вмешательством. Ну… пусть и продолжают так думать, по сути это не так уж и далеко от истины.

— Отвар ему уже давали?

— Нет, ждали тебя, Примас.

— Неси.

«Эскулап» пулей бросился исполнять приказ, а я поворачиваюсь к Пилату. Осматриваю затянувшуюся рану, прикрытую чистой тканью, отмечаю, что воспаления не наблюдается, осторожно ощупываю значительно уменьшившуюся шишку на его затылке.

— Вроде все нормально, но придется задержаться в лагере, хотя бы на день. Как ты себя чувствуешь?

— Перед глазами слегка плывет…

— Это слабость из-за потери крови. Завтра уже будет получше.

Пилат пристально смотрит мне в глаза.

— Марк, это правда, что я был мертв?

— Нет. Но ты был очень близок к смерти. Благодари учеников Иешуа — если бы не они, я один ничего не смог бы сделать.

— Они же… должны меня ненавидеть за его смерть, разве нет? Почему же они спасли меня?

— Потому что Мессия учил их не делать различий между своими и чужими. «Возлюби врага своего». Так говорил Учитель.

Я тяжело вздохнул. Наверное, из всех заповедей Евангелия нет более глубокой, мудрой и вместе с тем не всем понятной, чем заповедь «Любите врагов ваших». Это правило, казалось бы, делает христианина совершенно беззащитным перед злом мира сего. Но зато именно эта заповедь удивительным образом поможет победить ненавидевший христианство языческий мир и приведет многих язычников к Христу.

— Ну и потом — я отвел глаза — скажем честно: от того выживешь ли ты, зависит сейчас судьба Иудеи и Иерусалима.

— Ты тоже готов лечить раненых врагов Рима?

— Не знаю… — усмехаюсь я — Меня пока еще не ставили перед таким трудным выбором. Но если бы остались еще силы, то почему нет? Правда, начал бы я все-таки со своих — до доброты учеников Мессии мне пока еще далеко!

В шатер заходит лекарь с медным котелком в руках — в нем чуть теплый отвар из трав. Не бог весть какое сильное лекарство, но хуже от него раненому точно не будет. Осторожно переливаю мутноватую жидкость в кубок, стараясь отделить ее от осадка, потом сам делаю глоток, чтобы проверить концентрацию отвара. Запах вроде бы ничего, на вкус тоже не сказать, чтобы сильно противно. Терпимо, одним словом. Подношу кубок к губам префекта и заставляю его выпить все до дна.

— А теперь надо поспать. Прости, префект, но сегодня тебе лучше поголодать немного, иначе может стошнить. А вот завтра прямо с утра тебе приготовят крепкий куриный бульон, и он быстро поставит тебя на ноги.

Пилат кивает и устало прикрывает глаза. Я же забираю скрижаль и показываю лекарю и Тиллиусу взглядом на выход. Уже в спину слышу тихое «Гратиас» префекта…

— Про крепкий куриный бульон все понял? — спрашиваю я главного лекаря — Не забудь добавить туда коренья и специи для вкуса.

Пряности — уже вполне обычный, пусть и экзотический товар в Риме. Тиберий получается большие прибыли от торговли с Индией через порты на Красном — Береника и Миос Ормос. Когда нас учили истории в МГУ, пришлось изучать знаменитый «Музирийский папирус». Так называется документ, найденный археологами, в котором был приведен список товаров, прибывших с кораблем «Гермаполлон» из Индии. 60 коробок девясила (из него получают масло, которое использовали в парфюмерии и медицине), сто пар бивней слона, корица, перец, паприка — чего только не привезли торговцы. Этот корабль доставил 220 тонн груза на общую сумму 7 млн. сестерциев.

— Специи дороги — осторожно произнес лекарь.

— Мне идти к легату? — коротко спросил я.

Вот она, вторая экономическая мина под Римской империей. Если спекуляции евреев на курсе золото-серебро удалось прикрыть, изъяв сокровища Храма и поменяв состав Синедриона, то как быть со второй дырой? Римляне отгружают в Индию драгоценные металлы, взамен получают шелк, специи и другие предметы роскоши для своей элиты. Торговый дефицит растет, патриции все больше входят во вкус шикарной жизни. Тиберий пытается решить проблему, вводя запрет на роскошь и поднимая таможенные пошлины — в результате ширится контрабанда.

— Я найду специи — тяжело вздыхает лекарь — Можно давать ему хлеб?

— До обеда никакого хлеба, только бульон и отварную курицу. Дальше посмотрим. А сейчас мне нужно осмотреть остальных раненых — ставлю я его в известность — вели им всем собраться.

— Примас, а силы-то у тебя на это есть? — встревоженно спрашивает Тиллиус — Может, до завтра осмотр солдат отложишь?

— Нет, нам проще будет сейчас что-то немного поправить, чем завтра заниматься уже запущенными и воспаленными ранами.

Подзываю Матфея и Иакова, ожидающих меня в сторонке в компании с Гнеем, и мы все вместе направляемся к лекарям. Солдаты завидев нас, радостно приветствуют — слухи о чудесном исцелении Пилата конечно уже разнеслись по всему лагерю. Да еще, наверное, и ребята Фламия добавили к этим слухам разговоры о лечении раненых в Храме.

— Братья, по возможности бережем оставшиеся крохи сил — говорю я апостолам, но так чтобы меня слышали и лекари, и солдаты — Милость Иисуса к раненым безгранична, но увы, не наши с вами силы. Поэтому осматриваем раны и выбираем только те, где уже видим намечающуюся «черноту», все остальное терпит до завтра.

Поворачиваюсь к лекарям, которые внимательно прислушиваются к нашему разговору:

— А теперь скажу вам про то главное, без чего всякий нормальный лекарь даже не смеет дотрагиваться до открытых ран — это мытье рук. Если руки у человека грязные — на них тоже есть эта «чернота», которую правильнее будет называть инфекция или inficio. Запомнили? — я обвожу взглядом всех присутствующих — Она-то и есть настоящая причина всех воспалений ран и многих болезней. Поэтому сначала моем руки и обрабатываем их хотя бы разведенным уксусом. А только после этого очищаем раны, осторожно убирая из них грязь и все постороннее. Если будете следовать этому простому правилу — выживших раненых у вас станет на порядок больше.

Вот так. Начинаю ликбез с элементарных основ санитарии. Сердце вдруг кольнуло от воспоминаний о любимой жене. Как она там поживает — моя медсестричка? Эх…Викуся сейчас быстро бы навела порядок, а вот из меня медикус получится весьма и весьма приблизительный, хотя разрозненных знаний по медицине в моей памяти хранится довольно много. Нет, чувствую не быть мне Геленом и Авиценной — задатки не те, да и не люблю я, если честно, анатомию. А без этого какой хороший врач, если только психотерапевт?

Ко мне наклоняется Иаков, тихо произносит.

— Примас, Иешуа нам ничего про inficio не рассказывал!

— Он и не должен был. Равви учил вас как лечить души человеческие. А тело… телом займемся мы.

Раненых легионеров оказалось человек шестьдесят на весь лагерь, не больше. И семнадцать убитых. Совсем серьезных ран, как у Пилата, было немного. Все-таки выучка у римских солдат на высоте — в общем строю хрен их достанешь за большим щитом скутумом! А вот когда строй уже распался, тут да — возможно всякое. Нынешние раны у солдат были в основном колотые и резаные. Гематомы, ссадины, растяжения и вывихи здесь никто за ранения вообще не считает — само пройдет.

Осмелевшие лекари встали за нашими спинами, стараясь увидеть загадочную inficio в ране хотя бы по внешним признакам, раз внутреннего зрения им не дано. Я внимательно рассматриваю раны, указывая и лекарям, и апостолам на недочеты.

— Вот здесь кто-то плохо почистил рану, видите: уже краснота начинается? Если сейчас не вычистить, скоро начнется абсцесс, или нагноение, если называть по-простому. Работаем.

Помощник лекаря слушает меня, открыв рот, потом таращится на рану в надежде все же рассмотреть эту самую inficio. Не увидев ничего, смущенно спрашивает:

— Примас, а как-то можно и другим получить эту удивительную «силу», которой ты обладаешь?

— Нам с апостолами она была дана от Бога — пожимаю я плечами — как получить ее тебе, я не знаю. Молись, уверуй в Иешуа по-настоящему, как мы, и возможно тогда воздастся тебе по твоей вере. Но поверь, хорошим медикусом можно стать даже и без этой силы. Просто нужно добросовестно относиться к своему лекарскому ремеслу и сражаться до конца за каждого пациента, принимая его страдания как свои собственные. Можно, конечно, почерпнуть важные знания из древних манускриптов, но помимо этого в душе у тебя должно быть сострадание к людям. Без него никак.

Закончив с осмотром раненых, предлагаю своим спутникам.

— Ну, что? А теперь пойдем, навестим пленных? Вдруг там тоже наша помощь нужна?

Тиллиус недовольно хмурится, но потом все-таки кивает мне в сторону ворот. Скрижаль отправляется в свой ковчег, ребята Фламия берут его под охрану и уносят в палатку фрументария.

Да уж… разместить такое количество пленных на территории временного лагеря совершенно невозможно. Бараков здесь нет, только полотняные палатки — у каструма ведь чисто военное назначение. Да никто и не собирается обеспечивать пленникам комфортные условия — ночевать им сегодня и в ближайшие дни придется прямо под открытым небом. Кормить их до Кесарии видимо тоже никто не будет — хорошо, если чистой водой обеспечат. Вот никогда раньше не задумывался: а как вообще римляне перемещали тысячи военнопленных или рабов? Теперь похоже, увижу все собственными глазами.

Пленных много. Они понуро сидят прямо на земле, разделенные на группы. Запах потных мужских тел витает над зелотами, невольно заставляя поморщиться. Охраны здесь много, и судя по суровому виду солдат, церемониться с пленниками никто не собирается. Рыпнешься — и жизнь твою сразу прервут ударом копья или меча. Кто не дорожил своей жизнью — те уже полегли на поле боя, а здесь желающих расстаться с ней, нет. Эти, скорее всего, сами побросали оружие, когда увидели, что их главарь убит. Презрение римлян даже можно понять — трусоватые иудеи, выдернутые из своей привычной деревенской жизни, уже заранее смирились с участью рабов.

— Раненые есть? — громко спрашиваю я на арамейском — помощь лекаря нужна?

В ответ тишина. Пленные делают вид, что не слышат меня или не понимают.

— Никто тебе не признается — усмехается Тиллиус — они боятся, что солдаты посчитают раненых обузой и сразу добьют.

Но пострадавших среди пленных и правда не видно, похоже, легионеры уже успели проредить их.

Мы с фрументарием проходим мимо иудеев, выискивая глазами подходящего «языка». Испуганные юнцы нам не нужны, вряд ли они вообще могут что-то знать. Забитые селяне в обносках — тоже нас не интересуют. Ищем того, кто постарше и поприличнее одет. Наконец, нашли пленника лет тридцати, бородатого, со шрамом на щеке, который хоть немного выделялся из общей массы своим чистым хитоном из добротного полотна. На обеспеченного горожанина он, конечно, не похож, но и дремучей деревенщиной его не назвать. Фрументарий велит солдатам расковать пленника, и мы возвращаемся в лагерь со своей «добычей».

В шатре Тиллиуса иудея ставят на колени, за его спиной встает солдат с обнаженным мечом. Пока фрументарий посылает за писцом, я, молча, рассматриваю пленника. Пытаюсь понять, как с ним разговаривать, чтобы узнать все, что нас интересует.

— Хочешь пить? — спрашиваю я его на арамейском.

Иудей удивленно таращится на меня. Ну, да — от римского солдата обычно сочувствия не дождешься. Наливаю воды в глиняную кружку, протягиваю ему. Пленник, помедлив, берет ее двумя руками и жадно припадает к холодной воде.

— Как ты вообще оказался среди зилотов? Совсем же не похож на них.

Пленный вытирает рукавом губы, помедлив, нехотя отвечает мне.

— Думаешь, римлянин, у меня был выбор? Пришли люди Элизара, велели всем молодым мужчинам деревни идти с ними. Мы и пошли.

— Это ессей — уверенно произнес Тиллиус — Посмотри на его хитон. Такие носят в братстве «чистых».

Про ессеев я, разумеется, знал. Это была одна из иудейских сект, которая жила закрытой общиной. Ессеи признавали и молились Единому богу, ждали Мессию, но при этом сохраняли языческие обряды и верования. Именно им принадлежали знаменитые Кумранские рукописи.

— А с чего Елеазару вообще пришло в голову нападать на большой, хорошо вооруженный отряд римлян? — я решил не нервировать пленника своими знаниями.

Еврей замолкает и отводит взгляд в сторону. Не хочет говорить, хотя явно что-то знает. Тиллиус хмурится и уже открывает рот, чтобы начать угрожать пленнику, но я жестом останавливаю его. Подхожу к ковчегу, достаю скрижаль. Показываю ее бородатому.

— Знаешь, что это такое?

Тот на миг даже перестает дышать. Забывшись, пытается вскочить с колен, но железная рука легионера возвращает его на место.

— Откуда у вас иудейская святыня?! Вы забрали ее из Храма?!

— Успокойся. И ковчег, и скрижаль по-прежнему находятся в Иерусалиме, и теперь любой паломник может их увидеть в Храме. А это — та самая разбитая Моисеем скрижаль. Мессия восстановил ее — видишь, здесь остался едва заметный след на камне?

Ессей вглядывается в святыню, потом неуверенно кивает.

— Ты не врешь, римлянин…

— А разве можно соврать в ее присутствии?

— Но почему она теперь у вас, у иноверцев?

— Потому что мы христиане, последователи Мессии. У нас с вами один Бог. Смотри.

Я показываю ему крестик, вслед за мной свой крестик достает и Тиллиус — в уме и сообразительности ему не откажешь. Пленник поднимает голову на солдата, стоящего за его спиной, но и у того на шее на тонком шнурке висит крестик — он ведь из центурии Фламия. Пока растерянный ессей приходит в себя от таких новостей, я предлагаю ему:

— Теперь, когда ты знаешь, что ни я, ни ты не можем соврать друг другу, давай поговорим честно. Мы готовы дать тебе свободу и отпустить на все четыре стороны. Но ты должен рассказать нам все, что знаешь про сегодняшнее нападение.

Пленник колеблется, потом все же решается:

— Правда, отпустите?

— Обещаем! Назови сначала свое имя.

Вопросительно смотрю на фрументария, тот нехотя кивает. Ценные сведения сейчас намного важнее одного рабского ошейника.

Помолчав, ессей по имени Авраам начинает рассказывать…

— Несколько дней назад в нашу деревню приехал важный левит из Храма.

— Какой левит…? — насторожился я.

— Ну… тот, который главный казначей у них.

— Ионафан, что ли? — сходу врубается Тиллиус.

Ессей кивает. Лицо фрументария тут же перестает быть расслабленным, он весь подбирается и становится похож на хищную куницу, увидевшую добычу. Переходит на латынь.

— Примас, значит, род бен Анна воду мутит…

— А что ты хотел? — усмехаюсь я — У людей такие финансовые потери!

— И не только финансовые. Пилат же их всех турнул из Храма, лишил власти в Иерусалиме.

Пленник терпеливо ждет, пока мы обменяемся своими догадками. Тиллиус дает ему знак продолжать.

— Ионафан велел послать кого-нибудь в лагерь зилотов и передать, что ему срочно нужно встретиться с Елизаром.

— Их лагерь расположен недалеко от вас? А почему он сам туда сразу не поехал?

— «Ревнители» прячутся в горах, до них нелегко добраться. Скалы, узкие и крутые горные тропы…. Поэтому в таких случаях мы просто посылаем кого-то из мальчишек до их ближайшего поста, а дальше они уже сами.

— Понятно. И что было дальше? — я незаметно почесался. Под лорикой нестерпимо зудело пропотевшее тело. Эх, когда еще опять доберусь до римских терм?! Хоть бы в речке сходить ополоснуться.

— Фарисей остановился в моем доме, пока ждал Елизара. Со мной почти не разговаривал, попросил только ему воды принести, чтобы освежиться после дороги, да перекусил немного. Но тем, что с собой привез.

— А чего ж так скромно?

Авраам запнулся и скосил глаза на скрижаль.

— …Мы ессеи вообще с фарисеями не очень ладим, живем замкнуто и стараемся держаться от них подальше. У нас …расхождения с ними в обычаях и вере.

Мы с Тиллиусом понятливо переглядываемся. Да уж… ессеи — это особая секта иудеев со своими особыми правилами, и первое из них — никому не сообщать догматы ессейского учения. Так что расспрашивать на эту тему Авраама бесполезно, он все равно промолчит. А мне в принципе и нет нужды спрашивать — читал я про них когда-то. Знаю, что не просто так ушли ессеи из шумных городов и поселились вдали от них закрытыми общинами, занимаясь земледелием и скотоводством. Строгие правила ессеев шли вразрез с тем, как вели себя фарисеи и саддукеи, нарушая заветы Торы. Наиболее близки им по духу, если только ученики Иоанна Крестителя и Христа, а со всеми остальными они даже в Храме не общаются. И что мне особенно нравится в догматах этих сектантов — так это отрицание рабства, неприятие жертвоприношений и презрение к незаконной прибыли. А еще терпимость к властям и отказ брать в руки оружие. Елизар ессеев явно пригнал сюда только для массовки, или уж скорее, как пушечное мясо. Толку в бою от них никакого.

— Что же было дальше?

— Потом явился Елизар со своими людьми. Мне они велели уйти, а с фарисеем о чем-то долго спорили и разговаривали. Когда жара немного спала, Ионафан сразу же отправился в обратный путь. Елизар дал ему двух своих людей.

— И ты не слышал, о чем они говорили?

Авраам замолкает, потом смущенно признается.

— Сам не слышал. Но знаю от одного из братьев, который нечаянно подслушал их разговор. Среди пленных зилотов, которых вы схватили в Храме, есть старший сын Елизара.

Опачки…! А вот это уже серьезный прокол фрументария — не знать, кто у тебя неделю в казематах дворца сидел. То-то Тиллиуса так сейчас перекосило…! Хотя понятно, конечно, что из пленных никто бы и под страхом смерти его не выдал. И сам Авраам не сказал бы. Если бы не скрижаль. Потому как первенец для иудея — это особый случай. Так вот она, пожалуй — главная причина безрассудного нападения зилотов. Ну, и богатая добыча, естественно.

— Ионафан обещал отдать Елизару часть храмового золота?

— Да. И все остальное, что они смогут здесь захватить. Особенно зилотов интересовали римские доспехи и оружие.

— Губа не дура…! — усмехаюсь я. Кто-то, похоже, серьезно готовится к восстанию, пополняя свой арсенал — Авраам, а вас-то как угораздило в это вляпаться? Ессеи же вроде оружия в руки не берут, не приемлют насилия и против властей никогда не выступают?

— Все так, римлянин. Но что ты сделаешь, когда зилоты грозят уничтожить твою общину и разрушить твои дома? Мы даже не успели отослать свою молодежь — отряд зилотов пришел за нами рано на рассвете.

— И много вас здесь?

— Со мной двенадцать.

Прямо как апостолов Христа… Ну, что же мне делать-то с этими праведниками? Почти свои. Рабства они точно не заслужили. Да, и скорее умрут, чем смирятся с ним. Придется уговорить легата Марона отпустить еще и их. А нет — так постараюсь их всех выкупить, когда придем в Кессарию, Тиллиус не откажет мне, поможет. Но сначала…

— Поклянись мне на скрижали, Авраам, что ни один из вас не убил и не ранил римского солдата. Тогда я попробую уговорить легата отпустить всех ессеев.

Рядом тяжело вздыхает Тиллиус. Ему явно не по натуре такое самоуправство. Но пока молчит.

— Ессеи не приемлют клятв, римлянин — гордо вскидывает голову иудей — Тем более на нашей святыне. Я просто честно говорю тебе: никто из нас не замарал своих рук кровью.

— Хорошо. Этого тоже достаточно — соглашаюсь я — и скажи мне вот еще что: вы не видели, случайно, кто продает и доставляет оружие зилотам? Может, греческие купцы проезжали через вашу деревню?

— Нет — задумчиво покачал головой иудей — у нас бывают только люди Елизара. И к нам они приходят только за едой.

— Платят или все даром забирают? — оживился Тиллиус.

— Делают вид, что платят. Но плата такая, что…

Ага… вроде как и заплатили мирным ессеям, чтобы откровенным грабежом не выглядело, а на самом деле обложили их постоянной данью. Продразверстка, блин! Мало ессеям налогов, собираемых римскими мытарями, так еще и эти дармоеды присосались. И ведь не откажешь.

— А какими монетами они с вами расплачиваются?

— Разными. Чаще всего римскими. Но один раз зилоты закупали у нас много скота — расплатились серебряными драхмами.

— Парфянскими драхмами? — тут же делает стойку Тиллиус.

— Да, ими.

А вот это уже очень интересно… Конечно, в Иерусалиме много какие монеты на рынке встретишь, все же Иудея — перекресток торговых путей, но у зилотов-то драхмы откуда? И Тиллиус, похоже, ухватился за эту ниточку, взял след как гончая. От ессея нам больше ничего не узнать, но фрументарий уже горит нетерпением допросить теперь и других пленников.

— Ладно, Авраам. Не будем задерживать Туллиуса, у него еще много дел. А ты иди, отдыхай, завтра утром увидимся.

Я не задумываясь, протягиваю ессею руку, помогая ему подняться с колен. Тот, помедлив, принимает мою помощь. Получив подтверждающий кивок толстяка, легионер ведет пленника на выход из шатра. На пороге иудей оборачивается.

— Римлянин, можно узнать твое полное имя?

— Можно. Если оно тебе что-то скажет. Я Марк Луций Юлий Цезарь Випсаниан. Но здесь и в Иерусалиме многие называют меня Примас.

— Я буду молиться за тебя, римлянин Марк — и, помолчав, добавляет — Примас.