Тропик Динозавра

ПРИБЫТИЕ

Сморщенной линялой шкурой раскинулись под крылом Саяны в белых пятнах снега, в ржавчине неопавшей листвы. Самолет, несущийся навстречу Солнцу наперегонки с Землей, перенес нас из вечерней европейской России прямо в сибирское утро. Я чувствовал острую резь в глазах. Свистящий поток воздуха из трубочки в потолке доносил запах застаревшей пыли. В руках у меня была газета, но читать не хотелось. Между толстыми стеклами иллюминатора дрожал и подскакивал высохший комар. Так же дрожало кресло, и эта дрожь передавалась всему телу. Я ощущал, как пульсирует кровь в кончиках пальцев, словно они проникали невидимыми корешками внутрь шершавой бумаги.

«Высота пять тысяч, — неслось из микрофона, — скорость шестьсот пятьдесят. Сорок градусов ниже нуля». Металлическое покрытие крыльев ходило ходуном, фюзеляж содрогался. Из окна прямо в мозг вонзалась фиолетовая тьма стратосферы.

В полудреме я пытался задержать бегущие мысли, привести их в порядок, прежде чем они исчезнут, повторяя вновь и вновь, что человека еще нет в природе. Мы только воображаем его, воображаем, каким он должен быть, ждем от него многого и забываем, что он еще не сформировался. Понятие «человек» — пока означает только лишь мечту. Мы же — всего-навсего очередная ступень, приближающаяся к существу, которое предвидим, которое должно возникнуть в будущем и которое мы в своем нетерпении настойчиво ищем в современном мире.

Я взглянул на свою руку, лежащую на подлокотнике кресла, и подумал, что ее форма, все ее строение были предусмотрены уже много миллионов лет назад, до того, как возник человеческий разум. Там, в бездне времени, в царстве примитивных млекопитающих, было определено количество пальцев, фаланг, суставных сочленений, способ питания мышц, строение покрывающей их кожи. Ведь существа, жившие в те далекие времена, вне всякого сомнения, неразрывно связаны с нами мостом из сменяющихся поколений.

Мы летели в Гоби, чтобы встретиться с этими существами, чтобы разыскать малейшие остатки скелетов, разбросанных среди скал в стране, окаменевшей сто миллионов лет назад. Задачей экспедиции было собрать материал для исследований млекопитающих, то есть древнейшей их группы, которая после двухсот миллионов лег преобразований породила вид гомо сапиенс. Это требовалось для того, чтобы лучше познать человека, изучить самих себя. Без этого, без знания всего пути, пройденного человеком через царство животных, мы не смеем и мечтать о полной независимости от природы и обеспечении виду существования в будущем.

Кроме того, там, в Гоби, в наносах древнейших осадочных пород, покоились останки животных, линии которых прервались, не оставив потомков. Среди них были некоторые ветви млекопитающих, а также динозавры, эта мощная группа животных, непонятным образом сметенная с лица Земли. В ее полном исчезновении, в этом обрыве цепи эволюции, крылось еще не прочитанное предостережение нам, людям, тайна, от разгадки которой, возможно, зависит сохранение рода человеческого.

Мы приземлились в Улан-Баторе 30 апреля 1971 года ровно в полдень. Я сошел на летное поле вместе с Томашем Ежикевичем, Циприаном Кулицким и Эдвардом Мирановским. Через шесть дней должны были прибыть Зофья Келан-Яворовска, начальник нашей экспедиции, с Тересой Марианской, а после них и остальные участники.

Город был ослепительно светлый, чистый, свежий. Воздух резкий, сухой. Выбеленные известкой колонны, иней на лиственницах. Простор, обширные площади. Горы вокруг как цирковые, белые, туго натянутые на каркасы муслиновые шатры. На ослепительное небо невозможно было смотреть. Глаза монголов днем делались узкими, как черный волосок, а с наступлением темноты становились миндалевидными.

Прохожие были одеты и зимние стеганные или подбитые мехом дэли, сшитые из переливающейся ткани, синие либо цвета бордо, орнаментированные черными кругами и перепоясанные яркими оранжевыми или желтыми шарфами. Как мужчины, так и женщины мелкие покупки, деньги носят за пазухой, поэтому дэли у всех сильно оттопыриваются на груди. Рукава свисают до колен, закрывая руки. Жители степей, только что приехавшие в город, бредут по тротуарам, как в дурмане, спотыкаясь о плиты. Из-под глубоко надвинутых шляп — в основном фабричного производства — они всматриваются вдаль, выставляют вперед подбородок, будто выискивая что-то в конце улицы. Руки согнуты в локтях, словно приготовились отталкивать каждого встречного.

Вечером следующего дня я пошел в театр. Зал выдержан в «сецессионстиле». Паукообразная люстра излучала мягкий свет. Золоченые карнизы, плюшевые стулья, ложи и балконы в форме гондол. Шла хорошо известная мне опера «Три холма печали» о древних жителях степей и княжеском дворе. Я сидел в зрительном зале среди монголов, одетых в дэли. Огрубевшие пальцы прижимали к коленям снятые шляпы. Слышались вздохи, сопение, шорох, скрип стульев. Запах жира, полусырого мяса, кислого молока усиливался. Ни единого слова, произнесенного хотя бы шепотом, впившиеся в сцену глаза, перед которыми мелькают щиты воинов, луки, самострелы, князья с их благородными жестами, прекрасные дамы с кругами кармина на щеках и с диадемами из бус и серебра, их мерцающие белизной руки, украшенные перстнями. Звучат песни о храбрости, любви, страсти. Я размышлял о том, с какой силой зачаровывает нас созданная нами культура. Самым притягательным кажется именно то, что мы придумываем, а все остальное, находящееся вне нас, мы отстраняем, лишаем истинного значения.

Снаряжение экспедиции, прибывшее по железной дороге, сложенное в кучи, прикрытое брезентом, лежало в одном из дворов Академии наук. Стряхиваем снег, выбирая ящики для первой перевозки. До приезда остальных членов группы необходимо перебросить в пустыню хотя бы часть снаряжения. Мы с Томеком и Цип-риалом нагружали «стар», а Эдек проверял исправность машины. Пришел Самбу, семнадцатилетний лаборант-монгол, назначенный в помощь польской экспедиции. Я познакомился с ним в шестьдесят третьем году, во время первой поездки, когда он был еще совсем ребенком. Сын разнорабочего в гараже, живой, быстрый, самый сметливый из всех нас, он угадывал мысли, понимал с полуслова и предупреждал желания, приносил нам сувениры — почтовые марки, открытки, — заваривал зеленый чай в каморке отца. Сам от подарков отказывался: он, монгол, принимающий в своей стране поляков, хозяин, знающий законы гостеприимства и готовый их полностью соблюсти. Было ему тогда девять лет, своей манерой держаться он посеял во мне недоверие к мифу о таинственной, непознаваемой и непроницаемой душе человека Востока.

Паша гостиница называлась «Баян-Гол» («Обильная река»), С тринадцатого этажа я каждое утро смотрел на храмы, возвышавшиеся за мостом. Здесь начинался путь к пустыне Гоби, окутанной голубоватой дымкой. Выше над городом поднимался гребень Богдо-Ула (Святая Гора), покрытый лиственничным лесом. Каждая минута, проведенная в городе, казалась потерянной напрасно.

По ночам с железнодорожного вокзала доносились посвистывания дизельных локомотивов, а из города — лай собак. Вечер накануне отъезда мы провели в кино, смотрели монгольский фильм. Я увидел одну из наиболее прекрасных, лирических любовных сцен, которая, вероятно, так и останется неизвестной. В древнем Улан-Баторе, называвшемся Да Хурэ и представлявшем собой поселок из юрт, глинобитных мазанок, освещенных жировыми светильниками, с окнами, затянутыми бычьими пузырями, юноша, прокравшись к окну, касается его влажными пальцами, чтобы пленка стала прозрачной и он мог увидеть девушку. С другой стороны — она под строгим взглядом бабки заклеивает просветы кусочками пергамента.

Утром пятого мая, миновав мост, мы выехали из города и устремились по асфальтированному шоссе, ведущему вдоль подножия Богдо-Ула. Лиственничная чаща на склонах была припорошена снегом. В углублениях долин, в покрытых травой впадинах виднелись выбеленные здания — больница, государственные учреждения, дом отдыха. На склоне холма пирамидальной формы из светлых камней выложен герб республики. Дорога вела вверх по склону, откуда открывался вид на Улан-Батор, лежащий по обоим берегам Толы, в долине, уже слишком тесной для большого города. Он был покрыт шапкой дыма от заводов, построенных с наветренной стороны.

Погода была ясная, холодная. Мы подняли брезентовый верх кабины. Циприан и Томаш сидели в кузове, опустив переднее полотнище. Свернув с шоссе, ведущего к аэродрому, мы направились по степной колее на юг. Вдали на волнистых холмах я заметил длинные хвосты пыли, похожие на полосы, оставляемые в небе самолетами. Они тянулись от грузовиков, уходивших в глубь страны, в места, где нет ни дорог, ни городов, ни селений.

«Стар» набирал скорость, глухо урча мотором и лязгая колесами, похожими на лапы чудовища с каучуковыми когтями, которые рвали обнаженную землю, поднимая облака пыли. В степи несколько десятков наезженных колей, расходящихся во всех направлениях, постоянно пересекались, сливались по две-три, чтобы потом опять разлететься. Если бы на эти колеи положить рельсы и поставить стрелки, возникла бы самая крупная в мире узловая станция.

— Ты знаешь, куда ехать? — тревожно спросил Эдек.

— Знаю, — ответил я, — ты просто держись центральных колей.

Он взглянул на меня с недоверием: выбор был слишком велик.

Крайние полосы, — объяснил я ему, — отходят в сторону незначительно, ты заметишь ошибку, лишь проехав много километров, когда солнце начнет светить не в лоб, а в щеку. Порой так можно ехать целый день, пока дорога не упрется в какой-нибудь пустой загон для овец с клочьями старого сена, привезенного туда шмон.

Я указал ему на линию белых облаков, висящих низко над горизонтом.

— Ориентируйся на них, там горы Зоргол-Хаирхан. На землю не смотри.

Эдек был не только автомехаником, но и альпинистом, что решило вопрос о его участии в экспедиции. Перед отъездом мы долго ломали голову, кому доверить наши машины. Необходим был такой человек, который смог бы и водить «стар», и чинить его в пустыне, и жить в условиях палаточного лагеря, и работать, если понадобится, сутками при любой погоде.

Эдек, коллега по высокогорному клубу, которого я знал только понаслышке, жил в Закопане, участвовал в экспедициях в афганский Гиндукуш и пакистанские Гималаи. Явившись в Варшаву на первую беседу, он сообщил:

— Машину надо чинить только тогда, когда в ней что-нибудь сломается…

Видя крайнее недоумение на наших лицах, он пояснил:

— Как можно меньше трогать!

Этот мощный аргумент положил конец нашим сомнениям, хотя ранее мы считали, что судьба вверенного нам транспорта должна находиться в руках такого человека, который бы с рассвета дотемна, весь в машинном масле, торчал бы головой в моторе.

Пятна снега и пучки прошлогодней травы сделали степь похожей на шахматную доску с клетками неправильной формы и разной величины. На траве сидели небольшие изящные коршуны и более крупные сарычи в каштановом с проседью оперении, растрепанном в борьбе с весенними ветрами. Они поворачивали к нам головки и спокойно наблюдали за машиной, не обнаруживая ни малейшего стремления улететь. Их присутствие свидетельствовало о том, что степь пробуждается к жизни. С высоты нашего «стара» мы видели тонкую паутину тропок, проложенных полевками. Маленькие, серые, они мгновенно прятались в траву, ощутив дрожание земли от приближавшейся машины. При этом они обычно замирали перед самой колеей и в последний миг внезапно бросались через нее прямо под сокрушительную лавину колес. Хищные птицы, сытые и ленивые, сидели неподвижно среди своих жертв.

Много лет, в разное время года, в различных районах Монголии я имел возможность наблюдать расцвет и упадок этих временных популяций грызунов. В период наивысшего развития они становились так многочисленны, что любая птица-хищник, находясь в центре колонии, могла бы обеспечить себе пропитание на территории размером немногим более ее собственного тела. Между семьями грызунов начиналась борьба за корм, в результате исчезали последние травинки. И можно было быть уверенным, что на следующий год это место будет абсолютно пустынным. Нога проваливалась в высохшую, изрытую норами землю, где были изъедены даже корни. Долго еще не восстановится растительный покров. Несколько пар грызунов, которым удается пережить зиму, возрождают колонию на каком-нибудь из соседних холмов.

Мы ехали по этой стране, светлой, открытой, веселой, впрессованные в горячий металл машины, в кожу сидений рядом с ревущим мотором, воняющим машинным маслом. Сминая тяжестью колес неровности дороги, ломая встречный ветер бронированным ветровым стеклом, мы пробивались к горизонту, сквозь мутные стекла смотрели на испаряющиеся снега, на влажную траву.

В те минуты я думал о том, кто мы есть — мы, организмы, созданные для того, чтобы существовать и поддерживать это существование. Все совершалось независимо от нашего влияния, было для нас помехой в достижении единственной цели — обеспечить существование в вечности и свободу от всего, что создано не нами. Сознание противопоставило нас всему мирозданию. В то же время оно не хотело мириться с истиной, что мы, люди, подчиняемся тем же законам природы, что и животные. Мысль, что роду человеческому может быть уготована судьба динозавров, кажется неправдоподобной. Вероятно, потому, что мы все не слишком хорошо знаем историю развития отдельных видов животных на древних стадиях, плохо изучили историю эволюции человека.

Наша очередная экспедиция в Гоби имела целью хотя бы на дюйм приподнять завесу, выполнить роль еще одного зонда, погруженного в пучину времени. Мы лелеяли надежду увидеть и описать фрагмент исчезнувшего мира.

За последние сто тридцать пять миллионов лет территория Центральной Азии не была покрыта морем и, таким образом, оказалась лишена слоя морских осадочных пород в отличие от других материков. В грубых материковых осадках, в песчаниках, образованных реками и озерами, сохранились скелеты сухопутных животных. На месте современной пустыни когда-то находился край, богатый влагой, с обильной растительностью. В поймах рек обитали огромные пресмыкающиеся динозавры.

Я попытался представить себе картину нашей планеты в самом начале карбона, триста пятьдесят миллионов лет назад, когда и динозавров еще не было. Я понял, сколь исключительно важен был этот период в истории Земли, особенно если рассматривать его глазами человека XX века, гражданина планеты, уже страдающей от перенаселения.

Материки были пусты! Бурная жизнь кипела в морях, реках, озерах, но континенты были еще ничьи. Редкую поросль населяли насекомые. Из первых древовидных растений появились леса. По берегам рек и ручьев обитали земноводные. Однако они не рисковали отдаляться от воды, крепко связанные с ней способом размножения. Их икра, лишенная скорлупы, покрытая лишь слизью, могла вызревать только во влажной почве или в воде; первые стадии жизни проходили под водой. Взрослые особи с их голой и влажной кожей, снабженной многочисленными железами, также были вынуждены постоянно искать тень и влагу. Первые шаги в глубь материка были сделаны пресмыкающимися. Отделившись от земноводных, они изменили способ размножения. Яйца, хорошо защищенные кожеподобной или известковой скорлупой, дающие зародышу необходимую влажную среду, они могли откладывать далеко от воды. Уже в яйце молодое пресмыкающееся развивалось настолько, что, вылупившись из него, в состоянии было жить на суше наравне со взрослыми особями. Их кожа покрылась чешуйками или роговым панцирем, предохраняющим от потери влаги. Таким образом, они могли без опаски заселить высокие и сухие территории — степи и даже пустыни.

Первыми из рептилий, которые оторвались от воды и полностью использовали свою приспособляемость, чтобы начать марш в глубь материковой среды, были котилозавры. Это — еще некрупные животные, двадцати-тридцати сантиметров в длину. Очень редко они достигали трех метров, неповоротливые, неуклюжие, с короткими, широко расставленными конечностями. Шея маленькая, череп сплющенный. Сначала они вели хищный образ жизни. Со временем среди них возникли травоядные формы.

Имея неограниченные возможности развития и разнообразную среду обитания, котилозавры постепенно преобразовывались и приспосабливались. Одни покрылись панцирем, превратившись в черепах, другие утратили конечности и стали змеями, часть вернулась в воду в виде морских пресмыкающихся, иные образовали группу, переходную к млекопитающим, из которой эти последние и возникли. Котилозавры положили начало также группе текодонтов.

Именно текодонты в конце концов дали толчок делу освоения материков, а также воздушного пространства, так как именно от них произошли и динозавры и летающие рептилии. Строением текодонты напоминали всем известных ящериц — небольшие, с продолговатым черепом, с острыми зубами, хищные. Часть из них стала передвигаться полувыпрямившись, на задних конечностях. Передние лапы с хватательными пальцами, оснащенными когтями, были очень короткими. Эта линия текодонтов дала впоследствии динозавров, которые за сто пятьдесят миллионов лет распространились по континентам и со временем, подвергаясь непрерывным изменениям, стали совсем непохожи на своих прародителей.

Одни превратились в четвероногие шагающие крепости, «танки» с мощнейшим панцирем, другие представляли собой горы мяса, передвигавшиеся на четырех опорах, третьи — «машины» для раздирания этого мяса похожими на стальные пилы челюстями.

Их окаменевшие останки обнажаются сейчас на скалистой поверхности пустыни Гоби в полосе шириной в несколько сот километров по обеим сторонам монголо-китайской границы. Много окаменелостей сконцентрировано в Нэмэгэтинской впадине, в глубине гор. Именно к пей мы совершали тысячекилометровый путь из Улан-Ватора.

Нас обгоняли машины, груженные козьими и овечьими шкурами. Свалившиеся с машин шкуры то тут, то там валялись на дороге. В Улан-Баторе говорили, что зима была суровая, снег смерзся в твердую корку, которая закрыла животным доступ к траве. Казалось, что зима не повредила только тарбаганам. Заслышав шум мотора, они бросились в паническое бегство в сторону гор, еле волоча туловище на слишком коротких ногах. Эти крупные сурки выглядели толстыми, возможно из-за пушистого меха, скрывавшего выступавшие ребра. Некоторые замирали столбиками рядом с норкой или, захваченные врасплох на пастбище, застывали неподвижно на четырех лапках, подняв торчком хвостики.

— Что бы ты сказал о шапке из тарбагана? — произнес Эдек, в котором заговорила кровь охотника. Он пытался дотянуться до двустволки, лежащей по другую сторону спинки сиденья.

— Оставь, — отговаривал я, — в это время охота запрещена. А кроме того, — припугнул я его, — их паразиты — носители чумы.

Это его сразу убедило, так что я мог не говорить об основной причине моего нежелания охотиться: пускать пули в животных, которые так жаждали жить в этом солнечном мире, среди душистой травы. Иначе — разве стали бы они разбегаться при приближении машины?

Путешественника, едущего по пустыне, ожидает открытие: после двух-трех часов езды по степи, а порой и даже целой недели, он убеждается, что она не наскучила ему. До того, как я сам понял это, мне довелось беседовать с одним монголом, путешествовавшим по Европе. Он ехал поездом из Кракова в Варшаву.

— Послушай, — обратился он ко мне, едва сдерживая зевоту, — в жизни не видел такой скуки! За окном вагона все дома, дома, деревья, опять дома… Глазу не на чем остановиться. Вот у нас в степи — совсем другое дело! Каждую минуту видишь что-нибудь новое. То лиса из-под копыт выскочит, то табун промчится вдали, то высмотришь в траве дрофу…

Тогда я не поверил ему, но потом понял, что его похвала степи была весьма скромной. Взять хотя бы небо. В этой стране без деревьев и без домов небо занимало все поле зрения. Земля — лишь плоскость, едва заметное основание этого Шатра-купола. Ее неровности казались ничтожно малыми, придавленные гигантским полотнищем, по которому проносились тучи, облака, ливни, грозы, радуги, голубые блики различных оттенков, лупа, освещенная солнцем.

Мы ехали старой караванной дорогой, соединявшей столицу с Далан-Дзадгадом, расположенным в предгорьях Гоби. Дорогу обозначали холмики из камней, называющиеся «обо». Их годами насыпали проезжавшие мимо всадники, проводники верблюжьих караванов, пастухи, перегонявшие стада, а в последнее время— шоферы.

Перевал. Широкая седловина между двумя вершинами. Мы вышли из машины. Обо выше человеческого роста можно было бы сравнить с книгой посетителей. Между камнями вложены различные дары. Рассматривая их, представляешь себе историю этого края. Я увидел на холмике мисочки из лиственницы, употребляемые ламами при жертвоприношениях, оттиснутые на кусочках глины изображения богов, лоскутки полотна с тибетскими письменами, постромки из верблюжьей шерсти, сплетенные косичкой, клубки конского волоса, бронзовый наконечник стрелы, пули и гильзы для карабинов, гайки, использованные свечи зажигания, кусочки деревенского сыра и булку заводской выпечки, банки из-под китайских консервов, конфетку. Холмик был увенчан рогами архара, горного барана, перекрученными на белом черепе, как старые ветви дерева.

Мы находились в той части света, где сменявшие друг друга культуры не накладывались слоями, скрывая все, что оказывалось внизу, а взаимно проникали одна в другую. Смешавшись таким образом, они жили тысячелетиями, вплоть до настоящего времени. Обо насыпали еще до распространения буддизма, когда шаманы учили, что все холмы, долины, горные вершины населены духами. Люди покорно следовали этому учению, принося камни, и ни буддизм, ни народная революция не могли изменить обычая.

Я склонился у обо и бросил на него камень, испытывая беспокойное чувство, что это не сам я, а что-то вне меня сгибает мою спину и приказывает принести жертву, будто невидимый дух перевала находился где-то совсем рядом. Он должен быть здесь, господин этой изъезженной, закапанной мазутом лысой вершины, которую с натужным ревом преодолевают тяжелые грузовики.

Под вечер на пологом склоне перед ветровым стеклом неожиданно выросли ворота — два кирпичных столба, побеленных известью, соединенных деревянной аркой. Кроме них, до самого горизонта не было видно и следа человеческой деятельности. Колеи с обеих сторон огибали арку, но мы попытались въехать в Эрдэнэ-Далай через нее, что нам вполне удалось благодаря виртуозному мастерству шофера. Боковые зеркальца едва коснулись столбов.

Минутой позже за изгибом склона показалось несколько грубо слепленных из глины, побеленных домов, под зелеными железными крышами, скорчившихся на откосе под ударами ветра. Я выпрыгнул из машины. В то же мгновение меня охватило холодом, и я увидел, что солнце уже зашло, и все вокруг погружается в сумерки. Песок стегал по стенам, слущивая с них известь и стирая надписи на вывесках магазина, управления сомона, столовой, детского сада. Мы приехали слишком поздно, все двери были заперты на замки. Дрожа от холода, мы подошли к небольшим окнам гостиницы. На стеклах угасал последний отблеск багряного заката. Людей не было. Внутри виднелись контуры железных коек и свернутые одеяла.

Укрывшись за стеной от ветра, мы смотрели вниз, где темнел почти невидимый в сумерках храм с приподнятыми углами крыши и желобами в виде раскрытой пасти животного. Как сгустки тьмы, возникли три фигуры. Они приближались, тяжело взбираясь в гору, согнувшись навстречу ветру, качаясь из стороны в сторону, с трудом переставляя ноги. Висящие рукава дэли трепал ветер. Мужчины остановились и удивленно уставились на плоский нос «стара».

Я пытался расспросить их, где найти хозяйку гостиницы, когда раздался шум мотора, и нас осветило фарами. Это прибыл Самбу с водителем и двенадцатью бочками бензина. Я втиснулся к ним в кабину, и мы двинулись вверх по склону вдоль линии электрических столбов, покосившихся в разные стороны и исчезавших за вершиной хребта. Миновали какие-то яйцеобразные резервуары, наполовину врытые в землю. За ними показались юрты, которые мы не могли видеть снизу. Они стояли рядами, через отверстия сверху пробивался яркий свет, иногда был виден красный отблеск огня, жестяные трубы выбрасывали искры. Я споткнулся о пень саксаула. Было пусто, никто не суетился около юрт. Скрипнула дверь на ременных петлях, и чья-то рука втянула в юрту мешок с сушеным навозом. Мороз крепчал, на небе засияли яркие звезды.

Самбу обходил юрты, заглядывая в каждую. Они псе еще были утеплены с зимы. Кроме кусков войлока, снизу их прикрыли набитыми шерстью стегаными мешками, а сверху — белыми полотнищами, стянутыми веревками, на которых висели камни, лопнувшие рессоры, иногда втулка колеса или покрышка, тяжестью прижимая к земле легкую юрту. Не спеша вышла женщина, позванивая спрятанными в рукаве ключами, одетая в длинную, до самых пят дэли. Она принесла с собой в кабину запах вареного мяса.

Впустив нас в гостиницу, монголка зажгла свечи, развела огонь в железной печке и поставила огромный чайник с водой. Двери из коридора вели в комнаты с большими, от пола до потолка кирпичными печами, обитыми листами черной жести, которые растапливались со стороны коридора. Мы внесли ящик с продуктами, радиоприемник, спальные мешки. Женщина подала два китайских термоса с кипятком. Радио попеременно ловило обрывки то монгольской, то английской речи, в нескольких местах шкалы прорывался гимн Советского Союза, которым заканчивалась дневная программа в республиках, растянувшихся на одну шестую земного шара, мяукнула китайская музыка, заверещали и запищали какие-то металлические инструменты, грянула хоровая песня из Вьетнама, загрохал биг-бит из Тайваня.

Мы сразу крепко заснули. После полуночи я просыпался на короткое мгновение, ощущая глубокую, абсолютную тишину, молчание ночи, неподвижность планеты. Подумалось даже, что, может быть, это чистая случайность, что мы — не ночные существа, как совы или ежи. Ночной образ жизни сильно повлиял бы на сознание человека. Наша жизнь всегда проходила бы под звездами, и мы постоянно заглядывали бы в бездну небес, все больше убеждаясь в том, что в мире существует нечто, нам непонятное, и ничто не может спасти нас от угрозы, таящейся в пространстве.

К счастью, день избавляет от этого ощущения. Голубой свод покрывает землю, он непрозрачен, кроме того, землю заслоняют тучи. Этот светлый купол над нами наполняет нас покоем, ограничивает мир, уменьшает его, приближает его к нашим меркам. Когда вечером разверзается бездна, мы укрываемся под крышами, прячемся от раздвигающегося до бесконечности пространства и засыпаем, чтобы не думать о нем.

На двести пятидесятом километре от столицы дорога сильно вытянутой буквой S вплелась в неглубокое ущелье между двух скал. Разбрасывая во все стороны гравий, машина вынырнула из-за камней, и перед нами открылась бездна. Не глубины — дали. То, что охватывал взор, было больше чем пейзаж: это была часть планеты. Перед нами простиралось пространство, с поверхностью, словно снятой бульдозерами. Казалось, что это они, поработав, оставили после себя цепочки бугорков. Не было видно ни одного стебелька, ни одной травинки — только распростертое нутро земли. Рана, нанесенная эрозией и сжигаемая солнцем. Желтые лавины песков, отвалы красного ила, ослепительно белые россыпи.

За едва заметной складкой у горизонта просматривалась светлая полоса мергелей. Но это был не предел. За ними глаз обнаруживал почти растворившиеся в воздухе малиновые песчаники, обрамленные полосой застывшей лавы. Все небо, как одно огромное солнце, излучало ослепительную белизну.

Похожие места я видел и прежде и давно к ним стремился. Мне всегда казалось, что там нет ни животных, ни людей. На этот раз я был совсем рядом с притягивавшим меня пространством, но оно отодвинулось влево и вскоре осталось позади. Машина пошла на подъем в сторону вулкана. Базальтовая скала огромным зубом торчала из осадочных пород. За полуразрушенным кратером с трещиной посередине начиналась равнина.

Машина разогналась на ровной поверхности, кузов перестало трясти. Мы мчались по бескрайней плоской равнине среди озер и проток. Я смотрел на бесчисленные островки и полуостровки, на косы, далеко уходящие в разливы озер, и среди них не мог разглядеть дороги. На мелководье стояли верблюды и лошади, вода покрывала лишь копыта. На зеркальной поверхности озер отражались горы. В отдалении бродили стада. Вода казалась голубой и чистой. Со скоростью шестьдесят километров мы направили машину прямо в эту «воду»; нам хотелось разрезать неподвижную гладь колесами, высоко, выше машины взметнуть брызги. Но призрачная «вода» миража с такой же быстротой отступала перед нами, обнажая раскаленный шлак на корке затвердевшей глины. При нашем приближении съеживались и исчезали стебли тростника и шумящие на ветру заросли, превращаясь в россыпи камней.

Настоящими были только животные. Они медленно шли поперек пустынной плоской плиты, протягивая головы в сторону лишь им известных источников. Мираж не мог сбить их с толку: «озера» не пахли водой, от них исходил запах сожженной земли.

Впереди возник хребет Гурван-Сайхан. Весь день, до самого вечера, по мере нашего продвижения он увеличивался, вырастал перед ветровым стеклом. Это суровые горы, самая большая вершина которых достигает двух тысяч восьмисот метров. Они состоят из темных, блестящих, как графит, метаморфических, сильно расслоенных горных пород, сложенных в крупные блоки. В нескольких местах горная цепь рассечена удобными для проезда ущельями. К хребту ведет предгорье — ровная наклонная плоскость, под одним углом обрамляющая горную цепь на всем протяжении. Мы остановились в котловине на ночлег, чтобы на следующий день преодолеть ущелье. Разбили палатку. Эдек ночевал в кабине. Самбу и его товарищ кое-как устроились на сиденьях «ЗИЛа». Дрожа от стужи, мы пили вечерний чай, который мгновенно остывал на холодном воздухе.

«Гурван» означает «три», «сайхан» — «милый, красивый». Гурван-Сайхан — «Три красавицы». Горная цепь действительно четко делится на три массива. Уже забравшись в спальный мешок, я учу Томека и Циприана некоторым монгольским фразам: «Энэ гадзар ямар нэртэй?» («Как называется это место?»), «Ямар унэтэй?» («Сколько стоит?»), «Уунийг удзуулдж бдуойй?» («Можно это посмотреть?»). Быстрее всего они запомнили: «Нааш ир!» («Пойди сюда!»). Я слышал их бормотание, пока они не заснули.

Циприан — палеонтолог, до недавнего времени занимавшийся аммонитами, вымершей группой морских Головоногих. Разумеется, он не мог рассчитывать На то, что они встретятся в Гоби в осадочных породах материкового происхождения. Томаш, единственный геолог экспедиции этого сезона, взял на себя задачу геологического описания «костеносных» пластов, а также составление топографической карты окрестностей с нанесением на нее мест будущих находок. С первой же встречи он произвел на меня впечатление человека бывалого, привычного к полевым условиям, способного вести поиски в одиночку в пустынных местах. Томаш не боялся спать на земле, привалясь к первому попавшемуся камню. Обычно он не участвовал в общем разговоре, при первой же возможности удалялся от всех, бродил поблизости, постукивая молотком по камням, не вступал в споры, лишь изредка бросал кому-нибудь ироническую, а то и ехидную реплику и потом с трубкой в зубах, прищурив глаза, сквозь облака дыма наблюдал, как жертва пытается отразить атаку.

Ночью было очень холодно, а утром мы увидели на траве иней. От Нэмэгэтинской впадины нас отделяли всего две горные цепи и стиснутая между ними полоса песков. Мы пересекли массив Гурван-Сайхан по заваленному грудами камней ущелью, пробираясь через узкие проходы между черными и блестящими, как металлические зеркала, целиками. Лицо мерзло в тени. Открылся вид на песчаные дюны и за ними — на черную стену Зоолон-Ула (Верхних Гор) — очередного мрачного места Гобийского Алтая с самой высокой вершиной в две тысячи триста пятьдесят метров.

Высота барханов превышала сто метров. Их склоны были так круты, словно состояли не из песка, а представляли собой монолитную скалу. Подножия образовали на плоской равнине ряд вогнутых линий, так резко очерченных, будто кто-то гигантской метлой подметал здесь ссыпавшийся с барханов песок. Пески, нанесенные бурями, проникали в горные цепи с запада. Они назывались Хонгорийн-Элс (Светло-рыжие Пески).

Цепь дюн была разорвана впадиной, через которую машина могла проскочить. Однако груженный бензином «ЗИЛ», не имевший передачи на передние колеса, увязал при каждой попытке пройти песчаную преграду. Надо было сойти на горячий, как сковорода, песок, чтобы прикрепить буксир. «Стар» не очень-то помог —!ИЛ» глубоко уходил в зыбкую почву, пришлось взяться за лопаты. Наступил полдень, тень едва прикрывала подошвы. Кожа была совершенно сухая, поскольку пот мгновенно испарялся, в глазах темнело, по спине проходила дрожь.

— Что с тобой? — спросил Циприан, внимательно присматриваясь ко мне.

Не понимая, я поднял на него глаза.

— А с тобой? — крикнул я.

— У тебя поседела борода!

Я вообще не носил бороды и сегодня утром брился. Проведя рукой по лицу, я почувствовал множество уколов и стер со щек и подбородка щетину из соли. Лица всех членов экспедиции покрылись слоем соляных кристаллов.

Водитель-монгол мрачно всматривался в дюны, дымящиеся на ветру, как вулканы. Он никогда не бывал в этих местах.

— Что делать, Мацей? — спросил меня Самбу. — Вы бросите нас здесь?

— Смотри! — я разложил на колене блокнот и стал рисовать. — Это цепь Гурван-Сайхан, это Зоолон-Ула, поедете между ними, вдоль песков, пятьдесят километров до сомона Баян-Далай, а оттуда по твердой дороге через Зоолон-Ула до Гурван-Тэса. Там и встретимся. Я ехал по той дороге шесть лет назад.

Самбу с лета понял чертеж. Они двинулись. «Стар» без задержки преодолел препятствие, ветер тотчас замел следы.

Мне припомнилось мое первое знакомство с пустыней.

Это было в шестьдесят четвертом году, в другом районе Монголии. Наш «стар» увяз в дюнах, и мы с Хорлоо брели по раскаленным пескам за подмогой. Лето было в разгаре, песок сквозь обувь обжигал ноги.

Малорослый Хорлоо привык ездить на машине и не любил ходить. Он едва тащился за мной, то и дело подтыкая обеими руками длинные полы дэли за пояс. Когда до лагеря осталось не больше часа пути, он стал останавливаться чуть ли не на каждом шагу, взбирался на холмики, оглядывался по сторонам. Через некоторое время мне показалось, что ветер доносит жалобные стоны. Я слышал их по нескольку минут кряду, потом они стихали, чтобы тотчас возникнуть снова. Я подумал, что слышу пение ветра над каким-нибудь обрывом. Внезапно Хорлоо свернул с пути и направился в сторону от лагеря. Я стал показывать ему знаками, что он не туда идет, но он отказывался повернуть обратно, повторяя: «Тэмээ, тэмээ», и тянул меня за собой. Я еще не знал тогда, что по-монгольски это значит «верблюд».

И вдруг я увидел его. Он лежал в выемке спиной к нам. Его рот был открыт. Из отверстия между двумя рядами желтых зубов исходило протяжное рыдание. До нас донесся резкий запах. Хорлоо вынул из моих ботинок шнурки и стал обходить верблюда. Из-за шума ветра животное слишком поздно услышало шаги и не могло убежать. Верблюд попытался вскочить, выпрямил задние ноги, но когда он встал на передние колени, Хорлоо набросил шнур на разветвленную палочку, продетую сквозь носовую перегородку.

Однако он не сумел затянуть петлю: верблюд успел подняться и начал пятиться назад. Хорлоо подпрыгнул несколько раз, стараясь ухватиться рукой за палочку, но не смог. Тогда он повис на шее верблюда, забросил на нее ногу и дотянулся наконец до носа.

На бедре тэмээ виднелось клеймо, знак собственности, сделанное много лет назад, едва различимое, несмотря на редкую вылезшую шерсть. Верблюд был болен и истощен. Шерсть висела на нем клочьями, оставляя проплешины, серая кожа сходила пластами, на брюхе — розовые лишаи, пах до крови разъеден мухами. Он странно покачивался на ногах, словно не в силах вынести тяжесть собственного тела. Ребра выпирали, глаза слезились.

При других обстоятельствах я ни за что не прикоснулся бы к больному животному, но сейчас мне до этого не было никакого дела. Зной вдруг перестал докучать мне, азарт захватил все мое существо. Еще бы, такое событие! Верблюд в пустыне Гоби помогает путешественникам выбраться из гибельных песков! В те минуты для меня важнее всего был мой будущий рассказ о происшествии, который уже складывался в моей голове. Приключение новоявленного покорителя пустыни. Хорлоо сидел на спине верблюда и звал меня. Я сделал два шага и, вдыхая зловоние, вскочил сзади на этот скелет, обтянутый кожей. Под нашей тяжестью он качнулся вперед, сделал несколько неверных шагов, опустился на колени, но не упал. Я держался за пояс Хорлоо, повиснув за съежившимся горбом на костлявом заду верблюда. Хорлоо лупил его пятками, чмокал и наконец заставил сделать два десятка шагов, после чего животное вновь пало на колени. Задыхаясь от волнения, монгол пытался мне что-то втолковать. В лагере, когда Давчин перевел, я понял: верблюд был слепым.

Прошло несколько дней, и я вновь испытал нечто подобное.

Давчин и Хорлоо раздобыли барана. Вечером, когда стало очень холодно, мы все собрались в какой-то кухне-мазанке. Готовился пир, горела свеча, в печной трубе гудело пламя, мы то и дело подбрасывали сучья в огонь. Нас охватило особое настроение, вызванное всеобщим ожиданием еды, суетой, теплом, и мы, чужеземцы, готовы были подражать хозяевам во всем, до мельчайших деталей. С барана сняли шкуру, внутренности, вынутые из распоротого брюха, швырнули в помятый таз. Содержимое кишок — зеленая кашица из непереваренной травы — просто выдавили пальцами. Очищенные таким образом кишки бросили в котел, прокипятили всего несколько минут, выловили и поставили на стол в том же тазу — белые, дымящиеся, почти сырые. Мы вместе с хозяевами набросились на них, причмокивая, отхватили ножами по большой порции. Потом, зажав кусок зубами, стали отсекать его ножом у самых губ. Я тоже грыз, жевал, глотал эти похожие на резину внутренности и размахивал ножом, целиком захваченный необычностью места и времени, поглощенный одним желанием — слиться с этим краем любым способом, любой ценой. Я был в таком состоянии духа, что, казалось, мог бы участвовать в любом обряде — принесении человеческой жертвы, например, или принять подарок в виде человеческой головы, высушенной до размеров ореха, чтобы украсить ею свой письменный стол. Я утешал бы себя словами: «здесь-так-делают»,

Мы проскочили пески, а за ними последний на нашем пути хребет Сэврэй-Ула. Впереди раскинулась наполненная голубым светом Нэмэгэтинская впадина овальной формы, длиной в сто пятьдесят километров. По ту сторону ее виднелись гребни Тост и Нойэн. Мы остановились на обед. Ели молча, укрывшись от порывов ветра за машиной. Песок сыпался в котелки, скрипел на зубах. Над котловиной неслись светящиеся облака. Под ними висели хрустальные шлейфы дождей. На дне котловины клубились тучи пыли, вуалью взметался песок, завиваясь в гибкие столбы кирпичного цвета.

Дорога шла вниз через обширные участки, засыпанные щебнем, пересеченные глубокими рвами. Напуганные шумом, из них выскакивали джейраны, напоминающие механическими движениями тонких ножек, словно сделанных из стали, остренькими, как иголочки, копытцами, заводные игрушки. Небольшими стадами они опрометью выскакивали на дорогу в страшном испуге, потому что в ущельях ревел ветер и заглушал шум мотора. Светло-коричневые с торчащими кверху палочками хвостов, черными на концах, они мчались легко и грациозно, не в силах остановить бег, летели вверх по склону, взвиваясь к вершине.

Съехав вниз, мы нырнули в пыльную тучу и продолжали двигаться против ветра по направлению к солнцу. Песок бил в ветровое стекло, солнечный свет ослеплял, брызгая снопами лучей через разрывы в тучах. Земля была подвижна, как поверхность моря, вся в потоках, реках песка, текущих зигзагами, сверкающих золотом.

Из-за вала щебня показались крыши вытянутых в ряд юрт, розовеющих в отблеске вечерней зари. Ветер стихал. Крашеные двери юрт — синие, красные — стали приоткрываться, из них выглядывали люди, отовсюду бежали ребятишки. Увидев их, я подумал, что знаю этот поселок дольше, чем они. Когда я приехал сюда впервые, этих шестилетних малышей еще не было на свете. Они толпились вокруг нас, щекастые, упитанные, с округлыми мордашками, словно у них были битком набиты рты, румяные и коричневые от солнца, с гладкой бархатистой кожей, вскормленные мясом, костным жиром, желтым бараньим салом, тушеной козлятиной, лапшой с мясом и луком, сухим печеньем, зеленым чаем, пышущие здоровьем, как будто и не было позади долгой суровой зимы. Теперь наступала весна, а это означало — кумыс, сладкое молоко верблюдиц с толстыми, как блины, кружками сливок.

Против большинства юрт стояли сарайчики-кухни, сколоченные из листов фанеры. У стен — закопченные котелки, плетеные корзины с сушеным навозом. Подходили старшие, появился Будэ с лицом, круглым, как луни, со своей обычной прядью на лбу. На руках он нес «ночку с бантом в волосах, похожим на бабочку необычайных размеров. Девочка прижималась лицом к отцу, и ли два похожих лица были как две луны — большая и маленькая. Подошел служащий почты и еще кто-то. Они здоровались, подавая руки; женщины наблюдали издали, как я вручал подарки для всего поселка — набор для пинг-понга в здешний клуб. Я объяснил, что мы еще вернемся в Улан-Батор за остальными участниками экспедиции. Будэ попросил привезти ботинки для детей, которых у него было человек пять, и материал на дэли для жены. Он обернулся и окликнул ее, спросив, какой цист выбрать. Несколько минут ушло на обсуждение, где устроить нас на ночлег, и решили, что в школе, домике из двух комнат. Учитель вместе с учениками вынесли из одного класса скамьи местной работы, из очень толстых досок, низкие и маленькие, будто предназначались для карликов с огромным весом. Тем временем мы разгружали «стар», внося оборудование в бездействующую солеварню, превращенную в административное здание и клуб артели одновременно.

За юртами, к западу находилась пустынная впадина, одно из последних мест, которое населяли динозавры перед тем, как исчезнуть с лица земли. В ней мы проведем несколько месяцев. Сейчас ее прикрывала завеса пыли, хотя ветер уже утих. Впервые мы приехали в столь раннюю пору года, поэтому нас не покидали опасения, что ветры и бури будут сильно докучать нам до самого конца мая.

В помещении класса на досках мы разложили надувные матрацы. Циприан спугнул кота. Черный зверь с янтарными глазами, огромный, как ягненок, бесшумно упал из люка в потолке на спальные мешки — огонек свечи не шелохнулся. Помчался в сени, вернулся, привлеченный молоком, которое налил Циприан, попил и позволил себя погладить. Кот выходил и возвращался несколько раз, выгибал спину, заглядывал в глаза. Я погладил его, и тут что-то недоброе ударило мне в голову — я с силой провел рукой против шерсти, посыпались искры. Мурлыканье прекратилось, спина напряглась. Кот попятился, пристально взглянул на меня, вдруг выбросил вперед лапу, хватил по руке когтями, цапнул зубами. Затем неспешно удалился и больше в этот вечер не вернулся.

Уже улегшись в спальный мешок, я спросил:

— Что вы скажете, Панове, если я заберу в Улан-Батор одного Эдека, а вы дождетесь остальных здесь?

— С удовольствием! — возликовал Томек. — Я спокойно проведу обследование движущихся дюн…

— Порядок! — сказал Циприан, потирая руки. — Еще несколько дней свободы! — он откровенно радовался.

За те дни, что мы провели вместе, я имел возможность убедиться, что Циприан станет «непокорным духом» коллектива. Такая экспедиция, как наша, здесь, в Гоби, в пустынной местности, — все равно что высадка на другой планете. Ограниченное время, строго определенная цель. Участники обязаны полностью сосредоточиться на общем задании. Приходится менять привычный образ жизни, отказаться от своих привычек, держаться дисциплины, похожей порой на школьную, а иногда и на военную.

Циприан прекрасно понимал это и вел себя соответственно. Однако сознание, что он себе не хозяин, камнем лежало у него на душе. По крайней мере раз в день, для психопрофилактики, он находил повод, чтобы напомнить остальным, какой рабский образ жизни они сами для себя выбрали. Он провозгласил принцип: человек должен работать только тогда, когда он без принуждения и приказов будет внутренне готов к этому. По выражению лица Циприана, несущего неподъемный ящик, легко было понять, что работать он еще не готов.

Я проснулся рано. Сумерки таяли на окнах. Белое солнце уже осветило пески. Люди в юртах спали. Я взобрался на невысокие дюны. Кусты саксаула, еще не покрытые своей не то листвой, не то хвоей, стояли на равном расстоянии друг от друга, похожие то на подсвечники, то на сгорбленные фигуры людей, то на джейранов в прыжке, на оленьи рога, на пауков, поднявшихся на расставленных ногах. Я не знаю другого кустарника с такими искривленными сучьями. Будто в каждое мгновение жизни этого растения его ствол и ветви скручивает неумолимая сила, свивая спирали волокон в петли, завязывая их в причудливые узлы.

Песок походил на ледяную глыбу, даже на солнечной стороне. Изо рта вырывался пар. Склон дюны был весь продырявлен выходами из тоннелей, проложенных жуками-навозниками, скорее всего, еще минувшей осенью. Юрты сверкали в солнечном свете, тихо покоились, окруженные следами ног на песке. Я понял, что Гурван-Тэс вряд ли можно назвать поселком. Люди жили здесь только внутри войлочных конусов, прячась в них от всего, что было снаружи. Из окружавшей среды они не смогли ничего освоить, ничего приспособить для своих нужд. Изо дня в день ветер взрывал песок, рыли норки жуки. Здесь можно было выжить только в искусственном укрытии, в круге диаметром три метра. С внешней стороны круга лежал мир насекомых, пресмыкающихся, четвероногих млекопитающих, но не людей.

Я прибыл сюда издалека, из мест, где не увидишь голой земли, и я понял, что мне нет нужды мечтать о космическом путешествии. Я совершал его именно сейчас. Я видел юрты-термокамеры неприспособленных к внешним условиям пришельцев. Сам я оказался в чужой среде без должной защиты — и вот уже лицо мое стало багровым, руки застыли, как грабли. Состав атмосферы тоже был непривычный. Сухой воздух, лишенный влаги, обезвоживал организм, язык обложило еще со вчерашнего дня, на губах образовались трещины, глубокие, как раны. А разве не было на мне скафандра? Был, причем многослойный: сверху ткань из синтетического темного волокна, чтобы усилить поглощение теплых лучей солнца. Внутри — обогреваемая теплом тела смесь азота и кислорода, воздушная подушка, заключенная в слой пластиковой ваты.

В девять приехал Самбу. Мы закатили бочки с бензином в небольшой склад жидкого топлива местной артели, вернее — под склад, так как он представлял собой дощатый домик на сваях. Квадрат тени под крышей защищал бочки от жары. Самбу и водитель отправились в юрту Будэ поговорить, отдохнуть, попить чаю. Мы с Эдеком выехали немедленно. Я хотел к вечеру добраться до Далан-Дзадгада, областного центра южногобийского аймака.

По мере того как нагревалась земля, сильнее дул ветер. Мы двигались вместе с пыльной мглой, задыхаясь от песка, обсыпанные белым порошком, как сахарной пудрой. Он наполнял кабину, сыпался сверху в волосы, глаза, покрывая циферблаты часов, порошил непрестанно, кучками собираясь на сиденьях.

Нам пришлось отказаться от дороги через долину и перескочить горы вчерашним путем, минуя Сэврэй. Видимость восстановилась. Внизу — «ведьмин котел». Время от времени из него вырастали столбы пыли, взбираясь по склонам вверх.

Один такой столб, красный, как пламя, лениво вращающийся цилиндр диаметром с резервуар газохранилища, перерезал нам путь. Мы смотрели, как в этой кружащейся стене взметаются ветви и клубни каких-то растений и темные клочья, похожие на шкуры животных или куски войлока.

Вечером мы пересекли Гурван-Сайхан через ущелье, спустившись затем к Булгану в ту неповторимую пору дня, когда тени длинные, а рисунок степного пейзажа резок и четок, когда бледнеющий свет солнца, на этот раз желтый после пыльных бурь, уже не ослепляет, а рассеивается.

Золотые и зеленоватые травы бархатом покрывали равнину. На сиденьях машины мы чувствовали себя словно в зрительном зале, а перед нами на экране шел фильм о степи. Действия, собственно, не было, только непрестанная смена красок в беспредельном пространстве. Время от времени пробегала лиса или срывалось с места стадо джейранов.

Это был мягкий и дружелюбный пейзаж, но я помнил, что мы способны восторгаться движущимися дюнами, готовыми засыпать нам рты песком. Эту склонность воспринимать пейзаж в соответствии с понятиями, почерпнутыми из произведений искусства, я считаю доказательством того, как сильно мы ограничили непосредственное влияние природы на наши чувства.

Ночевали в степи, а утром в Булгане пополнили запасы воды. Из-под осыпавшихся глыб скального конгломерата выбивался ручей. Наклонившись над ним с канистрами в руках, я увидел змею. Мертвая, вымоченная, она лежала на дне, колыхаясь под напором воды. У берега висела вторая, вся в пыли, с размозженной головой. Я поставил посудины и стал обходить осыпь камней, испещренных монгольскими и китайскими надписями. Теперь я заметил их повсюду — змей цвета песка с темными пятнышками; полусонные, пронизанные холодом, еще не прогретые солнцем, они ползали среди камней и по тропинке, протоптанной людьми, приходящими за водой. Взрослые особи достигали метра и длину, молодые были коротенькие и тоненькие, как тесемочки. На берегу, под слоем сухой травы, лежали ледяные глыбы. В самом конце узкой щели что-то шевелилось. Я просунул туда голову и увидел клубок сплетенных змей, который извивался и перекатывался, пульсируя, словно куча кишок; змеи терлись одна о другую, согреваясь. Одни, втянутые клубком, исчезали внутри, другие выползали из его недр, чтобы с поверхности снова проникнуть в глубь этого шевелящегося шара.

Меня удивило такое множество змей. Должно быть, они приползли сюда на зимовку из весьма удаленных мест. В поисках пищи взрослая змея обследует большую территорию, на которой она пожирает ящериц и мелких грызунов. Даже если предположить, что корма много и грызунов в колониях тучи, то все равно столько змей могло собраться здесь с округи радиусом не менее одного или двух километров. Скопление это наверняка было неслучайным. Если бы змеи, обитающие в открытой степи, наобум искали укрытия от морозов, лишь немногие из них смогли бы наткнуться на эту небольшую группу скал диаметром в тридцать метров. А здесь их были сотни! Они хорошо знали место и возвращались сюда каждую зиму, поскольку, лишь сбившись в клубок, имели шанс пережить морозы.

Как и все пресмыкающиеся, змеи не обладают системой регуляции температуры тела. Она изменяется в зависимости от изменений температуры внешней среды. В теплый день их тело согревается, они подвижны, активны, а в холодный — двигаются с трудом, на морозе Замерзают. При сильной жаре животное, достигнув определенного уровня возбуждения, — если не успеет скрыться в тени — тоже погибает. Этот недостаток, по сравнению с теплокровными млекопитающими, является мощным фактором, определяющим образ жизни современных нам пресмыкающихся: змей, ящериц, черепах, крокодилов. Возможно, что когда-то он предопределил способ существования динозавров.

Подобные рассуждения можно найти во многих трудах о динозаврах. Просто удивительно, как мало мы знаем об этой группе животных. В обычном понимании динозавры — это пыльные музейные экспонаты, о которых давным-давно все известно и которых ученые описали с головы до кончика хвоста, не оставив и крохотного поля для дальнейших поисков и исследований.

В действительности дело обстоит совершенно иначе, и это стало ясно в последние годы, когда появились новые методы исследований. Оказалось, что мы почти ничего не знаем о таких необычных существах, как динозавры. Многие роды и виды были описаны на основании лишь одной или двух костей, иногда — одного зуба; скелетов сохранилось очень мало, да и те, что имеются, обычно неполные. Сведения, опирающиеся на такой фундамент, зачастую спорны, выводы нередко безосновательны. Хотя и существует весьма богатая научная литература о динозаврах, наиболее интересные, глубокие и многообещающие работы еще впереди. Поистине обширное поле для изысканий, открытий и оригинального творческого мышления.

Поколебались, казалось бы, четкие представления об их образе жизни, в особенности о том, были ли они земноводными, как приписывалось их многочисленным видам. Действительно ли они были так неповоротливы, как мы себе можем вообразить сейчас, разглядывая их реконструкции? Наконец, пресмыкающиеся ли это? Стали перетрясать их родословное древо, переставлять его ответвления. Более того, гигантов стали рассматривать под микроскопом, исследуя структуру костей, как здоровых, так и несомненно, больных. Уверенность в том, что у них, как у пресмыкающихся, не было постоянной температуры тела, сейчас поколеблена. Обратившись к их общественной жизни, пришли к выводу, что, возможно, она не была столь примитивной, как представлялось до cих пор.

Именно к этому периоду интенсивного изучения динозавров и относятся польско-монгольские экспедиции Гоби. Мы были уверены, что все, найденное нами здесь, станет не только экспонатами в витринах музеев, но и материалом для живых исследований и поразительных открытий.

Мы въехали в Далан-Дзадгад по горбатому мостику над сухим руслом реки. Я никогда не видел здесь воды, хотя следы от колес проходили только по берегам. В голой степи стояло два ряда домов, некоторые с палисадниками, а между ними парк-сквер, огороженный заборчиком; деревья еще без намека на зелень торчали из сухого щебня. Это было больше похоже на поселок дикого Запада, чем центрального Востока. За домами с одной стороны находились стадион, гостиница и аэродром, с другой — баня, больница, ремесленные мастерские, новая школа и жилой квартал. Сделав круг среди редко разбросанных построек, мы остановились перед воротами автобазы. Я знал, что здесь есть двенадцатитонные грузовики. Одна такая машина размером почти с железнодорожный вагон могла бы одним махом перевезти из столицы в Гурван-Тэс все остальное наше снаряжение.

На площади суетились люди в дэли, набитых за пазухой трубками, табакерками, табаком, документами. Иные сидели на корточках у ворот с узелками, ожидая оказии. Были здесь и служащие, шагавшие с портфелями в руках и с авторучками, закрепленными, по обычаю пой страны, либо на воротнике, либо за полу дэли. Думаю, что со временем они научатся пришивать к этой традиционной одежде кармашек для ручки, если, конечно, дэли не будет вытеснено европейским платьем. В доме я увидел стаканы с чаем, расставленные на газетах. Монгол никогда не обрабатывал землю и, наверняка, редко уставал до беспамятства. Часто сидел в седле, в юрте; больше смотрел, говорил, думал, чем напрягал мышцы. Поэтому родился их национальный вид спорта — борьба, дающая выход избытку неиспользованной силы.

Каждый второй мужчина воспитывался в монастыре и должен был уметь писать. Остальные развивали устную традицию. В этой пустынной стране всегда высматривали человека в степи, чтобы расспросить его, поговорить с ним.

Все это создало культуру продолжительной беседы, культуру чаепития, обмена новостями, внимательного слушания, размышлений, неспешных рассуждений, так как торопиться было некуда, а также культуру богослужений, продолжавшихся целыми днями в храме, где монахи, сидя за длинными пюпитрами, хором возносили молитвы богу, попивая кумыс, подкрепляясь рисом, выходя покурить на монастырский двор.

Когда двадцатый век принес службу в учреждениях, они тотчас надели нарукавники и расположились за столами. Вместо буддийских четок стали носить портфели, с монашеской ловкостью листать циркуляры. Страна получила готовых чиновников.

Я нашел дверь с табличкой «дарга». Начальника не было. В просторных, жарко натопленных помещениях стояло лишь несколько толстоногих столов и стульев. В стенных газетах были представлены графики выполнения плана и фотографии лучших водителей. Я вошел в кабинет заместителя начальника. За столом сидела пожилая женщина, седая, в стеганом дэли, с серьгами в ушах и в газовой косынке. Лицо в морщинах, губы накрашены. Она держала на плече телефонную трубку, что-то писала и громко отчитывала кого-то, изредка прерываясь, чтобы с шумом втянуть накопившуюся слюну.

Вокруг нее, навалившись животами на стол, водители ждали нарядов. Они оглянулись, когда я вошел, и по-дружески расступились немного, уступая мне место у стола. Я не решился лечь и только оперся руками. Лица водителей темные, на головах береты. Некоторые в фуфайках, надетых прямо на дэли. На окне сбоку присела девушка-шофер, крутя на пальце ключи от своего грузовика. На ней было повое бархатное дэли лазурного цвета с оранжевым поясом. Руки девушки узкие, гладкие, пальцы удлиненные, словно точеные, на щеках ямочки, глаза миндалевидные, кожа молочной белизны. Никто не обращал на нее никакого внимания.

Когда заместитель закончила разговор, я попытался объяснить, зачем пришел. Продолжая писать, она молча указала пальцем на одного из водителей. Я обратился к нему, полагая, что он будет переводить, но шофер сказал, что поедет со мной, и, повернувшись к столу, взял из-под рук женщины наряд. «Польшмонголыйн экспедиц» стояло на документе. «Когда?» — только и спросил он. Я договорился с ним на утро двенадцатого во дворе Академии наук и нарисовал план нескольких столичных улиц, чтобы ему легче было найти. Я хотел узнать еще стоимость перевозки, поэтому мы пошли к бухгалтеру. Он сидел в пустом помещении за столом и играл на счетах. Счеты были китайской работы из благородного дерева. Бухгалтер перебирал точеные косточки, как струны — всеми пальцами левой руки. Косточки издавали сухой, чистый звук, похожий на стук кастаньет. Ногтем другой руки он водил по цифрам в книге, напекая прибавляемые суммы сильным глубоким голосом.

Водитель смотрел на него с уважением, я — с изумлением, вслушиваясь в эту необычную музыку, — ведь подобное мастерство монгольских счетных работников исчезает. Напев взметается и падает, косточки летают гуда и обратно, извлекая своеобразные звуки из прутьев и от ударов одной о другую. К этим звукам присоединяется плавная мелодия напеваемых цифр — все в ритме песни — такое необычное и такое понятное.

И снова в путь, до самого вечера. Взгляд упирается к безмерную даль пространства. Машина перекатывается через бесконечно длинные песчаные волны, запорошенные светом солнца. Чтобы графически изобразить здешний пейзаж, надо остро отточенным карандашом провести на бумаге две-три слегка волнистые пересекающиеся линии, время от времени резко обрывая их, как на самописце сейсмографа, и сделать зигзаг, что будет означать горы. Цвет бледно-зеленоватый на основе пастельно-белого. Но в действительности под ногами зелени еще нет. Травинки растут слишком редко и не скрывают землю. Изредка где-нибудь в выемке мелькнут два ярких пятнышка — войлочные юрты.

Незадолго до захода солнца далеко впереди блеснул разлив Толы. Мы въехали под навес грязного дыма, который висел в узкой долине Улаан-Баатар-Хот над древним Их-Хурээ (Великий монастырь).

Я долго вел камерой за приземляющимся самолетом, который подкатил к зданию аэровокзала. Затихли моторы, неподвижно замерли трехлопастные пропеллеры. Открыли дверцы заграждения, и встречающих впустили на летное поле. Кто мог, укрывался под крылом самолета, в тени, но мгновенно убеждался, что бетон под ногами печет сильнее, чем солнце над головой. Пахло бензином и раскаленной резиной видавших виды покрышек. Подкатили трап, наверх поднялась медсестра в белом фартуке, чтобы проверить, нет ли инфекционных больных. Вслед за ней в самолет вошли представители пограничной службы — собрать паспорта. Так прошла еще четверть часа, прежде чем пассажирам разрешили высадку.

Я стоял с Барсболдом, сыном профессора Ринчена, и Дашзэвэгом. Оба палеонтологи. По трапу спускались венгры и болгары, приехавшие на работу, несколько поляков, много русских и многочисленные жены с детьми, прибывшие из этих стран к работающим здесь отцам семейств.

Зофья и Тереса вышли из душного нутра самолета свежие, моложавые и отдохнувшие, как будто не было позади точного перелета. Оживленные, они всем существом впитывали это мгновение очередной встречи со страной, ее резкий воздух и ослепительное солнце, тишину над холмами. Чувствовалось, что они полны нетерпения поскорее оказаться в пустыне. Возможно, никто в этой толпе, кроме них, так сильно не ощущал, что приехал сюда по собственному желанию и ради великой цели. Тереса лелеяла надежду найти наконец скелет панцирного динозавра: ведь мы уже столько лет охотились за этим ящером-танком, но до сих пор находили лишь отдельные кости — слишком мало для исчерпывающего описания древнего животного.

Энергичная Зофья рвалась немедленно начать переговоры с монгольской Академией о составлении программы нашей общей экспедиции. Она хотела расширить территорию изысканий, чтобы пополнить коллекцию древнейших млекопитающих мела. Зофья полагала, что в результате исследования строения челюсти, зубов и костных частей уха ей удастся на дополнительном материале подготовить свою новую, отличную от общепринятой концепцию о пути отделения млекопитающих от земноводных двести миллионов лет назад.

Мы въехали в город по мосту через Толу, глядя на и пластины ледяного панциря реки, сгрудившиеся вдоль берегов, а потом — на крыши храмов цвета медной зелени. Я ощутил, сколь тесная связь возникла у нас с этой страной, которая нравилась нам все больше и больше. Каждое возвращение в этот край сопровождалось четким налетом сентиментальности. Монголия заполнила несколько месяцев нашей жизни, и, быть может, нигде больше, ни в одно мгновение и ни в одной точке земли мы не ощущали с такой силой значимости нашего дела. Очутившись на этой первой линии познания, там, где кончались книжные сведения и начиналось Неведомое, совершали открытия, равные, казалось, сотворению мира. Мы извлекали на свет то, чего минутой раньше не ныло и в помине, делая это совсем простым, первобытным способом, возрождающим веру в ценность обыкновенного физического труда. Достаточно одного взгляда в небольшого мускульного усилия — и из обломка скалы возникает скелет, и с этого момента обретает существование новый вид животных. В нашей тоске по стране динозавров крылось очарование древнейшей мечты о Земле Обетованной, куда достаточно было прибыть, чтобы собирать плоды без усилий, борьбы и поражений.

Четырнадцатого мая в аэропорту мы встретили остальных членов польской экспедиции: Анджея Сулимского (Анджей), Анджея Эльжановского (Ендрек), Анджея Балиньского (Валик), Марысю Зембиньскую-Твожидло, Войтека Скаржиньского и врача Янека Бияка. Двое из них Анджей и Войтек — ветераны наших экспедиций в Гоби, остальные в этой стране впервые. Оставив чемоданы в гостинице, мы отвезли всех во двор палеонтологической лаборатории, где находилось снаряжение, привезенное из Польши по железной дороге. Из Далан-Дзадгада как раз прибыл двенадцатитонный «МАЗ», и водитель просил как можно быстрее произвести погрузку. Огромный прицеп вместил в себя доски, бочки с гипсом и ящики с провиантом.

Зофья и Тереса с утра вели переговоры в Академии. После встречи с президентом Ширэндыбом и палеонтологом Барсболдом было решено, что с нами на раскопки поедут Пэрлэ, молодой палеонтолог, Самбу, лаборант и Сайнбилинг, водитель двухсполовинонтонного грузовика. Мы решили выехать на следующий день. Пообедав задолго до сумерек, я отправился в Гандап, район, расположенный высоко над горами, где находится действующий ламаистский монастырь, в котором совершают обряды те немногие из лам, что еще остались в стране от многочисленного некогда клана.

Монастырь состоит из двух храмов типа пагод, построенных в стиле, уже далеком от непальского образца, и еще нескольких построек. Все огорожено каменной стеной. Дорога в монастырь лежит через кварталы современных блочных домов и упирается прямо в изукрашенные ворота, которые как бы впускают путника в другой мир, и он оказывается среди святилищ цвета шафрана, или пыльцы гриба-дождевика, или смеси фиолетового с арбузно-пурпурным. На площадке перед святилищем стоят на львиных лапах чугунные и медные котлы, покрытые патиной, наполненные пеплом от древесного угля. В угольный жар бросают благовония — сушеную хвою арца, алтайского можжевельника, обладающего сладковатым запахом, и дары богам. Один из котлов покрыт островерхой крышкой и представляет собой шестигранник высотой больше человеческого роста. Все его стенки снабжены отверстиями для рук, через которые кладут приношения — прямо в клубящийся голубой дым.

Один из храмов покрыт крышей из золоченой жести, крыша другого — из зеленой черепицы. Я отыскал позади монастыря место, с которого на фоне далекой горы Богдо-Ула, поросшей лиственничным лесом, были видны только стены и крыши святилища. Город исчез. Мне никогда еще не приходилось видеть ни одного произведения архитектурного искусства, которое бы так полно сливалось с окружающим пейзажем, с небом и лесом. Весь ансамбль был, так же как и деревья, и травы, и камни на склонах, насыщен красками, либо сочными, либо приглушенными, переливающимися, переходящими одна в другую, сложен из множества мелких деталей, пятен тени и света. Все эти детали: балки, навесы с поднятыми кверху углами, башенки, подобные остроконечным верхушкам елей, пасти водосточных труб, скульптуры на контрфорсах — щупальцами протягивались в разные стороны, врастая в пейзаж, органически связывая создание человеческих рук с природой.

Минуту спустя я ушел вниз с холма Гандан, рассматривая многоэтажки, светлые, простые, веселые, — достижение эпохи и в то же время свидетельство слепоты, которое мы выдаем сами себе; глыбы, врубленные в пейзаж, линии, не свойственные окружающей среде, мертвые плиты, лишенные красок, бледные, словно выродившиеся, пораженные альбинизмом, настолько чуждые здешнему ландшафту, что кажутся дырами, вырванными в пространстве.

Еще полвека назад здесь все было частью природы: войлочные юрты, немного домов из лиственничных бревен, крыши храмов и дворцов из майолики, одежды людей — сочные, яркие, поселок, приютившийся у подножия гор. По улицам проходили караваны верблюдов, скрипели двухколесные телеги, галопом проносились всадники.

Наибольшую симпатию у нас вызывают дома уютные, дающие ощущение тепла, удобства, покоя, сделанные из досок, бревен, устланные шкурами, коврами, полные цветов, с огнем в камине.

Новые строения по материалу, форме и окраске чужды человеку, не соответствуют нашему прошлому опыту и окружающей природе, будят в нас неосознанное беспокойство. Мы боимся этих жилищ, как боятся животные, изгнанные из леса, попавшие в незнакомую среду, и стараемся внушить себе, что новые дома ничем не угрожают и нам хорошо в них. Тем не менее они вызывают у нас чувство опасения. Поэтому, чтобы защититься, мы покрываем голые искусственные стены и пол тканями и коврами. Иначе переход с блестящей поверхности пола на пушистый ковер не давал бы такого чувства облегчения. А ведь дает!

Ночью выпал густой снег, запорошил окна гостиницы. Утром мы выколупывали из сугробов ящики, чтобы погрузить их в «стар». Дело несколько затянулось, было холодно, резкий ветер не воодушевлял на путешествие в открытой машине. Мы решили провести еще одну ночь в городе и выехать рано утром, чтобы за один переход достичь Эрдэнэ-Далая.

Выдалось немного свободного времени, и я еще раз отправился в Гандан, сопровождая несколько коллег, чтобы показать им, как ведется еженедельное богослужение. По сравнению со вчерашним днем все здесь изменилось. Монастырь был похож на отражение в заиндевевшем зеркале. Белые, в голубых тенях, обрамленные ледяным кружевом крыши казались хрупкими. Нежные краски едва пробивались сквозь кристаллы изморози. Постройки превратились в снежные пирожные, а за ними, вдали, белел лиственничный лес.

К началу богослужения стали сходиться ламы, большинство из них были стариками. В пурпурных одеждах, с бритыми головами, бодрые, добродушные, они вытирали носы пальцами, прятали руки в рукава, шаркали тяжелыми башмаками с задранными носами; многие сутулились: их согнул спондилез — болезнь, распространенная среди этого народа, питающегося преимущественно мясом. Пришедшие жили не в монастыре, а в окрестностях, в юртах, и, видно, не каждый день встречались, потому что приветствовали друг друга, подавая обе руки, после чего рылись за пазухой, доставая табакерки и угощая друг друга табаком.

Когда ламы разместились в храме, мы вошли вместе с толпой людей, в основном пожилых. В глубоком полумраке я пошел вдоль стены, осматривая помещение. Квадратный неф посредине храма был обозначен колоннами. С перекрытия свисали буддийские хоругви с изображением богов, иногда по нескольку сот на каждой, и куски материи, вырезанной в форме кож, снятых со слонов и людей. На балках аркады были изображены выпученные глаза, истекающие кровью сердца и другие органы.

В темных боковых нефах я проходил мимо застекленных шкафов, от которых исходило золотое сияние. Когда глаза привыкли к темноте, можно было различить за стеклами божков с толстыми животами и большой грудью. Они заполняли все полки, сидели, как куры на насестах переполненного курятника, рядом с многорукими индийскими богинями с их вызывающими улыбками и широко расставленными коленями. Я оказался перед алтарем. У центральной стены жирно поблескивала металлом статуя Будды, глубоко в складках его тела скопились пыль и копоть от лампад. Что-то бормоча под пос, монголы ставили перед ним мисочки с рисом и коробочки спичек. Благоухал арц, зажженный в металлических чашах. Рядом со статуей, в застекленной витрине, бог войны с лицом свирепого демона стоя совокуплялся с обнаженной богиней, которая охватила голой ногой его поясницу.

Начались песнопения, и я стал смотреть на лам из тени, образуемой колоннадой. Они сидели двумя рядами, лицом друг к другу, по обе стороны нефа. Ближе всего к алтарю старший лама — в кресле, похожем на богатую шкатулку, остальные, скрестив ноги, — на низких нарах, перед пюпитрами, на которых были разложены книги с молитвами и флейты из берцовых костей, оправленных в серебро. Старший начинал, остальные подхватывали, что-то бормоча. Младший лама внес чайник с дымящимся чаем с молоком и, двигаясь по центру нефа, наполнял мисочки. Многие тут же начали прихлебывать, не прерывая бормотания. Вдруг, по знаку, данному старшим, они ударили в медные тарелки, рассыпались серебристые звуки, заиграли флейты, извлекая костяные гоны. Глухо, как гроза, зазвучал барабан из крашеной кожи и взревели две четырехметровые бурэ, установленные на маленьких деревянных козлах. Потом ламы опять стали монотонно бубнить молитвы, водя по сторонам глазами.

Я не заметил глубокой сосредоточенности на их лицах. Ламы наблюдали за зрителями и верующими — несколькими пожилыми мужчинами, а возможно, и женщинами, что трудно установить, поскольку женщины под старость бреют головы, одеваются так же, как мужчины. Вознесение молитв значительно больше походило на однообразную работу, чем на отправление духовного акта. Под этим углом зрения я увидел в них людей, выполняющих служебные обязанности. Напрашивался вопрос: что заставляет их оставаться верными своей профессии? Вероятно, им крупно повезло в жизни, и они хорошо понимают это. Ламы отличались от других глубоким внутренним покоем, достоинством, даже торжественностью, что, несомненно, имело под собой глубокую психологическую основу. Большую роль здесь наверняка играла принадлежность к клану, поскольку монашеский орден — не что иное, как клан, группа, партия, ложа, дающая своим членам опору, чувство, что они не одиноки в противопоставлении остальному миру, что каждый из них стоит перед этим миром как представитель этого клана, и поэтому для них не существует крайней опасности. Братство не допустит гибели брата.

Они полны чувства собственного достоинства, ибо они — духовники, постоянно несущие на себе символы превосходства. Пурпурной одеждой-сигналом ламы демонстрируют толпе цену своего «я». Эти милостивые посредники между просящими и Великим Знаком Вопроса могут не принять жертву, не позволить принести ее, не впустить в храм, отгородить от бога. К ним приходят верующие просить о спасении, а кто из монахов откажется от этого, а также от мнения, служащего им поддержкой, что выиграли уже при жизни и что они из тех немногих, которым повезло; самим облачением в соответствующие одежды ламы обеспечили себе место над толпой. Нет способа надежнее. Быть может, именно поэтому в храмах весьма часто раздаются призывы к смирению.

Потемнело рано, низко нависли тучи, луны не было видно. Мы собрались в гостинице. Зофья после целого дня официальных встреч и переговоров, работы над документами — соглашением о разделе коллекций между двумя странами и о территории раскопок — нашла в себе силы пригласить участников экспедиции в свой номер на именины.