Тропик Динозавра

ЛАГЕРЬ В ХУЛСАНЕ

Утром шестнадцатого мая мы выехали на двух машинах, миновали мост над Толой, обогнули аэродром и двинулись дальше через холмы, присыпанные снегом. Впереди легкий вездеход «мусцель», за ним тяжелый грузовик «стар» с большей частью членов экспедиции. В этот же день из Улан-Батора тронулся с основным грузом МАЗ, на котором роль штурмана играл Самбу. На следующей неделе к нам должен был присоединиться Пэрлэ, все еще находившийся в Москве, на стажировке.

Сразу за горами Зоргол-Хаирхан на обширной плоской равнине я заметил темный предмет и направился к нему, перескакивая с одной колеи на другую, беря вправо на многочисленных разъездах. Время от времени «мусцель» сотрясался, подбрасываемый гребенкой из гравия. Ехать по степи без дороги было опасно: машина могла застрять в невидимой яме, в одной из больших нор тарбаганов, скрытых травой. Сначала казалось, что самые лучшие колеи — это давно заброшенные, полузаросшие. Однако на них все равно сохранились не тронутые временем неровности. От тряски звенели стекла в рамах, грохотали колеса, выскакивали винты, коробка передач дергалась, как безумная, а руль колотил по пальцам, вырываясь из рук.

Подъехав ближе, мы увидели машину, стоявшую посередине дороги, груженную ржавым железом. За ней другую, тоже грузовую, врезавшуюся в первую радиатором. Я нажал на тормоза. В траве лежал человек. Мы подбежали. Голова была накрыта курткой, лица не видно. Я взял его за руку — он подскочил как на пружине и уставился на нас заспанными глазами. Из-под машины выползли еще двое. Все были живы-здоровы. Я взглянул ца разбитую кабину, придавленную металлоломом.

— Что с водителем?

— Я! — показал на себя пальцем заспанный. Потянулся, зевнул. — Я так… — объяснял он дальше, сделав жест ныряльщика. — Ночью, с машины… Я спал на сиденье и поднял голову. Увидел огни, совсем рядом. И тогда сразу вот так… — снова сложил руки, как бы ныряя в воду. — На землю! И ничего со мной не случилось.

— Ас другим?

— Тоже ничего. Немного разбил голову. Утром приехала машина, забрала его в Улан-Батор. А эти двое, — он показал на своих товарищей, — лежали наверху, на железе, спали. Проснулись на траве. Тот ехал, я стоял на дороге. Если бы оба ехали, то… — он провел ладонью по шее и взглянул искоса на груз из железных брусьев.

— Вам не нужна помощь?

— Ждем, — пожал он плечами, — за нами приедут с базы, сегодня или завтра…

Монгольский водитель — человек дальних дорог. В этой стране, которая впятеро больше Польши, две железные дороги, и все перевозки осуществляются автотранспортом. Он заменил караваны верблюдов и лошадей. Монгол родится с потребностью передвигаться, кочевье по степи — привычный для него образ жизни. Поэтому, когда он пересел с лошади на машину, ничего, по существу, не изменилось. Страна проходит перед его глазами, и он продолжает оставаться владыкой ее просторов. Профессия шофера здесь относится к наиболее ценным. Основа для этой современной специальности создавалась столетиями. Так же как способность монголов к чиновничьей службе.

Сменив коня на машину, монгол перенес на нее те же чувства, какие испытывал к скакуну. Только благодаря этому чувству водители грузовиков насквозь изучили свои машины и удерживают их на ходу, иногда, кажется, магической силой.

Хорлоо родился для этой профессии. В 1963 году он участвовал в наших разведочных поездках по стране. Его автомобиль — это куча металла, проволоки и веревочек. Когда он выскакивал из машины, она лишалась очень важной детали, и ни одна душа не могла привести ее в движение. Хорлоо, казалось, был вмонтирован в свою машину. Он вдавливался в углубление между пружинами, руки и ноги врастали в провода, рычаги, и шпандыри; и вот организм, которому вернули сердце, начинал действовать, двигался с места. Наш новый «стар» в руках Валькновского не всегда мог догнать его и пустыне. Помню, как однажды под вечер Хорлоо мчался по бескрайней степи к горизонту. Машина кренилась, как яхта, идущая под углом к волне, вздувшийся серый брезент был похож на шарообразный парус. Огромное небо пылало огнем, из далекого облака свисала порода дождя. Мы все больше отставали, скрежеща зубами. Валькновский пытался прибавить скорость, но нас сдерживали выбоины, прикрытые травой норы, в которые западали колеса, и сухие русла потоков. Для Хорлоо не было преград, все уменьшающееся пятнышко его машины пульсировало: то увеличиваясь, как бы надуваясь ветром, подобно воздушному шару, то уменьшалось, съеживаясь, как пустой гриб-дождевик.

Я много говорю о поездках по степи. Но разве можно этому удивляться? В стране кочевников, одной из наименее заселенных на земном шаре, передвижения — это естественный образ жизни. Они до сих пор занимают у монголов столько же времени в сутки, сколько у польского крестьянина работа в поле. Они не прекращаются и зимой, когда постоянно надо искать новые пастбища, но слишком засыпанные снегом. Монгольская женщина, даже если у нее нет лошади, преодолевает многие километры пешком, с корзиной на спине, забрасывая в нее вилами на длинной палке лепешки сухого навоза — аргала— главного вида топлива.

На второй день езды мы прибыли в Баин-Дзак у подножия гор Гурван-Сайхан. «Байн», «баян» — «обильный», «богатый», «дзак» — «саксаул», то есть «богатый саксаулом». Степь здесь резко обрывается и выступает гребнями над равниной, лежащей на пятьдесят метров ниже. Откосы красного цвета вечерами пылают огнем. На темных целиках чернеют, как термитники, гнезда хищных птиц.

Мы разбили несколько палаток, приготовили обед на воде из бочки. Ели в тени ржавого цвета, истомленные жарой. Держа полную тарелку, я чувствовал, как у меня тряслись руки, будто я все еще удерживал баранку, вырывающуюся на выбоинах.

Я смотрел на самое знаменитое в мире скелетоносное поле останков млекопитающих. Открытое в двадцатые годы американцами, оно предоставило нашим экспедициям все богатство хранившихся здесь сто миллионов лет скелетов примитивных млекопитающих мелового периода, населявших эту территорию наряду с динозаврами. Баин-Дзак для мировой палеонтологии то же, что просторы Аляски для золотоискателей.

Кремневые россыпи, разрушенные останцы, сваленные столбы, шаткие пальцы. Я подумал, что наверняка нет в мире другого уголка земли, который я знал бы так детально, как этот. Бесчисленное количество раз исходили мы его вдоль и поперек на четвереньках, разглядывая каждый камень. Пять сезонов поисков дали сорок мелких, как орехи, черепов древних млекопитающих.

В 1968 году Зофья нашла в Баин-Дзаке пластину красноватой скалы с белыми пятнышками кости. Я очищал ее под микроскопом стальной иглой, убирая зерна песка и обнажая кости черепа, тонкие, как чешуйка, их зигзагообразные швы, зубы, поблескивающие эмалью, острые, выщербленные, сточенные растительной пищей. Потом возникли пять пальцев, их скульптурно изящные суставы, коготки, стопа, подвернувшаяся в предсмертной судороге сто миллионов лет назад.

Под микроскопом застрявший в камне скелет выглядел так, словно был засыпан каменным обвалом, а я производил спасательные работы, отваливая толстым железным прутом слипшиеся камни. Крупные кварцы, откатившись в сторону, вслед за пальцами открыли плюсны, две кости голени, коленный сустав. Время от времени кто-то отстранял мою голову, чтобы заглянуть в окуляры прибора — глазок в могильный склеп древнейшего млекопитающего. Наконец — бедренная кость, таз, часть позвоночника. Под тазом две таинственные косточки.

Из сообщения Зофьи, опубликованного в журнале «Nature», следовало, что у вымерших млекопитающих — многобугорчатых — впервые открыты сумчатые кости. Из всех современных млекопитающих такие кости наблюдаются только у клоачных и сумчатых. Это открытие, так же как и некоторые другие данные, указывало на то, что сумчатые кости наверняка были характерны для всех линий примитивных млекопитающих и у части их исчезли лишь в процессе дальнейшего развития этой группы. Строение конечностей свидетельствовало о том, что млекопитающие данного периода уже утратили одну из наследственных черт, полученных от предков, рептилий: постановку конечностей в стороны от туловища. Они были направлены не горизонтально, а перпендикулярно вниз, что обеспечивало животным способность быстро передвигаться во время охоты или бегства. Строение стопы обнаруживало сходство с уменьшенной стопой современного зайца.

Так был выделен еще один древний этап формирования скелета современных млекопитающих.

В связи с этим мне пришла в голову аналогия с другим открытием: гробницы Тутанхамона. Я пытался сравнить важность обоих открытий для нас, людей, вида плацентарных млекопитающих, пытающихся овладеть природой, которая создала их, и достичь вечного существования во вселенной, а может быть, и за ее пределами С этой точки зрения обнаружение нескольких сот кусков золотого металла ничего не значит. В египетских находках нас поразил блеск золота, мысль о том, чем оно было для его владельца, волновала.

Открытие в Банн-Дзаке прошло почти незаметно, без отклика за пределами узкого круга ученых. Но если оно хотя бы на волос приблизило нас к сверхцели — вечному существованию, то что по сравнению с ним побрякушки фараона! Это, разумеется, упрощенный взгляд, но не слишком ли часто мы считаем возникновение жизни, развитие и исчезновение родов животных за нечто само собой разумеющееся, а доказательства выдающихся способностей людей древности за исключительное явление? Насколько больше усилий мы годами вкладываем в изучение самих себя как творцов культуры, чем в изучение человека как части биологической системы!

Сонм историков, археологов, историков искусства и материальной культуры, исследователей письменности и языка и против них — горстка биологов, занятых Человеком. Конечно, эти первые сумели сильнее увлечь нас, навязать свои представления, видение, сформировать сознание — ведь предметом их работы была материя, близкая нашему жизненному опыту. Однако дело еще и в том, что естественные науки в течение многих веков так мало могли объяснить, что интерес к ним утратился. Знаменитые ученые своего времени вполне серьезно считали, что окаменелые кости слонов или медведей — это останки гомеровских циклопов или Аяксов, что черви рождаются из пыли, а мухи — из протухшего мяса. В сравнении с этим объяснение, что золотой браслет из гробницы владыки Египта служил браслетом, звучит намного убедительнее!

Вероятно, есть и другая причина этого одностороннего интереса. В историческом прошлом человека мы находим множество легенд, мифов о борьбе, победах, поражениях, о судьбе. Мы проводим аналогии, сравниваем себя и свои действия со всем этим, переживаем и умиляемся, можем охватить разумом. Это — мы сами. А собой мы способны заниматься бесконечно.

Одна из ключевых загадок, разрешение которых необходимо для понимания эволюции млекопитающих, — это путь их развития. Мы стремимся установить, в одном ли месте и времени совершилось превращение рептилий, не обладающих постоянной температурой тела, в более высоко организованных млекопитающих с системой терморегуляции, или это превращение происходило как «усовершенствование» многими параллельными путями в различных регионах тогдашнего мира. Иначе говоря: имеет ли родовое древо млекопитающих только один корень, вырастающий из класса рептилий, или их много, и они не связаны друг с другом?

В 1959 году разгорелась бурная дискуссия на эту тему. Американец Дж. Дж. Симпсон придерживался мнения, что млекопитающие выделились из рептилий несколькими, возможно девятью, линиями, но это было трудно проверить из-за отсутствия необходимых материалов для исследования. Находки древнейших млекопитающих необыкновенно редки. А поскольку эти животные величиной были не больше современной мыши или крысы, их останки трудно отыскать в осадочных породах. К тому же они зачастую сильно повреждены. Таким образом, большинство имеющихся в распоряжении ученых образцов представлены отдельными фрагментами: зубами, кусочками челюстей, обломками черепов.

На этом фоне можно оценить значение находок в Монголии. Полторы сотни почти целых черепов и частей скелетов, часто сохранившихся не хуже, чем современные, с мельчайшими деталями строения. В коллекции из Бани-Дзака есть два великолепных черепа многобугорчатых млекопитающих, названных так по форме поверхности зубов. Слоанбаатара и камптобаатара. Второй, восемнадцати миллиметров в длину, принадлежал молодой особи, и черепные швы на нем видны лучше, чем у других. Исследуя черепные коробки, костные части среднего уха и внутренних ноздрей, Зофья доказала, что мнение о параллельных линиях происхождения млекопитающих безосновательно. Факты указывают на единую линию развития. Дальнейшие открытия в Гоби могли стать ключом к полному выяснению этой проблемы.

Загорелые, обжившиеся в Гурван-Тэсе Циприан и Томек, услышав шум моторов, выбежали встретить экспедицию, затем подошла вся семья Будэ, которому я вручил покупки, сделанные в столице.

Ветер стих несколько часов назад, тучи песка осели; в открылся вид на запад, на Нэмэгэтинскую впадину. Безлюдная, мягких очертаний, похожая на чашу неправильной формы — шириной в шестьдесят, длиной в сто пятьдесят километров — невообразимо огромное кладбище, Долина Царей Динозавров.

Как растение, засушенное между страницами книги, перед нами раскинулся защищенный стенами скал кусок мира, возрастом в восемьдесят миллионов лет, с руслами древних рек и впадинами озер, стволами старых деревьев, пляжами, на которых животные оставили следы ног, отмелями моллюсков на подводных скалах, песками, где динозавры откладывали яйца. Зеленый и влажный край травоядных и хищных рептилий, млекопитающих и птиц.

На следующий день мы выехали в направлении впадины. Видимости не было. Ветер бил в ветровое стекло, юрты исчезли позади в клубах пыли. Машина устремилась прямо в пургу, я едва различал след старой колеи. Сидящая рядом Тереса держала карту, на которой я отметил азимут нашего движения. Поглядывая на бусоль, укрепленную на разделительной таблице, я проверял каждые сто метров, не свернули ли мы на дорогу, ведущую к югу, в сторону гор Тост, где в скудной степи у подножия скал расположился поселок.

Мы двигались, ныряя в потоки песка и пыли. Я по думал, что лишь одно не угрожает нам в этой пустыне: столкновение. Однако в то же мгновение, вспомнив аварию, виденную несколько дней назад, потерял эту уверенность. Скорость составляла тридцать километров в час, видимость — от пятнадцати до двадцати метров — этого было достаточно, чтобы свернуть, если что-то появится перед машиной.

Позади сидений, заваленные по шею снаряжением, торчали Янек и Марыся, пряча головы от ударов хлопающего брезента. Янек явно беспокоился. Я чувствовал, как он вертелся у меня за спиной, старался выглянуть в окно, хотя в лицо била песчаная метель. Он убедил себя в том, что экспедиция будет сплошным приключением, — и получил его! Это было как раз то, чего он ожидал, а может быть и больше. Полная изоляция от мира в пустом пространстве.

Удары ветра сотрясали машину так же сильно, как и выбоины. Косясь в зеркало, я проверял, едет ли за нами «стар». Он маячил смутной тенью в желтой туче. В какой-то миг, почувствовав, что ветер начал бить в машину сбоку, а не спереди, как раньше, я нажал на тормоз.

— Сбился с дороги, — объяснил я. — Сидите в машине. Пойду поищу развилку.

— Откуда ты знаешь, что потерял дорогу сейчас, — спросил Янек — может, это было час назад? Лучше вернуться на машине.

— Нет. Через стекло плохо видно, а развилка не дальше чем сто метров позади, у подножия откоса, с которого мы только что съехали. Это очень обманчивое местечко.

— В конце концов, — произнес не очень уверенно Янек, — запас воды у нас на несколько часов. Можно подождать, пока утихнет ветер.

Я вышел из машины, сразу утонув в пыли. «Стар» торчал позади нас, возвышаясь над «мусцелем» темной глыбой. Зофье и Эдеку, пытавшимся рассмотреть через стекло, в чем дело, я показал знаками, что случилось. Буря выла, швыряя песок в лицо, камнями била по ногам. Я двигался по нашим следам, согнувшись в три погибели, а вокруг тенями проносились вырванные с корнем кусты нитрарии и, как снаряды, летели комья сухого верблюжьего навоза.

То возвращаясь, то снова уходя вперед, я всматривался в дорогу, все увеличивая радиус поиска, и наконец нашел развилку — едва заметный след колес, ведущий в нужном направлении. С глазами, засыпанными пылью, песком в волосах и одежде, замерзший на ледяном ветру, я вернулся к машинам. Из-под брезента «стара» pаздались крики:

— Лучше вернуться в Гурван-Тэс!

— Нет, подождем на месте! К вечеру стихнет!

Я укрылся в «мусцеле». Через несколько минут мы опять ехали по четко различимой колее, и ветер дул навстречу, правда теперь уже с силой водопада, вырываясь из котловины с воем реактивного двигателя. Минутами я чувствовал, как машину заносит вбок, а то она и вовсе останавливается. Видимость не улучшалась. 11 вдруг, в самый тяжкий момент, во мгле открылось окно. Перед нами возник пригорок, одинокий, как горб верблюда, с круто опускающейся колеей, безумным следом какой-то машины, который сохранился здесь еще! прошлого года. Мы были дома! У подножия пригорка наш курс поворачивал точно на север, и теперь не надо было смотреть на бусоль, а ехать по равнине, пересекая наносы песка под прямым углом. Они хорошо были видны на фоне гравия, и каждый из них начинался от кустика караганника, в корнях и переплетенных ветвях которого образовался маленький холмик. За холмиком возникал клин из плотно сбитых песчинок, указывавший острием на восток.

Из желтого тумана, как дух, возникла скала. Высокая, с резкими гранями глыба песчаника нависла над машинами. Мы назвали ее «шкафом», она стояла в начале сайра, ведущего в лабиринт ущелий с местонахождениями костей. Мы уже выбрались из главного потока бури, видимость улучшалась с каждой минутой, а километра через три стало почти ясно. Бледное солнце пробилось сквозь мглу, освещая первые скалы каменного города Хулсан. Мы вели машины расселинами, похожими на улицы, и, огибая останцы, торчащие, как одинокие дома, направлялись к обширной площадке, окруженной отвесными стенами. Это было место для лагеря. Мы разгрузили «стар», сложили пирамиду из ящиков. С западной стороны, где коротенькая улочка упиралась в стену из песчаника, прижавшись к скале, встали палатки Зофьи, Тересы и Марыси. Остальные мы разместили по окружности арены, образованной скалами.

Я вошел в лабиринт сайра (ущелья), вернее, как бы поплыл по нему, потому что наш каменный город захлестнула песчаная буря. Плотный, словно вода, воздух несся со скоростью лавины. Его непреодолимые потоки низвергались в ущелье сверху, прижимая к земле, водопадами били по голове. Я коснулся руками «стены» с «окном». Она дрожала под напором ветра, накрытая его мощной волной. «Стена» возвышалась будто декорация, отвесная, высотой с трехэтажный дом, похожая на мощную скалу. Однако сбоку было видно, что толщина ее не превышает метра. В центре «стены» голубело «окно». Я вскарабкался, чтобы взглянуть через него На Лагерь, по ветер, жутко завывая в проеме, сбросил меня вниз, на |мос дно, в узкий проулок. Пол проулка был сложен из плит крупнозернистого песчаника и чисто выметен ветром, но по нему все-таки катились камешки, сбивая мне ноги. Я недолго выдержал здесь: поток воздуха вынес меня на центральную площадь, к подножию «обелиска», но которому хлестал ветер. Рядом находилась эрозионная выемка, образовавшаяся в земле. Чтобы ветром меня не сбросило вниз, я опустился на колени. Ураган низвергался внутрь, закручиваясь спиралью. Труба высотою в два этажа, диаметром в двадцать метров, расширенная книзу, была наполнена кружащимся песком, который измельчался в муку, шлифуя стены.

Между двумя скалами возник какой-то силуэт, склонившийся над землей, и растаял. Вынырнув из воздушного потока, я нашел защищенное место. Полулежа, с лицом, горящим как от ожога, я всматривался в скалу, различая два горизонтальных слоя, а между ними — тонкие прослойки наискось, почему-то хорошо знакомые мне. Горячий песок, сверкание «речной воды», текущей по песчаной отмели, несущей по дну редкие зерна грунта. По краям образуются закругленные полуострова. Эти полуострова растут, постоянно удлиняются оседающими на них тонкими прослойками… Конечно, это они. Я лежу на дне реки, которая текла здесь восемьдесят миллионов лет назад.

Немного выше — более светлый слой, состоящий из ила. Он возник как донный осадок уже в глубокой воде. В нем прорыт клинообразный канал, наполненный крупным гравием и галькой. Это след древнего ливня или даже наводнения. Быстрое течение прорыло углубление в мягких осадочных породах и наполнило его грубым наносным материалом, намытым с берега.

С помощью молотка я отделил от скалы квадратную пластину с закругленными углами. Часть панциря черепахи. Немного дальше — кусочек раковины моллюска. И наконец в выветренном камне — яйцо динозавра. Я обчистил камень. Яйцо было почти не повреждено, лишь чуть сплющено давлением осадочных пород; продолговатой формы, четырнадцать сантиметров в длину; скорлупку покрывала едва заметная сеть трещин. В том месте, где она выкрошилась, обнажилась внутренняя часть яйца, сердцевинка из такой же скальной породы, что и снаружи. С обоих концов скорлупа была целая— неопровержимое доказательство того, что маленький динозавр не вылупился.

Находка точно таких же яиц американцами в двадцатые годы в Баин-Дзаке впервые свидетельствовала о том, что динозавры, по крайней мере некоторые из них, были яйцекладущими. Прежде, при сравнении динозавров с современными рептилиями, подобная теория выдвигалась, однако носила предположительный характер. Похожие на это продолговатые яйца часто встречаются поблизости от скелетов протоцератопсов, из чего можно заключить, что они принадлежали данным животным, но с уверенностью утверждать это станет возможным лишь в том случае, когда внутри такого яйца будет обнаружен скелет ископаемого или же найден скелет взрослой самки с еще не снесенными, покрытыми скорлупой яйцами. Однако на находку первого типа нельзя возлагать особых надежд: кости эмбриона слишком мягки, чтобы они могли сохраниться до наших дней.

Во всяком случае, просто поразительно, как мало найдено яиц по сравнению с количеством скелетов динозавров. К тому же первые яйца нашли сто лет спустя после обнаружения скелетов. Одно время считали, что наиболее крупные рептилии откладывали яйца размером с бочку, что представляется неправдоподобным. Скорлупа яйца — вместилище, ограждающее эмбрион от внешнего мира. Она позволяет ему развиваться в темной, безопасной среде. Однако оболочка должна быть пористой, чтобы пропускать внутрь воздух, а наружу выделять газы — продукты обмена организма, поэтому она не может быть слишком толстой. Кроме того, эмбрион не смог бы пробить ее, чтобы вылупиться. С подобным ограничением толщины оболочки тесно связано ограничение размеров яйца, которое определяется сопротивлением материала. Отсюда напрашивается вывод, что динозавры, даже самые гигантские, вступали в жизнь крошечными детенышами, и размеры их тела возрастали затем во много сотен раз. Не исключено также, что многие динозавры были живородящими.

Первый день принес знаменитое открытие Зофьи. В ущелье, которое мы назвали «сайром с пещерой», она издалека увидела конкрецию из красного песчаника размером с футбольный мяч. Вблизи Зофья убедилась, что и ней находится череп пахицефалозавра, второй среди находок наших экспедиций. Первый в прошлом году нашла Гальшка Осмульска. Вместе они составили единственную находку почти полных черепов этих динозавров, открытых в Азии; до сих пор подобные черепа были найдены только в Канаде.

Воодушевленная открытием, Зофья стала дальше изучать дно ущелья, передвигаясь на коленях и рассматривая мельчайшие камешки. К сожалению, не нашлось ни одной кости остальных частей скелета пахицефалозавра, зато она наткнулась на три черепа млекопитающих и два, принадлежащих ящерицам. Улыбнулось счастье и другим членам группы. Тереса и Ендрек принесли в лагерь по черепу млекопитающих, другие нашли скелеты ящериц, и Валик обнаружил в стене скелет ящерицы, но довольно крупной. В этот вечер все разговоры сосредоточились на пахицефалозаврах. Некоторым участникам нашей экспедиции были известны лишь общие сведения о динозаврах, что объяснялось прежде всего их специальностью, далекой от палеонтологии. Поэтому они выдвигали свои очень смелые гипотезы, с тем чтобы подбросить специалистам пищу для дискуссии, в которой родилось бы истинное объяснение той или иной проблемы.

Пахицефалозавры — животные размером с кенгуру, передвигались на двух задних конечностях. Трудно было объяснить строение их черепа, свод которого выпуклый, как яйцо, имел шесть сантиметров толщины.

— Зачем это нужно ему было? — удивился Ендрек, сидя на корточках над черепом, пропитанным клеем.

— Укуси — поймешь! — лаконично предложил Томек.

— Не думаю, чтобы это служило защитой от хищников, — включилась в разговор Тереса. — Судя по канадским скелетам, на теле таких животных не было роговых пластинок. Какое практическое значение имела защита только передней части головы?

— Может быть, — произнес кто-то, — такой череп служил тараном для отражения нападения хищников?

Более чем сомнительно! Многие хищники обладали массой тела, равной массе пахицефалозавра. а то и в несколько раз большей, поэтому удар головой не мог произвести на них большого впечатления.

— Скорее всего прав Галтон, — решила Тереса. — Это утолщение играло роль при брачных поединках.

Англичанин Галтон, пытаясь найти ответ на тот же вопрос, сравнивал этих животных с современными оленями, напомнив об их ритуальных поединках в брачный период. При изучении черепа стеготераса это представляется вполне убедительным. Округлая выпуклость, не снабженная рогами, наверняка не могла быть ни наступательным, ни даже оборонительным оружием, так как была неспособна нанести сильный удар противнику. В то же время значение ее возрастает, если допустить, что рептилии подобного строения сталкивались головами. Исследуя найденный в 1970 году череп, Гальшка и Тереса обнаружили в нем дополнительные приспособления для могучих ударов. Так, например, глазные впадины были окружены особенно мощными костями.

Принятие этой гипотезы Талтона влекло за собой далеко идущие выводы. Внутривидовые поединки имеют целью не уничтожение противника, а лишь установление иерархии. Доминирующий самец выбирался самкой, занимавшей в иерархии исключительно высокое положение. Побежденный стеготерас удалялся, возможно, с легким сотрясением мозга, поскольку его череп все же не был таким надежным амортизатором, как рога оленя. Однако это служит свидетельством существования у стеготерасов некоторых форм общественной жизни, а также дает основание полагать, что они объединялись в стада, по крайней мере на определенный период, что особенно благоприятствовало возникновению ритуалов. Следовательно, динозавры были не столь примитивными животными, как это им приписывалось.

Ночи стали еще холоднее, стужа леденила пустыню. Я до сих пор не разбил палатку и ночевал в «мусцеле». Ночью меня будили порывы ураганного ветра, машину раскачивало, мотало из стороны в сторону, брезент гудел. Проснувшись, я выглядывал в окошко — палатки успешно сопротивлялись натиску бури.

Мы дважды ездили в Гурван-Тэс, чтобы освободить ожидавшего в школе Циприана и доставить последние вещи, привезенные МАЗом. Нас пригласили вечером на кинофильм. Почтарь-радиотелеграфист запустил бензиновый моторчик, который дал электричество для киноустановки, а заодно и для насоса, нагнетавшего из скважины воду в запасник. С помощью расхлябанной кинопередвижки показывали старый советский фильм на военно-морскую тему, такой исцарапанный и выцветший, с такими судорожными движениями героев и хриплым звуком, что его можно было принять за кинохронику, снятую на полях сражений.

Я сообразил, что никто из присутствующих в клубе никогда не видел ни моря, ни броненосцев, ни вообще каких-либо кораблей, и, кто знает, видел ли когда-нибудь воды больше, чем в болоте. То, что им показывала кинолента, для них могло быть примерно тем же, чем для меня научная фантастика. По сравнению с простым миром степей тот далекий мир, который они наблюдали через окно кинематографа, должен был казаться им необъяснимо чуждым и сложным. Незнакомый пейзаж, масса неизвестных предметов, приборов, толпа людей, их неестественно поспешные действия. Как знать, возможно, многие из них в те минуты почувствовали себя счастливыми оттого, что живут в степи, на краю света.

Здешние жители были оседлыми, некоторые семьи уже более десяти лет назад отказались от кочевого образа жизни и устроились в поселке с большими удобствами, чем степные кочевники. Они вынесли кухни из юрт, построив для них крошечные дощатые сарайчики, в которых могла поместиться печурка, хозяйка и немного посуды.

Достаточно было лишь бегло посмотреть вокруг на втоптанные в песок предметы, чтобы увидеть знамение нового времени и в этом глухом поселке, далеко от столицы. Здесь валялись осколки фаянсовой посуды, банки, битое стекло, цинковая ванночка, пеньковая веревка. Все это вытесняло предметы прежней культуры: деревянные мисочки из «птичьего глаза», ремни, оловянные и деревянные ложки, каменные или литого чугуна печурки, бурдюки, медные сосуды, кошмы, узелки с тряпьем, сплетенные в косички из верблюжьей шерсти или конского волоса веревки.

Кочевая жизнь не развивала привязанности к вещам. Монголы свободны от этого. Мужчина имел изящную китайскую выдолбленную из камня и закрывающуюся на бусинку табакерку и отделанную серебром конскую сбрую. Женщина — немного украшений из серебра и бус. Остальное — домашняя утварь и предметы хозяйства, ничего лишнего. Осенью монголы откочевывают на зимовку в безветренные долины, весной — на летние пастбища в степи, летом — еще куда-нибудь. Все имущество умещается на нескольких верблюдах или в двух колесной телеге. Открытые просторы страны не представляют никакого препятствия для передвижений. Эта пустота тянет, поглощает, зовет. Здесь можно совершить открытие только за линией горизонта. Так возникла культура постоянных переходов с места на место, жизни в седле с табунами лошадей, с вереницами шлепающих по степи верблюдов, с овечьими стадами, ползающими по травяному ковру, выработалась привычка смотреть вдаль, окидывать глазами степь.

Если юрта укрыта в расселине, ее все равно выдает стадо. Стены из жердей и войлока — не слишком надежная защита. Чтобы обеспечить безопасность, необходимо заблаговременно обнаружить угрозу, а это возможно при наличии пространства; пребывание внутри юрты, лишенной окон, было сведено к минимуму. Наблюдение за степью давало чувство безопасности.

В амфитеатре среди скал, выбранном для лагеря, крутились мощные вихри. Они трепали полотно палаток и засыпали глаза. Но все-таки удары были уже ослабленные. Лагерь, поставленный где-нибудь в более открытом месте, снесло бы в первый час. Здесь же палатки, прижатые к скалистым стенам, втиснутые в углубления, укрытые за камнями, сносило только дважды. Мы укрепили их обломками скал, ожидая, когда ветер немного успокоится.

Янек, врач, который заодно взял на себя заботу о нашем питании, безнадежно сражался в кухне с плитой. Пламя то с ревом вырывалось из нее, как из огнемета, то мгновенно исчезало, погашенное ветром. Пережидая натиск урагана, мы присели в уголке, подняв воротники, с красными от песка глазами. Это была первая экспедиция Янека. Невыспавшийся, угнетенный постоянными бурями, он сказал:

— Кажется, это недурной случай проверить себя. Как ты думаешь?

— Наверно… — ответил я.

— Узнать, что у тебя внутри, пройти через все, как через испытание…

Я слишком давно освоился с погодой и лагерной жизнью, чтобы до конца понять его. А жители Гурван-Гэса, женщины и дети, наверное, и не предполагают, что их каждодневную жизнь можно считать борьбой со стихиями. Однако такое испытание — дело субъективное, и кажется, Янек в душе решил через него пройти. Догадываясь об этом тайном решении, мы из чувства противоречия не стремились облегчить ему жизнь. Каждый из участников экспедиции искал свою систему защиты от неблагоприятной внешней среды, бронировался на свой манер, и никто никому не шел навстречу слишком легко. Но Янеку мы не раз ставили чересчур высокие требования, больше слушая голос пустого желудка, чем разума, несмотря на условия, погоду, время суток. Он сумел выдержать все и, я думаю, успешно прошел свое испытание.

Понадобилось совсем немного времени, чтобы заметить, что все три наши женщины приспособились к полевой жизни быстрее и лучше, чем большинство их коллег. Мужчинам приходилось внутренне как бы преодолевать новое положение, определять свое отношение к событиям и новым обязанностям как членов экспедиции. Зофья и Тереса даже во время первой поездки в Гоби несколько лет назад, а Марыся сейчас не переживали ничего подобного. Они очень легко и естественно вошли и круг обязанностей, в работу. В то же время у них значительно сильнее, чем у мужчин, оказалось развито качество, которое называют «активной позицией»: они были готовы сносить и плохую погоду, и недостаток воды, не менять принятые планы и не отказываться от них. Вероятно, они меньше, чем мужская половина группы, страдали от тягот и неудобств повседневной жизни.

Марыся — по специальности палеоботаник. У нее была цель провести исследования и в этой области, определить состав растительной эпохи динозавров, реконструировать пейзаж и климатические условия, установить очередность осадочных слоев. Она предполагала собрать не только такие остатки растений, как стволы и сучья, но прежде всего хары, невидимые невооруженным глазом споры водорослей, которые в огромном количестве оседали на дне водоемов и наряду с пыльцой материковых растений, укрытые слоями ила, уцелели или сохранили в течение миллионов лет свою характерную форму.

Условия жизни в лагере улучшились, как только мы наконец в первый день затишья смонтировали из досок, обитых листами фанеры, домик-кухню. Сразу же по окончании работы налетел ураган, и мы смогли лишний раз убедиться, что жесткие стены совсем не то, что стенки палаток, и что они позволяют хоть ненадолго забыть о том, что творится снаружи. Вечерами, когда температура воздуха падала до минус десяти градусов, мы собирались на этих пяти квадратных метрах и за горячим чаем обсуждали результаты изысканий. Не все обладали одинаковым опытом, а может быть, не всем одинаково везло с находками. Тех, кто был глубоко огорчен отсутствием находок, несмотря на ежедневное обследование территории, мы старались ободрить воспоминаниями о наиболее замечательных открытиях минувших лет. Я рассказал историю о выступавшей из скалы голове.

Увидел я ее в одном из ущелий Нэмэгэту в раскаленном закутке, полузадохнувшийся от зноя. Остановился как вкопанный, долго всматривался и соображал, не лучше ли хорошенько протереть глаза. Издали могло показаться, что какое-то животное высунуло голову, размером с конскую, из отверстия в скале. Вблизи оказалось, что это череп с почти полным комплектом зубов. Они были похожи на затупившиеся карандаши, сильно сточенные и разной длины. Зубы стирались от растительной пищи, но и одновременно росли. Динозавр принадлежал к семье зауроподов, четвероногих травоядных гигантов, достигавших самых огромных размеров. Мы не нашли поблизости ни одной кости скелета. Череп описал Александр Новиньски, выделив новый вид: Nemegtosaurus mongoliensis.

В другой раз это было стадо носорогов. Шесть лет назад мы добрались до Алтан-Тээли, места у западных границ Гоби. Иногда меня охватывают сомнения: происходило ли наяву все, о чем я вспоминаю. Мы смотрели сверху на глубокий разрез земли. Четко вырисовывался брикет разноцветных с сильным наклоном слоев, направленных в небо, подобно развевающимся лентам. А между ними одна почти белая ленточка, протянувшаяся на два километра.

Там было тысяч десять-двадцать животных, а может быть, и тысяч двести. Массивные черепа, крупные зубы со стертой и потрескавшейся эмалью, тазовые и бедренные кости, скелеты ископаемых животных, нанизанные друг на друга и наполненные осадочными породами, а среди них вкраплены скелеты антилоп и лошадей. Мы шли вдоль этого пласта толщиной в полтора метра, и все оставалось без изменений — везде та же концентрация костей. Носороги — не такие древние животные, как динозавры, они принадлежат степной фауне, которая возникла лишь в эпоху эоцена, около шестидесяти миллионов лет назад.

Все они погибли одновременно.

Возможно, волна паводка гнала животных, собрав их со всех окрестностей. Однако можно также предположить, что на плодородной почве в благоприятном климате животные жили огромными стадами, поскольку могли прокормиться. Вода еще долго несла затопленные тела, пока не выбросила их в неглубокую выемку, которая медленно просыхала. Так медленно, что мягкие части тела успели разложиться, а кости — смешаться и плотно спрессоваться, образуя монолит с осадочными породами.

В Алтан-Тээли было пятеро поляков и четверо монголов. Две недели мы вынимали кости, заливая их парафином и бинтуя, предупреждая трещины. Чтобы обнажить один череп, иногда приходилось кайлом и долотом разбивать два других. Когда мы так работали, мне пришло в голову, что хорошо бы вернуться сюда еще как-нибудь, осесть на три-четыре года, построив настоящий дом, извлечь скелеты и расставить по степи несколько сот, а может быть, тысяч, так, как это делают в музеях.

Двадцать четвертого мая, желая показать природе свою независимость и наконец начать упорядоченную лагерную жизнь, мы решили пообедать на открытом воздухе за столом, сложенным из ящиков около домика-кухни. Так мы обычно делали во всех экспедициях. В миг суп покрылся пленкой песка и начал фонтанами брызгать из тарелок под порывами ветра. Делая вид, что все идет, как надо, я попытался поднести ко рту полную ложку супа. Ветер тут же выдул его, суп залил глаза.

В ущельях было то же самое. С полными песку глазами мы ползали в поисках скелетов, прижимаясь к земле. Как-то, лежа таким образом и оскребая долотом песчаник вокруг какой-то кости, я внезапно почувствовал тепло, излучаемое скалой, она была нагрета солнцем. Что-то во мне изменилось, я понял, что песок уже не мешает мне. Чистые сухие красные и белые песчинки набились в волосы, в уши, под рубашку. В соседстве с ними прекрасно можно было жить — они тихонько скользили по лицу и рукам, шелестели в одежде. Я перестал сопротивляться. Мне удалось перейти некую границу, и я на короткое мгновение оказался по ту сторону, вместе с животными, мог спокойно уснуть в углублении скалы и дышать ветром. Я поставил ногу рядом с коготком, лежащим в песке. У него не было рогового покрытия, и миллионы лет назад он был разрушен. Осталась лишь косточка, белая, крючковатая, последний сустав пальца динозавра. Подняв глаза, я увидел чуть выше на склоне хвостовой позвонок. Стал смотреть дальше. Кости были рассыпаны на куче обвала, они падали откуда-то сверху. Я высмотрел их в отвесной стене — что-то торчало на уровне второго этажа. Стал карабкаться к ним, взбираясь по выступам, повис, держась двумя пальцами левой руки и упираясь носками башмаков. Выколупанные из стены кости складывал в шляпу, висящую на шее. Я откопал все кости задних конечностей и часть позвоночника небольшой ящерицы; черепа, к сожалению, не было.

Сойдя со стены, я начал упаковывать кости в лигнин. Они казались мне выточенными из мрамора. Я держал их в руках, поворачивая во все стороны, — гладкие, холодные, тяжелые, чуть-чуть кремоватые, у концов затемненные голубым. Прекрасно обработанное, драгоценное, мерцающее произведение скульптора.

Мне припомнилось время, когда я считал кости, которые видел в музеях, самыми неинтересными вещами в мире. Так продолжалось до тех пор, пока я сам не нашел в пустыне первый скелет. Показал его настоящему палеонтологу. Лицо его со следами усталости от зноя внезапно переменилось, оно как бы натянулось, на нем появилось выражение глубочайшей внутренней сосредоточенности. Я понял, что в его воображении скелет уже покрывается мышцами, мышцы — кожей, становится реальным живым существом. Он читал по этому скелету о связях с другими родами, видел, как животное меняется с течением веков в соответствии с переменами в окружающем мире.

Каждая кость была совершенством формы и структуры, ее искривления представляли собой наиболее целесообразные, идеально смоделированные плоскости и утолщения. Она была сотворена для нагрузки определенной силы, к ее отросткам крепились мышцы и сухожилия, по впадинам проходили кровеносные сосуды, через отверстия — нервы. Ее сочленения были устроены так, чтобы наилучшим образом выполнять свое назначение. Скелет образовывал остов, переносящий ловкое и подвижное животное, служил частью живого организмa.

Вечером в кухонном сарайчике под неотступным и и лядом участников экспедиции Зофья готовила яичный ликер ко дню рождения Тересы: со спиртом были смешаны сахар, яичный порошок, сгущенное молоко и ванилин. Войтек заучивал поэму, которая пелась на молитвенную мелодию и была сочинена к этому торжественному событию Марысей. А я, закрывшись в палатке, рисовал лавровый венок тоже по проекту Марыси. Сидел при свече, и спальном мешке, под двумя одеялами. Руки совсем застыли, уснул около полуночи, когда пошел снег. Было ноль градусов.

Утром я обнаружил под навесом за палаткой снежный сугроб. Остальной снег успел испариться. Заспанный Войтек выглянул из своей палатки. Он несколько оживился, когда после обмена утренними приветствиями и замечаний о погоде нам пришла в голову мысль сбегать еще до завтрака на вершину скалы, господствующей над лагерем, и взглянуть на Нэмэгэту. В мгновение ока мы преодолели короткое ущелье, поднялись по плотному песку дюны и — выше в гору, по склону. Открылся горизонт. Весь педимент был под снегом. Гребень Нэмэгэту, горная цепь Тост, расположенная с южной стороны долины, и вершина Хугшу — все выбелены, с резкими контурами, снежно-ледяные, их грани и впадины словно отлиты из стекла с черными прожилками. Воздух чистейший, небо цвета сапфира, а под ним, в ущельях, песчаники, пылающие густо-красным.

Войтек был ветераном четырех экспедиций в Гоби. Огромного роста и медвежьей силы, он вызывал восхищение у малорослых монголов, ценивших физические достоинства, тем более что их традиционными героями всегда были борцы. Каждый год в дни национального праздника вся страна следила за их состязаниями.

Однажды проездом в Далан-Дзадгад мы пошли с Войтеком в баню. Когда я вышел из кабины, на газоне перед домом разыгралась живописная сцена. В центре без рубашки стоял Войтек, так как ту единственную, что была на нем, он выстирал и сушил на заборе. Его окружили женщины, работавшие в бане, и, задирая головы, причмокивая, разглядывали мускулы:

— Сайхан хун… — говорили они. — Сайхан!..

— Что они говорят? — с тревогой обратился ко мне Войтек.

— Тебе лучше не знать этого, — ответил я и еще несколько дней заставил его просить перевести эти слова, вынуждая оказывать мне мелкие услуги. В конце концов я так распалил любопытство Войтека, что он согласился вымыть мой котелок после обеда. За эту цену я открыл ему, что «сайхан хун» значит «красивый мужчина».

В свободное время он занимался конструированием суперзмея, приспособления, которое должно было поднять в воздух фотоаппарат, чтобы запечатлеть раскопки с высоты птичьего полета. После очередной неудачной попытки для улучшения самочувствия он вслух предавался мечтам о создании аппарата из велосипедных колес и паруса. Все это оживляло интеллектуальную жизнь в лагере, поскольку в такие минуты все его население старалось придумать и обосновать множество причин, из-за которых функционирование этого сооружения будет невозможно. Однако он то и дело возвращался к своему замыслу, словно ему не давала покоя мысль, что сила гобийских ветров пропадает понапрасну.

Войтек был способным скульптором, и в его задачу входило придание пластических форм реконструкциям найденных нами динозавров по мере описания скелетов специалистами.

Мы выбрались в сомон с Эдеком и Янеком, чтобы пополнить запасы хлеба. Пересекли котловину, преодолев горы Ноэн с черными вершинами, похожими на заусенцы. Дома под зелеными крышами стояли высоко; вдали от них — кучка юрт, как стадо седых овец на лугу. Редкие прохожие сновали, казалось, бесцельно. Но когда я начал по слогам читать вывески, уклад здешней жизни сразу стал ясен: «гуанз» — «столовая», «зочид буудал» «гостиница». Почта, магазин, булочная. «Талх Эмитэй» («Хлебная женщина») продала нам десять буханок свежевыпеченного хлеба. «Ус эрэгтэй» («Водный мужчина») налил в бидоны свежей воды, которую он для удобства хозяек развозил в бочке, влекомой верблюдом. «Ясельная женщина» сушила на веревке одеяльца. Но мозг поселка и всего сомона, района, равного по территории пяти польским воеводствам, располагался и обычной юрте.

Я вошел. Верхние жерди были окрашены красным. С них свисала лампочка, на полу постелен ковер, стояли два стола и сейф. За столами сидели двое мужчин в шляпах, смоля папиросами. Встали, приветствуя меня, затем секретарь сомона предложил мне сесть. Спросил, где в этом году размещается лагерь экспедиции, слушал, вежливо наклоняя голову, но в то же время не прерывал чтения какого-то циркуляра. Я пригласил его посетить наш лагерь, пообещав приехать за ним на машине.

— Явна! — вмешался по-монгольски младший чиновник, радостно вскочив со стула. — Едем!

Секретарь терпеливо прикрыл глаза, сделал легкий жест рукой. Выражение его лица ясно говорило, что он ни в малейшей степени не воодушевлен подобной перспективой.

— Мы уже приезжали к вам, — произнес он. — В прошлом году.

Вечером было тихо, небо в звездах. Мы отмечали в лагере день рождения Тересы, фальшиво пели хором у костра, а потом солировал Валик, аккомпанируя себе на гитаре. Исполнял песни Окуджавы: «Мне жаль, что по Москве уже не мчатся сани…» Мы грустили вместе с ним. И без всякого сомнения, это было самая обычная боязнь перемен, заставляющих нас делать усилия, несущие с собой хлопоты. Нам хочется остановить, задержать старые добрые времена, которые мы хорошо помним, под предлогом, что они были чище, дружелюбнее к людям. Наша тайная мечта — это мечта о том, чтобы мир, познанный однажды, остался неизменным. Наша грусть о прошлом — это грусть усталых людей.

Утомительные поиски костей, часы, проведенные на четвереньках. Мы чувствовали себя уставшими. Целый день поисков давал иногда один череп млекопитающего, несколько черепов ящериц, немного разрозненных костей. Найти что-нибудь становилось все труднее, даже Зофье и Тересе, которые до сих пор могли похвастаться наиболее обильными сборами. Вся территория уже была истоптана, везде виднелись следы ног и ударов молотка. Мы пришли к заключению, что наступило время перебраться на новый плацдарм, в Хэрмин-Цав, который был уже известен находками останков динозавров. Можно было надеяться разыскать там и млекопитающих.

Хэрмин-Цав находился в шестидесяти километрах к юго-западу от нашего лагеря. Погода стояла отличная, казалось, лето уже наступило. Днем жарко, до тридцати градусов, и два вечера подряд термометр показывал двадцать один градус. Решив, что перемена неслучайна, мы даже натянули над столами тент, чтобы есть в тени. Едва закончили эту операцию, с равнины надвинулась желтая мгла. Над ней столбами разрастались тучи табачного цвета. Солнце превратилось в белесый кружок. Ураган обрушился на лагерь и заполнил палатки пылью. Всю ночь он хлопал брезентом с таким шумом, что никто не сомкнул глаз. Уже видавшая виды, круглая, похожая на юрту палатка Циприана с угрожающим треском начала рваться. После полуночи Циприану пришлось свернуть ее и перейти в кухонный домик. Невы-спавшийся, он на следующее утро за завтраком повествовал о своих ночных злоключениях, как бы слегка разозленный, но не тем, что вообще произошло, а тем, что это произошло в несогласованное с ним заранее время.

Кроме него, от погоды больше всех страдал Анджей. Человек, любящий во всем порядок и систему, он ничего так сильно не жаждал, как размеренной жизни. Тем временем бури опрокидывали палатки, путали часы завтраков, обедов и ужинов, нарушали весь распорядок дня. Самое скверное, это, не давало ему необходимого, по его мнению, времени для работы с коллекцией ящериц, ежедневного основательного осмотра и перетряхивания своих ящиков и рюкзаков. Анджей твердо знал, где что находится. Конечно, для коллекции, которой он заведовал, такая аккуратность пошла на пользу, а мы могли быть уверены, что она упакована и описана наилучшим образом. Анджею предстояло заняться научной обработкой этого собрания, и он радовался: черепа и скелеты сыпались, как из рога изобилия.

Тридцать первого мая небо с утра было чистым. До десяти часов мы трудились на погрузке «стара». Грузили лагерное оборудование, провиант, бензин. Везти все это собирались Зофья, Тереса, Войтек, Томек, Эдек и я. Сначала к центру впадины, к источнику Наран-Булак, который выходил на поверхность у самой вершины холма и не высыхал в течение всего лета. Вода шла сюда под давлением из более отдаленных мест, расположенных выше, пробиваясь сквозь слои складчатых пород.

К источнику я отправился по узкой полоске луга вверх по склону холма. Родник бил хрустальной струей. Рядом, за изгибом хребта, на пологом склоне стояли две юрты, а возле них — небольшое стадо верблюдов, связанных друг с другом веревкой. Первая юрта была пустая, из второй вышел монгол в полном облачении: запахнутом дэли, в сапогах, всегда готовый отправиться в путь.

— Сайн байн уу? — спросил он, не дожидаясь моего приветствия. — Все в порядке?

— Сайн! — ответил я. — Сайн байн уу?

Мы немного поговорили, он уже знал о приезде нашей экспедиции в котловину, от глаз аратов трудно скрыться.

— Яс, — сказал монгол. — Кости, — и повел рукой вокруг.

Значит, и он знал, что мы ищем. Гобийские пастухи с незапамятных времен считали останки динозавров, которые находили довольно часто, костями драконов. Хорошо зная анатомию домашних животных, поскольку любой из них с детства разделывает коз и баранов, они не считали окаменелости созданием неживой природы, которые случайно приобрели форму скелетов животных. Они хорошо различали назначение костей, узнавали лопатку, ребра, позвонки, челюсти, кости стопы. Беда была только с размерами. В этой стране никто не видел животных, раз в сорок превосходящих по величине барана, возможно, кроме слонов в каком-нибудь караване, идущем из Китая. И чтобы не оставить факта без объяснения, они — не без помощи лам — поверили в легенду о крылатых драконах, носившихся в воздухе высоко под облаками. Чудовища порождали грозы, сражаясь друг с другом и издавая громоподобное рычание. Побежденные падали на землю и погибали. Миф был тем более правдоподобен, что благодаря ему можно было объяснить природу грозы и грома, наводящих страх.

Мы слушали этот рассказ со снисходительной улыбкой. А между тем что-что, а снисхождение в этом случае было совершенно неуместно. Объяснение, придуманное несколько сот лет назад, было на удивление рациональным для своего времени. Особенно это становится ясно, если сравнить его с представлениями об окаменелостях, распространенными в те времена в Европе: наши предки считали их обычными камнями, форма которых — чистая случайность, или, в лучшем случае, останками людей-великанов. Монголы же не сомневались в том, что это кости животных. Для них скелет, лежащий среди песков, воспринимался как скелет. Что тут удивительного, что они поселили живых обладателей скелетов в воздухе, у себя над головой, раз уж никогда не встречали их на земле, в своей степи?

Мужчина коснулся пальцем бинокля, висевшего у меня на шее. Я снял ремешок, и он поднес бинокль к глазам. Причмокнул. Потом порылся за пазухой и показал мне свой. Это был один отпиленный окуляр с поцарапанными, почти матовыми стеклами. Держа оба бинокля в руках, он сделал знак, как бы желая обменяться. Затем со смехом вернул мне мой бинокль, посерьезнел.

— Дам тебе за него трех коней, — произнес он коротко.

Цена была неплохая. Имея трех коней на смену, я мог бы двигаться по пустыне со скоростью грузовой машины. Я никогда не забуду одну встречу поблизости от Улан-Батора. Из долины появился худенький старичок на приземистой крепкой монгольской лошадке. Он пересек дорогу, по которой мы ехали, и поднялся на холм. Десять минут спустя мы увидели старика далеко впереди. Пока догоняли его, он снова свернул на тропинку между холмами и исчез из виду, а минуту спустя его спина снова маячила перед нами на значительном расстоянии.

Как мне сказали, хорошая лошадь может скакать с небольшими перерывами в течение десяти часов, делая по тридцать километров в час. На грузовике в пустыне нам редко удавалось преодолеть больше двухсот пятидесяти километров в сутки.

Набрав в бочки свежей воды из родника, мы отправились дальше по основному сайру котловины, ведущему на запад. Позади остались песчаники Наран-Булака и Назган-Хуша. Желтоватые, местами светло-пепельные, они образовывали ряды башен и башенок, заостренных неграми подобно носовой части морских судов. Одна из них была похожа на голову сфинкса.

Эдек за рулем и Зофья рядом с ним — в открытой кабине, остальные разместились в кузове машины, стоя на ящиках с грузом. Брезент был поднят. Приходилось опираться на руки, согнувшись дугой, всем телом сопротивляться крену, встряхиваниям, толчкам. Иногда такая езда продолжалась часами и все-таки никогда нам не надоедала. Без устали, под палящим солнцем, мы смотрели сощуренными глазами на палево-желтый горизонт и выпуклость земли, незаметно уплывающей вдаль. Желание говорить пропадало. Углубившись в себя, каждый из нас пребывал в каком-то оцепенении, слившись с этим пространством света и теней. Исчезали мысли, заботы, желания. Видимый мир сливался с сознанием и затоплял все, что в нем когда-то было.

Так можно погружаться только в музыку. Мы вслушивались в симфонию пустыни и степи, исполнявшуюся красками песка, неба, контурами скал, султанами пыли.

Скрылся Нэмэгэту и его продолжение — цепь Алтан-Ула. Перед нами раскинулся плоский, раскаленный солнцем край, расплывчатый от зноя, пронизавшего воздух. На этой пустынной плоскости возвышалась одинокая черная пирамида, словно покрытая эмалью. Впереди пас, разбегаясь во все стороны, мчались джейраны, едва касаясь земли, мелькая белыми задами. Вдали обрисовалась темная полоска, откос какой-то возвышенности. Машина ползла зигзагами между холмами по направлению к ней, плоским носом пробивая заросли саксаула.

Хэрмин-Цав — платформа, поднятая над равниной. Опа засыпана черным гравием и вылущена внутри в виде полукруглого амфитеатра, открытого на запад. С остальных трех сторон эта вмятина не видна, вал из осыпей скрывает ее от мира. Мы минуем гребень, и перед нами открывается впадина, подобная перламутровой раковине, переливающейся кармином и всеми оттенками розовою цвета. У входа в нее сторожами стоят красные вышки, в глубь амфитеатра ведут два ряда «индийских храмов соединенных причудливыми «карнизами» всех размере! переброшенными с одной громады на другую.

Мы въезжаем туда — на просторные площади, украшенные иглами и столбами из песчаника, фигурами, похожими на человеческие, усеянные обломками, которые раскалываются под тяжестью «стара», как керамические черепки. В отдалении внезапно возникает зеленое пятно. Сначала нам непонятно, что это: стена, окрашенная минералами, или живая растительность. Машина пытается пробиться к пятну через ухабы, но вскоре упирается в обрыв. Мы спускаемся по куче камней вниз, и нас охватывает полумрак и подвальный холод. На песчаной отмели виднеются стертые следы крупных животных. Осторожно двигаемся по каменному руслу от одного поворота к другому, и вдруг над нашими головами смыкается шелестящий свод из мягких, гибких, как страусовые перья, ветвей тамариска, тихо развевающихся в воздухе при малейшем дуновении ветра.

Ущелье утопает в зарослях, по дну бежит ручеек и исчезает в песке. Вдруг что-то забилось в кустах, дрогнули ветви. Мелькнули желтые пятнистые бока и черная полоска спины дикого осла — кулана, и кустарник вновь сомкнулся за умчавшимся животным.

Солнце садилось. Мы разложили спальные мешки возле машины.

Назавтра наметили обследовать как можно больший участок территории. День четвертого июня был знойным с рассвета. Я едва поднялся с матраца, уже истомленный и слабый, как после горячей ванны. Слишком яркий свет заставлял смотреть только вниз, под ноги. Я направился к оползню у северной кромки, совершенно ослепленный, ориентируясь, как насекомое, по светлым и темным пятнам. Добравшись до стены, углубился в тень, ощущая такое облегчение, словно это была холодная вода. Тень вела меня вверх по обрывистой расселине, по каменным глыбам. Опомнился у вершины и наконец пришел в себя: кругом пустое пространство. Я стоял на узком гребне над пропастью, ветер бил в глаза. Подо мной громоздились десятки ярусов, террасы, балконы. Далеко внизу парил орел. Теперь я стал различать формы и краски застывшей от зноя впадины — геологическую запись прошедших времен.

Я опустился на колени и склонился над пропастью. У ее края, впрессованные в каменную плиту, виднелись пластинки карапакса, верхнего панциря черепахи размерим с две ладони. Нескольких многоугольников не доставило, ветры и морозы вылущили их. На большей оси овала за пределами панциря белела верхушка черепа, животного. А может быть, это просто камешек? У меня не было инструментов, чтобы обнажить находку, поэтому и выложил рядом пирамидку из камней.

Сошел на нижний ярус — более древний слой осадочных пород. Здесь песок был смешан с зеленоватым илом, а на скалах виднелась сложная сеть иероглифов, переплетенных, как макароны. Это были следы деятельности червей, обитающих в донном иле. Они сверлят его тем телом, всасывают минеральные вещества, перемешанные с органическими, переваривая последние. Я заметил в песчанике разрезы коротких и широких каналов, как бы норок, наполненных другим материалом. Когда-ю они служили укрытиями для рыб или ракообразных, которые те вырыли в дне водоема. Не было сомнения, что здесь восемьдесят миллионов лет назад бурлила жизнь. Я нашел в скале карман, полный хорошо сохранившихся раковин с целыми замками и ясно различимой резьбой со стороны брюшка и со стороны спинки моллюска.

Теперь можно было идти обратно. Долина дышала зноем, как доменная печь огнем. По спине то и дело пробегала дрожь, перед глазами мелькали черные мушки. Еще несколько градусов — и до бочки с водой не дойти.

Остальные члены группы также занимались обследованием местности. До полудня никто не нашел остатков сухопутных животных. Несколько следующих самых жарких часов мы вынуждены были провести, лежа в тени машины, потягивая теплую, отдававшую металлом подсоленную воду. Пытаясь отбить запах, мы смешивали ее с лимонным соком и консервированным компотом. Только в шесть вечера, когда земля немного остыла и перестала жечь ноги сквозь подошвы башмаков, выбрались наконец из тени.

Цепью взобрались на Холмы, засыпанные странными глыбами, похожими на куски шлака из гигантской печи, — спекшиеся обломки. На первый взгляд они казались полыми. Спустя несколько минут кто-то крикнул, что нашел кусок кости. Такие же сообщения стали поступать со всех концов поля. Песчаник был темный, как бы посеревший или загрязненный. Мы переворачивали глыбы, чтобы осмотреть их снизу, разбирали холмики из камней. И когда истекло время, необходимое для того, чтобы «пристреляться» к этому месту, мы один за другим стали различать фрагменты скелетов. Трудно было определить, кому они принадлежали, пока Тереса не притащила крупную беловатую глыбу. Даже издалека можно было узнать череп протоцератопса с челюстями в форме высокого клюва.

Мы по-настоящему оценили находку только после того, как Зофья и Тереса более детально обследовали череп и пришли к выводу, что мы имеем дело с новым, неизвестным ранее видом этих динозавров, представите ли которого меньше размерами, чем протоцератопсы, реконструированные по находкам в Баин-Дзаке.

Солнце заходило, уже не грея, и обливало холм огненно-красным светом. Камни отбрасывали длинные тени. Склоненные фигуры выбирали из россыпей все новые черепа и кусочки скелета, поддающиеся описанию. На этой самой территории обитало стадо протоцератопсов, отделенное от нас бездной времени. На песчаном грунте среди озер, а может быть, в извилинах реки, они паслись в кустах, обрывая листья и побеги. Несколько десятков, а возможно, и несколько сот этих животных. Их небольшие размеры (полная их длина не превышала полутора метров) позволяли прокормиться всему отряду на общей территории. Объединение в стадо давало им хорошую защиту.

При ходьбе они опирались на четыре ноги, хотя передние конечности у них были чуть короче — наследство, доставшееся от предков, бегавших на двух задних конечностях. Протоцератопсы отошли от подобного способа передвижения скорее всего вследствие развития черепа. Его длина достигала почти трех четвертей длины туловища. Своеобразный воротник еще больше увеличивал его размеры. Воротник был похож на широкий диск, возвышавшийся над шеей и спиной. Диск представлял собой как бы два костяных обруча, обтянутых кожей. Это приспособление сначала служило для крепления хищных мышц шеи и челюстей. Со временем воротник развился и стал выполнять роль щита, прикрывавшего шею, которая легко подвергалась повреждениям.

Наиболее своеобразная черта протоцератопса состоит в том, что передняя часть его черепа сформировалась и виде высокого сплющенного клюва, напоминающего клюв чудовищного попугая. Вероятно, он был покрыт роговой оболочкой. У взрослых особей на носовых костях клюва находится явно выраженная выпуклость. Это самый первый зачаток различной формы рогов, которыми впоследствии были вооружены потомки протоцератопсов — цератопсы, динозавры рогатые.

Протоцератопсы, эти карлики, принадлежащие к могучему роду рогатых динозавров, обладали самыми трупными головами относительно размеров тела. Они шныряли в густых зарослях, отсекая ветви острыми зубами, похожими на маленькие раковинки. Если они жили на песчаных территориях — а на это указывают многие признаки, — то клювы могли служить им для извлечения корневищ растений, покрывавших дюны. Такие корневища образуют густые сплетения влажных питательных корешков под верхним слоем песка.

Они далеко разбредались по обширному пастбищу, но, если из-за холма внезапно выскакивал хищник, довольно проворно убегали. Протоцератопсы способны были делать крутые повороты, чтобы уйти от погони и успеть присоединиться к стаду. Кто знает, может быть, сбившись вместе, при взаимной поддержке, они даже пытались отогнать хищника, угрожая ему открытыми клювами и шипением. Взрослый протоцератопс с его роговыми челюстями, загнутыми, как острые крючья, вероятно, был достаточно грозен для любого животного таких же габаритов.

Самка выгребала в теплом песке углубления, чтобы отложить в них продолговатые яйца четырнадцати сантиметров в длину. Она складывала их двумя-тремя концентрическими кругами. В кладке случалось до двадцати яиц. Засыпанные песком, они пребывали в укрытии вплоть до благополучного вылупливания детенышей. Однако это бывало далеко не всегда. Яйца могло смыть ливнем, или они становились добычей других динозавров, которые шныряли поблизости. Как знать, возможно, до них добирались и млекопитающие, хотя и были раз мерами меньше яиц, но все же вполне способны проколоть скорлупку острыми зубами и выпить содержимое.

Если же не происходило ничего страшного, то спустя некоторое время выглаженный ветром песок начинал шевелиться, подниматься, осыпаться. Из-под него выползали существа в несколько сантиметров длиной, с треугольными головами, облепленные песчинками, осколками скорлупы, ослепленные светом. Те, что находились во внутреннем круге, немного отползали, чтобы дать место следующим, вероятно, они вылуплялись с некоторым перерывом во времени. Детеныши обсушивались, пробовали свои мышцы, открывали и закрывали маленькие пасти, выгибали хвосты, делали первые шаги, привыкая к своему телу. Через несколько минут они уже были способны самостоятельно питаться. Основная информация о том, что и как делать, поступала к ним через гены родителей. Остальное приносил опыт — тем, кто переживал первый, самый трудный период до значительного изменения в размерах. А пока они оставались легкой добычей для других плотоядных хищников. Вблизи вод им угрожали крокодилы. На открытом пространстве — двуногие проворные динозавры метрового роста, велоцирапторы, на бегу внезапно нападавшие на свою жертву, подхватывая ее передними лапами с гибкими пальцами и острыми когтями. Не исключено, что молодые протоцератопсы искали защиты в стаде взрослых. Тогда им легче было избежать внезапного нападения. Получив своеобразное предупреждение об опасности, они могли притаиться под кустом, в тени, в то время как взрослые особи отвлекали на себя внимание хищников.

Над «полем протоцератопсов» опустилась душная жаркая ночь. Я лежал и не видел ничего, кроме освещенной звездами бездны над собой. Меня разбудил шум ветра. Он гудел среди башен останцев, как в корабельных мачтах.

Двумя днями позже мы начали обследование очищенных от камней и песка плит у въезда в Хэрмин-Цав, под красными столбами. Они торчали кверху, как многоярусные заготовки для скульптуры — обтесанные, но не закопченные. Над ними дымкой поднимался оранжевый свет, словно кто-то подсвечивал их рефлектором.

Войтек первый отыскал среди камней более десятка яиц рептилий, похожих по величине на перепелиные, с хорошо сохранившейся скорлупой.

Сначала нам показалось, что это черепашьи яйца. Минуту спустя Тереса позвала нас, чтобы показать череп ящерицы размеров игуаны. Сросшиеся с прочной скалой слегка раскрытые челюсти обнажали два ряда целых мелких зубов с тремя выростами, покрытых блестящей эмалью. Вскоре и Зофья нашла такую же, только не в степе, а в грунте; верхняя челюсть черепа выступала поверх горизонтальной каменной плиты. Я стал вырезать вокруг нее ложбинку, чтобы отделить вместе с куском скалы. Зофья пропитывала череп клеем, а Тереса и остальные отправились в горы. После нескольких ударов молотка вслед за черепом стали обнажаться другие части скелета, и вот уже перед нами весь скелет ящерицы длиной в шестьдесят сантиметров. В легком изгибе застыли позвоночник и хвост, четыре ноги с изящными, расставленными в стороны пальцами. Казалось, что животное прикорнуло на солнцепеке и больше не проснулось.

В это время откуда-то примчалась Тереса, и уже падали было видно, что она осторожно несет что-то в вытянутой руке. Опустившись на колени рядом с нами в не говоря ни слова, она подала Зофье обломок скалы величиной с лимон. Мы несколько секунд всматривались в добычу, стараясь понять, что так взволновало Тересу. Может быть, здесь кусочек черепа млекопитающего, а то в весь череп? Зофья повернула в руке находку, и тогда я понял. Весь этот камень представлял собой череп. Велела обнаженная черепная кость с ярко выраженными швами, сбоку прорисовывалась нижняя челюсть с мощными резцами, загнутыми в форме сабли, покрытыми желтой эмалью. Типичный череп многобугорчатого млекопитающего — мультитуберкулата. Но каких размеров! Почти с кролика! Таких мы еще не видели в Гоби.

Череп — восьми сантиметров в длину. Зубы нижней в верхней челюстей плотно сжаты в положении прикуса. Здесь, на месте, не разделив их, мы не в состоянии были проверить число бугорков на зубах. Если бы их было больше, чем на зубах многобугорчатых из Баин-Дзака, это могло бы служить доказательством того, что осадочные породы Хэрмин-Цава более молодые, чем породы Баин-Дзака. Разъединить челюсти в лагере было невозможно, это требовало тщательной лабораторной работы, которая могла быть выполнена только в Варшаве. И все-таки сам размер черепа служил косвенным показателем молодости пород. В процессе эволюции этих млекопитающих с течением времени они начали увеличиваться в размерах. Для окончательного вывода нужны были еще хотя бы несколько экземпляров.

Строение черепа мультитуберкулата обнаруживало такое поразительное сходство с устройством черепов современных грызунов, что, казалось, путем простого сравнения можно было бы восстановить картину образа жизни этого древнейшего млекопитающего, хотя грызуны не являются потомками мультитуберкулатов, ветвь которых угасла в третичном периоде. Сходство анатомического строения говорит о том, что и жизненные потребности, а также климат и окружение были одинаковыми.

Млекопитающие из Хэрмин-Цава могли обитать в зарослях и кустарнике на берегах здешних рек и озер, выкапывали в чащобе норки, кормились по ночам, спасаясь от жары и хищников. Они были покрыты шерстью, а строением тела и конечностей скорее напоминали крупную крысу, чем кролика, у которого задние лапы приспособлены к длинным прыжкам. Они питались травой или листьями. Из наблюдений Зофьи следует, что детеныши мультитуберкулатов, так же как и современные нам детеныши сумчатых, проходили период созревания в брюшной сумке самки. Наиболее грозными противниками млекопитающих были небольшие мощные динозавры размером с индюка или кенгуру, а поблизости от воды — крокодилы.

Система терморегуляции травоядных мультитуберкулатов, как и насекомоядных млекопитающих, в тот период была еще несовершенна. Благодаря постоянной температуре тела (недавнее достижение в их развитии), они не реагировали на охлаждение воздуха, однако полагают, что они все еще испытывали затруднения при необходимости охлаждения тела. У них еще не было потовых желез, а также механизма выделения тепла посредством глубокой вентиляции легких с помощью дыхания. Вынужденные передвигаться в жарком климате, особенно днем, они перегревались, утрачивали способность к обороне или бегству. Именно в этом следует усматривать причину, по которой в течение нескольких доисторических эпох эти животные не увеличивались в размерах: небольшому по объему телу легче было освободиться от избытка тепла. Возможно, как раз поэтому и течение всего третичного, юрского и мелового периодов млекопитающие занимали необычайно скромное по сравнению с динозаврами место в животном мире. Правда, система терморегуляции позволила им развить нервную систему и ускорить сложные физиологические процессы. Однако динозавры, не менее ловкие в движениях, достигли больших, даже гигантских, размеров и целиком овладели средой обитания, оставив млекопитающим лишь немногочисленные экологические ниши.

Динозавры не испытывали трудностей при освобождении от избыточного тепла. У них не было изолирующего покрова — оперения, шерсти и, скорее всего, жировой прослойки. Они имели сравнительно тонкую, иногда покрытую чешуями или костными пластинами кожу. Подвижные, легко охлаждавшиеся даже в очень жарком климате, они царили на всех континентах Земли. Преобладание динозавров послужило причиной тому, что млекопитающие не смогли распространиться на другие жизненные территории, развить новые формы, приспособленные к обитанию в различной среде, и конкурировать с динозаврами в овладении пастбищами и местами для охоты. Необходим был необъяснимый катаклизм, который пронесся над планетой, смел динозавров с лица Земли и без вреда прошел над головами млекопитающих, чтобы они могли воцариться повсюду.

Пелена белых туч заволокла небо. В воздухе разлился туман. Мы чувствовали себя как в душной, насыщенной влагой теплице. Назойливо жужжали лохматые мухи. Поиски других ископаемых животных вокруг места, где Тереса нашла череп млекопитающего, не увенчались успехом. Кончился запас воды, и после полудня нужно было возвращаться в лагерь.

По дороге спустила покрышка, и мы остановились, чтобы поправить поломку и переночевать. Пока снимали колесо, все разговоры только и вертелись вокруг единственного и так прекрасно сохранившегося черепа млекопитающего, который мы везли с собой, упаковав в коробку с ватой. Этой находкой палеонтология определяла новое, одно из немногих в мире место обитания млекопитающих мелового периода.

После оранжерейной дневной духоты наступил чуть теплый, мягкий, безветренный вечер. На бархатных песках там и сям зеленели кусты саксаула. Шлепая ногами, пришли откуда-то верблюды и удалились, оставив на ветвях кустарника клочья шерсти.

Когда наступили глубокие сумерки, я отошел со своим матрацем на несколько десятков шагов и устроился на ночлег. Где-то совсем рядом с шумом взлетела саксауловая сойка, уселась на кончике ветки, запела, позвала кого-то чистым голосом флейты, вспорхнула, показывая свое сизо-кофейное оперение с белыми полумесяцами на крыльях. И песня и полет были частью ничем не нарушаемого безмятежного покоя. Это состояние покоя одинаково ощущали и люди и животные. Я улегся и закрыл глаза. Вокруг остывали пески, угасали последние блики красного света.

Среди ночи я проснулся от запаха саксаула, исходящего от его маслянистого сока и зеленой мякоти. Ветер с шуршанием нес мимо спального мешка кусочки аргала. Долго еще слушал я тоскливое протяжное рыдание верблюдов.

Однажды мы вспомнили, что в прошлом году в «сайре с пещерой» Веслав Мачек нашел, как ему показалось, черепаху. Где-то высоко в стене торчал беловатый контур в форме эллипса, похожий на срез панциря. Экспедиция уже свертывалась перед отъездом на родину, и на более подробное обследование не оставалось времени. Черепаха должна была быть огромной, так как овальный контур, по мнению Веслава, был больше одного метра диаметром.

Теперь мы начали его искать. Я взобрался на узкий гребень между двумя расселинами и в бинокль рассматривал окрестные стены. На кости не было и намека. Внимание ослабло, мысли стали разбегаться. Я глубоко осознал вдруг, что передо мной земля, лишенная растительности, словно впервые сделал это открытие. Ничем не оскверненная поверхность — именно в этом состояло великолепие здешнего пейзажа. Это была чистая, облагороженная пустыня, по сравнению с которой растительность казалась чем-то заурядным, зеленый цвет — банальным. Здесь обнаженные скалы были выдержаны в пастельных тонах, пески — серые, горы и холмы — в гамме хрома и красного. Небо сливалось с землей, становясь ее продолжением, тень от тучи ползла по пустыне. Мчались столбы песчаных вихрей, над ними сверху, не достигая земли, пыльной паутиной свисали полосы дождя.

Вечером, стуча зубами от холода, мы собрались в кухонном домике. Вокруг палаток раскинулась застывшая пустыня. В белом свете луны холмы и камни были подобны глыбам льда. Мы единодушно решили, что с мыслями о «черепахе Веслава» придется расстаться, и приступили было к составлению плана второй экспедиции за млекопитающими в Хэрмин-Цав, как вдруг заговорил Валик.

Скупость в рассуждениях и разговорах — ценная черта палеонтолога, но Валик иногда злоупотреблял ею. Он вообще редко вступал в беседу, а если у него была какая-нибудь новость, не спешил сообщить ее. Он пережидал, пока все наговорятся на десяток маловажных тем, и только потом, в момент, когда наступает вдруг всеобщее молчание, выкладывал свою новость таким бесстрастным тоном, будто не придавал ей никакого шипения. Так было и на этот раз.

— Мне кажется, — как бы с неохотой произнес он, — я нашел эту черепаху.

Его заявление явно не дошло до сознания присутствующих, поэтому он попытался подкрепить свое сообщение:

— Циприан тоже ее видел.

— Что-то там есть, — протянул Циприан таким топом, как будто тоже не верил в находку. Он порылся в карманах. — Я тут собрал несколько щитков панциря, они валялись в месте выветривания у подножия скалы. Взгляни, — он протянул Тересе горсть обломков.

— Хм… — раздалось минуту спустя, — панцирные Динозавры имеют с черепахами ровно столько общего, что и те и другие относятся к рептилиям… И много там этого?

— Много! — уверяли они. — На высоте в скале виден разрез всего тела. Ты думаешь — панцирный?

— Тут и думать нечего! — воскликнула Тереса. — Вы только посмотрите на эти шипы… Есть панцирный!

На следующее утро Ендрек вытаскивал из-под брезентового навеса нашего склада доски, гвозди, веревки, лопаты и кайла, необходимые для работ по извлечению «черепахи». Он проделывал это с выражением грустного самоотречения на лице, которое выступало у него каждый раз, как только он приближался к этой куче ящиков с инструментами, баков с гипсом, тюков древесной шерсти, банок с различными клеями. При распределении обязанностей в экспедиции мы поручили заведовать складом тому, кто был меньше всех способен отказаться от этого, — самому молодому члену группы. Ендрек был еще студентом, но того редкого типа, о котором задолго до защиты диплома известно, что он всю жизнь будет заниматься научной работой. В соответствии с этим он был рассеян и непрактичен, как пресловутый ученый из анекдотов. Если ему случалось задать мне вопрос чисто технического свойства, он произносил его извиняющимся тоном, полным сожаления о том, что он отвлекает меня от дел, да и сам занимается такими малоинтересными предметами, как гипс и лопаты. Мы вознаграждали себя во время вечерних дискуссий на темы о печальном будущем человечества в нашем убийственном мире, в которых, кроме нас двоих, никто не участвовал.

Мы добирались до «сайра с пещерой» кружной дорогой, удобной для «стара». Скелет находился не в самой стене, а в подпирающем ее останце и был хорошо заметен со дна ущелья на шестиметровой высоте. Он не мог быть полным. Овальный контур обрисовывал разрез панциря, частично уничтоженного эрозией. Но что там находилось еще — передняя или задняя часть туловища, — издали невозможно было определить.

Чтобы добраться до скелета, мы соорудили леса, подобные тем, какие я однажды видел у рабочих-китайцев, штукатуривших дом в Улан-Баторе. Сбили из досок две «виселицы» четырехметровой высоты. На доски, идущие горизонтально, положили настил под самым динозавром, вплотную к стене. Это двуногое сооружение, укрепленное только крестовиной, не вызвало у наших никакого доверия, и мне пришлось первым взобраться на него, чтобы убедить остальных, что оно вполне надежно. В мгновение ока рядом со мной оказался Войтек, и мы молотками выдолбили в скале гнездовины, укрепив в них доски лесов. Через несколько дней на этих лесах работали по пять человек одновременно. Впрочем, мы сразу же забыли об утлости нашей постройки.

Кости едва проступали сквозь песчаник. Тереса рассмотрела их вблизи и обнаружила крестцовые позвонки и обломок тазовой кости. Виднелся также щиток панциря с мощными шипами. К тому же расположение этих частей уже было нарушено оползнем скального слоя, вызванным дождями. Это тоже исключало возможность заранее определить, что находится в глубине стены— передняя часть скелета или задние конечности. Надо было начинать работу со снятия кровли, верхней части останца, которая двухметровой шапкой лежала на скелете. Мы с Войтеком встали по обеим сторонам на выдолбленных в скале ступенях и начали отбивать скалу. Она была не слишком твердая, ломалась подобно спрессованной соли. Отработанная порода ручьем опадала вниз, засыпая и таким образом укрепляя основание чесов. При этом она размельчалась в порошок, и красные тучи его поднимались с потоком воздуха вверх по стене, возвращаясь к нам и засыпая глаза. Мы работали, почти ничего не видя от пыли.

Последний слой снимали не кайлами, а маленькими долотами и шпателями. Напряжение росло, мы неотрывно смотрели на уменьшавшийся слой породы. Нам все время приходилось удерживать себя от искушения снимать слишком толстый слой, что грозило порчей скелета. До меня едва доходило ощущение острой боли в коленях, упиравшихся в неровности скалы.

Наконец показался он. Песчаник стал отходить от желтоватой поверхности с красным налетом. Острие шпателя царапнуло по этому налету и оставило на нем светлый след. Это уже были кости. Первые опознавательные знаки — выпуклости величиной с каштан, расположенные по нескольку штук в ряд вдоль предполагаемой оси тела. Вплотную к ним подходили толстые и широкие треугольные шипы, наклоненные вершинами в | трону скалы. Мы обнажали их один за другим по всей длине позвоночника. Растущее напряжение сразу упало, когда мы вдруг не обнаружили очередного позвонка. Нас постигло разочарование. Очень многие скелеты были неполными, так как отдельные их части легко отрывались течением реки до того, как туловище заносило илом. Тем не менее мы продолжали искать, чтобы полностью удостовериться, и панцирь снова нашелся.

Мы увидели массивную пластину, шершавую и пористую. Так могла выглядеть верхняя черепная кость, Я взглянул на часы и пришел в себя. В лагере наступило время обеда. Потягиваясь, разгибая спины, мы с чувством силы и уверенности в себе сознавали, что нет ничего важнее открытия.

«Стар» выехал из ущелья и, сделав огромную дугу, углубился в узкую горловину, ведущую к спрятанному в скалах лагерю. В этот момент я заметил чужую маши ну. Она резко вырисовывалась на фоне неба у возвышенного края педимента. На крыше кабины стоял человек и, заслоняя рукой глаза, смотрел вокруг. Это мог быть только Пэрлэ, он искал лагерь. Войтек выскочил из «стара» и побежал к нему напрямик. Пэрлэ заметил его, спрыгнул с крыши, скатился с откоса. Они встретились на бегу, быстро обнялись, после чего Пэрлэ продолжал бежать к нашей машине, а Войтек — к его, чтобы показать Сайнбилигу дорогу в лагерь.

Мы получили письма из дому и газеты двухнедельной давности. Не забыл Пэрлэ и о свежем хлебе. Но к концу обеда за грушевым компотом разговоры снова вернулись к «панцирному». Мы быстро поели, почитали письма и, несмотря на зной и жар, бьющий от песков, снова сели в машину.

Последний обнаженный нами костный щиток оказался не цельным, как нам представлялось при первом осмотре. Под песком обнажилась толстая кость, состоящая из четырехугольных выпуклостей, похожая на плитку шоколада. Работая иглой и кисточкой, Тереса продолжала очищать эту часть скелета, остальные стали расширять очищенную раньше полосу вдоль позвоночника. Около девятнадцати часов Тереса освободила боковую часть черепа с глазной впадиной и носовое отверстие. Несколько минут спустя показалась нижняя челюсть. Мы отбежали, чтобы с расстояния увидеть ее кремовую поверхность с еще не очищенными деталями. Казалось, перед нами покоится не скелет, а целое животное, сохранившееся в том виде, в каком восемьдесят миллионов лет назад оно бродило по этому краю. Верхняя часть черепа имела форму трапеции с двумя шипами, похожими на уплощенные рога, чуть отклоненные сзади. За черепом можно было видеть панцирь, как бы уложенный поим ими, которые охватывали все тело, как кольца, тщательно подогнанные одно к другому, вооруженные шипами, шишками, наростами.

Стало очень холодно, потемнело.

— Хотелось бы мне знать, — произнес я, стуча зубами, каким образом это сухопутное животное оказалось в реке?

— Оно определенно не могло быть унесено полой водой, — заявил Томек. — По характеру осадков видно, что течение здесь было слабое, дно мелкое. Такой гигант не в состоянии проплыть здесь.

— А если сильное наводнение?

— Сомнительно. Течения и водовороты паводка долины были оставить следы в осадочных породах, в них встречались бы более грубые наносы, скопления гравия, а не только этот песок. Он же не крупнее сахарного.

— Похоже на то, что животное само вошло в воду, — сказала Тереса. — Возможно, оно пыталось перейти реку по мелководью, но завязло в мягком илистом дне, которое не выдержало тяжести его тела.

Тересе, работавшей над этой группой пресмыкающихся, сразу бросилось в глаза, что прежние реконструкции панциря, которые производились посредством оставления отдельных разрозненных щитков, не соответствовали его истинному виду во многих деталях. Шинообразные наросты с боков панциря в действительности были направлены вперед, а не назад, как их располагали в лаборатории. Однако нам не суждено было узнать строения и цвета кожи, обтягивавшей некогда панцирь, а сейчас абсолютно не сохранившейся.

Опустилась тьма, и нам пришлось расстаться с чудовищем. В лагере было решено ознаменовать открытие торжественным ужином и бутылкой рябиновки. Стало так холодно, что мы развели костер в кухонном сарайчике на песке и грелись у огня, подкладывая в него ветчин душистого арца, которые собрал Янек. Пэрлэ сообщил, что власти сомона готовы бесплатно предоставить нам юрту. Единственно, о чем они просили, это о двух мешках гипса — для скульптуры в честь пятидесятилетия Республики. Было всего шесть градусов. Луна белая, как солнце, светящее сквозь матовое стекло. Из-за горной цепи по темному небу валами надвигались на лагерь еще более темные тучи.

В воскресенье мы совершили вылазку в горы. Из лагеря отправились в восемь утра на «старе» и за час проехали по дну котловины двадцать километров. Ближе к центру поверхность была гладкая; чем выше по склону, тем крупнее камни, покрывающие его. Нэмэгэту под прозрачным небом казался то черным, то синим, склоны ровными валами вырастали из основания горной цепи. Местами их рассекали долины, словно парадные ворота в страну гор. Мы вошли в одно из ущелий по гравию, нанесенному сезонными водами. Прямо над нами, на скале, внезапно появились козероги с саблевидными рогами, заброшенными в виде лука назад до половины спины и снабженными кольцеобразными утолщениями. Мы стали карабкаться вверх, чтобы настичь животных, скрытых базальтовыми скалами. Однако, несмотря на то что ветер дул в нашу сторону и животные не казались встревоженными, они удерживали постоянную дистанцию, отходя к обрыву.

Тереса, Эдек и я взобрались на высокие островерхие, покрытые короткой травой горы. Они составляли хребет горной цепи, с двух сторон ограниченный скалами. Над травяными полями поднималось еще несколько одиноких скалистых вершин. С высоты двух тысяч четырехсот метров над уровнем моря мы заглянули за Нэмэгэту, в уголок, именуемый Ширэгпн-Гашун. Там была пустыня, мглистая, размытая, палевая, рассеченная сайрами, расплывчатыми, как полосы акварели на мокрой бумаге. Мы видели голову песчаной бури, несущейся вдали, и одинокие смерчи на равнинах, медлительные, ленивые, стоящие между небом и землей. Там все было размыто, лишено четких контуров. Мир предметов, не отделенных друг от друга, неуловимо переливающихся в иной мир материи, расплавленной в зное, трепещущей, иногда сгустившейся в какую-то форму лишь для того, чтобы вновь расплыться.

Травяные просторы раскинулись на многие километры. Изредка пробегали между камнями лисы, столбиками стояли, посвистывая, у своих норок грызуны. Здесь они были собраны в небольшие колонии. Из-под ног вспархивали крошечные певчие птички. На перевале наткнулись на мертвого кулана. Стрекочущая саранча тучами поднималась из травы. Стуча крыльями о жесткие поднятые надкрылья, эти маленькие сверкающие и и не пропеллеры пролетали в воздушной струе несколько метров. Когда же садились и складывали сапфировые изнутри крылья, то мгновенно исчезали из виду, становясь серыми и пятнистыми, как высохшая земля.

Мы уселись отдохнуть в выемке, где благоухал арц. Ели собранный в траве лук-резанец и головки дикого степного чеснока. Далеко за полдень сошли вниз по крутому склону расселины, по уступам и сбросам, по угольно-черным стенам. Расселины были покрыты трапами, источающими запахи шалфея, перца и какие-то еще незнакомые ароматы. Трепетала на ветру листва густого кустарника. На уступах скал валялись сухие прутья да черепа козерогов, присыпанные щебнем. Ущелье привело в широкую долину. Мы спугнули серых крупных, как индюшки, куропаток — те переполошились, раскудахтались, окружили стайку цыплят, уводя их от опасности. Малыши покатились по траве, словно клубочки пуха.

Возвращались переполненные этим миром, пронизанные светом вершин, пропитанные их запахами. Я чувствовал себя настолько свободным от всего, чем жил раньше, что, вернувшись в долину, вне всякого сомнения, способен был слиться с любой культурой — носить бурнус, деревянные сандалии, сидеть на пятках в мечети, а может быть, надеть перуанское пончо, платок из шерсти альпаки, попивать кукурузное пиво, пасти лам.

Вероятно, Нэмэгэту — одно из мест, которое выбирали святые и пророки, чтобы искать очищения и просветления в этой пустыне. Именно просветления, озарения, потому что это место непригодно для глубоких размышлений. Здесь надо совсем немного времени, чтобы мысли угасли, а память поблекла. Остается лишь то, что перед глазами: выпуклая поверхность планеты, океан воздуха, а по ночам — Галактика. И только они питают сознание.

Последующие дни с раннего утра до позднего вечера мы возились с «панцирным», единодушно считая его одним из интереснейших экземпляров всех наших экспедиций. Он затмил на несколько дней другие находки остатков млекопитающих, хотя поиски их продолжались, и каждый день приносил один, а то и два экземпляра.

Когда череп «панцирного» был целиком освобожден от породы, он оказался таким же огромным, как бронзовые головы драконов, стерегущих вход в храмы Улан-Батора. Его оборонное назначение было очевидно. Разросшиеся толстые кости защищали скрытую под этой глыбой маленькую нижнюю челюсть с миниатюрными зубками. Они заслуживают именно такого определения— уменьшенный вариант резных раковинок пятимиллиметрового диаметра. Небольшие глазные впадины накрытые костными буграми, были похожи на смотровые щели в броне танка. Трудно представить себе хищника, способного укусить такую голову.

Мы обнажали все новые щитки панциря, предохраняющего бока животного, наблюдали, как меняется форма наростов, делающих панцирь более мощным. Некоторые из них имели форму пирамидок, окруженных у основания кольцом шарообразных утолщений. Щитки складывались в кольца, опоясывающие туловище и заходящие одно за другое; при этом они, обеспечивая свободу движений и возможность роста тела животного, не срослись друг с другом. Мы отметили, что со стороны брюха щитки были тоньше и прирастали к ребрам. Кроме того, нами было найдено в песке много костных наростов неправильной формы, не связанных со скелетом, похожих на застывшие капли воска, вылитого в воду. Вероятно, они росли прямо из кожи динозавра и служили дополнением к основному панцирю, а когда кожа погибшего животного разложилась, погрузились в осадочные породы.

По нашим расчетам, динозавр имел не менее пяти метров в длину вместе с задней частью туловища и хвостом, которые, к сожалению, не сохранились. Это была взрослая особь с развитой способностью обороняться от хищников, наверняка имевшая на своем счету множество успешно отбитых атак. Однако молодые панцирные динозавры, которые еще не достигли таких размеров и такой толщины панциря, часто становились жертвами тарбозавров. Ведь взрослый тарбозавр, самый крупный сухопутный хищник, достигал четырнадцати метров в длину, а голову мог поднять на шесть метров над землей! Он передвигался в полупрямой положении на мощных задних ногах, тогда как его передние конечности были маленькими и слабыми. Судя по скелетам тарбозавров, которые мы нашли до этого в котловине, они представляли собой значительную угрозу для травоядных.

Черен «панцирного» был слегка сдвинут по отношению к остальному скелету, и его ничего не стоило отделить. Удалив песчаник между черепом и первым кольцом панциря, мы вынули два шейных позвонка, и теперь стало возможным обить череп досками, сделав ящик, и залить его гипсом. Затем этот монолит весом в полтонны предстояло спустить со скалы. Тем временем мы составили документацию в фотографиях и рисунках освобожденного от породы скелета и опять начали готовиться к выезду в Хэрмин-Цав.

Вечером в лагере занимались «борьбой». Темнота наступила рано — полевая работа стала невозможной. И вот при свете костра Пэрлэ боролся с Самбу, а потом мы с ними. Победа в этих состязаниях доставалась им довольно легко, так как каждый монгол с раннего детства тренировался в различных приемах этой борьбы.

Я мало знаю зрелищ столь же впечатляющих, как состязания по борьбе, которые я видел на стадионе в Далан-Дзадгаде в 1963 году в день национального праздника. Под клубящимися сине-фиолетовыми тучами стояли на ветру широкоплечие с выпуклыми животами борцы, широко расставив кривоватые ноги, похожие на столбы, согнувшиеся под тяжестью тел Ветер трепал за их спинами розовые шлейфы одежд, блестела натянувшаяся на мускулах кожа, смазанная маслом. Стадион гремел, когда сходились в схватке пары, раздавались глухие стоны, грохали тяжелые сапоги с загнутыми кверху носками.

Утром одиннадцатого июня, в пятницу, я отснял на пленку работы по выемке «панцирного», а в десять тридцать сел в «стар», где меня ждали Зофья, Анджей, Ендрек, Пэрлэ и Эдвард. Мы во второй раз отправились и Хэрмин-Цав. Однако теперь не стали въезжать в лабиринт выщербленных в скалах сайров, а кружили вокруг плоскогорья, ведя поиски у откосов с южной стороны.

Здесь мне пришлось быть свидетелем находки одного из самых диковинных черепов Гоби. За несколько дней до этого нам попались голова-шлем, или голова-таран, пахицефалозавра, клювы и воротники протоцератопсов, по на этот раз перед нами предстала голова — щипцы для орехов. Мы копошились среди каменных россыпей и услышали возглас Ендрека: «Вот так чудо!», который в мгновение ока собрал нас вокруг него.

Он держал в руке череп, половину которого составляли беззубые челюсти. Когда я рассмотрел их получше, то пришел к выводу, что они, пожалуй, больше напоминают чудовищный газовый ключ для захвата труб. Никто из нас не сомневался, что этот челюстной аппарат приспособлен для раздавливания. Кроме того, животное обладало острым зрением, о чем свидетельствовал значительный диаметр глазных впадин, и хорошо развитым мозгом, заключенным в удлиненной черепной коробке необычайно большого для динозавра объема. Рост животного не превышал одного метра, насколько можно было судить по размерам головы.

Зофья и Тереса без труда установили, что это овираптор, уже известный по прежним находкам в Гоби и описанный несколько лет назад на основе очень плохо сохранившегося неполного черепа. В этом смысле найденный Ендреком экземпляр представлял собой несравненно лучший материал для исследований. К сожалению, до сих пор не были известны остальные части скелета, что серьезно ограничивало возможность каких-либо выводов. Можно было предполагать, что динозавр питался яйцами других пресмыкающихся. Яйца некоторых видов наверняка были сравнительно мягкими, покрытыми кожистой оболочкой, как, например, у современных змей или черепах. Однако, несомненно, существовали и другие — покрытые твердой известковой скорлупой. Вероятно, именно такие яйца давил своими беззубыми челюстями овираптор.

Подобную гипотезу, так сильно действующую на воображение, можно было бы принять без опаски, если бы не одно «но». Скорлупа яйца должна была быть настолько тонкой, чтобы «птенец» динозавра мог одолеть ее изнутри. А если птенец своей маленькой головкой со слабыми мышцами был в состоянии пробить яйцо, то зачем овираптору такой мощный давильный аппарат, даже если принять во внимание, что разгрызать жесткую скорлупу снаружи гораздо труднее, чем разбивать ее изнутри? Может быть, он питался вовсе не яйцами, а, например, двустворчатыми моллюсками, створки которых действительно трудно раздавить, или разгрызал твердые семена? Эти вопросы останутся без ответа, пока новое открытие не прольет на них свет.

Можно было лишь дивиться разнообразию форм челюстей динозавров. Каждый вид пищи, растительной или животной, находил у них своего «специалиста». Следовало ли удивляться тому, что млекопитающие, которые в своей эволюции шли впереди на несколько шагов от динозавров, проиграли в состязании за освоение материковых территорий обитания, потеряв возможность быстрого успеха в дальнейшем развитии? С определенного исторического момента их эволюция была просто-напросто заторможена динозаврами, которые не давали им выйти за пределы, установленные слишком ограниченной средой обитания.

Достаточно сказать, что если бы развитие млекопитающих проходило в соответствии со схемой эволюции других групп животных, человек мог бы появиться на сто десять миллионов лет раньше. Каким был бы тогда мир в наше время?

Вторая поездка в Хэрмин-Цав оправдала и другие наши ожидания: наконец-то мы нашли большое число млекопитающих. Сначала нам попался череп размером с кроличью голову, похожий на тот, который раньше нашла Тереса, потом — мелкие черепа величиной около двух десятков миллиметров, принадлежавшие кроликам мелового периода — насекомоядным и многобугорчатым млекопитающим.

Очередная находка несколько иного рода вынудила меня вернуться к мысли о челюстном аппарате овираптора. Необходимо было понять, каким богатым источником питания для них являлись яйца. Сухие песчаные отмели были буквально нашпигованы ими, и это вполне естественно для мира, в котором господствовали яйцекладущие рептилии. Поэтому не было ничего удивительного, что для определенного хищного вида такой корм был основным. Даже не употребляя никакой дополнительной пищи, он мог не опасаться голода.

Однажды вечером мы остановились на ночлег под скалой, похожей на сфинкса. Началась пыльная буря, и можно было наблюдать, как песчинки шлифуют эту скалу, одиноко торчащую среди пустыни. Они ударялись о камень и отскакивали, окутывая сфинкса дымкой. Повернувшись спиной к ветру, я на себе ощутил силу их удара. Пока еще день не угас окончательно, затерянные и буре, мы все-таки пытались что-то искать под ногами. Я заметил яйцо, наклонился и увидел другое. Величиной с перепелиные, с гладкой толстой скорлупой, они треснули лишь настолько, чтобы наполниться илистым осадком.

Поднимаясь вверх по склону в поисках слоя, из которого они высыпались вместе с выветренной россыпью, а набрал их столько, что едва мог унести в обеих руках. Вскоре пришлось сделать для них мешок из рубашки, но нужного мне слоя я так и не нашел, осыпь завалила материнскую скалу. Однако повсюду вокруг валялись сотни осколков и тысячи раздробленных скорлупок. Невозможно было определить, какие животные отложили их: крокодилы, черепахи или некрупные динозавры.

Напрашивался вопрос: по какой причине не вылупились детеныши из такого множества яиц? Проще всего предположить, что кладки были залиты паводком или покрыты слишком толстым слоем осадка. Те яйца, которые были отложены вдали от реки, могли быть засыпаны движущимися песками. Возможно, будущие исследования микроструктуры скорлупы подскажут другой ответ.

Подобным исследованиям были подвергнуты яйца, найденные в южной Франции, из которых динозавры не вылупились. Результаты оказались поразительными. Скорлупки происходили из четырех очередных слоев осадка. Самые молодые — 2,8 мм толщиной, а самые поздние — Только 1,4 мм! А это означало, что они были не в состоянии обеспечить эмбрионы необходимым количеством извести для развития скелета. Таким образом, детеныши не могли из них вылупиться.

Высказывалось предположение, что причиной этого отклонения были гормональные нарушения у самок динозавров, а они, в свою очередь, могли возникнуть из-за чрезмерной скученности популяции. Животным не хватало корма в высыхавшем зеленом оазисе, не связанном с другими пастбищами.

Это вполне могло произойти и здесь, на пра-Гоби. Однако данное явление носит обособленный характер, имеющий несомненно лишь местное значение, и не объясняет основной загадки, связанной с динозаврами: причины вымирания группы животных, развивавшихся так успешно на протяжении долгих периодов в жизни планеты.

Там, где вымиранию животных не способствует деятельность человека, причиной их исчезновения служит чаще всего неспособность адаптации к изменившимся условиям. Так пытаются объяснить исчезновение динозавров. Действительно, в меловом периоде условия изменялись, но… Изменения происходили в продолжение всего мела, то есть семидесяти миллионов лет. Горообразовательные процессы выдавили горные цепи, известные современности, возникли цветоносные растения — совершенно изменился состав флоры, то есть вид пищи травоядных, и все-таки динозавры прекрасно развивались на этом фоне, и еще никогда в прошлом успехи их развития не были так полны, их доминирующее положение так прочно, как в конце мелового периода. И вот, именно в этот момент они исчезают. Никаких следов этих животных не найдено в более поздних осадках. Что еще было загадочно — ведь после мела подобные условия сохранялись на земле еще какое-то время. Только на этой земле уже не было динозавров. Почему же все-таки не выжили хотя бы некоторые виды? Даже если принять во внимание постепенное понижение температуры в период мела, разделение на климатические пояса, близкие к современным. Но ведь все это длилось чрезвычайно долго, к тому же часть динозавров обитала в такой среде, которой изменения почти не коснулись.

Ссылаются также на конкуренцию между динозаврами и млекопитающими, в которой последние одержали верх, что более чем сомнительно. Млекопитающие, существовавшие в одно время с динозаврами, были крошечных размеров и не составляли слишком многочисленных популяций. Наверное, некоторые из них кормились яйцами динозавров. В естественных условиях подобное обстоятельство может привести, самое большее, к ограничению численности вида, но никак не к полному его исчезновению.

Таким образом, все это дает право думать, что вымирание было процессом сложным, и его нельзя объяснить одной причиной. При этом исчезновение динозавров не было столь внезапным, как кажется нам, смотрящим через призму времени. Скорее всего они исчезли не сразу, а малыми группами, в течение тысяч, а может быть, сотен тысяч лет, на различных территориях, а такие периоды очень трудно определить в геологической записи.

Мы вернулись в Хулсан. Большая часть скелета «панцирного» имела уже вид гипсовых монолитов. Последний из них, самый тяжелый, весил почти две тонны и дожидался спуска со стены, с вершины останца. В ходе работ там образовался довольно большой карниз, а внизу под скалой возникла пирамида из размельченной породы. Благодаря этому обрыв стал не так страшен. Да и ящик спускать было не очень трудно. Вопреки всем ожиданиям погрузка его на машину продолжалась каких-нибудь четверть часа, хотя подготовка шла довольно долго.

Мы решили спустить ящик под его собственной тяжестью, надо было только придать ему нужное направление и не допустить излишней скорости спуска, ибо двухтонная махина, падающая с высоты двухэтажного дома, разбила бы грузовик вдребезги. На вершине скальной стены мы вбили два стальных лома, к ним протянули два каната, на которых был закреплен петлей монолит. Соединение канатов было сделано так, что двое людей могли регулировать скорость спуска груза. Чуть сдвинутый с места монолит немного быстрее, чем хотелось бы, соскользнул по двум доскам, как по наклонным рельсам, прямо на машину, выломав при этом доску, но рессоры выдержали удар.

Со спокойной совестью можно было признать, что в Хулсане выбрано все. Кроме наиболее крупных экземпляров, мы имели коллекцию почти из двухсот ящериц бесчисленное количество яиц различной формы и размеров, несколько земноводных и, самое главное, семьдесят млекопитающих. Собиравшиеся день за днем по одному, по два черепа, они в конце концов составили богатую коллекцию, которая вместе с найденными ране экземплярами, без сомнения, стала крупнейшим в мире собранием черепов млекопитающих мезозойской эры.

Настало время перенести поиски в Алтан-Улу.

Тереса и Войтек устроили прием в честь завершения работ по выемке «панцирного». Был подан ликер из яичного порошка и пряник, испеченный в форме на костре. Приближалось воскресенье. На кухне дежурили Пэрлэ и Эдек. Они решили доставить упакованные коллекции и монолиты в Гурван-Тэс, а оттуда привезти козу. Когда она появилась в лагере, любители животных во главе с Войтеком немедленно развернули акцию по спасению ее жизни. При этом они с большим трудом могли обосновать, почему защищают козу, а мясные консервы едят с удовольствием, не говоря уж о рыбных: ведь рыбы — вообще дикие творения. Они также не в состоянии были вразумительно объяснить, что делать с козой — отпустить в пустыню на верную смерть или отправить назад, к хозяину. Тем временем Сайнбилиг, который не понял ни слова из разговора, с остро наточенным ножом отправился за скалу, где в тени было привязано злосчастное животное. Мы приготовили хушууры и пироги с мясом по-польски и на несколько часов погрузились в гастрономические наслаждения.

Двадцать первого июня после завтрака, погрузив оборудование на машины Эдека и Сайнбилига, мы отбыли в Алтан-Улу. Отправились Тереса, Анджей, Войтек, Валик, Самбу и я. Необходимо было найти место для лагеря. Тяжелые машины сползли на дно впадины и двинулись на запад. Вокруг проносились песчаные вихри. У сухого желоба колодца топталось стадо верблюдов, и мы остановились, чтобы напоить их. Они испытывали такую сильную жажду, что, завидя нас, не сдвинулись с места. Когда брызнула вода, все верблюды разом прильнули к бетонному желобу. Я вошел в середину стада. Вблизи верблюды в их летнем убранстве, вернее без него, выглядели бесформенными монстрами, обтянутыми жесткой серой или коричневой кожей, покрытой струпьями и редкой шерстью. Пухлыми мохнатыми губами животные с прихлебом всасывали воду, со свистом дыша в желоб ноздрями, крылья которых после выдоха расслаблялись и глубоко, западали.

Напившись, они отряхивали морды, стискивая зубы, и тогда мягкие, как старая резина, губы под собственной тяжестью неимоверно растягивались, словно вот-вот оторвутся от десен. Во все стороны летели капли воды и брызги желто-зеленой травяной жвачки.

Я видел вблизи их раздвоенные копыта величиной с тарелку, раздутые, похожие на клубни колени, и на всем теле: шее, заду, брюхе, между передними ногами — продолговатые, как земляные орехи, или крупные, со сливу, скопления клещей. Головками, подобными маковым зернам, они впивались в кожу, их тельца были наполнены кровью, словно бурдюки. Я посмотрел под ноги. На вытоптанной земле среди навоза шмыгали худые голодные пустые клещи. Натыкаясь на копыта, они торопливо начинали взбираться вверх.

Преодолев тридцать километров дороги, ведущей и Наран-Булак, мы свернули на север и снова поднялись на край впадины, образованной здесь горной цепью Алтан-Ула.

Место для лагеря выбрали в излучине, окаймленной с трех сторон холмами и открытой к югу в сторону впадины. Ночь была тихая, без малейшего дуновения ветерка. Мы хорошо выспались, не спеша позавтракали Анджей облагодетельствовал нас роскошным кофе, баи ку которого извлек из своего рюкзака. Почти у каждого из нас хранилось какое-нибудь лакомство, привезенное из дому. Оно обнародовалось лишь в том случае, если сотрапезники способны были должным образом оценить достоинства блюда или напитка.

Предаваясь воспоминаниям, мы прошли несколько сот метров и приблизились к откосу по нашему следу, сохранившемуся с 1965 года, когда мы откопали самый крупный из найденных нами скелетов травоядного динозавра-зауропода. Мы свозили его кости к месту, куда могла добраться машина, приспособив для этого разбитую жестяную бочку, которую тянули на веревке, как сани. Прорытая нами дорога сохранилась до сих пор.

Мы нашли тогда зауропода случайно, когда насыпали пирамиды из камней для обозначения измерительных точек. Рышард Градзиньски составлял топографическую карту местности, а я помогал ему. На одной из высоких террас мы заметили темно-коричневые обломки костей сумчатой структуры. Они были сильно разрушены. Рядом, наполовину засыпанное, лежало что-то похожее на колоду. Мы стали рассматривать ее, приняв за окаменевший ствол дерева, но оказалось, это кость конечности. Весть об этом была принесена нами в отдаленный лагерь. В течение десяти дней мы снимали верхний слой и выкопали неимоверное количество мелкого песчаника.

Перед нашими глазами на большой площадке покоился скелет. Его длина составляла почти двадцать метров, голова не сохранилась. В холке динозавр достигал высоты слона. Одни только бедренные кости были полтора метра в длину. Окаменев, они весили по двести килограммов.

То, что я рассматривал тогда, меньше всего напоминало животное. Просто невозможно было вообразить, что это остов, который когда-то держал живое существо. Погруженная в пыль, передо мной лежала инженерная конструкция, созданная из костных элементов в соответствии с принципами, применяемыми при проектировании стрел кранов и пролетов мостов из бетона и стали.

Зауроподы имели самые большие размеры среди сухопутных животных. Более крупные создания не смогли бы передвигаться, поскольку тяжесть тела превышала бы сопротивляемость костей, мышц и связок. Их вес не позволял им делать прыжки, отрывать от земли все четыре конечности. Прыжок с высоты, вдвое превышающей рост, что с легкостью проделывает человек, для зауропода завершился бы гибелью. Его неимоверно утяжеленные конечности со сплошными костями плотной структуры играли роль подпор, несущих силу тяжести вдоль оси Насколько эта роль важна для скелета, поддерживающего тело, легко себе представить на примере кита выброшенный на мель, он гибнет. Груда мышц и жира сплющивается, легкие сдавливаются, дыхание останавливается.

Однако задние ноги зауроподов служили не только подпорами, но и ловкими эффективными органами движения, снабженными сложной системой мышц, сетью нервов и кровеносных сосудов. Передние ноги были не сколько короче. Каждая пара конечностей соединялась плечевым и тазовым поясами. На этих двух подпорах лежал пролет позвоночника длиной три метра. К нему был подвешен груз мышц всего туловища, а также ребер, охватывающих грудную клетку. Пролет состоял из отдельных элементов, позвонков, сложенных таким образом, что они опирались друг на друга большей частью своих поверхностей.

Позвоночник не оканчивался в области таза, а продолжался за эту опору и уходил в мощный хвост, мягко спадавший на землю. В передней части он тоже несколько опускался вниз, к передним конечностям. Таким образом, позвоночник, выполнявший роль балки, был слегка выгнут кверху. Конструкция этого типа работает так, что в нижней части разреза балки действуют силы натяжения, стягивающие материал, а в верхней — растягивающие. При этом чем выше балка, тем больше подъемная сила, толщина балки имеет второстепенное значение. Именно по этой причине позвонки динозавра имели значительную высоту. Чтобы избежать увеличения собственной тяжести конструкции, округлое тело каждого из позвонков сохранило небольшой диаметр и только выпустило кверху отростки, похожие на палки, которые увеличивали высоту «балки» на добрую четверть метра. Тесно соединенные позвонки, состоявшие из цельной кости, легко переносили сдавливающую силу, сопротивлялись сплющиванию. В то же время в верхней части «балки», там, где возникает растяжение и массивная структура не нужна, действовали сухожилия, натянутые на отростки, беря на себя нагрузки растяжения подобно стальным канатам.

Шея работала по совсем иной схеме: это была балка, имеющая опору лишь с одного конца, так же как стрела крана. У нашего зауропода она была вынесена на три метра от опоры. И так же как подъемные краны, снабженные стальным тросом, который приводит их в движение, шея была укреплена мощным сухожилием, проходящим от плечевого пояса до основания черепа. Чтобы. обеспечить место сухожилию, каждый отросток шейных позвонков разделился, отклонившись в стороны в форме буквы V и образуя канал, по которому протянулся этот живой трос.

На конце шеи, далеко впереди туловища, находилась костяная коробка черепа — голова. Ее можно было и высоко поднимать над землей и низко опускать, легко поворачивать во все стороны. Голова удивительно маленькая, если принять во внимание ее многоплановое назначение.

Здесь помещалась главная диспетчерская, мозг рептилии. Тут вдыхался воздух и находились датчики, поставляющие сведения из внешней среды: органы осязания, слуха, зрения. Наконец-жевательный аппарат, пропускавший массы растительной пищи, размельчавший ее, чтобы она могла беспрепятственно продвигаться по змеевидному пищеводу. Кроме того — акустический аппарат, с помощью которого динозавр сотрясал воздух, чтобы заявить местным зауроподам о своем существовании, своем праве на собственную территорию, о своем страхе и желаниях.

Голова зауропода значительно больше лошадином, но намного меньше, чем у слона или гиппопотама. Относительно же размеров его туловища она поразительно маленькая, при этом ажурная, легкого строения, с большими отверстиями для глаз и челюстных мышц. Для мозга оставалось совсем немного места. Поэтому животное можно себе представить в виде чудовищного автомата, управляемого рефлексами и инстинктами. Удивительно, как зауроподы могли пропитаться, располагая таким незначительным по величине челюстным аппаратом, снабженным к тому же мелкими округлыми зубами. Вероятно, это было возможно благодаря слабому обмену веществ у рептилий. Не обладая постоянной температурой тела, зауроподы потребляли значительно меньше энергии, чем потребляют, например, слоны или киты. Как же при столь скромном питании могли вырасти такие гиганты? Рост требует строительного материала. Рептилии обычно живут подолгу. Кто знает, может быть, зауроподы и не жили по сто или двести лет, но, как все пресмыкающиеся, продолжали расти на протяжении всей жизни. Так что у них было достаточно времени, чтобы постепенно, одно десятилетие за другим, прибавлять в весе. Вероятно, эти найденные нами наиболее крупные особи были в годах.