Тропик Динозавра

ЛАГЕРЬ В АЛТАН-УЛЕ

В предпоследний изнурительный знойный день нюня я взбирался по откосу, который, казалось, состоял из пепла — такой серой была пустыня в потоках света. Соленая, едкая влага собиралась вокруг глаз, ремешок от часов набряк и пропитался ею, как губка. До обеденного перерыва оставалось еще не меньше часа. В лагере уже стояла юрта, привезенная из сомона, тенистая и прохладная, с подвернутыми стенками. Растянувшись на деревянном полу в холодке, под толстым войлоком, мы отдыхали там, словно в другом климате.

Ветра не было, а мглистые тучи усиливали парниковую жару. Вверху надо мной раздался голос Войтека. Он высунул голову из-за гряды, разделяющей ущелье. Белая фуражка потемнела от пота, под ней — усталые глаза, но в голосе слышался оттенок оживления.

— Иди сюда! — кричал он. — Я покажу тебе кое-что!

Я влез на гору.

— Ты когда-нибудь был здесь?

— Нет, — ответил я, заглядывая вниз с обрыва. — Я не знаю этого ущелья. Что-то не припомню этот свекольный цвет…

— Идем? — он сбежал вниз, затормозил на каблуках и сразу же крикнул, склонившись над камнем, большой плоской плитой: — Я нашел орнитомима!

В песчанике виднелся шнур позвонков и тонкие удлиненные кости орнитомима, динозавра, похожего по своему строению на птицу.

Войтек провел пальцем по костям.

— Таз, — перечислял он, — здесь хвостовые позвонки, с другой стороны как бы плечевая кость, а здесь, — он поднял глаза на монолитную стену ущелья, от которой отвалился камень, — эти два кружочка похожи на задние конечности в разрезе, бедренные кости, значит, голеностопы и стопы могут быть целые — там, глубоко и стене.

— Похоже на то, — отозвался я, — что ты нашел лучший скелет из тех, что попались нам за три дня в Алтан-Уле…

— Посмотрим еще, — оживился Войтек, — пошли дальше по ущелью!

Казалось, жара отступила по этому сигналу: манило новое, неизвестное! Глаза снова обрели способность видеть. Я ощупывал взглядом свекольные стены, кости, разбросанные на дне, в осыпях. Поворот, мы прибавили шагу. Я давно уже так пламенно не искал камни. Этот камешек я заметил издалека, он лежал на дне по продольной оси ущелья, узкий, полукруглый, словно выгнутая дугой спина большой кошки. Я приблизился, ничего не говоря Войтеку, который шел выше по наклонным плитам. Увидел ряд позвонков, погруженных в камень Это и вправду была спина! Крикнул. Войтек сбежал со склона, и мы встали по обе стороны скелета. Светлые прутья ребер, лежащие на них лопатки, плечевые кости, позвонки со спинными отростками, торчащими, как миниатюрные палицы. Эти отростки сразу позволили определить находку: зауролоф — очень молодая особь, не достигшая зрелости. У взрослых зауролофов, которых уже находили в Гоби, те же отростки достигали метра в длину. Найденный только что скелет по размерам был немногим больше скелета барана.

До полного роста зауролофа ему было далеко — пятнадцать метров по линии позвоночника.

Блок, в котором находился скелет, оторвался от стены и сполз вниз по осыпающемуся склону. Я осмотрел подножие свекольной скалы и нашел торчащую в ней нижнюю челюсть зауролофа, которая снизу была хорошо заметна. Вполне возможно, что позади нее скрывается и остальной череп. Несколько выше тянулись дугой светлые пятнышки, которые мы сочли за ребра, видневшиеся в разрезе.

В ста метрах отсюда ущелье замыкалось осыпями. Мы взобрались на гору. Вдали, на высокой террасе, присела Зофья, работая шпателем и кисточкой над плохо сохранившимся скелетом молодого орнитомима. Анджей и Циприан пытались сложить мелко рассыпавшуюся бодренную кость крупного динозавра. Они с облегчением приняли весть о новой находке. Все сбежались в незнакомое ущелье, пришли даже двое рабочих, которых Пэрлэ нанял в сомоне для помощи при земляных работаx. Большинство людей отсутствовало, они отправились и очередную вылазку в Хэрмин-Цав.

До сих пор нам попадались лишь отдельные кости зауролофов, не было у нас и его черепа. Находка приобрела еще большую ценность из-за юного возраста зауролофа, так как чаще всего находят стариков, и все знания о зауролофах основаны на исследовании взрослых скелетов. Опираясь на прежние открытия, можно было представить, что эта местность кишела взрослыми зауролофами одинаковых размеров. В действительности же численно должны были преобладать молодые. Для рептилий характерно большое количество производимых на свет детенышей и огромная их смертность в раннем возрасте. Таким образом, в здешних осадках молодых зауролофов должно быть немало. Если же они не сохранились, то, возможно, потому, что их более тонкие скелеты подвергались разложению, не успев окаменеть. Однако это объяснение неубедительно, поскольку более мелкие протоцератопсы сохранились целыми стадами на различных стадиях развития.

Мы отбивали лишние куски скалы и пропитывали кости клеем. Часть камня отпала, словно скорлупа. Мы увидели темную поверхность, как бы присыпанную сажей в форме шариков-горошин. Это была кожа рептилии, не похожая ни на чешуйки, ни на щитки, а скорее на зернистую штукатурку. Зауролофы — единственные среди динозавров, которых находят с остатками кожи. Возможно, это говорит о том, что у них она была более толстой и жесткой, чем у остальных, и могла служить защитой от зубов мелких хищников. В Америке найдено несколько мумий утконосых динозавров, к которым принадлежат и зауролофы. В общей сложности это дало неплохой материал об их образе жизни. Мумифицироваться могут сухопутные животные, тела которых высыхают на солнце в достаточно сухом воздухе. Кожа водных животных, которые гибнут в воде, разлагается, так же как и все мягкие части тела.

Это рассуждение не вызывало бы сомнений, если бы у зауролофов не были обнаружены плавниковые перенонки между пальцами передних конечностей — приспособление, как нельзя лучше свидетельствующее о том, что водная среда не была для них чуждой. Правда, может быть, одно не противоречит другому? Они могли обитать на суше, пастись в зарослях, а в воде прятаться от хищников, отплывая на глубокие места. Данная гипотеза тем более убедительна, что перепонки на передних конечностях не приспособлены для длительного плавания. В воде больше нужны задние конечности или хвост. Именно они обеспечивают животным скорость передвижения и маневренность. У зауролофа перепонки служи ли не столько для движения в воде, сколько для того чтобы придать нужное положение непропорциональному неприспособленному к постоянному пребыванию в вод ной среде телу. Высокий, сплюснутый хвост зауролофа, способный двигаться из стороны в сторону, вероятно, был органом, обеспечивавшим скорость во время плавания.

Мы обнажили передние конечности зауролофа. Они были значительно короче задних и более тонкого строения. Та же пропорция сохранялась и у взрослых особен, имевших вес до пяти-шести тонн. Им часто приходилось передвигаться на задних ногах, в полупрямом положении, с головой на высоте семи метров — это позволяло издали заметить хищника. Паслись они, опираясь на короткие передние ноги с пальцами, кончавшимися плоскими полукруглыми косточками. Отсюда возникла потребность то часто и низко склоняться к земле, то снова высоко поднимать туловище. Позвоночник животного это балка с креплением в середине в виде задних конечностей, движение осуществлялось с помощью суставов. При такой системе «балка» — несущая тяжесть тела — подвергается опасности перелома в точке крепления, поэтому именно здесь должна быть наиболее мощной, а этого можно было достичь лишь увеличением высоты ее разреза, и как раз такое усиливающее приспособление мы видели у зауролофа. Отростки позвонков в центральном отделе позвоночника достигали высоты восемьдесят сантиметров. Связанные сетью сухожилий, они образовывали ажурную конструкцию, способную переносить колоссальные нагрузки.

Мы продолжали трудиться до полной темноты, потому что вечер был самым лучшим временем для работы: омывала земля, свет был мягкий, солнце не жгло кожу, ветер стихал, пустыня погружалась в молчание. Зофья плохо себя чувствовала: опять началась острая боль в ухе, которое она подлечила неделю назад. Надо было ехать в Далан-Дзадгад, а может быть, и в Улан-Батор, но пока что она и слышать об этом не хотела. Выемку черепа зауролофа мы назначили на завтра.

Ночью выпало несколько капель дождя. Утром песок в лагере был истоптан ежами. Они сновали около помойки, кухни, под столами.

После завтрака Батма Нэмбо, проделав глубокие пиши, очистил киркой камень вокруг челюсти зауролофа, еще торчавшей в скале, после этого с ножовкой приступил к работе и я. Присев у стены, выпилил блок мягкого песчаника. Вместе мы вытащили его из гнезда на подложенный кусок фанеры. В стенках пустой ниши не было и следа костей. Значит, череп, если он сохранился, должен находиться в вынутой глыбе. Тонким шпателем и кистью я стал снимать темно-красные песчинки слой за слоем. Появилась светлая кость, постепенно принимая форму черепа. Мы узнали стиснутые челюсти, потом переднюю часть пасти, сплюснутую наподобие утиного носа с утолщением на конце. Итак, у нас было последнее доказательство, что животное принадлежало к зауролофам, динозаврам, которых называют также утконосыми. Именно для этой группы характерна такая особенность строения черепа. В то же время она подтверждает идею о вероятности водного образа жизни. Плоские клювы приспособлены для разгребания ила дна рек, ручьев и озер.

Продолжая очищать череп, я обнажил его боковую поверхность, контур глазницы и носовую кость, переходящую в высокий отросток-рог, торчащий посередине лба. Между челюстями показались «обоймы» зубов. Четыpe плотных блока. Каждый состоял из нескольких сот зубов, образующих похожую на жернова трущуюся поверхность. Верхние и нижние зубы, наискось заходящие друг на друга, постоянно терлись, представляя собой самоточащие устройства. При этом по мере стачивания одних зубов изнутри вырастали новые, не допуская ни малейшей щели в «обойме». Подобное строение зубов и челюстей имеют современные нам травоядные животные, у которых ряды верхних и нижних зубов на всем их протяжении соприкасаются. Только при этом условии жевательный аппарат может действовать продуктивно, ломая и растирая волокнистые стебли растений.

Размеры и строение костных глазниц черепа свидетельствовали о том, что зауролоф обладал крупными, хорошо развитыми глазами. Было установлено, что канальцы для глазных нервов имеют значительный диаметр. Это также свидетельствовало об остром зрении, таком же, как у птиц. У динозавров и у хищных птиц еще одна общая черта. И те и другие внутри очень крупной глазницы имеют диск из тонких окостеневших пластинок, заходящих одна за другую, подобно диафрагме в фотоаппарате. Пластинки неподвижны. Возможно, это наследие, доставшееся от примитивных рыб, и служат они для защиты роговицы глаза. Вероятно, роговица была довольно велика и поэтому подвергалась опасности повреждения, оболочка же прикрывала ее, оставляя лишь щель для зрачка. И это обстоятельство также свидетельствует о сухопутном образе жизни. В воде им было бы спокойнее, а зрение имело бы меньшее значение — у водных животных оно развито слабо. Но и это еще не все. В костных отростках утконосых динозавров найдены крупные каналы и впадины, по которым проходил вдыхаемый воздух. Если, как полагают, эти добавочные носовые поверхности были покрыты обонятельным эпителием, это означало бы, что животные обладали необычайно тонким обонянием, что несовместимо с водным образом жизни.

При наличии таких противоречивых свидетельств и вопросов каждая находка, которая могла принести дополнительные детали и открыть новые пути исследования, становилась необычайно ценной. Тем большие надежды мы связывали с нашим юным зауролофом.

За ближайшим поворотом ущелья работали Анджей, Войтек, Пэрлэ и Самбу, раскапывая скелет орнитомима. Им помогал рабочий-монгол Мягмар. Мы слышали их голоса и время от времени приходили взглянуть на обнажавшиеся части скелета. Непомерно длинные задние ноги рептилии были приспособлены к быстрому бегу, что служило, пожалуй, единственной защитой от врагов. В движении издали он, наверное, напоминал современного страуса, отличаясь лишь длинным, как у гигантской ящерицы, хвостом. Короткие передние конечности заканчивались трехпалой кистью, и они, что совершенно очевидно, не были предназначены для ходьбы. Подвижные гибкие пальцы с когтями, казалось, приспособлены для хватания, стискивания, возможно, для раздирания. Нетрудно представить, как орнитомим срывает плоды с деревьев, разгребает землю в поисках насекомых, хватает мелких ящериц, разыскивавших моллюсков среди камней в неглубоких ручьях. Когда орнитомим низко наклонял голову, хвост обеспечивал ему равновесие, служа противовесом. Голова небольших размеров, удлиненные, похожие на клюв челюсти лишены зубов.

Благодаря всем нашим находкам мы могли представить себе, как выглядела эта местность в меловой период. В то время динозавры здесь жили в лесах, которые показались бы нам очень знакомыми. Тогда уже произрастали вербы, тополя, березы, клены, ореховые деревья и рододендроны, а среди них — местами более примитивные хвойные деревья. Это разнообразие было следствием революции в растительном мире, которая произошла в начале мелового периода и привела к возникновению цветковых растений. Однородный до этого растительный мир обрел множество новых видов, а это, в свою очередь, дало разнообразную и обильную пищу, благодаря чему динозавры получили возможность специализироваться в способе питания, что послужило причиной к увеличению числа различных групп травоядных.

Орнитомимы, вероятно, занимали экологическую нишу, подобную той, которую занимают современные страусы. Длинноногие, легкого строения, быстро бегавшие, они наверняка держались вдали от густых лесов, жили на открытых просторах саванны, где легко могли убежать от врагов. Такие крупные плотоядные динозавры, как тарбозавры, охотились в зарослях кустарника, возможно, в редких лесах, но скорее всего — на открытых пространствах. Они были слишком громоздки и тяжелы, чтобы пробираться сквозь лесную чащу. Кроме того, их постоянные жертвы, крупные травоядные динозавры, обитали вблизи рек, болот, мочажин, служивших им единственной защитой от хищников, если они вовремя намечали опасность, успевали покинуть пастбище и укрыться в воде. Но она тоже не давала полной гарантии на спасение, особенно для животных небольших размеров. Озера и болота были населены крокодилами. Некоторые виды имели размеры более десяти метров и, воз можно, питались мясом.

На пространствах между реками, на твердом надеж ном грунте, обитали панцирные динозавры, обладавшие мощной защитой в виде панциря и хвоста-дубины. Леса и поляны были местом обитания пахицефалозавров, животных с чудовищно разросшимися костями черепа. Пищей им служила листва деревьев. И та и другая среда были населены также более мелкими пресмыкающимися — ящерицами, змеями, черепахами. В воздухе проносились летающие рептилии и птицы. А под ногами динозавров — в траве, в кустах, в подлеске — шмыгали крошечные млекопитающие. Бегали они и по ветвям деревьев. Некоторые из них были предками нынешних животных.

Что произошло в том мире? Что привело динозавром к гибели на пороге новой эры? Растительность уже изменялась существенно, климат также не подвергался резким изменениям. Может быть, причиной стала складчатость Земли? В мезозое, эре динозавров, континенты были такими плоскими и ровными, что мелкие реки и озера широко разливались. Вокруг них динозавры получали достаточно корма, укрывались в воде, а обширныеравнины благоприятствовали передвижениям гигантов, искавших новые пастбища. В начале третичного периода, когда развились процессы альпийского горообразования, поверхность материков подверглась значительным изменениям. Исчезли безбрежные озера, реки втянулись в долины, потекли по руслам с высокими берегами. Доказательства этих изменений мы находим при исследовании осадков третичного периода, наступившего после мела. Однако была ли гибель динозавров связана с ни ми или нет, на этот вопрос пока ответить нельзя. Кроме этого предположения, существует немало других, в таков же мере ненадежных.

Самое жаркое время дня мы отводили для обеда в отдыха. Под полотняным навесом, где были расставлены столы, температура достигала тридцати пяти градусов Зной просачивался сквозь полотно. Сразу же после еды, обессиленные, мы вползли в юрту и вповалку улеглись на досках. Я оказался между Мягмаром и Бат Нэмбо.

— Ты учишься в школе? — спросил я Мягмара.

— Мхм… — сонно пробормотал он.

— Он не понимает, что ты говоришь, — вмешался Бат Нэмбо.

— Ты понял? — обратился я к Мягмару.

— Мхм… — ответил он.

— Он уже не учится, — объяснил его товарищ. — Ему уже семнадцать, и он пойдет в армию. Везет ему!

— А ты что, тоже хочешь в армию? — удивился я.

Я уже слишком стар, — ответил он. — Пятьдесят. И семья на шее. У меня никогда нет денег, — признался он. Я пришел работать к вам без гроша. Все, что было, оставил жене. Ей скоро родить, а у нас уже трое… — он мягко улыбнулся.

Во второй половине дня мы вынули два позвонка из позвоночника зауролофа, разделив надвое скальный блок. Заднюю часть обстроили ящиком, кости обложили лигпином, а ящик залили гипсом. На большее не хватило времени. Началась такая сильная буря, что мы помчались в лагерь спасать палатки. Когда клубы пыли рассеялись, наступил вечер, и пришла пора заняться ужином.

Вечером улучшились условия радиоприема. Однако мы безрезультатно пытались поймать сигналы времени. На коротких волнах слышались китайские массовые песни. Шла также передача из Пекина на испанском языке для Латинской Америке, из Ватикана для Польши, из Польши для Скандинавии, из Лондона на «специальном английском» для развивающихся стран, из Соединенных Штатов для Чехословакии, из Албании для Советского Союза, а Люксембург давал музыку для всего мира.

Переправить в гипсовом монолите орнитомима, которого нашел Войтек, не представлялось никакой возможности. Скала с вмурованным в нее скелетом была слишком хрупкой, рассыпалась в руках и не служила достаточно хорошей защитой для костей. Поэтому мы извлекли их по одной, пропитали клеем, обернули бинтами и обложили лигнином. «Утконосый» был запакован в три монолита. Два из них весили почти по двести килограммов, так что возникла проблема их погрузки в машину. Самый короткий путь, по мнению Войтека, — это втянуть ящики на гребень высотой в тридцать метров, разделяющий два ущелья, и затем спустить их с другой стороны, куда мог подъехать грузовик. Мы решили осуществить подъем при помощи ручной лебедки с подъемной силой в полторы тонны, укрепленной вбитыми на вершине стальными стержнями.

Во время работ над орнитомимом Зофья почувствовала себя совсем худо, и мы решили, что откладывать лечение опасно. Боль в ухе разрывала ей голову. Поэтому уже в полдень мы спустились в лагерь. Я начал готовить машину в путь, сменил масло, добавил тормозной жидкости, пополнил запас бензина в баке и канистрах. Мы взяли в «мусцель» Пэрлэ в качестве переводчика.

В Гурван-Тэс мы прибыли под вечер. Сначала я подъехал к домику радиостанции.

На столе лежали письма, часть адресована нам, часть русским. Отсюда мы сделали вывод, что в котловине скоро появится советская экспедиция.

Пришел Будэ и согласился устроить нас на ночлег и клубе артели. Просторный зал был заставлен стульями здесь демонстрировались кинофильмы. Я спал на освежающем сквознячке у порога. Пэрлэ улегся на стульях, а Зофья в глубине зала на сцене с плюшевым занавесом, под киноэкраном позади стола президиума.

Мы проснулись утром, когда лучи солнца упали на графики, на которых было запечатлено развитие соляной артели и рост добычи соли, а также виды поселка, нарисованные мелками, — скорее всего произведения местной детворы. В девять мы были уже в пути, на колее, ведущей по центру впадины. Под безоблачным небом в отвесных лучах солнца мир казался плоским и серым. Нас охватила сонливость, но при постоянной тряске пассажирам не удавалось вздремнуть.

— Мацэй, — обратился ко мне Пэрлэ, — ты много бывал в разных горах. Какие тебе понравились больше всех?

— Хатан-Хаирхан, — ответил я без колебаний.

— Шутишь! — засомневался монгол.

— Честно! — искренне уверил я, потому что и впрямь никогда в жизни не видел ничего подобного этой горной группе Заалтайской Гоби. — Ты бывал там?

— Нет.

— Тогда не удивляйся.

Первая гора имела форму пирамиды высотой с четверть километра и была повернута к нам ребром, вторая — разорвана пополам трещиной до самого подножия, за ними — остальная горная цепь, не очень большая. Горы были сложены из гранита, выглажены ветрами и похожи на бронзовое литье — тяжелые, отполированные, с металлическим блеском. Ни пыли, ни щебня, ни осыпей, ни трещин — цельные, массивные формы. Мы поднимались вверх по округлому, как бы оплавленному жаром карнизу, сотни метров над пустыней, выше стен «пирамиды» гладких, как зеркало, без малейшей зацепки для глаза. Под солнцем проплывали тучи, и в менявшемся освещении гора казалась покрытой глазурью, то льдом, а то отлитой из черного мрамора. Нас удерживала на склоне только сила трения резиновых подошв, там не было выступов, на которые можно было бы поставить ногу. Из-за отсутствия деталей эти горы снизу казались большими глыбами. Лишь добравшись до вершины, мы ощутили их истинные размеры.

В пять часов вечера приехали в Далан-Дзадгад. Врачи уже не принимали. Остановились в гостинице. Там нас встретила дежурная в розовом тюрбане. На столе стояла китайская медная ваза на трех ножках и с двумя ручками. В ней тлели веточки арца, наполняя гостиницу голубоватым дымом и терпким запахом. В ресторане нам подали мясную лапшу. Стены украшали две большие картины — натюрморт и пейзаж. Они были написаны по заказу властей сомона местными, а может быть, специально для этого приглашенными художниками. Картины монгольских художников обычно отличались живыми, насыщенными, но не яркими красками, с преобладанием темных, мрачных тонов. Краски были положены крупными мазками, изображения иногда обводились темным контуром. Преобладали пейзажи — особенно скалы, нередко — борьба жеребцов: животные с развевающимися гривами и раздутыми ноздрями, встав на дыбы, сшибались передними копытами. Много было картин, воспроизводивших схватки самцов верблюдов во время зимнего гона: покрытая снегом степь, животные, готовые напасть друг на друга, — ощеренные зубы, выкатившиеся из орбит глаза, на лбу — клок шерсти.

Больница в Далан-Дзадгаде помещалась в большом, выбеленном, одноэтажном здании. В коридоре вдоль неровно оштукатуренных стен стояли стулья, соединенные в блоки по пять штук. На них у дверей кабинетов сидели больные. Их лица темны и сморщены, как печеные яблоки: сюда приходили главным образом старики. Мы тоже присели, дожидаясь своей очереди. Стены здания толстые, с плохо обозначенными углами, деревянные двери настолько низки, что приходилось наклонять голову.

В коридор выглянула сестра и тут же скрылась, потом вновь появилась и пригласила нас в кабинет без очереди. Это не вызвало ни ропота, ни косых взглядов. Кабинет ослепил нас своим блестящим, недавно покрытым лаком, светло-оранжевым полом и выкрашенными ультрамарином панелями. Лицо врача было несколько одутловатым, как бы надутым, состоявшим из одних выпуклостей. Веки, словно набитые ватой, опускались вниз, оставляя лишь темные щели. Нос круглый — луковицей.

Врач выслушал нас — он понимал по-русски, — осторожно осмотрел ухо, потом по-монгольски сказал Пэрлэ, а тот перевел Зофье, что лучше поехать в Улан-Батор, поскольку повреждена барабанная перепонка и образовалась щель во внутреннее ухо, что очень опасно для жизни.

В скверном настроении мы покинули больницу. Отвезя Зофью в гостиницу, мы с Пэрлэ отправились на аэродром купить билет до Улан-Батора. Сразу же за поселком, в степи, стояла мачта с полосатым рукавом и домик, будто сложенный из кубиков. Крутая лестничка по внешней стене вела в башенку. Мы всунули голову в темноватое помещение, наполненное радиоаппаратурой. За столом сидел начальник аэродрома.

— Вы что? — буркнул он.

— Товарищ начальник… — заикнулся растерянно Пэрлэ.

— Нам нужен билет, — вмешался я.

— Потом, — услышали мы. — Мест хватит. Успеешь.

— А что с машиной? — поинтересовался я, потому что на аэродроме не было видно ни одного самолета.

— Как что? — удивился он. — Машин много. В четырнадцать часов улетает из Улан-Батора…

Мы вернулись в гостиницу. Спустя некоторое время, вновь съездив на аэродром, узнали, что самолет прибудет в шестнадцать тридцать и сразу же вылетит обратным рейсом. В семнадцать Зофья сидела в самолете. Мы надеялись, что она вернется через несколько дней. Я и Пэрлэ стояли под фюзеляжем двухмоторной машины и смотрели, как идут по трапу араты, тяжело поднимая ноги и подвертывая повыше полы дэли.

Зофья выглянула в иллюминатор, улыбнулась нам и на прощание помахала рукой. В эту минуту ей было, наверное, особенно тяжело. Она всегда стремилась де-жать руку на пульсе всех событий экспедиции, даже самых незначительных, жила экспедицией больше, чем кто-либо из нас. Видимо, эта женщина жила по принципу, что дело только тогда может быть стоящим, когда его творец сливается с ним. Экспедиция была ее детищем. Самолет развернулся, взметнул тучу пыли и, не выруливая на старт, поплыл над степью.

Под вечер я сидел в гостинице над своими бумагами, когда с крыши вдруг ручьем потекла вода, заливая стекла. Там, наверху, прорвало резервуар. Довольно далеко от гостиницы, около юрты, на корточках сидела старушка. Увидев воду, она начала кричать, махать руками. Из юрты вылез старик с двумя тазами и побежал на кривых ногах к струе, которую сносило ветром.

И только сейчас, выглядывая из окна, я сообразил, что гостиница получила новое украшение — скульптуру. Несколько недель назад я видел, как ее возводили. На просторной площади перед главным входом — верблюд, присевший в несколько неловкой и, как мне показалось, двусмысленной позе. Однако в глазах Пэрлэ это была типичная боевая поза верблюда-самца, угрожавшего своему сопернику.

Пэрлэ признался мне, что пишет стихи, но прочитать не пожелал, сказав, что они неудачные. Я знал, что многие монголы пишут стихи. Культура степей и кочевий породила культуру устной речи. Здесь не читали, а слушали, не писали, а говорили. Рассказ заменил кочевнику газету и стал настоящим священнодействием. Приезжий никогда не спешил сразу выложить новости. Сначала все усаживались в юрте, пили, ели, сквозь зубы цедили слова, готовясь к истинному пиру: долгому, внимательному слушанию. Рассказ повторялся раз, другой. Рассказчик подбирал более яркие выражения. Слушатели медленно постигали их значение, зная, что вскоре кто-то из них сядет на коня и поскачет передать весть дальше Каждый старался запомнить все до малейших подробностей, чтобы его рассказ был не хуже, а лучше предыдущего.

Монголы всегда любили стихи и песни, хранили их и памяти и передавали в неизменной и совершенной форме. Знатоки поэзии до сих пор привлекают к себе всеобщее внимание. Едва написав эти слова, я осознал, что в них только половина истины. За этой любовью монголов к слову кроется нечто большее. Еще в середине XIX века они были знакомы с книгой, с письменным словом лучше, чем какой-либо другой народ мира! Эту забытую, закамуфлированную искаженными представлениями истину напомнил мне Ринчен, отец палеонтолога Барсболда. Их дом в Улан-Баторе был именно таким, каким мы представляли себе жилище профессора старой школы. Диваны, кресла, книжные полки, письменный стол, заваленный стопками бумаг и книгами. Профессор Ринчен в переливающемся дэли, с молочно-белыми волосами, падающими на плечи, то и дело опускал руку под кресло, чтобы придержать ежа. Этот зверек, которого Барсболд привез из пустыни, не давал покоя собаке. Мы беседовали в тишине, нарушаемой лишь топотанием ножек ежа, все ближе подступавшего к креслу, где у ног профессора дремала такса. Внезапно раздался отчаянный визг, ошалелая собака заметалась по квартире, задевая боками мебель, еж бросился вдогонку.

Профессор сообщил нам, что пятьдесят процентов мужчин прежней Монголии были буддийскими монахами. Из них лишь небольшая часть жила постоянно в монастырях. Большинство после посвящения возвращались в мир, жили в степи, заводили семьи. Но дело не в этом. В монастырях обучали тибетскому языку и тибетской письменности, кроме того, десятая часть монахов училась писать на родном монгольском языке. Пожалуй, нельзя назвать ни одной страны мира или хотя бы Евро пы, где бы половина мужчин владела иностранным языком и письменностью. Этого не было даже в период наибольшего распространения латыни.

Остальная молодежь, не связанная с монастырями, также училась. В поселках существовали государственные школы, окончание которых давало право служить в административных учреждениях. В степи работали передвижные школы, располагавшиеся в палатках. В них многое заучивалось на память, ибо каждый поступавший и монастырь обязан был читать наизусть тридцать девять длинных тибетских текстов и их монгольские переводы. Возникли навыки в заучивании текстов, уважение к книге. Может быть, поэтому в современной Монголии так любят читать, сочинять стихи, песни, диалоги.

На следующий день после вылета Зофьи было воскресенье. Мы остались в гостинице до понедельника, чтобы позвонить в Улан-Батор и узнать диагноз. Весь день я писал открытки. Вечером мы долго лежали, не могли уснуть. Кровати душераздирающе скрипели, даже если никто не шевелился: сетки были растянуты так, что напоминали гамаки. Мне все время казалось, что я спиной касаюсь пола. Кроме того, под самым окном допоздна болтали бабы, у юрт лаяли собаки и приходили под окно пить из лужи. В глубокой тишине я различал их осторожные шаги по гравию, а затем слышал, как они лакают. Раз, быстро топоча, прибежала коза, плюхнула копытами по воде и начала неряшливо и жадно хлебать. Едва задремал, как над моей головой заговорил репродуктор. Было шесть утра — я вскочил, выключил его, но потом так и не смог заснуть.

Нас соединили очень быстро. Зофья находилась в квартире монгольских друзей. Расстроенным голосом она сообщила, что для лечения барабанной перепонки ей необходимо лечь в больницу минимум на две недели, поэтому она решила лететь в Варшаву, но вернуться до окончания работ. Зофья, даже больная, помнила о мелочах, касающихся экспедиции. Она просила передать множество поручений членам группы. Научное руководство Зофья доверила Тересе. Мы двинулись в обратный путь.

Я притормозил у автобазы и заказал машину для перевозки наших коллекций из Гурван-Тэс, когда закончатся работы. Остальную часть дня мы ехали с большой скоростью, почти без остановок, пока не показались юрты соляной артели. У первого ряда жилищ мотор заглох, поглотив последнюю каплю бензина.

Мы долго сидели в юрте Будэ. Нас без конца угощали чаем с молоком. Я то и дело запускал руку в пиалу с рассыпчатым печеньем и сахаром, клевал носом после целого дня, проведенного за рулем. Однако Пэрлэ все-таки затащил всех в клуб поиграть в пинг-понг. Сил у меня не было. Хорошо, что появился кто-то из здешних монголов и взялся за ракетку.

Утром приехал на велосипеде какой-то незнакомец, заглянул в клуб, где мы спали на полу, и сказал:

— Там у вас в лагере несчастный случай.

— Что такое? — Мы сели в спальных мешках.

— Ну… — пытался он объяснить. — Что-то плохое.

— Но что же все-таки?

— Такое что-то, — путался он. — Несчастный случаи.

— Кто-то погиб? — прямо спросил Пэрлэ.

— Нет! — замахал он руками. — Так плохо не случилось. Батма Нэмбо сломал ребро.

— Откуда ты знаешь? — спросил я, выскакивая из мешка.

— Потому что его отвезли в сомон. А Мягмар, с ним ничего не случилось, он только поцарапался, бросил работу, поймал в степи верблюда и вернулся домой…

— Ерунда! — вмешался Будэ, стоя позади приезжего. — Мягмара нет в поселке.

— А Батма Нэмбо сломался, — упирался тот. — Я еду прямо из сомона. Он там лежит у себя дома.

Не долго думая, мы отправились в сомон. Дети проводили нас к юрте. Пэрлэ дернул ремешок, вошел без стука. Из отверстия вверху падал свет, освещая помещение. На полу, на куске войлока лежал Батма Нэмбо. Он проснулся, услышав голоса, и, увидев нас, попытался подняться. Но боль исказила его лицо, он вскрикнул и упал на подстилку. Мы присели рядом.

— Ничего страшного, — успокоил он нас. — Я немного разбился, а ребро само заживет.

Распахнув рубашку, он показал забинтованную грудь.

— Все-таки что там случилось? — недоумевали мы.

— Подай нам чаю, — обратился Батма Нэмбо к жене. Она стала разжигать в печурке саксауловые ветки, а Бат начал свое повествование.

После вашего отъезда Самбу и Сайнбилиг построили подъездную дорогу к сайру, а Войтек приспособил веревку. Мы укрепили ее на вершине. Монолит с зауролофом положили на лист жести, вырезанный из бочки, и стали поднимать, высота не меньше тридцати метров. Шло очень медленно, а у самой вершины мы схватили канат руками, чтобы перетащить монолит через гребень и опустить с другой стороны на грузовик. Нас было семеро, и когда мы дернули канат разом, он лопнул. Все опрокинулись на спину и кувырком полетели вниз — там было очень круто. Я упал на уступ, потом свалился вниз. Те, кто был без рубашек, ободрали спины. Я не мог двинуться. Когда все пришли в себя, меня спустили вниз, посадили в тени, а сами закончили работу. Потом отвезли меня в лагерь. За ужином Войтек поймал ежа. Ночью мне было так плохо, что я не сомкнул глаз, поэтому на другой день после обеда меня привезли сюда. На мое место взяли Энхэ, девушку для работы на кухне.

Кирпичом, завернутым в тряпку, жена Батма Нэмбо наколола чая, высыпала его в кипяток, булькавший в горшочке, залила молоком, слила в чайничек, разлила в фаянсовые пиалы и стала подавать их гостям левой рукой, касаясь ее локтя пальцами правой, что было знаком уважения к гостям. Мы пили чай с сахаром вприкуску.

— Ложись и поспи, — предложил мне Батма, видя, что глаза мои слипаются.

Я не дал себя уговаривать и вытянулся рядом с ним на ящике, который жена застелила одеялами. Засыпая, я все еще чувствовал, что меня покачивает, как во время езды по неровной местности.

Перед заходом солнца мы достигли лагеря. Первым пас приветствовал «беглец» Мягмар. Лагерь казался пустым, обезлюдевшим, группа еще не вернулась из Хэрмин-Цава. Мы вновь выслушали рассказ о несчастном случае и новых находках. Анджей нашел целую конечность взрослого зауролофа, а Войтек — часть скелета хищного тарбозавра. Их уже извлекли и запаковали.

На следующий день, во время полдника, приехала группа из Хэрмин-Цава, возглавляемая Тересой. Похудевшие и загорелые, ребята один за другим выскакивали из «стара». Их радость по поводу замечательных коллекций, которые они собрали, угасла, когда они угнали об отъезде Зофьи и прочитали письма, где, вероятно, были не очень утешительные вести из дому. О несчастном случае в лагере они тоже не знали. Только к вечеру хорошее настроение восстановилось.

Из Хэрмин-Цава была привезена неслыханная добыча. Девятнадцать черепов млекопитающих и шестьдесят ящериц, кроме того, около двух десятков черепов крупных пресмыкающихся, близких к ящерицам; три черепа небольших крокодилов, скорлупа яиц и много протоцератопсов. Примерно половину срока, проведенного в Хэрмин-Цаве, днем было знойно, а ночью душно. Потом стало пасмурно и время от времени шел дождь. Два дня, когда у подножия одной скалы ребята находили по нескольку десятков черепов и скелетов, прошли, как в лихорадке. Легче было пережить разочарования последующих четырех дней, которые не принесли никаких открытий. Но на обратном пути в Наран-Булак у источника они увидели палатки советской экспедиции. Знакомые палеонтологи дружески приветствовали их, пригласили отобедать. Ребята вымылись в лагерной бане и приняли приглашение в гости на следующее воскресенье.

Отправились мы туда рановато, поэтому, чтобы дать хозяевам возможность подготовиться, остановились за холмами, не доезжая до Наран-Булака. День был безветренный, и я думал, что они должны были слышать шум подъезжавших машин за час до прибытия. Наш лагерь был расположен выше, и ехать надо было по склону, открытому в сторону Наран-Булака. Когда наконец в положенное время мы приехали на зеленую лужайку, встали перед выстроенными в ряд палатками и вышли из машин в наших лучших экспедиционных нарядах, в лагере еще шли приготовления. В кухне распоряжались Нармандах и Бадамгарав — сотрудники палеонтологической лаборатории. Ловя носом запахи жареного мяса и глотая слюну, мы разыграли по матчу в пинг-понг и в футбол с хозяевами, старавшимися скрасить наше ожидание.

Прием состоялся в юрте, в большой тесноте и толкучке при свечах, с обильными едой и питьем. Много и оживленно говорили, пели то польские, то советские песни. С трудом преодолев стихийное, как обычно бывает у русских, гостеприимство, нам удалось выехать к себе только в час ночи.

Мне казалось, что я только-только уснул, а уже пора было вставать: восемь утра. На этот день мы назначили выезд в Ширэгин-Ташунскую впадину, таинственный и пустынный край, лежащий по другую, северную сторону горной цепи Нэмэгэту. Там не было ни пастухов-кочевников, ни поселков, ни колейных дорог, ни джейранов, пи путников.

С полотенцем на шее я высунулся из палатки, собираясь идти к бочкам с водой, стоявшим возле кухни. Я мог выбирать одну из двух дорог вокруг холма, отделявшего меня от остального лагеря. Холм изолировал от туков вечерней болтовни, а потом и храпа. Можно было пройти влево по сайру с размытыми плитами. Путь был удобен, наверху стояла палатка Томаша, всегда плотно закрытая в это время. На мое приветствие Томаш ответил не сразу, тоном, который должен был убедить меня в том, что хозяин палатки давно одет, умыт и готов к завтраку. Обычно он добавлял что-нибудь мрачное насчет погоды, но из палатки не показывался.

На противоположном склоне устроился Пэрлэ. Я застал его перед зеркальцем, поставленным на камне: он причесывался гладенько на пробор, как примерный ученик. Дальше стояла юрта, служившая клубом и местом сиесты, еще ниже, у подножия сайра, примостился домик-кухня, перед ним бочки и куча саксаула, здесь было место для костра.

Однако я пошел направо, более трудной дорогой, взобрался на перевальчик и по мягкому грунту, по склону холма, добрался до большой палатки, думая, что придется будить ее обитателей. Но Войтек, обнаженный до пояса, делал утреннюю гимнастику. Он поднимал над головой ось опрокидной вагонетки с двумя колесами, которую привез из Гурван-Тэса. Циприан все еще не мог расстаться со спальным мешком. Услышав мое приветствие, он отозвался сонным, но необычайно мощным голосом.

— Послушай-ка, — сказал он, — побудка должна быть дифференцирована.

— Как это понимать?

— Очень просто. Каждому из нас нужно разное время для приготовления к завтраку. Я, например, — пояснил Циприан, — могу идти к столу прямо из спального мешка. Зато могу поспать лишние четверть часа.

— А какая экономия воды… — добавил я.

— Экономия! Я не так уж много расходую!

Я пересек округлую долинку и спустился к кухне. Палатки расположились по дуге. За скалистой грядой разместились Самбу с Сайнбилигом, Энхэ с Мягмаром. Завтрак готовил заспанный Ендрек с лицом, подобным градовой туче. Ему помогала ласковая, как утренняя заря, Марыся, единственная из всех, кто охотно приходил на помощь сверх дежурств. Они расставили на столе под полотняным навесом нарезанные сыр, хлеб, колбасу. Энхэ месила в кухне овсяные лепешки. Эдек чистил зубы, поставив стакан на бампер «стара». Он все время спал в кабине, так и не поддался уговорам перейти в палатку. С места в карьер мы стали обсуждать, что заберем с собой в Ширэгин-Гашун. Нам было известно, что там нет воды, и надо везти все необходимое для жизни.

После завтрака мы нагрузили машину. Поехали Эдек, Тереса, Войтек, Пэрлэ, Томек и я. В Гурван-Тэсе Пэрлэ выскочил из машины и отправился в юрту Будэ. До сумерек было еще далеко, и мы отъехали в пустыню, чтобы переночевать среди холмов. Не спеша разбили лагерь, чувствуя себя беззаботно, как на пикнике, и радуясь, как всегда в подобных случаях, отъезду из многолюдного лагеря и переменам в надоевшем распорядке жизни.

Сорвался ветер, и нас начало засыпать песком, поэтому Эдек поставил машину бортом к струе воздуха. На борту мы укрепили кусок брезента, половину его расстелили на земле, а на нем разложили матрацы и спальные мешки. Сразу сделалось тише, ветер свистел где-то поверху, и ничто не мешало смотреть на звездное небо.

— Вот это жизнь! — вздохнула Тереса.

— Подожди, — как всегда зловеще отозвался Томек, — скоро налетят комары…

Ему не удалось испортить нам настроение, хотя то, о чем он нас предупреждал, вполне могло случиться. Мне пришлось однажды пережить комариную ночь в пустыне.

В 1965 г. мы ехали в Западную Монголию в Алтан-Тээли к местонахождению костей носорогов. На ночь остановились в сухой местности на покрытых травой холмах. Расстелив спальные мешки, мы улеглись на них, но укрываться не стали, поскольку были измучены дневным зноем, да и вечер стоял жаркий. И тут-то на нас налетели тучи комаров. Они набросились внезапно, вмиг одежда, руки, лицо, шея покрылись сплошной копошащейся массой. Они не кусали, а грызли, раздирали тело. А мы, вместо того чтобы бежать, залезли в мешки, застегнув их на молнии, и накрыли лица. Это был самый плохой выход из положения. Никто не отважился высунуть носа наружу, хотя жара была невыносимая. Прошло минут двадцать, пока я управился с насекомыми, забравшимися в мешок. Моя кожа, покрытая кровавой кашицей, горела, словно ее облили кислотой. Когда же, полузадохнувшийся, я улегся неподвижно, почти не дыша, то услышал грозное, громкое, как тарахтенье моторного велосипеда, жужжание комариной тучи, повисшей над моей постелью. Оно не смолкало до рассвета. Агрессивные, кровожадные, обезумевшие от голода, остервенелые комары готовы были сожрать меня немедленно. Далеко за полночь я немного задремал, но меня тотчас разбудила резкая боль: передовой отряд разбойников порвался через какую-то щель в укрытие. Я задыхался, обливаясь потом. Вокруг раздавались стопы. Утром, когда солнечные лучи осветили спальные мешки и температура внутри наших убежищ поднялась еще выше, мы едва живые лежали в таких мокрых мешках, будто их тянули из воды. На рассвете комары улетели. Жужжание стихло. Эрдэнибулган звал на помощь. Лицо его распухло и походило на дыню, глаза исчезли.

Немного придя в себя, я попытался установить, откуда прилетели комары. Трудно было понять, где они водились — ведь вокруг ни ручейка, ни озера. Я направился по волнистым холмам к месту, по которому, как мне показалось, недавно прошел пожар. Я увидел серую, словно засыпанную толстым слоем пепла, землю. Этот слой и составляли комары. Они сотнями покрывали траву, пригибая ее к земле; сидели друг на друге, образуя толстый ковер. Теперь я чувствовал себя сильнее комаров. Солнце стояло уже высоко, его яркие лучи пригвоздили насекомых к земле. Я пнул ногой кучу и увидел, что они, не в силах взлететь, опадали, как хлопья пепла.

Вся эта вылазка на запад была похожа на путешествие в нереальный мир. Мы искали Цагаан-Нуур (Белое озеро); судя по карте, оно было где-то близко. Я вышел из машины и углубился в толщину тумана, окутавшего пустыню. Ветер колдовски шумел над головой, а под ногами волнами светлой пыли плыла земля. Я ступал словно по тучам, как бы парил над землей, в пространстве без форм и контуров. Лишь солнечные лучи то и дело обгоняли меня, прочерчивая светлые полосы. В какой-то момент туман под ногами сгустился и превратился в жидкость. Не останавливаясь, я снял ботинки и по щиколотки погрузился в бархатистую гладь. Молочно-белая жидкость дрожала и колебалась, как бы в конвульсиях, пытаясь отделиться от мглы. Я брел все дальше, сам не зная зачем, увязая сначала по икры, потом по колено, затерянный в озере, не разбирая сторон света, не зная, где берег, какой величины озеро.

Поднимаясь на возвышенность между двумя скалистыми стенами, мы увидели табун полудиких лошадей. «Стар» вползал на гору полдня, и вместе с ним испуганные шумом мотора бежали лошади. Длинная вереница кобылиц и жеребцов с развевающимися гривами сопровождала нас в течение нескольких часов. Она змеей вползала на холмы, то опережая машину, то отставая от нее. Иногда лошади останавливались как вкопанные, всматриваясь в нас налитыми кровью глазами, раздували ноздри и вновь все разом пускались вскачь. Табун был похож на многоногого дракона, опутанного гривами и хвостами. Они не знали усталости, ноги их были словно тугие пружины. Бег давно потерял для них смысл и продолжался без цели, просто ради движения. Они роняли клочья пены, спины их лоснились, из-под копыт летели комья дерна.

Утром Пэолэ ждал нас возле юрты Будэ. Взяв курс на Ширэгин-Гашун, мы двигались вверх, к перевалу между массивами Нэмэгэту и Сэврэй.

Приблизившись к горам, мы установили, что пересечь перевал напрямик невозможно, поскольку обе цепи заходят друг за друга. То?да мы свернули и направились параллельно им, по коридору, усыпанному гравием, нанесенным сезонными ливнями. Ущелье и склоны были Покрыты мелкими обломками серого камня. Казалось, здесь начиналась пустыня в полном смысле слова, пустыня, где не встретишь ни единого человека, и тем не менее вдали, довольно высоко, на самом повороте сайра показалась одинокая юрта. Нам хотелось купить барана, и мы с Пэрлэ вышли из машины. Юрта небольшая, ее можно было бы уместить на двух верблюдах при перевозке. Из трубы поднимался дым. Вокруг валялось несколько костей, постромок из шерсти, овечий навоз. На четырех вбитых в землю колышках лежала груда шкур. Так их оберегают от грызунов. Юрту окружала сложенная из камней стена, к ней примыкал каменный сарайчик. Животных не было видно. Войдя в усадьбу, Пэрлэ и я почти столкнулись с молодой и стройной монголкой и на мгновение забыли, зачем пришли. Впервые за многие недели мы увидели женщину с накрашенными губами. Пятно кармина было как призыв. Она хлопотала в юрте, готовила чай и, как нам показалось, ловила наши взгляды. Мы залезли в юрту, расселись на войлоке и забыли о том, что нас ждут пять человек и что работает невыключенный мотор. Однако баранов у нее не было. Кроме того, на продажу скота требовалось особое разрешение. Они с мужем пасли стадо коз, принадлежавшее бригаде, и число животных, которых выделили для убоя, было строго ограниченно.

Открылся вид на Ширэгин-Гашун. На десятки километров глазу не на чем было задержаться. По длинным склонам вдоль гладких педиментов мы приближались к этому безлюдному краю. Его морщинистый лик светился желто-золотым светом, а небеса излучали сияние. Из бесконечного пространства на мглистую долину низвергались потоки рассеянных лучей. Там, откуда они исходили, где сквозь тучи виднелся солнечный диск, недоставало лишь треугольника всевидящего ока.

Четыре дня мы кружили по котловине, пересекая ее в разных направлениях. Нашли откосы, покрытые чешуйками ржавчины, и конгломерат из спрессованного крупнозернистого галечника. Из почвы выступало множество костей, но местность была словно охвачена инфекцией: кости рассыпались от малейшего прикосновения, превращаясь в такой сухой и мелкий порошок, что его не брал никакой клей.

Одна кость — бедренная, — принадлежавшая динозавру огромных размеров, лежала, как на пьедестале, на большой плоской каменной плите, высотой с обыкновенный стол. Кость сохраняла скалу от выветривания, и по мере понижения окружающей поверхности осколок оке лета все больше обнажался на своем пьедестале. Он был бело-голубой, покрыт крапинками: кость расслоена на пластинки толщиной с луковичную кожицу. Мы видели, как ветер срывал их и уносил.

Вечером следующего дня над юрами бушевала гроза. Она была так далеко, что мы без опасений легли спать под открытым небом, устроившись в сухих песчаных выемках. После полуночи начало накрапывать, и все решили укрыться под «старом». Я откладывал переселение, пока дождь не превратился в ливень. К этому времени лучшие места были уже заняты. Я улегся под радиатором, но на голову капало. Тогда я протиснулся подальше и лег навзничь, касаясь моста головой и стирая с него масло, которое за ночь расплылось по всей пижаме. По голове все время что-то тюкало, приходилось сползать с матраца и передвигать его. Наконец я укрыл лицо курткой и успокоился.

В различных точках долины нам все же удалось найти несколько подходящих экземпляров. Самым интересным из них был полный скелет небольшого хищного, когда-то бегавшего на двух ногах динозавра метрового роста, а также скелет пресмыкающегося, которого мы не смогли определить здесь, на месте.

До возвращения в лагерь мы непременно хотели извлечь найденную Тересой тазовую кость панцирного динозавра диаметром в тридцать сантиметров и ломали голову, как это сделать. Снаружи не обнаружилось почти никаких повреждений, однако внутри кость была ветхой и грозила рассыпаться в руках при попытке приподнять ее. К счастью, она хорошо впитывала клей, разведенный водой. Оставалось только просушить ее. День был пасмурный, с оловянного неба постоянно моросило. Мы применили метод, к которому консерваторы обращаются крайне редко: выкопали вокруг кости канавку, разложили в ней костер из мелких веточек караганы, чтобы выпарить воду. Под влиянием тепла тазовая кость через час затвердела настолько, что ее можно было поднять без опаски. Она лишь немного закоптилась от дыма.

Самолет не прилетал в Гурван-Тэс уже целых три недели. Писем все не было. Явился «Радиочеловек» и развеял наши надежды. Зато он пригласил нас в клуб поиграть в пинг-понг. Нам не очень-то хотелось, но Пэрлэ настаивал — пришлось идти.

Не успел я оглянуться, как уже стоял с овальной ракеткой в руках против незнакомого монгола, прыгающего по другую сторону стола с нахмуренным лбом и чрезмерно блестевшими глазами. Слишком сильное желание выиграть оказалось для него пагубным. Под тяжестью взглядов множества зрителей он то и дело терял очки, хотя играл лучше меня. Зная, что дружеские чувства к нашей группе ничто не сможет так подогреть, как мой проигрыш, я не старался выиграть. Однако мой противник так медленно восстанавливал свободу движений, что все-таки проиграл. Я передал ракетку Пэрлэ.

Мне казалось странным соперничество, которое возникает у только что познакомившихся людей. Потом я понял, что другого просто и быть не может. Даже дружеская беседа — не что иное, как соперничество. Ее цель — показать себя с лучшей стороны, захватить преимущество над собеседником. «Может сыграем?» Спортивная или светская игра с ее ритуалом условной борьбы как нельзя лучше способна удовлетворить стремление людей закрепить отношения преобладания и подчинения. Вместо того чтобы подавлять это желание, человек удовлетворяет его с помощью различных игр. Бьет по шарику или мячу, побивает карты, уничтожает пешки. В этой системе партнер не является объектом атаки, он лишь тот, кто обеспечивает вам волнующие мгновения. Особенно если вы выигрываете.

Мы довольно рано покинули Гурван-Тэс, надеясь к вечеру добраться до лагеря, но на половине пути заметили две юрты — кто-то вспомнил о баранине. К усадьбе приближалось стадо, подгоняемое женщиной. Мы подошли, из юрты высунул голову хозяин, одетый по степному обычаю так, будто вот-вот отправится в путь: в дэли, застегнутом доверху, туго перепоясанный желтым шарфом, в сапогах. Оседланная лошадь стояла под веревкой, натянутой между двумя жердями. Мы с Пэрлэ присели в тени юрты и завели разговор о дом, о сем.

Блеск солнца ослаб, лучи пожелтели, краски степи сгустились. В усадьбе пахло навозом. Ветер утих, и в тишине резко раздавалось мычание верблюжат в стаде. Привязанные веревками к колышкам, вбитым в землю, они плакали, обратясь на восток. С еще не проколотыми носами, в намордниках из плетеного волоса, с длинными ногами и огромными карими глазами, обрамленными пушистыми ресницами, они больше походили на плюшевые игрушки, чем на животных. Верблюжатам было по нескольку недель, двигались они скованно, механически переставляя ноги.

Напротив стада, спиной к юртам сидела трехлетняя девочка. Ее не привлек шум мотора. Разговаривая сама с собой, она смотрела на верблюдов, на степь позади них и дальше, на фиолетовую гору Хугшу. Время от времени она набирала в обе руки песок и подбрасывала его. Затем снова сидела тихо, задумчиво, неподвижно глядя на этот единственно знакомый мир, не ощущая его тяжести, уверенная и спокойная.

Я понял, почему так волнуются верблюжата, когда из-за холмов, покрытых похожими на сердечник листиками нитрарии, показались верблюдицы и врассыпную, не торопясь и покачивая головами, стали приближаться к своим детенышам. Первая из них без тени колебания миновала нескольких верблюжат и подошла к своему дитяти, которое уже издали рвалось к ней, перебирая ногами. Она подставила бок, верблюжонок страстно и нетерпеливо ткнулся мордочкой ей под брюхо и принялся жадно сосать.

Пригнали стадо коз и несколько баранов, державшихся особняком. Продавать барана хозяева не захотели — зарезали козу. Мы взяли только заднюю часть туши, оставив им остальное мясо, а также шкуру и внутренности. Пока мы занимались всем этим, хозяин подошел к нашей машине, присел на корточках у заднего колеса, вынул из насечки покрышки комочек глины и растер его пальцами. Он внимательно изучил его, а когда глина совсем рассыпалась, понюхал пальцы и взглянул на небо. В сторону Гурван-Тэса плыло небольшое плоское облако, и мне стали ясны действия пастуха. Погода, обстановка в степи, наличие травы и воды на обширной территории имели огромное значение для хорошего выпаса стада. Животные не могли кормиться На одном месте слишком долго. Их приходилось гнать на другие пастбища, когда на одном кончался корм, когда степь пожирали грызуны или в пору созревания трава покрывалась вредными колючими семенами. Поэтому пастухам было ценно каждое новое свидетельство об отдаленных пастбищах. Возможно, хозяин хотел отогнать стадо на новые места, расположенные в той стороне, откуда мы приехали.

Если бы это происходило полвека назад, мы прибыли бы сюда не на машинах, а на верблюдах, тогда опытный пастух многое смог бы узнать об условиях выпаса на протяжении всего пути каравана. Ему рассказали бы об этом состояние шерсти лошадей и верблюдов, их навоз, моча, поведение. Но машина?.. Монгол тяжело поднялся, вытирая руку о дэли. Он спросил о лошадях: не попадались ли нам шесть кобылиц и белый жеребец. Два дня, как они пропали. Когда «стар» двинулся с места, он тоже вскочил на коня, пустился галопом и скрылся из виду.

Мяса мы купили мало, поэтому, вместо того чтобы ехать в многолюдный лагерь, вскоре остановились поужинать среди саксаулов.

На следующий день уже недалеко от лагеря мы встретили машину Сайнбилига. В кабине сидели Циприан и Самбу. Они везли ящики со скелетами «панцирного» и зауролофа, чтобы сгрузить в Гурван-Тэсе, а до этого хотели заехать в сомон за хлебом. В семнадцать «стар» добрался до лагеря.

За полдником мы отчитывались друг другу о проделанной работе, и, когда принялись перечислять наши находки, оказалось, что поездка была весьма удачной. Мы привезли немало любопытных фрагментов скелетов, исследование которых могло внести много нового в науку о динозаврах. Я думаю, что мы были несколько избалованы находками, сделанными в наиболее богатых отложениях впадины. В сравнении с ними любое менее обильное местонахождение разочаровывало.

Целый день наша группа провела у скелета панцирного, найденного Циприаном. Скелет находился не в наших глубоких ущельях, а на территории, которую мы называли «Алтан-Ула III», в довольно мелком ущелье, без ярко выраженных стен, среди холмов, покрытых камнями. На дне рва, по которому раз или два в год стекала дождевая вода, лежал камень из песчаника. На нем вырисовывались дугообразные полосы. Это были ребра животного, по которым можно было определить размеры грудной клетки и объем туловища. В грудной клетке свободно поместился бы человек. Опоясывая камень, ребра сбегались к его нижней части, где, наклонившись, можно было увидеть спинные позвонки. Таз оказался несколько разрушенным, но многие его части еще находились в камне, который был твердым, как металл, и звенел от удара молотка. У основания камень слился со скалой, составляя с ней одно целое. Однако ниже кости скала была настолько мягкой, что крошилась под ножом. Это подтверждало наше давнишнее наблюдение: осадок, окружавший мертвое животное, каким-то образом отвердевал, возможно благодаря элементам разложения. Именно этому процессу мы обязаны тем, что находим остатки скелетов в глыбах, торчащих над скальными плитами, но лишь незначительно разрушенных выветриванием.

Сросшиеся позвонки, которые составляли крестцовую кость рептилии, располагались в самом холме. Под ними должен был находиться хвост, если он не оторвался. Эта часть тела панцирных динозавров, очевидно, играла особую роль. Хвост и его своеобразное окончание были, пожалуй, самой массивной частью скелета и благодаря этому сохранялись в осадке лучше других костей. Поэтому трудно обычно определить, какому виду, описанному на основе остальной части скелета, принадлежит отдельно найденный хвост. В этот раз теплилась надежда, что хвост еще лежал на месте.

Мы начали гигантские земляные работы: отбрасывая лопатами завалы песка, раскапывали холм. Мужчины поочередно копали лопатами, а потом, когда скала стала твердой, разбивали грунт кирками. Тереса и Марыся пропитывали клеем ребра и кости таза. Вскоре там, где оканчивалось туловище, мы докопались до продолговатой формы, погруженной в более мягкий материал. Я обчищал ее лопатой, обнажая все большую часть длинного вала из желто-красного песчаника. Внезапно камень отпал в виде полукруглой скорлупы. Внутри каменной трубы перед нами открылась необычная структура. Все присели над ней, соединив головы.

Хотя я привык к временным отрезкам, которыми оперирует наша наука, но все-таки не мог не задуматься о возрасте находки: верхний мел, восемьдесят миллионов лет назад. Перед нами лежало нечто похожее на свежеприготовленный анатомический препарат: ряд массивных цилиндрических образований — хвостовые позвонки. Они прилегали друг к другу поверхностями, из которых одна была вогнутая, другая выпуклая, как в суставе, что обеспечивало животному движение. Но нот хвост был окружен сеткой из окостеневших светлых, похожих на веточки ивняка, ободранные от коры, сухожилий. И сплетены-то они были корзиночкой — косым плетением. Аналогии, возникавшие при виде этого органа, относились не к области анатомии, а скорее к области механики. Не орган, а приспособление, сконструированное для определенной цели. Чтобы разобраться в нем, надо было освободить хвост целиком.

Мы снова взяли в руки лопаты. Серый зной навалился на пустыню. Время от времени в глазах начинали кружиться темные точки. Кожа покрывалась влагой, соленые струйки сбегали по носу. Наша выемка концентрировала лучи, как вогнутое зеркало. Песок обжигал подошвы сквозь толстые ботинки. Дышать нечем. Под низкой стеной, под камнями разбросаны узенькие, как обрезки черной бумаги, бесполезные тени.

Показался каменный вал — место, где когда-то хвостовые позвонки были покрыты слоем мышц, кровеносных сосудов, нервных волокон и кожи. Из его цилиндрической поверхности выступали кончики белых костей. Очистив один от породы, мы обнаружили шип, похожий на утолщенный акулий плавник. Ряд таких шипов торчал в сплетении сухожилий, но не прикреплялся к ним. В живом организме шипы были соединены кожей. Совершенно ясно, что хвост имел совсем другое назначение, чем хвост двуногих динозавров, который помогал им сохранять равновесие на бегу. Он также не мог служить опорой для туловища, когда животное садилось. Грузная рептилия, заключенная в панцирь, была вообще неспособна присесть, подняв переднюю часть туловища. Таким образом, хвост служил орудием обороны.

Еще не закончив выемку, я зацепил лопатой за кость, не связанную с хвостом. Сначала мы решили, что это конечность «панцирного», но, очистив ее мягкими кистями, увидели три мощных когтя и узнали лапу тарбозавра, самого крупного хищника всех времен и единственного охотника, представлявшего угрозу для «панцирного». Вероятно, именно существование тарбозавров обусловило необходимость возникновения панциря. Теперь лапа преследователя покоилась в могиле жертвы. Других остатков поблизости не было, поэтому соседство было скорее всего случайным. Вероятно, после гибели обоих кости течением реки занесло в одно углубление. У тарбозавра было три пальца двадцати сантиметров длиной, четвертый, остаточный, рос сзади и соединялся с костя ми плюсны. Вся стопа от кончиков когтей до пятки насчитывала полметра. Она представляла собой основу столбообразной ноги, одной из двух, служивших передвижению шеститонного туловища. Такая лапа, скрепленная с позвоночником, скорее всего затрудняла движение тарбозавру, особенно немолодому. В то же время челюсти его, подобные обоюдоострым ножам, снабженные зубами, представляли опасность для панциря. Что же служило средством активной обороны у «панцирного»?

Откопав хвост целиком, мы убедились, что он оканчивался утолщением, похожим на сплющенную булаву. Это была сумчатая кость, которая при жизни животного могла весить до шестидесяти килограммов — не самая крупная из тех, что мы находили прежде. Несколько лет назад нам попался хвост с таким же утолщением, похожим на гигантскую дыню диаметром в шестьдесят сантиметров. Он принадлежал другому виду панцирных динозавров. Животное, конечно, не могло «размахивать» хвостом, отягощенным такой гирей. Плетенка из сухожилий связывала систему в одно целое, укрепляла ее, обеспечивая в то же время значительную упругость. Пружина с маховым грузом на конце! Я видел средневековую булаву в улан-баторском музее. Она снабжена гибкой ручкой, переплетенной ремнями вместе с железным кулаком на конце.

Панцирный динозавр был неспособен делать боковые движения хвостом, но наверняка мог развернуть заднюю часть туловища и молниеносно нанести боковой удар. Его хвост, как гибкая палица, бил агрессора по ногам и в лучшем случае ломал ему голень. Действие этого оружия было весьма эффективным, к тому же при слабо развитых передних ногах тарбозавр передвигался на двух задних. Повреждение хотя бы одной задней ноги лишало его возможности продолжать атаку. Даже если удар лишь опрокидывал его, он, ударившись всей тяжестью шеститонного тела о землю, оставлял попытку дальнейшего преследования.

Панцирный динозавр из всех представителей животного мира того времени был, вероятно, наименее агрессивным. Его оружие — хвост-палица служил скорее для защиты, чем для нападения.

Стоит помнить, что такие неагрессивные животные существуют и теперь, и это мирное отношение к жизни не мешало и не мешает им успешно развиваться. Панцирные динозавры были неоднородной группой животных, населявших огромные пространства материков.

И если они таинственно исчезли с лица Земли, то лишь потому, что им пришлось разделить судьбу всего отряда динозавров.

Мы прервали работу, как обычно, в полной темноте. По дороге к лагерю вспомнили, что нас, вероятно, ждут письма, привезенные Циприаном. Однако машина не пришла. За ужином, сидя под белыми навесами при газовых лампах, отгонявших ночных бабочек, мы всматривались в степь, не светят ли фары.

В холодный облачный день работалось хорошо. Извлечь и упаковать хвост не составило никакого труда. Три натуральные трещины позволили разделить его на четыре части. Предстояла наиболее трудоемкая работа: вывезти скалу с ребрами и тазовой костью. Мы сумели разделить и ее, вбив тяжелым молотом клинья. И все-гаки самая тяжелая часть весила более двухсот килограммов. С помощью стального каната, который подтягивался лебедкой, нам удалось передвинуть глыбу на более удобное место. «Стар» повернули задом и втащили в него скалу по наклонным балкам.

На дне рва осталась пустая вмятина. Она может сохраняться в здешнем климате годами. Мы не раз натыкались на следы своих раскопок 1965 года. Они выглядели так, словно были оставлены несколько дней назад. В полдень вся группа во главе с Валиком направилась к скелету зауролофа. К сожалению, второй раз открыватель не мог отыскать его. Меня это не удивило, поскольку окружавшие нас холмы походили друг на друга как две капли воды, Рассыпавшись цепью, мы стали прочесывать их во всех направлениях. Балик, на мой взгляд, не очень-то сокрушался, а Тереса и Марыся не отказали себе в удовольствии сделать ряд ехидных замечаний об умении мужчин ориентироваться в полевых условиях. После этого они решили, что мы ищем совсем не там, где надо, и каким-то чудом вывели н;к к скелету.

Он и вправду был гигантом. Фрагменты костей вы ступали из обширной горизонтальной плиты во многих местах. Хотя они сильно разрушились, тем не менее стоило заняться их консервацией. Такое большое число костей будило надежду, что этот скелет почти полный. Трудность представляла транспортировка монолитов, поэтому мы начали работы с поисков подъезда к ним. Единственно возможный путь лежал вдоль не очень глубокого, но длинного, до нескольких сот метров, сайра, в некоторых местах слишком узкого. Необходимо было подготовить дорогу. Мы принялись стесывать склоны, засыпать уступы, расширять слишком тесные повороты ущелья.

Работали до обеденного перерыва. Циприан все еще не появлялся. Он приехал лишь в часы сиесты, когда мы дремали в тенистых уголках лагеря, разморенные жарой и обильной пищей. Задержка стала понятной, когда мы увидели Самбу с забинтованной головой. Янек немедленно забрал его в свою палатку и обнаружил под повязкой резаную, не менее пяти сантиметров рану. Однако нам не удалось узнать о ее происхождении, по скольку ни Самбу, ни его товарищи по поездке не проронили ни слова. Задержка, по их словам, произошла только потому, что пришлось дожидаться почтовой машины. Самолет из-за болезни пилота все еще не летал.

В этот день мы уже не вернулись к зауролофу. Надо было сбивать ящики для скелета панцирного и подготовиться к завтрашнему приему по случаю нашего национального праздника. Мы пригласили советскую группу, которая все еще находилась в Наран-Булаке. А пока соорудили огромный костер из саксаула и спрятали внутри сюрприз.

В праздничный день с утра шел дождь, не переставая ни на минутку. В то время как Самбу с небольшой температурой и с выражением таинственности на лице лежал в палатке, остальные мужчины работали на заготовке ящиков и урывками помогали дамам готовить блюда для вечернего пира. В половине шестого, когда небо прояснилось, с небольшим опозданием приехали гости. Группа явилась не вся. Несколько дней назад у них произошел несчастный случай. Во время работ у отвесной скалы осыпался мягкий песчаник и завалил обломками несколько человек. Одного из них засыпало полностью, его откопали, но одно ребро было сломано, и кожа во многих местах содрана. Пришлось отвезти пострадавшего в больницу.

Программу вечера открыли соревнования по стрельбе. Мишенями служили консервные банки. Мои коллеги стреляли лучше, чем полагалось гостеприимным хозяевам, и выиграли у гостей.

Затем сели за стол. Он был освещен газовыми лампами ив окружавшей его темноте казался чудом в пустыне. Пестрые скатерти, ряды тарелок и салфеток, сверкающие приборы, разные закуски, салаты, напитки, приправы! Поздним вечером мы перешли в юрту, где нас ожидали кофе и сласти. Валик пел романсы под гитару. Потом разожгли костер. Пламя охватило огромную кучу веток, мы затаили дыхание, ожидая. Раздался треск, как будто разломилось дерево, посыпались искры, взвилась полоска дыма. Таков был конец укрытой в костре ракеты.

Утром мы встали немного позже, чем обычно, в восемь часов, и все, кто не был занят в лагере, отправились смотреть, как доберется «стар» до «скелета Валика». Машина скрежетала и скрипела на поворотах, упорно вползая на ступы. Под самый высокий из них — ступеньку метровой высоты — мы подсыпали камней. Глубокая нарезка покрышек, как челюсти, захватила край уступа, и машина сдвинулась.

Предварительная очистка плиты, в которой находился скелет, обнаружила закрытую обломками тазовую кость рептилии и выходящую из сустава бедренную кость. Остальная часть конечности могла находиться в скале. Прорисовывались позвонки длинного хвоста. Твердая, как бетон, скала с трудом откалывалась под ударами долота. Но главное открытие состояло в том, что это оказался вовсе не травоядный зауролоф, а хищный тарбозавр. Извлечь скелет из скалы было крайне трудно, но он сохранился почти полностью, и мы реши ли продолжать работы.

Длина линии позвоночника от самых мелких позвонков до осколков передней части черепа составляла двенадцать метров. Следовательно, это была взрослая зрелая особь — один из наиболее крупных тарбозавров, известных до сих пор. На плите, в которую он был заключен, легко умещалось несколько человек. Они вполне могли работать одновременно, не мешая друг другу.

Легче всего оказалось обнажить хвост. Тело первых позвонков, расположенных сразу позади таза, было огромным. Сплюснутые с боков позвонки достигали и высоту тридцати сантиметров. Из них почти перпендикулярно, с легким наклоном назад, торчали такого же размера отростки. Их неровные и утолщенные края когда-то прикреплялись к мышцам и сухожилиям. Назад отклонялись и горизонтальные отростки, помещавшиеся с обоих боков позвонка, словно крылья. В отличие от хвоста панцирного динозавра у этого хвоста мы не обнаружили укрепляющего аппарата. Позвонки обладали значительной подвижностью. Большое число мышц обеспечивало гибкость и способность к самостоятельным движениям. На конце хвост был очень тонкий, похожий на кнут. Самые маленькие позвонки имели диаметр карандаша.

Роль этого упругого, довольно тяжелого хвоста казалась очевидной. Животное было двуногим, бегало и ходило в полупрямом положении, следовательно, хвост, служил противовесом для передней части тела. Тарбозавр, лишенный по какой-то причине хвоста, не смог бы оторваться от земли. Огромную голову, толстую шею и вместительную грудную клетку, выступавшие далеко опору (ноги), было бы просто невозможно сдвинуть. Вероятно, тарбозавр мог быстро бегать, настигать свою травоядную жертву, а движения хвоста придавали ему маневренность, обеспечивая туловищу повороты в нужном направлении. Наконец, животное могло опереться и на хвост, перенеся на него часть тяжести с ног, когда оно присаживалось с выпрямленным туловищем и головой, поднятой высоко над зарослями, чтобы высмотреть добычу.

По дороге в лагерь мы увидели в одной из многочисленных впадин скелет верблюда. На нем еще сохранились остатки высохшей, как пергамент, кожи, а затвердевшие сухожилия не давали костям рассыпаться. Мы смотрели с высоты кузова на этот полумумифицированный труп, пораженные необыкновенным сходством его положения с положением останков тарбозавра. Оба животных покоились на правом боку. В смертельной судороге подняты к животу задние ноги, спина выгнута дугой, голова запрокинута назад, как бы отброшена на спину.

Это сравнение наталкивало на мысль, что тарбозавр, как и верблюд, окончил жизнь на сухом месте. Его также не тронули хищники: не тащили и не терзали его, что изменило бы положение скелета. Изогнутость спины могла сохраниться только благодаря иссушению сухожилий. Если бы они размягчились от воды, кости были бы расположены произвольно.

Однако самое сильное впечатление на меня произвело само сходство, которое как бы подтверждало, что тарбозавр и вправду был настоящим животным. Подобно верблюду, он был когда-то живым, а потом упал, издал свой последний вздох, скорчился в смертельной судороге, а прежде он существовал, ходил по Земле. Наверное, до этой минуты в моем подсознании таилось сомнение, является ли предмет наших исследований тем, за кого мы его принимаем? Что это были за создания, имеющие теперь форму скелетов, отлитые из камня неизвестно кем и когда? В конце концов у нас нет непосредственных доказательств того, что они когда-то были частью животного мира. Многочисленные свидетельства их существования все-таки говорят больше разуму, чем воображению.

На следующий день работы продвинулись мало. Ясное с утра небо вскоре затянулось тучами. Они поплыли странными валами, подобными морским волнам, и пролились дождем, который шел не утихая до самой темноты. Палатки промокли, обед запоздал, потому что сырые дрова не разгорались. Ночью сорвался ветер и разогнал тучи. В воскресенье солнце залило пустыню, большая часть группы провела этот день в горах. Я был дежурным по кухне и мог спокойно заняться приготовлением воскресного обеда. В половине восьмого вечера я Накрыл стол. Крепкий томатный суп с большим количеством сладкого и черного перца; остросладкая, тушенная с абрикосами и миндалем телятина, на гарнир рис. На третье голландский десерт: внизу сухое, пропитанное вином печенье, залитое заварным сливочным кремом, и гоголь-моголь с изюмом, наверху сладкая груша из компота. Затем кофе, чай и «коровки» — конфеты, приготовленные по рецепту русских: нераспечатанная банка сгущенного молока кипятится в воде шесть-семь часов. В ней образуется темно-коричневая, густая, сладкая масса.

В сумерки недалеко от лагеря, среди плоских, как столешницы, скал, я обнаружил чистую светлую лужу, У самой воды на камне сидел большой ворон. Он был один, хотя обычно эти птицы держатся парами. По вылинявшим растрепанным перьям, по облезшим ногам и белой, как иней, полоске вокруг клюва я понял, что ворон очень старый. В его поведении не чувствовалось страха, он только повернул голову в мою сторону. Я уселся рядом, и мы долго смотрели друг на друга. Похоже, он умирал, силы покинули его. Веки птицы тяжело поднимались и опадали. Этот мир уже не существовал для него. Он был на той стороне, куда никто не мог сопровождать его. Полное, совершенно непревзойденное одиночество.

В другой раз я видел одинокую лису. Я проснулся на рассвете в траве. Спальный мешок и вся степь были покрыты каплями росы. Я увидел издалека, как лиса бежала в мою сторону, и, когда приблизилась, понял, что она никуда не спешит, а бежит просто так.

Рыжая, мокрая от росы, с раскрытой пастью, она перепрыгивала через влажные травы, бросалась на спину, словно отбивалась от кого-то всеми четырьмя лапами, щелкала зубами и вновь срывалась с места. Рассвет был прозрачный, чистый, солнце оранжевое, еще холодное.

Нас разделяло метра два, когда лиса меня заметила, поднялась на задние лапы возле спального мешка, быстро перебирая передними в воздухе, и опять помчалась дальше, закинув голову, задрав хвост, опьяненная ранним утром. Лиса была воплощением одиночества, переполнена радостью, которую она ни с кем не разделяла.

В понедельник, во время завтрака, термометр покалывал десять градусов. Ветер морозил кожу. Янек установил, что рана да лбу Самбу не зарубцовывается, хотя прошла уже неделя. Он сомневался в том, нужно ли продолжать лечение в полевых условиях. Мы решили отвезти его в Гурван-Тэс, чтобы оттуда через Далан он переправился в Улан-Батор почтовым самолетом. Его повезли Эдек и Пэрлэ, а также Энхэ, помощница по кухне, которая должна была возвращаться домой в сомон. Заодно они забрали очередной груз ящиков с коллекциями. Мы отправили с ними юрту, начав, таким образом, свертывать лагерь.

При разборке произошел неприятный инцидент. Сняв войлочный покров, мы убрали жерди, составляющие остов юрты. Они лучами сходились к центру, к довольно толстому и тяжелому кольцу с отверстиями, в которые втыкались жерди. После того как жерди сняли, оно поддерживалось лишь двумя столбиками и вместе с ними было уложено на земле. Затем мы стали разбирать низкие стенки. В этом участвовало много народу. Не задумываясь о том, что он делает, Циприан оперся ногой об этот обруч, что вызвало взрыв бурного негодования Пэрлэ. Он резко оттолкнул недоумевающего Циприана и стал кричать, что мы, приехавшие с Запада, имеем ложные представления о его народе. Тем не менее здесь, в его стране, существуют древние традиции, и одна из них — уважение к дому.

Действительно, я слышал раньше, что центральное кольцо юрты особо почитается и хранится как священная часть дома. Точно так же в прежние времена в польских хатах почиталась стреха, поддерживавшая балки перекрытия. Ее освящали, вырезали на ней дату постройки, имя божие.

Вскоре они уехали. Пэрлэ все еще был мрачен, хотя гнев его уже прошел.

С каждым часом мы обнаруживали новые детали скелета тарбозавра. Чтобы окончательно выяснить, сохранился ли череп, мы взялись за скальную плиту в противоположном хвосту конце. Поддев ломами почти отвалившийся камень, мы сумели несколько расширить трещину. В ней виднелись зубы. Лежа на животе, я приставил глаз к щели и отчетливо увидел их — гладкие, светло-коричневые, с более темными пилообразными концами. Однако черепная коробка была сильно повреждена. Среди щебня валялись ее осколки, и нам пришлось просеивать песок, чтобы отделить их.

От центра плиты сообщили, что показалась лопатка. Она дугой лежала на ребрах, касаясь плечевого сустава. Несколько позже обнажилась передняя конечность. Если бы палеонтологи нашли ее отдельно от скелета, они никогда не подумали бы, что она принадлежит животному этого вида, настолько эта конечность была маленькой, как бы усохшей, и такой короткой, что животное вряд ли могло достать ею до собственного рта. Кисть заканчивалась двумя пальцами. Маленькие, тоненькие косточки конечности свидетельствовали о том, что орган отмирал и уже не выполнял никаких важных жизненных функций.

Если бы в Азии когда-нибудь удалось открыть скелеты этих хищных рептилий более позднего периода — а такого еще до сих пор не случилось, — возможно, что они были бы лишены даже этой остаточной конечности Тогда можно было бы судить, как быстро происходил регресс. Подобное значительное преобразование скелета— процесс, тесно связанный с развитием видов. Мы сами носим под кожей остаток хвоста, а кожа лишь недавно стала голой и теперь покрыта лишь небольшими островками исчезающих волос. Дело в том, что среди окаменевших останков переходные формы встречаются редко. Когда изменение — например, исчезновение передних конечностей — произойдет и это будет удобным для животного, то вид уже в новой форме может вырасти количественно, занять обширные территории и дольше сохраниться во времени. А это создает большую статистическую возможность сохранения скелетов, чем у переходных форм, период существования которых короче и число значительно меньше.

Весьма трудно ответить на вопрос, по какой причине хищное животное лишилось такого эффективного оружия, как передние лапы, снабженные когтями. Начало этого процесса, думается, относится к тому времени, когда тарбозавров еще не было на свете. За сто миллионов лет до появления этих животных их предки триасового периода, текодонты, стали передвигаться на задних ногах. Передние, утратившие необходимость поддерживать тяжелое тело, становились более примитивными по своему строению. По мере того как животное пользовалось ими все реже, этот процесс усиливался.

Есть основания полагать, что тарбозавру необходимо было быстро передвигаться и преодолевать довольно значительные расстояния. Судя по его размерам, он питался такими же крупными, как он, травоядными динозаврами. Пастбище каждого гиганта должно было быть очень большим, поскольку ему требовалось много пищи. Плотность заселения динозаврами была невелика, это служило своего рода оружием против хищников. Чтобы найти жертву для охоты, тарбозавру приходилось осматривать огромные пространства. Когда же он замечал подходящее животное, ему надо было быстро настичь его, пока оно не почуяло опасность и не скрылось в воде, как, вероятнее всего, поступали зауролофы и зауроподы. При столкновении с жертвой он не нуждался в передних конечностях, даже если бы они были чрезвычайно мощными, поскольку он не смог бы с их помощью держать зауропода, равного весу нескольких слонов. Единственное, что в этом случае было эффективно, — это многотонная масса его туловища плюс значительная скорость. Животное могло ударить врага грудью и попытаться опрокинуть гиганта, пуская в ход свои метровые челюсти, утыканные острыми зубами. Он мог широко раскрывать пасть и способен был одним махом перегрызть шею зауропода или вырвать кусок мяса из спины. Во всех этих ситуациях передние конечности только мешали бы и при столкновении травмировались. Поэтому они, не имея применения, регенерировали.

Огромные размеры и масса доставляли динозаврам много неудобств, но в то же время давали ряд преимуществ. Чем крупнее животное, тем меньшей опасности оно подвергается, а в случае нападения его трудно одолеть. Поэтому оно может жить довольно спокойно, без постоянной настороженности и напряженного внимания, свойственных более мелким видам.

В этот период я стал более внимательно присматриваться к поведению ящериц, единственных обитавших здесь рептилий, доступных для наблюдения. Самым распространенным видом в этой части Гоби была ящерица такырая круглоголовка. Эти ящерицы, длиной не более десяти сантиметров, всегда привлекали наше внимание забавным поведением. Вспугнутые приближением чело века, они удирали с такой быстротой, что глаз не успевал уследить за ними: видна была лишь серая полоска на песке. Они внезапно останавливались и стояли как вкопанные, загибая хвост к спине. Это было похоже на ярмарочную игрушку «тещин язык», которая от надувания раскручивается, а потом мгновенно скручивается. Если мы не шевелились, ящерки поднимали голову и смотрели на нас. Через некоторое время, набравшись храбрости, они вбегали в тень, которую мы отбрасывали. Тогда, набравшись терпения, можно было наблюдать, как они меняют цвет кожи. Светло-палевые на освещенном песке, они мгновенно темнели в тени. Без изменений оставались только ярко-желтые пятнышки у глаз.

Более тесное знакомство завязывалось у нас в самое жаркое время дня, в часы послеобеденного отдыха, когда я укладывался на одеяле, в тени, у входа в одно из ущелий, в стороне от лагеря. Я начинал дремать, и ящерицы, осмелев, вели себя так, как ведут в обычной для них обстановке. Зачастую в поле моего зрения попа дало три или четыре такие ящерицы. Они укрывались под жалкими редкими кустиками караганы.

Ящерки старались не покидать тени, сидели неподвижно с открытыми ртами — так они избавлялись от из лишков тепла. При этом они были возбуждены зноем и охотились на мух. Оцепеневшие от жары насекомые сидели на тенистых веточках, или медленно ползали по ним, либо с глухим жужжанием перелетали с одной на другую. Ящерки терпеливо ждали, пока те приблизятся, в молниеносном броске хватали мух и, раздавив челюстями, проглатывали. Однажды мне удалось увидеть нечто необычное. Муха уселась на спину неподвижно сидящей ящерицы, а затем поползла по ней к голове. Ящерица, которую та щекотала, сидела неподвижно и только моргала глазами. Муха прошлась по голове, по приоткрытому рту, спустилась на песок и уселась в нескольких сантиметрах на сухом стебле. Ящерка, взволнованная всем этим, пружиной свила хвост, наклонила голову Я думал, что она вот-вот бросится на муху, но она не сделала этого, а просто перестала обращать внимание на это лакомство, легла на песок и прикрыла глаза.

Поведение ящерицы позволило мне яснее усвоив себе одну истину: во время охоты ею руководит не страсть к нападению. Чтобы броситься в атаку, недостаточно просто наличия мухи. Нужна потребность в атаке. Этот маленький хищник был занят только собой, состоянием своего желудка. Если он хватал насекомое, то лишь под влиянием голода. Для самой ящерицы муха не была объектом нападения. Значит, нападение не было следствием агрессивности.

Я попытался представить себе, чем стали бы эти ящерки, снабди их природа неиссякаемой потребностью и нападении на мух. Если бы в течение миллионов лет их эволюция шла по линии, усиливавшей агрессивность поведения, хищные инстинкты вскоре взяли бы верх над всеми другими. В результате ящерки под влиянием этой неограниченной потребности стали бы нападать на все, что движется, в том числе и на тех животных, которых они неспособны одолеть. И все оттого, что их целью было бы нападение само по себе. Подобное поведение вызвало бы довольно скорую гибель агрессора. Нет свидетельств того, что поведение современных гобийских ящериц принципиально отличается от поведения их триасовых предков. А это означает, что природа сохранила их агрессивность на том же уровне. И скорее всего это относится не только к рептилиям.

Параллельно с выемкой скелета тарбозавра продолжались столярные работы в лагере. Особенно охотно занимались приготовлением ящиков для коллекций Валик и Циприан. Мы разделили скелет на части, используя естественные трещины. Предварительные расчеты показали, что самый большой ящик с тазовыми костями и конечностями будет весить тонны три. Засомневались, сможем ли мы без крана погрузить его в машину.

«Стар» наконец вернулся в лагерь. Пэрлэ успокоился, гнев его исчез без следа. Он сказал, что все в порядке, груз сложен в Гурван-Тэсе. Рядом с клубом выросла гора ящиков — плоды трудов целого лета. Дожидались самолета — одномоторного «кукурузника». Забрали почту, а на борт посадили Самбу. В сомоне купили хлеба, а на обратном пути заехали в лагерь к русским и привезли от них приглашение на первое августа.

Наступала осень. Несколько дней стояло холодных, хотя небо было ясное. В полдень поднимался ветер и не утихал до вечера. Ночи холодные, тихие, искрящиеся звездами. Залезая в спальный мешок, Анджей увидел притаившегося тушканчика. Забежав в палатку, он не смог выбраться наружу. Зверек был молодой, меньше тех, которые попадались нам в степи, пушистый, покрытый светлой палевой шерсткой, с голым хвостом, который был длиннее тела и оканчивался кисточкой. При прыжках хвост служил рулем: он напряженно откидывался назад, помогая таким образом удерживать равно весне. Задние, как у кенгуру, ноги подобно пружинам выбрасывали маленького, с ладонь, зверька на расстояние до двух метров. Передние лапки он складывал и прижимал к груди. Мы посадили его в ящик с песком, чтобы рано утром сфотографировать и выпустить.

Началась заливка гипсом главного монолита тарбозавра. Ящик охватывал весь таз, правую ногу и часы, хвоста. Мы законопатили обшивку песком, а пустоты внутри прямоугольника принялись заполнять кусками дерева, консервными банками, корнями саксаула, чтобы уменьшить количество необходимого гипса и тем самым— вес монолита. Потребовалось девять мешков гипса и триста литров воды, но и этого не хватило, поэтому работу пришлось прервать. Мы надеялись, что часть воды испарится на солнце, и вес уменьшится.

Во второй половине дня, после того как машина Сайнбилига выехала из лагеря в Гурван-Тэс за гипсом, я пошел с Войтеком в ущелье, чтобы выполнить обещание, данное музею в Далан-Дзадгаде. Меня просили привести кость динозавра, не очень ценную с научном точки зрения, но достаточно эффектную в качестве экспоната. Мы шли между стенами скал, из которых кое-где торчали недоступные для выемки фрагменты скелетов; по щебневым осыпям взбирались на гряды, разделявшие ущелья, и снова съезжали в их глубину на ногах. Нам не удалось найти ничего стоящего.

Обратно шли в сумерках в полной тишине поодиночке по параллельным хребтам, разделенным сайром, останавливаясь время от времени, чтобы посмотреть на темнеющие горы и отодвинуть возвращение в лагерь Потом Войтек скрылся из виду. Я обходил небольшую скалу с разноцветными — оранжевыми, желтыми, белыми — гранями. Нашел немного яичных скорлупок, торчащих в стене. На дне каньона залегли синие тени. В неподвижном воздухе я слышал свое дыхание.

Недалеко от лагеря, там, где кончалась скальная гряда, я искал спуска на террасы, лежавшие на несколько десятков метров ниже, огибая выглаженный ветром выступ песчаника и двигаясь по его теневой, уже фиолетовой стороне. Шел медленно по висевшему над пропастью карнизу, на котором едва умещались ноги.

В этот момент на карниз из-за выступа спрыгнул горный баран, архар. За какую-то долю секунды мы оказались друг против друга. Нас разделяло всего три метра. Я никогда не стоял так близко от дикого барана, а он, вероятно, не был в такой близости от человека. Мы оба отреагировали на эту неожиданную встречу одинаково: неподвижно застыли на месте. Его глаза цвета светлого янтаря, подобные огромным, прозрачным сверкающим камням, уставились на меня, не мигая. Пока я лихорадочно думал, что делать — отойти назад, прижаться к скале? — он размышлял над тем же. Прошли первые секунды взаимного созерцания. Потом глаза дрогнули, он бросил два молниеносных взгляда, один на пропасть, другой на скалу. Оба пути были отрезаны. Он не мог отпрянуть назад: карниз кончался. Баран стоял на самом краю нижней части выступа. Чтобы возвратиться назад, ему надо было развернуться, но для этого не хватало места. Боком и рогами он касался скалы. Ему оставался лишь один путь — вперед.

До меня доходил его острый запах. Он все еще запрокидывал голову. Огромные скрученные, словно корни, рога — две окружности, покрытые узлами и шишками, твердые, как железо, и тяжелые — поддерживала сильная, почти бычья шея. Если бы он ринулся на меня, то смел бы без малейшего труда. Я стал передвигать ногу, осторожно подаваясь назад. Слишком резкое движение могло послужить сигналом к нападению. Три метра, казалось, были непреодолимой границей. Полшага меньше-и чувство опасности заставило бы нас схватиться. Впервые у него дрогнули ноздри — мягкие черные лоскутки. Баран стал принюхиваться, и я понял, что он уже не ударит. Я все еще не спускал глаз с его узкой костистой, покрытой короткой шелковистой шерстью кофейного цвета морды. И вдруг он поднялся в воздух. Сначала присел, потом прыгнул вытянутой струной перпендикулярно вверх, вдоль стены выступа, ударившись о нее копытами. Натянутая кожа на палевых бедрах сморщилась. Посыпались обломки скалы. Подброшенный силой удара, он полетел еще выше, к краю обрыва, зацепился за него, и с лета перешел на горизонтальный бег по вы ступу. Далеко позади меня промелькнул его зад, и архар исчез из виду.

Мне удалось лечь спать раньше, чем обычно, в десяти часов. Я залез в спальный мешок, оставив открытым вход в палатку, через который виднелись звезды и блестящий серп луны. Было семнадцать градусов — температура падала. При свете свечи я еще раз просмотрел полученные сегодня письма. В одном из них студентка факультета полонистики из Кракова с грустью сообщала, что тема ее дипломной работы — моя литературная деятельность. Девушка просила разрешения встретиться, чтобы задать мне кое-какие вопросы. Письмо сильно запоздало. Беседа уже не имела смысла. Ее работа наверняка закончена, диплом получен. А я, вместо того чтобы спать, долго размышлял над тем, как могло случиться, что тысячи, сотни тысяч просвещенных умов пи Земле находят удовольствие в исследовании вымышленного мира литературы, и как дошло до того, что их деятельность столь высоко ценится.

Пасмурным утром мы — Тереса, Войтек, Пэрлэ, Ан джей и я — втиснулись в «мусцель», чтобы поехать к обнажениям Алтан-Ула II и там наконец собрать что-нибудь для музея в Далан-Дзадгаде. Сначала я придерживался какого-то следа, затем направился напрямик — через холмы и рвы, огибая одинокие стволы саксаула Когда высокий откос приблизился настолько, что стали четко видны его пестрые краски, нависшие глыбы камней и ворота ущелий, мы ощутили волнующее дыхание, которое обычно исходит от незнакомых мест и освежает воображение.

Мы быстро разбежались в разные стороны и начали поиски. Вероятно, в подсознании каждого из нас таилась надежда встретиться с чем-то необычным. И каждый же лал. чтобы эта встреча произошла один на один.

Однако случилось так, что кости оказались на поверхности и были видны издали. Все заметили их одновременно. Мы решили, что надо взять два тяжелых, как мельничные жернова, позвонка зауропода, останки четвероногого травоядного динозавра, самого крупного среди ископаемой фауны Гоби, которые попадались чаще других.

Позвонки лежали у входа в короткое ущелье, поэтому мы обследовали склон, чтобы проверить, не свалились ли они сверху, а потом осмотрели и само ущелье, откуда сезонные дожди выносили много материала. Но мы не нашли никаких следов скелета. Может быть, его вообще не было, а в осадке оказались только эти два позвонка, когда-то унесенные рекой далеко от места, где лежали останки зауролофа.

Кроме того, мы упаковали несколько костей небольшого орнитомима, а для музея — заднюю лапу тарбозавра — предел мечтаний. Она белела среди скальной россыпи, желтых глыб песчаника. Мы легко собрали рассыпанные кости, сложили их вместе. Получилась трехпалая нога с острыми когтями, похожая на чудовищную куриную ногу величиной полметра. Состояние костей было на редкость хорошим: не деформированные, твердые, как камень.

Вернулись в лагерь рано, задолго до обеда, и это оказалось кстати. Еще издали мы увидели над полотняной крышей голову верблюда и поняли, что у нас гость. Горбы были покрыты пестрым ковром, на нем лежало седло с притороченным бурдюком, свисали мощные стремена с предохранителями из толстой кожи для стоп, которые защищали ноги при езде в зарослях саксаула.

— Сайн байн уу! — Здравствуйте! — громко приветствовали мы гостя. За моей спиной Войтек прошептал Валику:

— Это муж Од, они кочуют в котловине, она депутат Большого Хурала.

— Я охочусь поблизости и заехал к вам немного отдохнуть, — объяснил прибывший.

— Вы пообедаете с нами, — объявила Тереса.

— Мне надо уехать до темноты, — ответил тот. — В окрестностях появились волки.

Мы взглянули на него с недоверием.

— Правда! — подтвердил приезжий. — Волки съели шесть верблюдов. Я ходил по следам так долго, пока не подстрелил одного, но он убежал. Никто из ваших не видел следов?

Мы отрицательно покачали головами.

— Следов много, — продолжал гость, — у дождевого озера среди холмов. Звери приходят на водопой, может быть, попадутся мне.

У него был старый русский карабин с длинным стволом и самодельная деревянная подпорка с развилкой на конце. За обедом спросили его, какие еще звери здесь встречаются.

— Барса уже нет на Алтае, — так по-монгольски назвал он снежную пантеру, — но мой дед, — продолжал гость, — еще часто встречал его в горах. Я сам раз видел эту кошку, как она задрала овцу на зимовье в гор ной долине и тащила ее по снегу в лес.

— Какой зверь самый опасный для человека? — по желал узнать Циприан. — Барс или гобийский медведь?

— Верблюд! — неожиданно изрек гость и повел вокруг глазами, чтобы проверить впечатление. Убедившись, что все приняли его слова за шутку, он поднял рукав дэли и показал шрам на локте.

— Это сделал самец-верблюд. Самцы во время гона никого не переносят поблизости от своих самок и преследуют не только других самцов, но и лошадей и всадников. Чтобы всех остеречь, владельцы повязывают на шею таким верблюдам красные шнуры, которые хорошо видны издали.

Он не заставил себя долго упрашивать и поведал нам свою историю. Много лет назад он скакал верхом и оказался в опасной близости от стада верблюдов, когда заметил, что разъяренный самец несется прямо на него. Бежать было поздно. Правда, он пустил коня в галоп, но верблюд мчался быстрее и с каждым шагом догонял его. Зима, снег, ясный морозный день — сорок градусов Видя, что не уйти, преследуемый схватил толстую деревянную палку, которой обычно погоняют лошадей и, кроме того, в этой части Монголии пользуются для за щиты от нападения верблюдов. Палка была короткая, и он держал ее за середину, выжидая удобного момента верблюд, роняя с морды клочья пены, раскрыл пасть, чтобы укусить всадника. Тот, не медля, всунул ему и пасть руку, пытаясь поставить палку вертикально между челюстями. Так поступают всегда, и это усмиряет самца. Но тогда получилось неудачно. Палка соскользнула в сторону и упала на землю. Верблюд схватил наездника за локоть и выбросил из седла, однако не стал догонять бегущую лошадь, а повернулся к человеку. Он лежал на снегу и почти не чувствовал боли: укус был не очень сильным благодаря зимнему дэли. Монгол вскочил и отпрыгнул в сторону. Но самец снова напал на него. Он казался огромным, зимняя шерсть вдвое увеличивала его размеры. Кроме того, он был страшен: покрытая инеем грива, висящие по бокам клочья шерсти, запорошенные снегом, оттянутые губы, обнажающие похожие на лопаты зубы. Он поднял передние ноги, пытаясь ударить ими человека. Однако тот знал, как защищаться в подобных случаях. Нападения верблюдов нередки, и уже маленькие дети, изучившие приемы национальной борьбы, пробуют силы в поединке с молодыми верблюдами. Именно приемы, разработанные для рукопашной схватки, находили здесь применение.

Преследуемый уклонился от копыт животного во время очередной атаки, схватил его за шерсть на боку и не позволил себя отбросить, когда верблюд повернулся. В следующий миг он прыгнул под брюхо верблюда, схватил его за заднюю ногу и изо всех сил стал поднимать ее. Гигант потерял равновесие и плюхнулся в снег «адом, перевернувшись на бок. Человек выскочил из-под пего и кинулся к передней ноге. Он дернул за нее, прежде чем верблюд смог пошевельнуться, выпрямил и заломил за шею. Борьба была окончена. Кровь ручьем лилась из раненого локтя, но верблюд был обезоружен. Он делал отчаянные попытки подняться, однако все больше прижимал шею к земле. В таком положении он находился несколько часов, пока не успокоился.

После полудня из Гурван-Тэса вернулись обе машины, и, несмотря на мелкий дождь, мы поехали к тарбозавру. Наш выезд в Тугрик зависел только от завершения работы по выемке скелета. Несколько человек все еще поправляли подъездную дорогу. Остальные заполняли ящик жидким гипсом, а когда он высох, забили крышкой. Затем надо было отделить блок песчаника от материнской скалы, с которой он все еще был соединен основанием. Для этого мы обвязали основание стальным тросом и начали накручивать его на лебедку нашего «стара», разрезав песчаник словно пилой. На следующее утро, зацепив трос за ребро ящика, мы подняли монолит. Все бросились осматривать место разреза, так как опасались, что трос повредит выступающие кости. Однако все было в порядке, а с огромного блока, укрепленного в вертикальном положении в ящике без дна, часть пес ка осыпалась и обнажила поверхность скрытой прежде от глаз кости. Это было другое бедро. Значит, в монолите находился таз и обе конечности.

Монолит стоял на пологом склоне. «Стар» приблизился к нему задом. Мы выкопали яму под задними колесами, так что платформа оказалась почти на уровне земли. Положили на яму две балки, наподобие рельсов, а на них, поперек, три трубы. Трехтонный монолит слегка подтолкнули, он наклонился и упал на ролики-трубы, по которым легко въехал в кузов. Только теперь вторая сторона была залита гипсом и забита досками. Рессоры прогнулись, и машина с трудом заколыхалась по неровному дну. Остатки досок, мешки из-под гипса и великое множество всякого мусора мы тщательно собрали и сожгли, а потом засыпали песком догорающую свалку, довольные собой, нашим отношением к окружающей среде, которое должно было свидетельствовать об изысканной культуре. Едва я почувствовал это, как понял и другое: гордиться здесь нечем. Подобное отношение может быть осознано заново в нашу эпоху, занятую производством мусора, но в действительности оно родилось в древнейшие времена. Наши предки точно так же заметали следы своего пребывания на чужой территории, правда, они тогда еще не были людьми.

В последнее воскресенье, проведенное в Алтан-Уле, я взобрался на близлежащую вершину с фотоаппаратом, чтобы сверху снять ущелья и всю впадину. Снимки не выйдут хорошими, поскольку все внизу было размыто, расплывчато, словно залито водой.

Я окинул взором местность, где мы работали с 1964 года. За эти шесть лет здесь ничто не изменилось. Зато в лабораториях ученых, во взглядах на развитие динозавров изменилось многое. В те годы считали, что у динозавров температура тела не была постоянной. Поэтому они обитали только в районах с более теплым климатом, а их подвижность на протяжении суток зависела от интенсивности солнечного освещения и температуры воздуха. В холодные дни и по ночам, охлаждаясь, они цепенели и едва могли двигаться. Обмен веществ осуществлялся медленно, так же как у современных рептилий. У некоторых из них он иногда составляет лишь несколько процентов от уровня обмена веществ млекопитающих. Но благодаря этому динозавры жили подолгу. Они проводили много времени в неподвижности, лежа. Движения их были неторопливы, скованны, чему причиной был огромный вес. Чрезвычайно маленький мозг, казалось, исключал какие-либо общественные формы жизни. Они паслись поодиночке, не объединяясь в стада.

С таким представлением о динозаврах нельзя больше соглашаться. В Америке были найдены окаменевшие следы, оставленные некогда в песке группой динозавров. Взрослые окружили собравшихся в центре малышей, возможно, охраняя их от хищников. Наверное, стадо направлялось на новые пастбища. Это не очень соответствует образу жизни рептилий. Современные нам пресмыкающиеся не интересуются потомством, а некоторые, такие, как крокодилы, даже пожирают своих малышей.

Американец Бэккер еще раз обратился к детальному изучению стопы и суставов динозавров, а также сочленений мышц и сухожилий. Исследования позволили утверждать, что наши представления о моторных способностях этих гор мяса не совсем соответствуют действительности. Оказывается, динозавры могли быть очень подвижными и, так же как слоны, развивать значительную скорость. Об этом говорит и походка, изученная на многих путях их передвижений. Она гораздо больше напоминает походку млекопитающих, чем рептилий.

Наконец, по внутреннему строению костей один из ученых установил, что динозавры могли быть теплокровными, как млекопитающие. А это несомненно отразилось на их образе жизни, на процессах обмена, на сопротивляемости к изменениям климата. Если бы данное положение было доказано, динозавров нельзя было бы считать рептилиями. С этого момента следовало бы проводить аналогии с млекопитающими.

Я спускался с вершины по расселинам. Освещение изменилось, и лежащий у моих ног скульптурный кусочек планеты, ограниченный обручем горизонта, показался мне мертвым, растерзанным телом, обтянутым сухой, бледной, разодранной кожей в месте зияющей раны, края которой сливались с пространством. Дальше не было ничего, кроме расплывчатого сияния.

У подножия горы возле машины я ждал Тересу, Ендрека и Анджея, бродивших по окрестностям. Первым появился Ендрек. Издали я заметил, что он необычайно оживлен, торопится, то и дело поправляет очки. Он крайне редко выходил из состояния флегматичного покоя до такой степени.

— Меня укусила змея! — заявил он.

— Неужели? — спросил я без тени сочувствия. Сняв шляпу, я удобно разлегся в тени машины.

— Правда! — кричал Ендрек. — На дне сайра я проходил мимо сухого куста, а она выскочила, как пружина, прямо на ботинок и укусила…

— Большая?

— Около метра, очень толстая. Но это не все. Я сразу же отскочил, а змея бросилась за мной прыжками, прыжками. Пришлось убегать…

— След от укуса есть?

Мы внимательно осмотрели ботинок. Среди множества царапин следа змеиных зубов не было. Подошла Тереса. Теперь мы вдвоем взялись подтрунивать над Ендреком. Бегство всегда вызывает насмешки, хотя зачастую и незаслуженно.

Из отдаленного сайра показалась голова Анджея, покрытая белым платком. Он шел по дну глубокого рва, и видно было только яркое пятно, которое ползло по песку в нашу сторону. Я вспомнил двух охотников-аратов со склонов гигантской горы Арц-Богд в Заалтайской Гоби. Они сидели на корточках около нас в наброшенных на головы длинных, до пояса, словно бурнусы, кусках полотна. Мы удивлялись, что они идут на охоту в нарядах, которые так резко бросаются в глаза. Темными, огрубевшими от ремней из конской кожи и постромок из верблюжьей шерсти пальцами араты сжимали шершавые ружейные стволы с прикладами, выструганными из дерева. Позже они показали, как идут на зверя. Оба одновременно двинулись вдоль склона, где по кучкам камней можно было определить норки тарбаганов. Поднялся пронзительный свист, предупреждавший об опасности, и все зверьки скрылись под землей. Охотники чуть пригнулись и пошли на полусогнутых ногах, чтобы казаться меньше. Они передвигались, судорожно подпрыгивая то в одну, то в другую сторону, спускались с горы и вновь поднимались на нее. И таким образом добились своего. Животные внимательно следили за ними из норок. Испугавшись поначалу, они постепенно привыкли и затем стали высовывать головки из нор, хотя белые видения приближались. Не в силах преодолеть любопытство то один, то другой зверек вставал столбиком, чтобы лучше видеть эти неизвестные им снежно-белые пятна.

Захваченный зрелищем, заглядевшись, тарбаган забирался на каменную горку. В этот момент раздавались выстрелы.

Рано пообедав, мы застегнули палатки и снова сели в «мусцель», чтобы отправиться в Наран-Булак на званый ужин в лагерь советско-монгольской экспедиции, рассчитывая на то, что угощение приготовят Нармандах и Бадамгарав. Правда, обе были заняты научной работой, но ведь у себя дома в Улан-Баторе они занимались домашним хозяйством. Мы не обманулись в своих ожиданиях: на стол были поданы наши любимые «бозы» — большие пельмени с мясом, луком и степным чесноком, сваренные на пару. Но я все-таки шепнул на ухо Пэрлэ, что они не идут ни в какое сравнение с теми, которыми он угощал нас раньше.

Расспросили русских о Тугрике, где они работали в прошлом году и куда мы собирались лагерем. Осталось ли там еще что-нибудь? Хозяева уверяли, что мы наверняка найдем пласты песчаника, полные окаменелых останков. Кроме того, тогда они не искали в Тугрике млекопитающих, которые нас особенно интересовали. Там преобладали протоцератопсы и небольшие хищные рептилии. Состав животных несколько напоминал уже известных нам по Баин-Дзаку. Можно было надеяться, что мы найдем там и млекопитающих.

За шумным разговором мы не заметили, как наступил вечер, и нас охватило сильное беспокойство за тех, кто уехал на «старе». Они должны были выгрузить монолит-гигант в Гурван-Тэсе и приехать сюда. Уже много раз сменили тарелки, а мы все выходили из юрты посмотреть, не светятся ли в темноте фары. Наконец в половине десятого под пасмурным небом черной пустыни мелькнула белая искорка.

Машина подползла к палаткам, фары погасли.

— Уф… — отдувался Эдек, спрыгивая на землю, — Ну и досталось!

— Что с вами случилось? — мы окружили его плотным кольцом.

— Пять часов пролежал под машиной.

— Славно выспался? — иронически спросил Томек.

— Выспался! — вознегодовал Эдек. — Мы выгрузили монолит в Гурван-Тэсе, и едва я выехал из поселка с пустой машиной, полетел тормозной подшипник третьего моста.

— Запасные были?

— Откуда! А потом — менять не в мастерской… Пришлось отсоединить вал передач и хорошенько заделать трещину, чтобы не вытекло масло.

— Я сделал чехол из крышки ящика, — вставил Войтек.

— Быстрее! Быстрее! — стали кричать русские от заставленного стола. — Садитесь! Разговоры потом!

Из объятий хозяев мы вырвались только около полуночи, и то лишь после того, как согласились, что они проводят нас на машинах. Мы долго взбирались на высокие борта «стара», нас поддерживали, уговаривая вернуться к столу. Наконец все были наверху. Эдек, в который раз, завел мотор, и машина тронулась. Я поехал вперед на «мусцеле» с Тересой и Томском. Русские бегом кинулись к своим легким машинам, обогнали нас, рыча моторами и сигналя. Местность была сложная, совсем незнакомая. Холмы с каменистыми вершинами разделялись глубокими впадинами. Выстланные черным гравием, они сливались с таким же черным небом. Светились только полосы от наших фар да огни советских машин. Невидимые, словно духи, русские объехали нас по самому дикому бездорожью, только им известными путями. Лишь ослепительно сверкали лучи от фар, то вонзаясь в небо на виражах, то внезапно укорачиваясь, когда машина проваливалась в сайр и тонула в нем, словно в озере.

Потом машины съехались на дне впадины, где начиналась сравнительно ровная местность. Здесь мы в последний раз пожали друг другу руки, и я помчался, не дожидаясь «стара», взбираясь по собственному следу на край впадины. Выбравшись из сайра, мы почувствовали, как в правый борт ударил штормовой ветер. С востока с воем надвигалась буря. Следы колес, полузасыпанные пылью, едва виднелись в лучах фар. Я был оглушен хлопаньем брезента и завыванием ветра и думал о полосе мелких песков, отделявшей нас от лагеря. Через несколько минут я достиг ее. Мы не раз увязали, пока не удалось найти колею. Скорее всего ее уже засыпало. На холмах росли высокие саксаулы, из-за которых езда здесь обычно превращалась в слалом. Я рассмотрел кусты. Пригнутые к земле ветром, они белели в темноте. Я включил передний мост и перешел с четвертой скорости на третью. Если мы хотели ночевать в лагере, машина должна была преодолеть пески, не останавливаясь. Когда скорость становилась слишком мала, колеса начинали крутиться на месте, фонтанами разбрасывая песок. Завывая мотором, мы влетели в заросли саксаула. Показался слабый след колеи. Его мешала разглядеть стена из ветвей. Бросаю машину вправо, во тьму, держу на повороте, пока фары не выхватывают из темноты след. Он почти не виден, покрыт мазками светлой пыли. По стеклу бьют оторвавшиеся ветки саксаула. Короткий отрезок по морщинистому склону холма и за ним неожиданно— светлое гладкое поле. И все-таки машина скачет по выбоинам. Земля не видна под движущимся по поверхности песком. Снова стена саксаула. Тычусь капотом в проем между двумя стволами, на полных оборотах беру круто вверх, как лодка на штормовой волне. На гребне бархана — не забыл! — резкий поворот влево, не то свалишься вниз с крутого склона. Ощущаю, как колеса вязнут в песке, потом проскакивают, и «мусцель» врывается в новую полосу зарослей. Ночевали все-таки в лагере.

Третьего августа мы в последний раз позавтракали в лагере Алтан-Ула, засыпали мусор и на трех машинах пустились в путь. Позади осталось несколько тропок и утрамбованные площадки, где стояли палатки. Мы знали, что песок занесет их, прежде чем наступит зима. Перегруженный «стар», частично потерявший тягу, полз по каменистому руслу, осторожно спускаясь по уступам. Миновали еще сохранившееся между холмами озерцо. Как и говорил муж Од, на берегу виднелись волчьи следы, но их уже залила вода.

Мы въехали в глубокий сайр по тридцатиметровому склону, который расползся книзу широкими террасами. Но взобраться на другую сторону, ровную наклонную плоскость, поднимавшуюся под углом в тридцать градусов, «стар» не смог. До сих пор наши машины без труда справлялись с этим. Сейчас, после двух неудачных попыток, «стар» сполз на дно сайра. Пришлось думать, как поднять его наверх. Проще всего, надо было бы уменьшить груз. Однако нам хотелось избежать лишней работы. Подтянуть «стар» на тросе с помощью двухтонки Сайнбилига казалось нам опасным для обеих машин предприятием, и мы решили попробовать подняться по склону задним ходом. Низко опустив к земле плоский радиатор, «стар» пополз вверх и преодолел препятствие.

Обедали у колодца. Отсюда сквозь раскаленный воздух уже виднелись юрты, похожие издали на белые камешки. В Гурван-Тэс прибыли задолго до наступления вечера. Все, кто давно здесь не был, были поражены: у стены клуба, как на товарной станции, лежали горы ящиков, заляпанных гипсом, — упакованные нами фрагменты скелетов. Целый час мы подправляли номера на ящиках и сверяли надписи. Потом пришло время расстаться. «Стар» отправился дальше, в Тугрик. Войтек, Пэрлэ, Сайнбилиг и я остались, чтобы организовать перевозку груза в столицу. Потом нам предстояло присоединиться к группе.

Часть ящиков была сложена в пустом помещении при клубе. Сайнбилиг принес из юрты Будэ ключ от висячего замка, и мы принялись сличать номера на ящиках со списком. Когда ящики, сложенные грудой у стены, откладывали в сторону, я услышал, как позади них что-то с шелестом упало. Пошарив рукой, я вытащил пропылившийся лист картона, на котором было приклеено пять Фотографий передовиков артели. Ниже стояли подписи и процентные показатели работы. Среди них — Будэ, «Ясельная женщина», имени которой мы не знали, и старший сын «Радпочеловека».

Для перевозки грузов нужна была двенадцатитонка, и мы попросили Сэмия, «Радиочеловека», заказать разговор с автобазой в Далан-Дзадгаде. Потом ждали, пока разогреется радиопередатчик, слушали, как ветер свистит в креплениях антенны, как стучит по стенам радиостанции песок. Вскоре нас соединили с базой.

— Дарга баих гуй, — заявила телефонистка с базы. — Начальника нет!

Пэрлэ объяснил ей, откуда он звонит, что нам надо, и спросил, кто мог бы заняться нашим делом.

— Би! — без колебаний ответила телефонистка. — Я!

Мы забеспокоились. Я попросил Пэрлэ сказать ей, что мы будем звонить еще и чтобы она предупредила об этом даргу, как только тот появится.

— Не надо… — возразил Пэрлэ, но все-таки перевел.

— Сайн, — ответила женщина. — Хорошо.

Оставалось полтора часа. Пэрлэ вернулся в юрту, чтобы попить чаю с молоком и конфетами и продолжить начатую вчера беседу. Он говорил много и не останавливаясь, будто пересказывал содержание прочитанных книг. Мы с Войтеком побежали к колодцу постирать рубашки, потом развесили их на коновязи. На солнце и на ветру одежда высохла за несколько минут. Я все думал, не теряем ли мы понапрасну время, не лучше ли было бы отправиться в Далан и все устроить на месте. Не верилось, что база пришлет машину со слов телефонистки.

В одиннадцать мы снова явились на радиостанцию, уже переполненную людьми, ожидающими связи с отдаленными районами. Они бродили среди газет и журналов, покрывающих пол, присаживались на толстые балки, читая прямо с полу. Сэмия принялся щелкать ключами, успевая говорить с тремя или четырьмя абонентами сразу. В перерывах он подсоединялся к Далану и громко кричал: «Говорит одиннадцатый!» Это продолжалось до тех пор, пока Далан не ответил. Попросили базу.

— Дарга баинуу? — Начальник здесь? — кричал в трубку Пэрлэ.

— Баих гуй! — Нет! — скрипела трубка.

Я покрутил головой.

— Пэрлэ? Пэрлэ? — взывала телефонистка.

— Тиим! Да! — ответил он.

— Сайн, — сообщила женщина. — Водитель уже заливает горючее и выезжает к вам на МАЗе.

Что ж, сказал я себе, у этих людей слово не расходится с делом. Просьба незнакомца, услышанная даже с расстояния в четыреста километров, значит для них не меньше, чем договор, составленный на бумаге в соответствии с буквой закона.

Пэрлэ опять вернулся в юрту, а мы с Войтеком одновременно бросили взгляд на горы Нойэн, а потом друг на друга, подумав об одном и том же. Между безоблачным небом и раскаленной пустыней, дрожа в знойном воздухе, протянулась расплывчатая и туманная лента. Я глянул в бинокль и увидел сплошной каменный частокол заостренных вершин, образующих неприступную стену фиолетового цвета. Самая высокая его часть была черная, словно ее прокалили на огне.

До приезда МАЗа оставались целые сутки. Мы взяли запас чистой ледяной воды, ящик с продуктами. Я обогнул соленое озеро и направил «мусцель» вверх по травянистой равнине в сторону гор, лежащих в двадцати километрах отсюда. Мы ехали в неизвестном нам направлении, ибо на нашей карте нанесена лишь темно-коричневая полоска гор, протяженностью в пятьдесят километров и наивысшей точкой в две тысячи четыреста три метра, и не обозначено никаких деталей местности.

Котловина позади вогнутой линией уходила вниз, и соленое озеро на ее пестро-палевой поверхности казалось крошечной капелькой бесцветного лака. Хлестал горячий ветер. Были слышны лишь удары о корпус машины, но его порывы не поднимали пыли. Мы все больше углублялись в степь. Уже целый час, как я не видел вокруг ни одного живого существа — ни птиц, ни грызунов, ни верблюдов, ни лошадей. Внезапно машина въехала в сайр, ведущий в горы. Казалось, что двигаться по его дну, утрамбованному горными потоками, будет легче. Пустыня исчезла из виду, когда мы спустились вниз, направив «мусцель» по наносам гравия. Всмотревшись, я заметил торчащие из грунта рога козерогов и пучки травы, перемешанные с илом. Сайр заканчивался сводом. Проехав под ним между двумя каменными «башнями», мы оказались среди гор, в ущелье, напоминавшем вымощенный плитами двор покинутого замка. Сюда не залетали даже птицы. Машина продвигалась медленно. Я не любовался пейзажем, а вглядывался в него, стараясь запомнить все, чтобы потом рассказать людям, которые много раз проезжали вдоль этой горной цепи, мечтая осмотреть ее вблизи, и никогда, так же как и я до сих пор, не могли найти времени на это. Мне было ясно: картины, которые разворачиваются вокруг, как на свитке полотна, отпечатываются в сознании, чтобы превратиться в слова. Потом произойдет обратное: слова восстановят в памяти эти картины. Но никто никогда не узнает, насколько далеки они будут от реальности.

Цилиндрической формы, с куполообразными вершинами горы стояли тесно, как частокол, слегка покосившийся в направлении слоев скальных пород. Некоторые из них были похожи на бочкообразные башни. Все — будто из бетона, в который для прочности заделаны обточенные камни. Скала представляла собой крупнозернистый конгломерат. Показался проем, заросший вязами, — потрескавшаяся кора, зеленые кроны, земля, засыпанная листвой. Мирный уютный уголок. Так и тянуло лечь под деревьями, отдохнуть от зноя в тени шумящих ветвей.

Мы пересекли первую цепь, параллельно ей тянулась вторая, словно еще один оборонительный вал из такого же наклоненного частокола. Между «линиями обороны» простирались луга, поросшие травами. Я направился туда, ища дорогу среди зарослей, целиком скрывавших машину. Потом «мусцель» въехал в тесный проход между башнями стен, словно в лабиринт крепостных укреплений, и мы поняли, что, если нам не удастся отсюда выбраться, — нас никто никогда не найдет.

Бросив машину внизу, мы стали взбираться на группу скал, похожих на трубы органа разной длины или на пучок гигантской спаржи. Вершины их поднимались метров на пятьсот ввысь. Скалы складывались в гигантские ступени, по которым время от времени, стуча копытцами, пробегали небольшими группами дикие козлы. Они появлялись высоко над пропастью то с одной, то с другой стороны. Под ними с шумом осыпались камни. В расселинах, где останцы срослись друг с другом, лежали черные тени, сочилась вода.

Мы ночевали в шелестящих травах, обнимавших спальные мешки. По гребню, рядом с луной, шел козел. Луна была не серебристой, а золотой и даже невооруженному глазу казалась висящим в пространстве шаром.

Машина из Далан-Дзадгада перевалила через холмы вскоре после полуночи. Она бесшумно подползла к клубу, влача за собой прицеп на восьми колесах в рост чело века. Подползла и застыла. Мы от души пожимали руки знакомому водителю, который возил наши грузы весной. Чуть позже Будэ позвал десять человек, нанятых им заранее. Половину из них составляли немолодые женщины, а из мужчин двое были совсем старики. Я отогнал сомнения в их пригодности для такой работы. Мои соображения не могли быть понятны здешним людям, так как именно старикам было особенно важно раздобыть хотя бы немного денег — ведь молодые и сильные имели постоянный заработок на добыче соли. Вслед за старшими примчалась толпа ребятишек. Они раньше всех схватились за ящики, пытаясь сдвинуть их с места.

Мы опустили бортики кузова и начали грузить ящики на огромную платформу. Их поднимали с помощью троса, который тянула машина Сайнбилига. Я работал в паре с Войтеком, перетаскивая и обвязывая тросом ящики с монолитами. Среди трудившихся под палящим солнцем людей только мы с ним были без рубашек, остальные — в жарких темных дэли. Они засучивали длинные рукава до локтя, упирались в ящики сучковатыми подагрическими руками, наваливались приземистыми, не по возрасту рано согнувшимися телами. От нагретой шерстяной одежды исходил запах жира. По лицам катился пот, капли падали на песок. Отдыхали все вместе, сидели на ящиках, распрямляя натруженные спины. И снова нас поглотила простота, однозначность и эффективность физического труда. В этот момент я находил в передвижении и погрузке тяжестей куда больше радости, чем в умственной работе.

Я заплатил взрослым по двадцать тугриков, насыпал детям конфет в подставленные ладошки. Борта МАЗа подняли, скрепили цепями, покрыли груз брезентами и обвязали веревками. Войтек и я сразу же после ужина у Будэ собирались выехать в Далан-Дзадгад. Наутро Пэрлэ с Сайнбилигом вдвоем должны были отправиться прямо в Тугрик.

Я наблюдал за Будэ, как он сидит на подложенной под себя ноге, согнув другую в колене, и готовит лапшу для супа, размешивая муку с водой, на печурке уже кипел бульон из сушеного мяса. Полоски такого мяса висели на веревочках под сводом юрты. Справа от входа, на женской половине, копошились дети.

Рассматривая эту тихую, сумрачную, освещенную слабым мерцающим светом монгольскую юрту, наполненную голосами детей, я понял, что она — истинное воплощение всего, что связано с понятием «дом», «семейный очаг», «прибежище», о котором мы мечтаем в глубине души. Устойчивые, заглушающие звуки стены, сводчатая форма пещеры, но без каменного холода, пушистая обивка из войлока, свалянной шерсти, похожая на мех или шкуру животного, к которой можно прильнуть и с которой, возможно, связаны какие-то ощущения, идущие из глубокой древности. Пол такой же мягкий, глушит шаги. Это должно вселять уверенность, если допустить, что в нас еще живет страх перед опасностью, что наше убежище обнаружат. Мягкий красноватый свет пламени не режет глаз. Само наличие огня вызывает чувство надежной защиты. Семья в сборе, сонные дети — все укрыты в скорлупе, ограждающей их от остального мира, выдерживающей ураганы, защищающей от мороза и зноя.

При этом они подумывали о переезде в Улан-Батор, о жизни в трехмерной коробке с холодными стенами.

Мы проголодались и с удовольствием принялись хлебать из мисочек горячую лапшу с мясом и луком. Ели молча, слышно было только чавканье да шмыгание носами. Сайн! — приговаривал я. Это была одна из картин уходящей в прошлое монгольской культуры: низкие столики, мисочки из карельской березы, оправленные в серебро, сидение на войлоке, скрестив ноги, манера подносить миску ко рту обеими руками, опершись одним локтем о колено, пальцами искать в ней кусочки желтого жира, залпом пить кумыс и маленькими глотками чай; манера подсучивать рукава дэли, рыться за пазухой в поисках табакерки или трубки, нюхать табак с указательного пальца, не чихая; потчевать гостей твердым, как камень, печеньем, смешанным с таким же сухим сыром.

О предреволюционном периоде истории Монголии принято говорить, что страна эта остановилась на уровне феодализма, отличалась косностью, в течение веков не знала изменений в государственном устройстве и образе жизни и прямо из тьмы средневековья шагнула в двадцатый век. Это объясняется многими социальными и историческими причинами. Мне пришло в голову, а что, если попытаться оценить подобные явления в категориях, взятых из природы. Что означает такое постоянство в жизни вида или группы видов на определенной территории?

Чтобы просуществовать так долго без серьезных эволюционных изменений, группе животных надлежит хорошо приспособиться к определенной среде. Изменения этой среды должны быть не настолько глубоки, чтобы вызвать изменение характерных особенностей жизни данной группы. Если этот несколько упрощенный принцип применить к кочевникам, легко заметить, что такое состояние равновесия между природной средой степей Центральной Азии и их пастушеским населением сохранялось постоянно. Образ жизни монголов, питание, отношения между людьми и система власти были отработаны таким образом, что не требовали совершенствования. Естественная среда не менялась. Степь всегда оставалась все той же степью с ее постоянным континентальным климатом и тем же средним количеством кормов. Поголовье животных было сравнительно стабильно, население по ряду причин не росло, и здесь не возникало напряжений, которые сопровождают чрезмерную скученность.

Однако почему у самих людей не появлялось стремления к переменам, к улучшению жизни, почему их устраивала жизнь при установленном порядке? Так случилось потому, я полагаю, что эта жизнь достигла удовлетворительного уровня. Именно эта жизнь, которую многие авторы рисуют такими черными красками. Нужда, горе, темнота, отсталость. В работах профессора Ринчена я нашел иной взгляд на проблему. Ученый писал, что из статистических данных часто делаются ошибочные выводы, по крайней мере из тех, которые касаются численности скота в дореволюционный период. Никто не принимает во внимание, что эти данные не отражали действительного положения вещей, а касались только того минимума (небольшой части) поголовья скота, который подлежал обложению налогом. Профессор Ринчен без колебаний утверждает, что монголы достигли определенного уровня благосостояния, хотя бы в сравнении 0 племенами, населяющими Тибетское плоскогорье. В сущности монгольская степь была краем, не знавшим голода. Состав продуктов питания монголов действительно был неудовлетворительным, поскольку в нем преобладали животные белки. Тем не менее в степи не было голодных! Многомиллионное поголовье овец, коз, огромные стада лошадей и верблюдов и полумиллионная горсточка людей. У каждого было теплое жилье, шкуры, войлок, дэли на верблюжьей шерсти, достаточно топлива из сушеного аргала. Это была страна мяса, молока, жира, сыра, кумыса. Климат, правда, в ней суровый, но материальная сторона жизни более или менее обеспечена.

Кроме того, разве не верно, что эта модель пастушеского государства была в известном смысле совершенной? Ведь при кочевом образе жизни, когда надо несколько раз в течение года менять пастбища, жилищем могло быть не что иное, как складная юрта. Городов не существовало, потому что в них не нуждались. Семьсот монастырей играли роль ремесленных и торговых центров. Предметы обихода были продиктованы жизнью в степи и отобраны веками. Количество их не увеличивалось — к чему это могло привести при кочевье?

Иначе говоря, материальная культура пастушеского образа жизни настолько соответствовала потребностям, что здесь не нужны были те достижения техники, которые с такой быстротой изменили облик Европы в XVIII и XIX веках. Как можно было применить здесь паровую машину? Что изменил бы телеграф в способе производства мяса и шерсти, если это был замкнутый процесс, происходивший в каждом хозяйстве и не требовавший тесных контактов? (Впрочем, контакты всегда были. Гонец преодолевал на лошади триста километров за десять часов. Бродячие торговцы поставляли ткани и изделия из металла.) Хозяйство арата было почти независимым экономически.

Таким образом, следует признать, что эта система была довольно стабильной. Несмотря на известную социальную несправедливость, общественные институты оказались жизнеспособными, образ жизни и обычай неизмененными, ибо находились в полной гармонии с естественной средой.

Однако стоит подумать, действительно ли всякий прогресс был невозможен в этой стране? Действительно ли этот народ во всех отношениях оставался средневековым? Думаю, что это не так и что здесь можно говорить о развитии духовной культуры.

Не совершенствуя материальной стороны жизни, науки и техники, монголы сосредоточились на духовной жизни. И как знать, может быть, этот степной народ в определенном отношении превосходит другие народы мира. Половина мужчин по крайней мере часть своей жизни занималась умственным трудом. Достойнейшим занятием в этой стране считалось созерцание. Обычным делом было чтение, письмо, объяснение значений, диспуты, толкование текстов. Повсеместно ценились ораторские способности, то есть умение выражать мысли и, следовательно, мыслить. Половина мужчин прошла через монастыри, где упражнения ума были основным видом работы, а размышления, чтение, запоминание — образом жизни. Какой другой народ в то время отводил столько места подобным проблемам?

Не стоит ставить монголам в упрек, что все эти занятия были бесполезными, определенно свидетельствующими о темноте и даже реакционности. Тексты оторваны от жизни, противны здравому смыслу, ложны. Однако вспомним, что в современном нам мире сотни миллионов людей включают телевизоры, чтобы получить с экрана благословение папы римского, летят на реактивном самолете в Каабу поклониться «черному камню», изучают гороскопы, гадают на картах, посещают ясновидящих и верят в злую и добрую судьбу. Если все это не является свидетельством темноты и реакционности современных потребителей достижений прогресса, то зачем же приписывать их древним степным племенам?

В Далан-Дзадгад мы отправились в сумерках, теперь темнело довольно рано, а до ночлега было еще далеко. Я поехал вперед, МАЗ отстал. На песчаном грунте явственно проступала колея, которая с каждым годом становилась все шире, поскольку водители старались ехать по краю, чтобы не буксовать колесами в измельченном песке. В лучах фар мелькали саксаулы, несколько тушканчиков перебежало нам дорогу. Пришлось остановить машину: перестало поступать горючее из бака. Когда я лежал с фонариком под машиной, отсоединяя засоренный фильтр, МАЗ, не останавливаясь, промчался мимо и исчез вдали. Несколько минут спустя мы погнались за ним вдогонку, уверенные, что он уже ушел далеко. Крутой поворот возвещал о приближении известного мне труднопроходимого участка пути, поэтому я разогнал машину до семидесяти километров в час. В столбах света от больших фар появилась белесая полоса — слегка выпуклая дюна из мельчайшего песка, которую годами наносили ветры. Не больше пятидесяти метров ширины, однако на большой скорости проскочить ее было не трудно. Мы взлетели на дюну, и мелкий песок затвердел под колесами. Покрышки катились, как по бетону, оставляя едва заметные следы, крен был так мал, что машина, не сбавляя скорости, скользнула с гребня на склон по другую сторону, начав спуск на темную, засыпанную гравием равнину. В том месте, где машины обычно съезжали с дюны и расплющивали ее колесами, образовался длинный язык светлого песка.

Еду прямо на него и внезапно соображаю, что ведь он правильной формы и черный. Резко поворачиваю, поняв, что впереди не песок, срезаю куст саксаула и пролетаю мимо МАЗа, который стоит с выключенными фарами. Подходим к нему, капот поднят, водитель в темноте возится в моторе. Обходим кругом, освещая гиганта фонарем. Сзади машина залеплена пылью, смешанной с песком. Номерные таблички, заднее освещение, доски борта, брезент, металл — все покрыто слоем песка толщиной с палец. Ремонтировать пришлось долго. В этот вечер мы проехали не более тридцати километров и устроились на ночлег в степи. До рассвета оставалось совсем немного, когда, открыв глаза, я увидел саксауловую сойку, сидящую на крыше кабины. Красноватая полоска разгоралась на востоке.

Мы углубились в горную цепь Гурван-Сайхана, минуя знакомое ущелье. По другую сторону цепи, вместо того чтобы покинуть горы по наезженной грузовыми машинами дороге, направились через ущелье, по дну которого бежал поток и которое было ответвлением первого. Видно, в нас заиграла открывательская жилка, пробудилась жажда к новым местам. Машина сразу пошла по воде: другом поднимались отвесные скалы. Когда их вершины почти сомкнулись и. казалось вот-вот преградят дорогу, горы вдруг расступились, открывая вид на покрытые растительностью пастбища, юрты, стада овец. По неглубокой впадине «мусцель» спустился с последнего на нашем пути склона. Отсюда до самого Далан-Дзадгада раскинулась зеленая равнина. Мы не стали спешить, так как МАЗ поехал кружным путем и отстал.

Вдали белыми капельками показались юрты, а рядом с ними — куб, грани которого блестели на солнце. Подъехав ближе, мы заметили в траве полосы — следы от колес самолетов. Юрт было около двух десятков, белоснежных, чистых, будто их только что поставили. В конце ряда возвышался павильон со стеклянными стенами. Мы вошли. Зал заставлен столиками, застеленными яркими скатертями. Цветы в вазах. Бар с итальянским кофе-экспрессом, пивной автомат, батареи бутылок с винами. Зеркала. В них отразились наши черные от солнца и пыли лица, прилипшие к телу рубашки, брюки, вытертые на коленях, спутанные волосы. Столы были накрыты. Салат из помидоров, свежий хлеб, масло, напитки. Пораженные, мы уселись за ближайшим столиком. В следующее мгновение с него все было убрано. Официантка с враждебным видом выхватила из-под носа тарелки, едва я успел съесть кружочек помидора. Откуда-то примчался начальник. Для нас не предусмотрено! А за окнами уже было слышно гудение идущего на посадку самолета. Туристы! Перед нами впопыхах со стуком поставили две бутылки пива. Буфетчица не спускала глаз с нашей компании, смотрела нам вслед с досадой и упреком, пока мы не вышли из помещения. Так я понял, что и на этот кусочек земли пришел двадцатый век, в котором голод — недостаточное основание для того, чтобы накормить путника.

Вечером мы снова погрузились в старый мир. Муж Гунджид в честь нашего приезда испек печенье. Отдыхали в юрте, пили кумыс. Гунджид черпала его из висящего у входа бурдюка из козлиной шкуры. Время от времени в юрту всовывались загорелые лица с высокими скулами и глазами-щелочками. Обменявшись двумя-тремя словами с хозяевами и шмыгнув носом, они исчезали, не желая мешать.

Получив в подарок по лисьей шкуре, мы отправились на ночевку. Ночь была темная, и я проехал не больше 160 километра. Спальные мешки разложили на траве у машины. Я еще не спал, когда взошла полная луна, заливая лицо голубым светом. Слушал, как рядом фыркают лошади, щиплют мокрую от росы траву.

— Смотри! — шепнул Войтек, — они убегут, как только я встану…

И вскочил во весь рост прямо в мешке. Лошади встали на дыбы и, крутнув передними копытами, помчались с диким ржанием. Войтек колодой рухнул на матрац. Глаза его были закрыты, он крепко спал. Мне даже показалось, что он проделал все это во сне.

На рассвете Войтек разбудил меня, толкнув локтем. Я открыл глаза и увидел совсем рядом, у изголовья, солнце. Его оранжевый лик большим тугим шаром лежал на степной траве. А мимо пробегал табун фыркающих лошадей. Они шли коротким галопом, гривы покрывали их спины, хвосты путались в ногах. Лошади поднимали головы и раздували ноздри. За ними, стоя в стременах, с кнутом под мышкой скакал пастух.

МАЗ прибыл ночью и дожидался на базе. Я заплатил за перевозку. Водитель ушел домой. Вскоре он отправился дальше, в Улан-Батор. Мы вручили музею кости. Разложили на столе ногу тарбозавра, объяснили, как ее собрать. Последнее, что нам оставалось, получить почту. В окошечке нам дали письма, адресованные членам экспедиции. Уходя, я заметил четыре телеграммы, засунутые за раму. На одной прочитал первые буквы своей фамилии. Во всех телеграммах сообщалось, что Зофья уже здорова, возвращается из Варшавы и седьмого августа прибудет в Далан. Я посмотрел на циферблат часов: на календаре краснела семерка.

Через несколько минут мы были на аэродроме. Нам объяснили, что самолет из столицы приземлился полчаса назад, все пассажиры отвезены в город. Круто развернувшись, мы помчались в гостиницу. Тормозя у входа, я увидел в окне первого этажа лицо Зофьи. Мы взлетели по лестнице, она выбежала навстречу, в вестибюль.

— Ну, поцелуйте меня! — крикнула она, подставляя щеку.