Трудный день

ВТОРАЯ ОСЕНЬ

30 августа 1918 года, когда Владимир Ильич, закончив выступление перед рабочими, шел из цеха к машине, Фанни Ройд, она же Каплан, трижды выстрелила в него в упор. Стреляла специально приготовленными пулями с надрезами, которые несли в себе сильнодействующий яд.

Тяжело, почти смертельно раненного Ленина отвезли в Кремль. Эхо злодейских выстрелов донеслось до самых глухих мест страны.

У кирпичного приземистого здания волостного Совета на горке, где совсем недавно помещалось волостное правление, толпился народ. Одни стояли у самых дверей, другие поодаль, как бы подчеркивая тем самым малую причастность к происходящему.

Пора бы уже, казалось, и перестать удивляться переменам, однако они проявлялись так неожиданно, в таких формах, что хочешь не хочешь, а разводи руками. «Свадьба без батюшки, и не в церкви, а в волостном Совете! Вместо попа — председатель Василий, хромой солдат с пистолетом на боку! Что же он, наганом вместо креста освятит таинство брака?»

Чем томительнее становилось ожидание, тем сильнее будоражил беспокойный говор:

— Ой, заносится наш Василий! Ой, мудрит!

— Чего «мудрит»? Чего «мудрит»?

— Наш Василий с Пётрой двигают деревню на новый путь.

— Не двигают, а нахально в спину пихают.

— Твою спину и хорошей оглоблей не прошибешь.

— Пётра не пихает, а словами умасливает.

Между тем в комнате волостного Совета, украшенной скрещенными флагами, еловыми ветками и лозунгом «Да здравствует мировая революция!», давно уже крутилась приодетая по случаю торжества старуха в строго повязанном черном платке и все норовила что-то сказать Василию, занятому своими суматошными делами: куда-то запропастился гармонист, стол для такого случая вроде бы не на месте стоит, а тут еще тетка Настасья насчет дров лезет.

Наконец улучила удобный момент и протянула ему белую фату, давно потерявшую свой цвет:

— Не греши, Василий, не греши! Хотя бы фату дай надеть!

Замотанный председатель посмотрел на женщину, не понимая:

— Какую фату? — Потом что-то дошло до него: — Фату! Это во что попы обряжали? Ты что?! — Он недоумевал: как это можно предлагать такое? — Ты что?!

Тетку прогнал, гармониста велел немедленно разыскать, стол, накрытый кумачом, переставить ближе к окну, и уже через пять минут был готов к церемонии. В пиджаке поверх гимнастерки, с большим красным бантом на груди, осознавая важность и торжественность момента, с бумагою в руке вытянулся за столом.

Перед ним застыли Петр и Алена. Жених — секретарь, или как часто говорили в те времена, председатель партийной ячейки Петр Волков, или попросту — Пётра, худощавый и смирный на вид человек. Невеста — Алена, статная девушка с длинными льняными косами, известная в деревне тем, что представляет в спектаклях на сцене Нардома… Они не Знали, как держать себя, и от смущения смотрели в разные стороны, чуть ли не отвернувшись друг от друга. Василий кивнул им, но те, не поняв, лишь стали плечо к плечу, по-прежнему глядя один вправо, другой влево.

Наконец в двери появился запаренный гармонист, протиснулся к табуретке и сел.

Василий, погрозив ему кулаком, выждал полминуты, откашлялся и начал как можно торжественнее:

— Удостоверение номер один! — Василий сделал многозначительную паузу. — Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики объявляю Петра Афанасьевича Волкова и Елену Андреевну Орочкину законными мужем и женой.

«Что же еще?»

Но Василий не знал, что нужно делать еще. Получалось, что вроде все… Удивительно! Столько готовился, казалось, будет говорить чуть ли не час, а вот уже и слов нет.

Он пожал руку Петру, потом Алене:

— Поздравляю!

«Неужели все?»

Напрасно рябой гармонист с выражением крайнего нетерпения смотрел на него: «Сейчас играть? Сейчас?» — Василий не замечал его вопросительных взглядов.

Вдруг, теперь уже не связанный никакими условностями церемонии, Василий свободно вздохнул, улыбнулся и сказал от всего сердца:

— Как я вам, други мои, завидую и счастья хочу! Если бы кто-нибудь только знал!

Он обнял Петра, потом Алену. Наконец заметил отчаянные усилия гармониста и кивнул ему. Тот с воодушевлением заиграл «Интернационал». Запел один голос, второй…

Но не прошло и полминуты, как с улицы донесся приглушенный крик:

— Ленина убили! Батюшки!..

Василий огляделся: не ослышался ли? Но и на лицах других испуг и смятение… И вокруг люди молча спрашивали друг друга: что это?..

Прихрамывая, Василий побежал к выходу.

У крыльца, уже окруженный плотной толпой, неказистый мужичонка испуганно продолжал:

— Вот только что свояк проезжал и рассказывал… В городе свояк был… Сам слышал…

Василий подошел к мужичонке, яростно схватил за воротник:

— Ты что мелешь? Ты понимаешь, что говоришь?

Сразу опустел волостной Совет. На полу валялась брошенная впопыхах фата. Валялась опрокинутая табуретка.

В деревне не было телеграфа. Нужно добраться до ближайшей почты в селе, и вот, подавленные страшной вестью, трое спасовцев на телеге мчали по лесной дороге.

Василий суров и непреклонен. Лицо неподвижно. Он решил для себя, что не может этого быть! Не может! Однако и его точил червь сомнения. «А вдруг?..»

Петр грустен и задумчив. Он ничего не пытался скрыть: ни выражения безмерного горя, ни надежды, что, быть может, не все так страшно, и все чувства эти явственно отражались на его лице.

Часа через полтора, чуть не загнав Мальчика, спасовцы добрались до села. То, что они увидели, не предвещало добра…

Небольшая комната собственно почты, отделенная от жилых стеной с высокой белой дверью, была полна всполошенного народа.

Народ разношерстный: крестьяне, учитель с аккуратно повязанным галстуком, вездесущие ребятишки, сам батюшка. Стоял здесь и немолодой небритый мужик в сапогах, развязно посматривавший то на одного, то на другого. Но никому не было дела до этого мужика.

В напряженной тишине слышалось дыхание, глухое потрескивание самосада в огромных цигарках, детские шажки за стеной, в жилой комнате.

Все смотрели на аппарат и телеграфиста Ивана Тимофеевича, сидевшего за ним. Аппарат был внушительный, надежный. На солидной дубовой подставке — множество деталей из натертой до блеска меди. Вольтметр с застывшей черной стрелкой. Неподвижная катушка с узкой лентой бумаги.

Аппарат молчал. Все ждали.

Василий, Петр и Алена обменялись взглядами и вздохнули. Вдруг что-то чуть слышно стукнуло в аппарате.

— Тихо! — крикнул Иван Тимофеевич, хотя на почте и так было совершенно тихо.

Аппарат застучал, дрогнула стрелка, поползла лента.

Все невольно подались к низенькой перегородке, за которой сидел телеграфист. Лица стали еще более напряженными.

— Всем Советам рабочих, крестьянских, красноармейских депутатов, всем армиям, — стал медленно читать телеграфист, — всем, всем, всем…

Начало настораживало.

Люди беспрестанно подходили, каким-то образом втискиваясь в переполненный закуток почты, снимали картузы, пытливо ощупывали взглядом собравшихся.

— Несколько часов тому назад, — продолжал Иван Тимофеевич, — совершено злодейское покушение на товарища Ленина…

Василий невольно протянул руку к аппарату, словно умоляя не тянуть, не терзать душу. Но «Морзе» продолжал стучать неторопливо.

— Роль товарища Ленина… — читал телеграфист.

В это время в жилой комнате ребенок шлепнулся на пол, и раздался отчаянный крик. Иван Тимофеевич рванулся было в свою квартиру, но сдержал себя:

— Роль товарища Ленина, — продолжал читать он, — его значение для рабочего движения всего мира…

Сейчас ребенок уже заходился криком. Василий, стороня то одного, то другого, пробрался к двери, вошел в комнату. На полу лежала девочка лет четырех, рядом с ней валялась табуретка.

Василий неловко нагнулся, отставив раненую ногу, и подхватил девочку на руки. Успокаивая, стал качать, прислушиваясь к тому, что читал с ленты телеграфист. Однако девочка продолжала плакать, и он ничего не слышал. Надеясь, что на людях она успокоится, он, держа ее на руках, вернулся обратно.

— …В пятницу, — читал телеграфист, на миг скосив глаза на дочку, — выступал перед рабочими завода Михельсона в Замоскворецком районе города Москвы. По выходе с митинга товарищ Ленин был ранен.

— Жив или нет? — сорвалось у кого-то.

Как ни старался Василий, девочка продолжала всхлипывать, но глазенки ее уже с интересом смотрели по сторонам.

Петр стал шарить по карманам в надежде найти что-нибудь, что могло бы отвлечь ее.

— Двое стрелявших, — продолжал телеграфист, — задержаны. Их личность выясняется.

Сосед Василия, тот самый немолодой небритый мужик, что развязно оглядывал собравшихся, тоже полез в карман штанов. И когда он вынимал замусоленный кусочек сахара, можно было увидеть рукоять револьвера.

Медленно ползла лента. Наверное, только минут через двадцать телеграфист закончил:

— Спокойствие и организация! Все должны стойко оставаться на своих местах! Теснее ряды! Председатель ВЦИК Я. Свердлов.

Узкая дорога через лес в ясную лунную ночь казалась глубоким ущельем. Одна сторона — в тени, другая — освещена.

Сейчас ехали уже не спеша. Изредка пофыркивала лошадь, поскрипывали колеса. Ничего больше не было слышно…

Все неотвязно думали об одном и том же: жив или?.. Но заговорить об этом никто не решался. Будто словами могли навлечь на Ленина то, чего не должно быть, что совершенно невозможно.

Поскрипывали колеса, бесконечно тянулась дорога… Все стлалась и стлалась то твердым глиноземом, то ровным, мягким слоем пыли, то сетью корневищ сосен, переползшей с одного края дороги на другой, то вдруг подкладывала под колеса комья глины, то бросала в неглубокие колдобины, сейчас, к счастью, совершенно сухие, то опять стлалась твердым глиноземом, слоем пыли.

Ехали трое молчащих людей. Ехали долго. И невмоготу стало это молчание, скованность, напряжение.

Василий вдруг соскочил с телеги, зашагал к полянке. Петр и Алена переглянулись, последовали за ним.

Широко шагавший Василий поднял голову, глубоко вздохнул, словно до этого ему не хватало воздуха и простора. Над ним взметнулось небо с крупными осенними звездами, темный лес с высокой сосной. Тишина.

Заметив поваленное дерево, Василий сел на него. Остановив лошадь, подсели к нему Петр и Алена.

— Начнется теперь, — озабоченно сказал Василий и тяжело вздохнул. — Начнется.

Алене хотелось плакать. Хорошо, что можно было отвернуться от мужиков и вытереть непрошеную слезу: как ни сдерживала себя, — пробилась.

Посидели вот так молча, думая об одном, и снова в путь.

На повороте, давно славившемся печальными событиями, — ограблениями и убийствами, о которых долгими зимними вечерами бабушки рассказывали внукам, по мере приближения телеги постепенно вырисовывалась фигура человека. Стоял ждал.

Василий схватился за револьвер. Алена невольно подалась к Петру, но сейчас же отпрянула, не желая, чтобы Василий заметил ее слабость. Она даже украдкой взглянула на него, не заметил ли, но председатель волисполкома был озабочен другим.

— Будьте осторожны, — тихо проговорил он.

Когда подвода приблизилась к человеку, тот небрежно спросил:

— Огонька не найдется, люди? — И протянул руку с козьей ножкой.

Петр соскочил с остановившейся телеги и достал из кармана кисет, где хранились кресало и трут. Стал высекать искру. Нелегкое это дело вообще сейчас оказалось особенно трудным: Петр немного волновался, и удары кресала о кремень не были точными. Искры вспыхивали слабенькие, а когда удавалось высечь яркую — она не попадала на трут.

— Так… Так… — заметил человек. — Так… Так…

Он еще подождал, словно для того, чтобы обратить внимание всех на состояние Петра, а потом сказал:

— Дай-ка мне!

Незнакомец решительно взял трут и кресало и с первого же удара ловко высек искру. Закурил. Теперь можно было разглядеть его круглое лицо, нагловатую усмешку.

— Значит, к заре новой жизни идете? — как бы заинтересованно спросил человек. — Бедноту сплачиваете?

— Идем… Сплачиваем… — ответил Василий, присматриваясь к ночному собеседнику.

— Ну а как, если Ленина не будет? Куда идти, куда поворачивать?

— На попятную не пойдем, — отрезал Василий.

— Значит, в сторону? Вправо или влево?

— И в сторону не пойдем!

— Так, так…

Только сейчас вмешался Петр, как всегда при Василии старавшийся держаться в тени:

— Партия, дорогой гражданин, с дороги Ленина не свернет. Нету ее, этой другой дороги. Историческая необходимость и закономерность… Доказано Карлом Марксом.

— А если предложат все-таки другую? — едва заметно усмехнулся незнакомец.

— Предлагали, — спокойно ответил Петр. — Да почему-то народ за топоры и винтовки взялся.

Василий, гордясь Петром, довольный его ответом, кивнул незнакомцу: «Получил»? И добавил:

— Вперед и только вперед! Вот так!

— Мир переворачиваете, выходит?

Василий не ответил.

— Ну, а как там? — по-хозяйски спросил человек, кивнув в сторону, откуда они возвращались.

— Что «как»? — недружелюбно проговорил Василий.

— Утешают, значит?

— Правду говорят: ранен…

— Так… Так… Был, значит, ранен, а в текущую минуту?.. Грандиозные потрясения предвидятся. И сомкнется небо с землей, и не останется камня на камне.

— Ты о чем это? — Василий подозрительно взглянул на незнакомца.

Тот пропустил вопрос мимо ушей. Как ловко он сделал это: не слышит, и все!

— Ты это о чем?! — вскричал Василий, подскочив к нему.

Словно ничего не заметив, незнакомец добродушно протянул кисет с табаком:

— Угощайтесь!

Да, этот мужик и впрямь удивительно ловко умел делать вид, что не слышит того, чего не хочет слышать, и не замечает того, чего не хочет замечать.

— Благодарствуем, — ответил Петр.

— Зря… Зря… — незнакомец встряхнул кисетом. В коробке отчетливо загремели спички.

Василий и Петр обменялись быстрыми взглядами. А мужик, не придав никакого значения тому, что выдал себя, развязал кисет, достал коробок и протянул его Василию, в котором безошибочно признал старшого:

— Возьмите сернички, граждане, а то в темноте невзначай перекусаете друг друга… В своей бывшей Совдепии…

Больше всего возмущал тон: спокойный, даже как будто благожелательный.

Василий, у которого перекосилось от ненависти лицо, рванулся к круглолицему. Петр подскочил, изо всей силы охватил товарища руками.

— Голова… — небрежно похвалил Петра круглолицый и не спеша пошел прочь, пряча спички в кисет.

— Пусти! Пусти! — требовал Василий и кричал, не помня себя: — Ты — пособник!.. Пособник этой сволочи! Пусти!

— Опомнись… — увещевал Петр. — Опомнись, Василий!.. Такие не выходят на дорогу одни…

Когда Василий затих, Петр разжал руки, освободил его. Председатель присел на обочину и, обмякший, уронив голову, стыдясь вспышки минутной ярости, помутившей разум, задумался.

Алена не знала, как поступить: сделать вид, будто ничего особенного не произошло? Подойти к Василию? Но решила чувств не проявлять.

— Почуяли! Ладно… — поднимая голову, твердо проговорил Василий. — Одни не возьмем — партией возьмем! — И уже стал отдавать распоряжения: — На почту ездить каждый день… Алене… Собираться в волисполкоме и читать сообщения… Всех активистов вооружить, каждому быть в полной боевой готовности… Поехали!

Сели, Алена дернула вожжи, телега тронулась.

В эту ночь председатель долго не мог заснуть. Все его существо противилось, восставало, не хотело принимать тревожной вести.

Но ведь все это было на самом деле: почта, полная народа, прерывистый и тревожный стук телеграфного ключа, строгий голос Ивана Тимофеевича, читающего с ленты. И в конце сообщения фамилия: Свердлов…

Нет, в реальности того, что видел и слышал, не усомнишься. Тогда Василий стал отгонять от себя какие-либо сомнения: встанет! Поправится! Переборет! Не может, не может быть иначе! И когда все же страшная мысль тайком проползала в сознание, бывший солдат набрасывался на нее, как на самого опасного врага. Вон! Вон! Вон!

«Не может быть!»

Ленина Василий видел на фотографии в газете и мельком еще на одной, когда был в городе: висела на стене в укоме. Но Василию всегда казалось, что он знал Владимира Ильича так, будто видел его много раз и согласно беседовал с ним о мировой революции, об отношении к середняку и о Восточном фронте. Но больше всего — о мировой революции: ему она была просто необходима. Жена Василия не раз напоминала мужу о том, что неплохо было бы справить новую пару сапог, починить что-то в доме, перекрыть крышу сарая: ведь начальник же! А посмотреть со стороны — живет как последний батрак. Эти разговоры Василий прекращал: мелочная суета, забота о себе, он был уверен, отдалила бы его от того большого, чем он недавно начал жить, и от мировой революции в первую очередь… А приобщил его к подлинно великому он, Ленин… И миллионы других трудовых людей тоже… И вот Ленин лежал сейчас в Москве, представлялось, в какой-то просторной больничной палате с огромными окнами, как в помещичьем доме неподалеку, вокруг стояли врачи в белых халатах и товарищи по борьбе. Делали все, что могли, и ждали… С момента телеграфного сообщения прошли часы… Живой?

Живой! Живой!

Утром председатель собрал в волостном Совете активистов, Петра и еще троих постарше. Рассказал им о вчерашних событиях. Потом припомнил вдруг фронт, свою солдатскую жизнь. И — удивительно! — вспоминая прошлое, Василий как-то потеплел, стал мягче:

— Меня как садануло, думал — смерть! Смерть, и все! Отвезли меня в госпиталь. Да какой там госпиталь! Сарай с дырявой крышей! Раненых человек двадцать, и на всех — старенькая сестра да фершал. Даже не доктор! Чуть пограмотнее мужика. И вот, скажи ты, вылечил! — Василий похлопал себя по груди, по ноге. — Ну а Ленина, Ленина-то ведь не фершал будет лечить, а? Не фершал? — И добавил, успокаивая всех: — Обойдется… Обойдется…

И затем опять — к делу.

— У тебя, Анисим Иванович? — спросил, обращаясь к одному из пожилых.

— С мировой принес… — Анисим Иванович подал Василию револьвер. — В амбаре держу. Над дверью.

— У тебя, Егор, двустволка, конечно, на ходу? — продолжал Василий.

Бородатый Егор лишь кивнул: мол, о чем может идти речь?

— У тебя, Тихонович?

Робковатый Тихонович вздохнул, чувствуя себя не очень ловко, и не сразу ответил:

— У меня, братцы, баба ружье спрятала. Весь двор перерыл, не могу найти. Все обшарил — нету!

— Можем и на бабу воздействовать, — уверенно предложил Василий. — Как? — и вопросительно посмотрел на Тихоновича.

Тот замялся: не простое дело — на его бабу воздействовать…

В это время дверь открылась, вошла низкорослая женщина в платке, с узелком в руке, та самая, которая настойчиво предлагала Василию фату.

Тихонович как-то сразу притих, съежился: жена!

Не обращая внимания на собравшихся, женщина прошла в угол и положила узелок на стул.

— Чем ваши ружья да пули помогут человеку? — с укором сказала она. — Сала ему надо послать, масла, меду…

— Ты о чем это? — спросил Василий, который уже догадывался о смысле бабкиных слов.

— Мужики… — так же с укором продолжала бабка. — Все только о наганах да винтовках! Лишь бы кровь проливать… Масла, говорю, ему надо для поправки, сала…

«Мужики» переглянулись, обескураженные и озадаченные: как это они сами не догадались?

— Пошлем, — поспешно сказал Анисим Иванович. — Соберем и пошлем!

Василий встал, воодушевленный новой идеей:

— Вождю мирового пролетариата! Так и напишем!

Потом подошел к бабке и, как бы вспоминая о чем-то, сказал:

— Варвара Семеновна, ох и догадливая ты женщина… Другой такой в нашей деревне не сыщешь, хоть год днем с огнем ищи!

— А чего тут особенно догадываться-то? Больному корм — первое дело! Корм да лечение… А тебе спасибо, Василий… Спасибо на добром слове! — Варвара Семеновна таяла от похвалы. — Хоть ты и нехристь и в аду будешь гореть…

Егор, Анисим Иванович, сам Тихонович слушали этот неожиданный разговор, чувствуя в нем какой-то тайный смысл.

— Да, ты — как никто сообразительная… Так вот я и говорю, — продолжал Василий прежним тоном, пропустив мимо ушей мрачное предсказание, — и про маслице сообразила, и ружьецо догадалась припрятать… А надо бы его хозяину отдать, Варвара Семеновна…

Гостья решительно вскинула голову:

— Вот ты куда?! Не получит! Пришел с войны живой — и слава богу! Хватит стрелять друг в друга. Сколько людей поубивали, покалечили. Хватит! Ленин-то что говорит? Мир!

— С кем мир, Варвара Семеновна? — спросил Петр.

— Хватит… Хватит… — стояла на своем Варвара Семеновна, не вдумываясь в слова Петра. — Нажаловался? — спросила мужа.

— Это мы стороной узнали… — стал успокаивать ее Петр. — Стороной, Варвара Семеновна…

Неизвестно, чем бы кончился спор, но послышался шум подъезжавшей телеги. Не иначе, как Алена возвращалась из села с бюллетенем.

Василий быстро вышел на крыльцо, остальные подошли к окну.

Что же это?

Алена сидела, уныло согнувшись, вожжи — брошены, лошадь брела сама по себе. Платок у Алены небрежно повязан, будто совсем не до того. Из домов выходили женщины, выбегали ребятишки, осторожно спустился с крыльца дед с палкой. Переглядывались тревожно, но спросить Алену боялись. Стягивались к волисполкому медленно, чуя беду.

У Василия обострились черты лица. Но и только: ни тени растерянности, ни страха никто и никогда не обнаружит на кем, как бы придирчиво ни искал! Никто и никогда…

Соскочив с телеги, Алена передала листок Василию. Тот покорно взял, хватанул глазами по тексту, еще раз — и облегченно вздохнул. Потом уставился на Алену, хотел в сердцах сказать ей что-то крепкое, но раздумал. Возвращая, попросил:

— Читай…

Алена стала читать вслух:

— «Состояние здоровья товарища Владимира Ильича Ульянова (Ленина). Официальный бюллетень номер два. Тридцать первого августа тысяча девятьсот восемнадцатого года, девять часов утра».

— Не тяни ты!.. — проговорил кто-то из задних рядов.

— «Температура, — продолжала Алена, — тридцать шесть три десятых… Ночь спал с перерывами… Общее положение серьезное».

Все стояли молча, скованные тяжелыми раздумьями.

— Какое? — не поверил кто-то.

— Серьезное, — повторили ему.

И снова тишина.

— Господи! — вздохнула пожилая женщина и перекрестилась.

Василий кивнул, отзывая Алену в сторону.

— Убить тебя мало, — тихо, с напором и зло сказал он ей. — Повесить тебя мало!

— Василий Леонтьевич… — ахнула Алена, ничего не понимая.

— Ведь не совсем же дура, не какая-нибудь контра, а беды наделала на всю волость! Ты с какой физиономией тащилась через пять деревень?! Что люди подумали, глядя на тебя, на твою кислую рожу? — И, как приговор, закончил: — Книжки-журналы читает, в интеллигенцию лезет, а соображения только на то, чтобы свиней пасти, и то не хватит!

Алена закрыла глаза рукой: закричать бы в голос, да не одна!.. Все время по дороге в село у нее от страха ныло сердце, а когда подъезжала к почте — совсем обрывалось… На ступеньках так зашлось, что в глазах потемнело. Ехала обратно с твердым решением отказаться от этих поездок: пусть какое угодно поручение, только не это! Не хватит у нее ни сил, ни нервов.

Она проскользнула в коридор, где никого не было, и, бледная, обессиленная, прислонилась к стене.

Народ у волисполкома не расходился.

— «Положение серьезное…» Господи! Господи!

— Пока до нас весть дойдет, семь раз помереть может…

— Все под богом… Спаси и помилуй!

А в деревню между тем уже входила Фенька.

Ее появление, не частое, но регулярное, было сродни небольшому представлению и неизменно сопровождалось собачьим лаем, криком ребятишек, шумом. Пять рваных юбок выглядывали одна из-под другой. С полдюжины палок она держала под мышкой. Нищенский мешок болтался сзади. Рвань юбок, палки, агрессивность Феньки неизбежно возбуждали в собаках законную злобу.

Так и сейчас. Три собаки бросились к Феньке. Заслышав их лай, его поддержали другие псы даже в самом дальнем конце деревни. К Феньке уже бежала четвертая собака. И пошло…

Фенька, как всегда, начала отчаянно ругаться, швыряя в собак палки:

— Тьфу, тьфу, ироды проклятые! Чтоб вы все сдохли, окаянные! Чтоб у вас длинные языки отсохли! Тьфу, тьфу, сгиньте!

Хозяева стали отзывать Жучек, Бобиков, Шариков, и это, в конце концов, удалось бы, если бы сама Фенька хоть немного помогла хозяевам. Но она продолжала размахивать палкой, последней оставшейся у нее, и громко кричать:

— Тьфу, тьфу, проклятые!

Наконец с большим трудом собак утихомирили, Фенька двинулась дальше, но тут к ней привязались ребятишки:

— Фенька! Фенька! Фенька идет!

Фенька напустилась на ребят. Побежала за ними, осыпая бранью:

— Окаянные! Шелудивое семя! Пропади вы пропадом!

Матери и отцы стали утихомиривать сыновей.

Сердобольная Петровна в черном платке повела Феньку к себе.

— Пойдем, Фень, пойдем… Издалека?

— От самой Дубровки…

— У-у! — посочувствовала Петровна. — Голодная небось.

Фенька ничего не ответила, сняла суму, села на приступки. Хорошо вот так посидеть, отдохнуть.

Немало лет было этой женщине. Когда-то очень давно она отбилась от табора и с тех пор никогда уж больше не искала возврата к нему. Цыгане и цыганки из других таборов не раз сманивали ее к себе, но Фенька не поддавалась уговорам. И соплеменники мстили ей, другой раз обирая — нищую! — до нитки… Бродила из деревни в деревню, из села в село, не имея постоянного пристанища и в то же время зная, что никто в округе не откажет ей в ночлеге, не говоря уж о куске хлеба. Люди добры! Что-то она приобрела, променяв скитальческую таборную жизнь на скитальческую жизнь нищенки? Наверное, веру в людскую доброту…

Петровна открыла дверь в сенцы. Здесь, заняв добрую половину, стоял рояль. Великолепный инструмент блестел черным лаком. А вокруг висело и стояло совсем другое: хомут, глиняные кувшины для молока, вожжи, веники для бани.

Петровна приподняла тонкую и тяжелую крышку рояля, достала миску с творогом. Стояли «внутрях» инструмента еще тарелки с чем-то, кружка…

— Ну-ка, подкрепись… — Петровна, захватив с полки ложку, подала творог Феньке.

Та приняла подношение как должное и, перекрестившись, стала есть. Петровна подсела рядом:

— Что ж там нового, в Дубровке?

Фенька только махнула рукой: и не говори, мол!

А на приступки уже подсаживался хозяин дома. Молодка с коромыслом на плече, завидев Феньку, свернула с крыльца. Старик из дома напротив тоже сел послушать новости.

Когда народ собрался, Фенька перекрестилась и многозначительно кивнула головой: вот, мол, как!

Все озадаченно переглянулись, доискиваясь смысла Фенькиных знаков. Известно было, что Фенька часто изъяснялась туманными намеками, а то и с помощью одних жестов и мимики, хотя по-русски говорила неплохо, как и все цыгане.

Собравшиеся молчали в нетерпеливом ожидании. Фенька продолжала есть.

— Ты о чем это, Феня? — наконец осторожно спросила молодка.

— О том… О чем же?

— Фень, ты уж как-нибудь поясней… — попросила Петровна.

— На сем свете мы в гостях гостим, — проговорила Фенька, доедая творог. Оглядела всех и сжалилась: — Преставился… А в газетках пишут — жив, чтобы всемирного потопа не было. Чтобы не загремело снизу доверху и шуму великого не понаделало…

Подавленные, растерянные слушатели, боясь смотреть друг другу в глаза, не сразу заметили, как подошли Василий и Петр.

— Ты о ком это?! — наливаясь яростью, спросил Василий. — О ком?

— Поезжай хоть куда, везде доля одна, — спокойно ответила Фенька.

— Ты мне загадки не загадывай! — закричал Василий. — Ты о ком здесь контрреволюцию распускаешь?!

— Кричит, — совершенно спокойно заметила Фенька, обращаясь к старику. — А я его вот таким еще помню… — И показала: от горшка два вершка.

Василий схватился за револьвер:

— Я тебя сейчас при всем пароде расстреляю за вражескую пропаганду! Выходи, старая ведьма! — В ярости взметнул руку с револьвером к небу и дал выстрел.

Это было крайне неразумно и неосмотрительно. Нищие, убогие издавна находились под явной и строгой защитой неписаных законов народной жизни. Однажды уже обиженных нельзя было обижать, не накликая на себя законного гнева земляков.

— Ты что же это? — вскинулась Петровна. — Ты бандитов расстреливай, Советская власть! Воров в тюрьму сажай! А ее-то за что?

Горячо возмущались и остальные Фенькины слушатели, стараясь перекричать друг друга. Напрасно Петр пытался утихомирить их:

— Погодите вы! Ну, погорячился наш председатель, не так сказал! Кричать-то зачем?! Петровна!.. Дед Андрей!..

Под возмущенный шум, приподнимавший ее в собственных глазах, оскорбленная Фенька встала, гордо накинула на плечи почти пустую суму, учтиво поклонилась хозяйке, потом остальным. В сознании своей правоты молча двинулась вдоль по дороге.

— Вот! — с укором сказала Петровна Василию. — Обидел человека, а ежели она правду говорит?

— Не может того быть! — отрезал Василий.

Все хотели одного… Но ведь люди смертны, и думы снова вернулись к тому, что не оставляло людей в эти дни тревог: что там в Москве?.. Жив или?..

— Не может этого быть! — повторил Василий, прежде всего убеждая самого себя.

— Все мы люди… — возразила Петровна и показала глазами на небо: мол, под богом ходим.

— Вот что, — решительно сказал Василий. — Я сегодня же пошлю в Москву запрос и положу конец этим провокациям. Идем, Петра…

В горнице у Василия за столом собрались сам хозяин, Петр, Алена. Председатель диктовал, Алена записывала.

— Мировому вождю всемирной пролетарской революции, вождю рабочих всех стран и народов, который является верным другом и беднейшего крестьянства…

— Не успеваю… Погоди… — попросила Алена.

Петр сидел как бы безучастный к происходящему. Текст ему явно не правился своей выспренностью, но Петр, как всегда, выжидал: пусть Василий выговорится. Спокойно осматривал знакомую обстановку: портрет Карла Маркса на стене. Какая-то картинка из журнала. Пучки сухих, давно увядших цветов.

Вдоль стен — скамейки самой простой выделки, табуретка, и вдруг — ломберный столик красного дерева на затейливо выгнутых и блестевших лаком ножках. На столике, на зеленом сукне — единственное богатство: старый самовар с помятыми боками и множеством оттиснутых на них медалей.

— …Который, значит, является, — повторил Василий, — и верным другом беднейшего крестьянства… Так, — продолжал он, — …беднейшего крестьянства. Теперь надо вот о чем.

Василий задумался: сочинить запрос — дело нелегкое, это не дрова колоть. Да и не очень-то он грамотен. В школу ходил всего три зимы, ученой премудрости приобрел немного, зато на фронте сначала понахватался, а потом и познал самую высокую политику, какая и не снилась, казалось ему, многим.

— Теперь, значит, надо… — соображал Василий, но мысль его вдруг перескочила на то, что так взволновало раньше: — Вот ведь ненасытный человек! Корову ей дали? Дали! Дров привезли? Привезли! Все мало! Кулацкое нутро! Завидущие глаза! Не считая того, что мы ей выделили, — сама из помещичьей усадьбы рояль хватанула, как последняя воровка… А на что ей рояль? На что?!

Василий вдруг замолчал. Взгляд его остановился на ломберном столике. Председатель словно впервые видел его и, недоумевая, вспоминал: «Откуда взялся?.. Почему здесь?.. Откуда?..»

Он решительно встал, подошел к столику и, переставив самовар, обеими руками схватил хрупкое сооружение.

— Говорил я тебе! — с упреком сказал Василий кому-то в сторону.

Из кухни выглянула перепуганная жена. Но Василий уже просунул столик в дверь, потащил его дальше.

— Вась, куда ты? — всполошилась она.

— Говорил я тебе! — дверь в сенцы захлопнулась.

Жена бросилась вслед за мужем, а Петр и Алена невольно посмотрели в окно.

Видно было, как хозяйка, спасая добро, уцепилась за столик, а Василий все-таки сумел размахнуться и с такой силой хватить его о дорогу, что тот с хрустом разлетелся на куски.

Петр повел головой: можно, мол, и так… Спокойно сказал Алене:

— Пиши: «Дорогой Владимир Ильич! Крестьяне и крестьянки деревни Спасское с замиранием сердца следят за тем, как вы боретесь с болезнью…»

А в небольшой комнате на третьем этаже бывшего здания Судебных установлений действительно шла борьба. Ленин и смерть… 30 августа, истекая кровью, он сам поднялся по лестнице на третий этаж, не дав нести себя, величайшим несчастьем считая безысходнейшую необходимость утруждать других, чувствовать себя слабым. Боль была мучительной, но за все эти дни неоднократных перевязок, прощупываний застрявших в теле пуль и других процедур вел он себя стоически.

Сознание работало почти безотказно. Но силам, которые поддерживали, питали его, был определен четко ощущаемый предел.

Доктор Мамонов вначале считал ранение безусловно смертельным, и он же, удивляясь стойкости Ленина, впоследствии сказал Бонч-Бруевичу, что тем не менее опасность миновала.

«А вдруг да не миновала?» — невольно думали все, кто видел лежащего на постели Владимира Ильича, лицо которого осунулось.

Письмо спасовцев Ленину было закончено, продукты уложены в посылку, оставалось малое: сдать на почту. Петр пришел в конюшню бывшего поместья Семичевых запрячь Мальчика. Сами хозяева были выселены из двухэтажного дома во флигель, выкрашенный в красный цвет. Вход в дом перекрестили двумя длинными тесинами, закрыв туда доступ любителям чужого добра уже после того, как часть его успели растащить. Что делать с домом, пока не знали…

Петр, как только появился на усадьбе, заметил, что на него поглядывали из окна флигеля. Вот, мол, хозяйничает на чужом дворе!

На усадьбе совсем некстати появилась Алена.

Помогая запрягать Мальчика, как бы невзначай спросила:

— Может, Василий один съездит на почту? Зачем обязательно двоим?

— Вдвоем веселее… Лучше вдвоем… — отговаривался Петр, чувствуя, что Алена встревожена и что словами ее не успокоить.

Вчера вечером на знаменитом повороте неизвестные напали на мужика из дальней деревни, везшего к себе огромнейший сундук. Сундук был пустой, но грабители не знали того и чуть не убили хозяина. Как же отпустить Василия одного?

Алена, как и все в округе, не могла не слышать об этом происшествии. Знала, что возвращаться Петр с Василием будут поздно… Хотя бы выехали спозаранку! И еще страшило Алену то, что решительность и непреклонность председателя нередко обходились дорого не только ему самому, но и другим. И чаще всего мягкому, уступчивому Петру.

— Что же, поезжай, Петя, — смирилась Алена. — Только об одном прошу: несдержанный он, наш председатель. Построже с ним надо. Покруче!..

Петр как можно ласковее улыбнулся Алене. Ей захотелось еще раз обнять и поцеловать мужа, но в окне флигеля мелькнуло чье-то лицо: еще увидят!

Мысль о том, что ящик, куда был бережно упакован ароматный мед, копченый окорок, сало, сушеные грибы, масло и варенье, через несколько дней окажется у Ленина, а «запрос» сегодня же будет прочтен ему, радовала Василия и делала Москву, Кремль, Ленина еще роднее и ближе. Постучит Иван Тимофеевич минут пять своим ключом, и — подумать только! — слова привета и поддержки от спасовцев, живущих чуть ли не в глухом лесу, станут известны Владимиру Ильичу! Невероятно, но так. А потом подойдет и посылка… Что ни говори, как там ни старайся, а меда и сала такой целительной силы в Москве не найдешь!

— Вот увидишь, — уверял Василий Петра, — спросит Владимир Ильич: а где такая деревня Спасская находится? Принесут ему сейчас же карту и покажут: вот где, мол!

— Нашей деревни, Василий, ни на одной карте нет. Может, на какой штабной только…

— И у Ленина такой карты нет?

— И у Ленина.

— У Ленина — такая карта, что и наша деревня есть! — решительно заявил Василий, словно знал Владимира Ильича несравнимо лучше Петра. — Есть у него такая карта!

Спорить было совершенно бессмысленно, и спор к тому же мог испортить их приподнятое настроение.

Некоторое время ехали молча. Пройдет несколько минут, и неизбежно наступит момент, когда их слова загудят в проводах, тянущихся до самой Москвы.

До почты доехали благополучно, однако она была закрыта. Не успели привязать Мальчика к коновязи, как увидели Ивана Тимофеевича: с дороги сворачивал к почте. Был он уставший, чем-то озабоченный.

— Принимай гостей, Иван Тимофеевич! — крикнул Василий.

— Всегда рад. Здравствуйте, — как-то сдержанно ответил телеграфист, кланяясь Василию и Петру.

Открыл почту, пропустил посетителей вперед.

— Перекрестись, Иван Тимофеевич, и отбей-ка, брат, этот запрос в самое Москву! — Василий подал телеграфисту вчетверо сложенный листок бумаги. — Самому Ленину!

Иван Тимофеевич прочел бумагу, погладил рукой жидкую бородку и, сдвинув старенькие очки на лоб, заметил:

— Написано сердечно и просто…

— Ну?! — не понял Василий.

— А отбить не могу. Аппарат не работает.

И Василий и Петр посмотрели на «Морзе». Он стоял такой же солидный, надежный, как и раньше, но сейчас какой-то притихший.

— Гайка сломалась? — не без иронии и упрека спросил Василий.

Иван Тимофеевич хотел возразить, но только и сказал, повторяя интонацию Василия:

— Да, гайка сломалась.

— А как же?.. — Василий указал глазами на «запрос».

— Не вы одни, — Иван Тимофеевич кивнул на письма и телеграммы, лежавшие на столе.

Василий взял в руку одну, прочел:

— «Дорогой Владимир Ильич! Разделяем вашу боль и горе! Пусть враги помнят, что жизнь героя отнять можно, а идеи нельзя…»

Взял другую:

— «Мировому вождю товарищу Ленину…»

Третью:

— «Ленину. Крестьяне села Верхняя Троица шлют вам…»

А Иван Тимофеевич молча уже собирался в путь: запрос и другие бумаги — в самый надежный внутренний карман. Посылки — в брезентовый мешок. На двух ящиках — «Ленину»…

В жилой комнате снял со стены ружье. Остановился возле дочки.

— Ну, Таня… Тетка Настасья к тебе придет… Слушайся ее… — обнял и поцеловал.

Петр, наблюдавший за Иваном Тимофеевичем из служебной комнаты, подошел к нему:

— Постой-ка, дядя Ваня. Гайка-то здесь ни при чем?

Иван Тимофеевич помолчал и спокойно ответил:

— Сейчас ходил на большак… Семь столбов повалено… Хотят отрезать нас от мира и творить свое…

— Они! — вскинулся Василий. Вспомнив кровные обиды, он уже не мог стоять на месте. Зашагал, хромая сильнее обычного, грозил: — Попомнят нас! Гады! Такие и в самого Ленина стреляли! Поехали! Сейчас мы с вами посчитаемся!

— Подожди! — крикнул Петр. — Не надо Ивану Тимофеевичу везти почту сейчас. Мы соберем народ и линию восстановим… Иван Тимофеевич отобьет телеграммы, а потом повезет письма и посылки…

— Хорошо, Петра, — одобрил Василий. — Хорошо! Пойдем собирать народ! — он двинулся к выходу.

— Постой! — задержал Петр Василия. — И ехать надо на большак, дождавшись наших с ружьями и револьверами… Завтра с утра… Сегодня не успеем…

— Дадим, конечно, знать, а ждать не будем! — легко, не задумавшись даже, решил Василий. — Некогда!

— Погоди, Василий, — стал вразумлять Петр товарища. — Там может быть всякое… А мы людей вооружили, организовали… Зачем?

Чувствуя свое превосходство, председатель улыбнулся, сунул пальцы за пояс:

— Вот ты вечно так, ученый человек, — подождать, посмотреть… Тут соломки подложить, там песочку подсыпать…

Всегда при нажиме председателя Петр начинал чувствовать себя неловко, сам себе казался робковатым, нерешительным, и от угнетающего сознания своей второсортности переминался с ноги на ногу… Он и сейчас почувствовал это противное состояние, однако, памятуя совсем не зряшные предупреждения Алены, не сдавался:

— Что ж там может быть, на большаке?

— Уж не испугался ли ты, партийная власть? — запальчиво бросил Василий. — А? Кого? — Он помедлил немного и снисходительно-насмешливо согласился, махнув рукой: — Ладно, созывай наших, созывай со всех деревень, со всего уезда, со всей губернии!..

По большаку, узкой лесной дороге, почти напрямую проложенной от села к старинному уездному городу, медленно двигалось пять телег. На первой — Василий и Петр, на остальных — крестьяне с пилами, лопатами, топорами, веревками… Кое у кого ружья…

Замыкали процессию всадники. Все были здесь — Анисим Иванович, Егор, даже Тихонович, получивший наконец разрешение у жены взять ружье. Двое неспасских примкнули к ним. Три ружья, три револьвера.

Петр посматривал на телеграфные столбы и провода. Пока, слава богу, тянутся целенькие. Но вон где-то там, неподалеку… Вот!

Повисший провод и поваленный столб… А там дальше — еще один… Еще…

Подводы остановились. Люди взялись за топоры и лопаты. За ружья. Петр медленно и внимательно огляделся: если повалены столбы, то здесь могут быть и те, кто их валил… Вроде засады, или просто засада… Не проморгать бы!..

А на почте Иван Тимофеевич тщетно пробовал занять себя каким-нибудь делом — пришить пуговицу к платью дочери, починить куклу — и все прислушивался: когда стукнет ключ и отрезанное от мира село снова включится в общую жизнь. Но аппарат был мертв…

То и дело хлопала дверь, кто-то входил, выходил… Пришла и аккуратно одетая немолодая учительница.

Иван Тимофеевич взглянул на нее поверх очков, а та уже протягивала телеграфисту небольшой листок:

— Отправьте, Иван Тимофеевич, и от прилепских крестьян…

Но телеграфный аппарат молчал по-прежнему. Рядом с ним лежал запрос: «Москва, Совнарком, Ленину. Дорогой Владимир Ильич!»

Лежала стопка других посланий…

На большаке одни копали ямы, другие под присмотром кузнеца Викулова проволокой прикручивали сосновые стволы к опиленным столбам, таким образом удлиняя их… Третьи, привязав к верхушке столба веревку, поднимали его. «Раз-два! Взяли! Еще раз! Взяли!»

Быть может, никогда не было у Василия такого одухотворенного лица. Он суетился, перебегал, отставляя ногу в сторону, от одной группы крестьян к другой, брал на себя самую тяжелую работу.

Подбежав к землякам, которые поднимали столб, ухватился за веревку, стал помогать ставить его в приготовленную глубокую яму:

— Взяли! Еще раз! Еще! Хорошо, люди! Хорошо! Закапывай, браток, — это относилось к крестьянину, взявшему лопату. — Давай следующий! — Это ко всем, кто поднимал столб.

Он пошел дальше и на ходу, разгоряченный, говорил:

— Вот так, люди, будем работать при социализме! Все за одного, один за всех! Что, Петра? (Петр шел навстречу с лопатой, чем-то озабоченный.) И ты повеселел, умственный человек? А? Или все думаешь?

— Думаю, — ответил Петр. — Я там троих с ружьецами поставил… — и кивнул в сторону.

— Зря людей от дела отрываешь… — пожурил председатель. — Но уж пусть по-твоему…

Но Петр действовал не зря; он знал: если углубиться в лес, пройти группку дубов, в небольшой березовой рощице можно увидеть двоих — один был тогда на почте, другой повстречался спасовцам ночью на дороге… Стоят, смотрят в раздумье и досаде, как восстанавливают линию…

Работа шла споро. Василий командовал с удовольствием, чувствуя себя на поле боя:

— Левый фланг! Не спеши, не вырывайся вперед! А вы там, на правом, половчее и полегче! Полегче! Так! Так! Теперь дружно взяли! Р-раз!

Столб рванули вверх, провод поднялся с земли, но столб вдруг покосился и чуть не рухнул.

— Держите! Держите! — закричал Василий и, прихрамывая, побежал на помощь.

Столб удержали, снова начали поднимать, и на этот раз конец его удачно соскользнул в узкую яму, глухо стукнув о твердую глину. Часто дыша, Василий осмотрелся: еще полчаса-час усилий, и загудят провода до самой Москвы! До Ленина!

Но что это? Вдали показалась телега… И на ней — двое. Не те ли самые?! Но уж если они!..

Василий выбежал на середину дороги.

А двое — уж точно: не они ли? — заметив председателя, стали поворачивать назад, да так дернули вожжи, что бедная лошадь чуть не выскочила из оглобель.

— Они! — крикнул Василий и вскочил на коня. — Давай! Давай за ними!

Но и без его призыва четверо мужиков уже были на конях, мчали за Василием.

— Стой! Стой! — размахивая револьвером, кричал председатель людям на телеге, нещадно подгоняя лошадь ударами сапога в бок и нескладно отставив другую ногу.

На телеге пустили в ход кнут.

— Стой!

Расстояние между всадниками и телегой заметно сокращалось… Вскоре они нагнали телегу, соскочили с коней.

Нет, это совсем не те мужики, но почему-то они сразу попритихли, смотрели хмуро, настороженно… И чувствовали себя явно виноватыми.

Пристально вглядываясь, Василий шагнул к ним. На телеге что-то было прикрыто толстым слоем соломы. Василий рукой смахнул ее. Под нею оказался самогонный аппарат, змеевик сразу выдавал его.

— Помню, помню, — сказал Василий. — Прилепские самогонщики?.. Ну вот что, — решил он, — марш столбы ставить, а с этим потом разберемся. Марш!

Мужики не спеша, но покорно слезли с телеги, пошли, оглядываясь на Василия: не станет ли этот известный своей отчаянной решительностью председатель крушить их деликатное и дорогое сооружение? Но Василий и не думал крушить. Пошарил в соломе: нет ли, случаем, обреза? — и, взяв за узду коня, пошел к своим.

— В нашем полку прибыло, — с улыбкой встретил их Петр.

А на почте Иван Тимофеевич, качая на коленях дочку, не отходил от аппарата. «Могли бы уже и поднять столбы… Или, не дай бог, случилось что?» Забываясь, не веря себе, брался за ключ и пробовал стучать. Но связи не было…

Подходили люди, приносили письма и телеграммы все с тем же адресом, спрашивали о новостях из Москвы и, узнав о диверсии, шли на большак с лопатой или топором.

Василий, завидев первую такую группу крестьян, хотел организовать митинг и произнести речь. Петр отговорил его:

— Там Ленин раненый, — он показал в сторону, куда тянулись провода, — мы пробиваемся к нему, спешим, а ты — митинг!..

— Да, да, — согласился Василий. Жалко, но ничего не поделаешь.

— Артель сейчас не потянем, а кредитное товарищество по плечу… — сказал задумчиво Петр, кивнув на работающих.

— Что?.. — не сразу понял Василий и тоже посмотрел на работающих.

Эти совестливые мужики и бабы, их отцы и деды по требованию сотских и десятских и раньше не раз исправно выходили ремонтировать дорогу или мост: надо! Но разве можно сравнить это «надо» с тем, как работали люди сейчас, пробиваясь к Ленину?

Василий толком не знал, что такое артель и что такое кредитное товарищество, что именно Ленин говорил о них. Но то, на что оказались способны сегодня эти люди, было так ново по своему характеру, так объединяло их, что стало ясно: и горы можно сдвинуть, если вот так навалиться…

Мужики, которые часто, бывало, ругались из-за того, что чья-то скотина забрела на огород соседа, дружно и сноровисто тащили из леса стволы мачтовых сосен. Кузнец Викулов, известный буйным нравом во хмелю, вот уже какой час, не разгибаясь, прикручивал толстой проволокой надставки к спиленным столбам. Старые и молодые копали ямы. Эта сила в один день, казалось, могла провести телеграфную линию не только от одной деревни до другой, но и до самой Москвы.

«Петра прав… Петра прав…» — думал Василий.

Когда кузнец прикрутил проволокой двухаршинный стояк к последнему столбу, когда последняя яма была вырыта и оставалось только поднять столб и утрамбовать землю, Василию стало жаль, что работа кончилась, что сейчас все разойдутся по своим домам, займутся обычными делами и распадется незримое здание содружества, уважения и человечности… Жаль, что ни завтра, ни послезавтра не увидит он того, что как бы само собой проявилось на большаке сегодня…

— Добро… — похвалил он Петра, но все же он хотел и на этот раз быть над ним: — Как там — твои сторожа не ожирели еще от безделья? А? — В голосе оттенок насмешки: надо же, мол, так бояться?!

— Не ожирели…

— Не снял до сих-то пор?

— Не снял…

— Ну, ну… — снисходительно закончил Василий.

Он забыл о бандитах, считая, что те сделали подлое дело и на том успокоились. А многие из работавших на большаке и вообще не подозревали о какой-либо возможности нападения… И вдруг, когда двое спасовцев ухватились за конец веревки, чтобы поднять столб, треснул выстрел. Эхо подхватило его, понесло по чащам и оврагам…

На большаке всполошились — кто-то из женщин испуганно вскрикнул, лошади заржали, мужики побежали в сторону, откуда донесся выстрел.

— Погодите! — крикнул Василий. — Осторожно!

И пока мужики оглядывались, не понимая, зачем остановил их председатель, тот оказался впереди всех.

Когда они, перемахнув заросшую высокой травой канаву, рванулись через густой кустарник к березнику, Василию вдруг показалось, что он слышит хруст веток под чьими-то шагами…

Василий остановился и вскинул руку, призывая к тишине и вниманию. Все тоже остановились.

Отчетливо слышались шаги: хруст… хруст… хруст… Василий взмахнул рукой: ложись! — и сам первый упал в траву. Все затаились за кустами, напряженно всматриваясь и держа наготове оружие.

— Покажу я чертовой бабе… — послышалось вдруг из леса. Высокий орешник качнулся, и из-за него вышел Тихонович с белкой в руке.

— Тьфу, холера! — вырвалось у Василия.

Все вскочили, а Тихонович от неожиданности растерялся, поднял руки с ружьецом и белкой и попятился, чуть не споткнувшись о кочку с трухлявым пнем.

Мужики засмеялись, только Петр грустно улыбнулся: видно, действительно перестарался он со своими опасениями… Нагнал страху…

Он почувствовал досаду на себя и, чтобы немного успокоиться, зашел в заросли орешника и машинально протянул руку к самому крупному ореху… Медленно сорвал, ветка качнулась, образовав просвет, и в просвете этом, аршинах в пятнадцати от себя, в кустах, Петр на мгновение, но ясно увидел мужиков: того, кто был на почте, и того, кто повстречался тогда на дороге.

Вздрогнув, Петр не сразу раздвинул упругие, прямые ветви орешника: в кустах уже никого не было.

«Они? Не они? Померещилось?»

Но слишком четко видел он заросшее щетиной, круглое лицо человека, который так великолепно мог делать вид, что не слышит, когда не хотел того, слишком отчетливо видел его толстые губы, которым, казалось, лень было произносить лишние слова, и потому он говорил так медленно, мало и потому значительно, — слишком отчетливо разглядел все это, чтобы допустить мысль, что это ему привиделось.

Петр постоял оторопелый и ринулся к своим. Ему казалось ясным и установленным: эти двое, а с ними, может, еще несколько, вышли, чтобы перестрелять тех, кто явится восстанавливать телеграфную линию. Но уж слишком много народу собралось на большаке, чтобы можно было расправиться со всеми — даже по-бандитски, из засады, — и самим остаться в живых… Они отступились от задуманного, но отступились на время… Отложили до более удобного случая…

На большаке поднимали последний столб. Он висел на проводе, который натягивался все туже и туже с каждым поставленным в яму столбом. И хотя работы осталось всего ничего, несколько человек снова взялись за веревку.

— Раз-два! Взяли! Раз-два! Дружно!

Возбужденный Василий никак не мог понять, о чем это ему говорил раскрасневшийся от быстрого бега Петр. «Что он все сомневается? Сколько можно!..»

— Какие двое? Где?

— Давай отрядим людей, пока не ушли… Василий! — торопил Петр. От частого дыхания слова вылетали невнятными. — Быстрей!

— А ты их видел или тебе приснилось? А? — охладил председатель товарища.

— Видел… Как будто…

— «Как будто!» Так видел или нет?

— Мелькнули… — ответил Петр.

— Ах, Петра, Петра! Умственный ты человек, только чересчур уж умственный!

Петр вытер пот со лба, поправил растрепавшиеся волосы… А решения не находилось. «Поднимешь всех по тревоге, а там опять какие-нибудь самогонщики окажутся… Смех!» А второй голос не давал успокоиться: «Ты же их видел! Почему медлишь? Уйдут!» «А если в самом деле померещилось?»

Конец столба наконец соскользнул в яму, другой — с изоляторами — быстро взметнулся вверх, взблеснув ими на солнце.

— Ур-ра! — закричали на большаке. — Ур-ра!

Телеграмма спасовцев прибыла в Кремль поздно вечером. В бывшем здании Судебных установлений, в окнах Совнаркома, на третьем этаже горел свет. Темны были лишь два окна кабинета Ленина… Сюда иногда заглядывали Свердлов, Бонч-Бруевич, секретарь, другие… Заходили по делам: что-нибудь найти в бумагах Владимира Ильича — и невольно останавливались, увидев кресло с плетеным сиденьем пустым… Всегда, когда они заходили раньше, — утром, днем, вечером, ночью — всегда Ленин сидел за столом. Казалось, вот так и будет изо дня в день, из года в год…

Сейчас он лежал у себя в комнате в нескольких метрах отсюда, а представлялось — был где-то очень далеко: так просто не войдешь, не взглянешь на знакомое и, говорят, за эти дни очень осунувшееся лицо…

Телеграммы, письма поступали беспрерывно. Являлись различные делегации и депутации с непременным желанием узнать о положении Ленина больше и подробнее, чем сообщалось в газетах. Требовали кого-либо из ответственных работников Управления делами, а то непременно и самого Бонч-Бруевича, спрашивали с пристрастием, строго следя за выражением лица, мельчайшими оттенками поведения.

Все имело значение. Боялись, что могут что-нибудь утаить, сказать не так, смягчить… Да мало ли!..

Давно уже не высыпавшийся Бонч-Бруевич, у которого голова гудела от перенапряжения, телеграмму спасовцев сначала лишь пробежал глазами, потом прочел:

— «Дорогой Владимир Ильич! Крестьяне и крестьянки деревни Спасское с замиранием сердца следят за тем, как вы боретесь с болезнью. Верьте, Владимир Ильич, что ваши раны — наши раны, ваша боль — наша боль. Враги распускают подлые слухи, но мы знаем, что нас уже не поколебать, не сбить с пути, проторенного Вами. Поправляйтесь, дорогой Владимир Ильич! Одновременно посылаем кое-что из деревенских продуктов. Пусть товарищи сообщат о Вашем здоровье».

Далее шел адрес.

Прочел и заметил сотруднику:

— Великолепно!

Но что делать? На письма и телеграммы с запросами о здоровье не успевали отвечать. Все хотели видеть, слышать Ленина, знать, что он жив. Сибирь, Украина, Поволжье, Белоруссия, Урал…

— Когда поправится, — сказал сотрудник, — Владимир Ильич, видимо, выступит перед рабочими…

— Несомненно… Но когда это станет возможным? А митингов должны быть сотни… Выступит в Москве, Питере, а в деревню Спасскую не доберется, тысячи таких…

Надо было что-то предпринимать…

Подняв трубку зазвонившего телефона, Владимир Дмитриевич почти сразу же насторожился:

— Дорогой товарищ, вы, что же, не верите тому, что пишут газеты? Конечно, жив!.. Я с удовольствием разъясню вам то, что написано в бюллетене, потому что он правильно и объективно отражает положение дел… Конечно же, конечно, жив! «Честное слово»? — Пожалуйста, даю вам честное слово, что говорю правду…

В эти дни частенько звонили в Управление делами, не довольствуясь сообщениями газет. Но обычно хотели знать подробности, не ухудшилось ли состояние здоровья за последние часы, спрашивали, не нужна ли помощь, а сейчас — вон куда?!

Мало ли какие слухи могли рождаться среди неосведомленных людей!

Но вот это казалось совсем непостижимым…

Владимир Дмитриевич шел к себе обедать, когда его, неподалеку от Троицких ворот, повстречал старичок в шляпе, заведующий Грановитой палатой. Чем-то удрученный, он не сказал, как обычно, «Добрый день, Владимир Дмитриевич!», не кивнул даже, а как-то слабо пошевелил пальцами, очевидно, прося остановиться.

Бонч-Бруевич остановился, всматриваясь в лицо человека, которого видел чуть ли не каждый день. Старичок, тоже не спуская взгляда с Владимира Дмитриевича, подошел поближе, помолчал, собираясь с духом, и спросил, с большим трудом выталкивая из себя слова:

— Скажите, когда скончался Владимир. Ильич?

И это спрашивал житель Кремля, у которого на виду — здание, где помещалась квартира Ленина!

— Мне нужно это знать, — продолжал старичок, оправдывая свой вопрос. Заведующий был уверен, что если он не предъявит веских оснований, правду ему не скажет даже милейший Владимир Дмитриевич. — Я очень уважал его… Я верующий и буду молиться за его бессмертную душу… Когда? — прошептал он еле слышно.

Похоже, что он действительно шел в один из соборов Кремля…

— Владимир Ильич жив, и силы его с каждым днем прибывают… — ответил Бонч-Бруевич. — Если вы хотите молиться, то молитесь за его здравие, а не за упокой…

Владимир Дмитриевич улыбнулся, но старичок не верил ни его улыбке, ни его словам.

— Говорят, что Владимира Ильича ночью вывезли из Кремля и тайком похоронили, а правит всем кучка людей, захватившая власть…

— Какие глупости! — возмутился Бонч-Бруевич. — Преднамеренная злостная ложь! Прошу вас не верить ни слову врагам советской власти и опровергать эти слухи…

Приятно было слышать Бонч-Бруевича, ближайшего, как считал заведующий, помощника Ленина. С какой энергией и неподдельным пафосом опровергал он страшную, убийственную весть! Но и сейчас старичок не поверил Владимиру Дмитриевичу: слишком хорошо знал, сколько дворцовых интриг было в истории России, сколько закулисных маневров влияли порою на ее ход, как другой раз вдали от трона решалась ее многострадальная судьба… Очень хорошо это знал и почти совсем не знал характера новой власти, хотя с Владимиром Ильичем виделся не раз, не раз был его провожатым по Грановитой палате, по бесчисленным залам Оружейной, куда в свободное время любил ходить Ленин. Владимиром Ильичем, его простотой, благородством, интересом к истории был очарован…

— Хорошо, — согласился заведующий, зная, что сейчас большего от Владимира Дмитриевича не добьешься. — Хорошо… Но грех вам будет, — попугал он его, — если вы не сказали мне всю истину. Грех!

Погрозил пальцем и пошел, не попрощавшись.

Раздумывая, продолжал свой путь и Владимир Дмитриевич. Если такое возможно в Москве, в самом Кремле, то что же делается в глуши, на окраинах России?

Он вспоминал о письмах и запросах с мест, вспомнил и о письме спасовцев. «Подлые слухи…» Вот что именно имеется в виду!

Никакие разъяснения в газетах не могли помочь делу: мало ли, мол, что пишут? Написать можно все… Надо было показать людям Ленина. Это было под силу только кинематографу.

Снять выступление Ленина перед трудящимися и ленту показать повсюду!

Бонч-Бруевич сейчас же связался с докторами. Когда Владимиру Ильичу разрешат выступить на митинге? Вопрос показался не только несвоевременным, но и странноватым: Ленин только-только вырвался из лап смерти…

Ответ был категоричным и строгим:

— Не раньше, чем через три месяца.

Оставалось снять Владимира Ильича на прогулке. Но ясно было, что сниматься Ленин не захочет. Да еще тем более специально позировать для кинооператоров! Даже когда его снимали на конгрессах и съездах, во время работы, и то после делал выговоры: зачем? кому это надо?!

Можно было только пойти на хитрость. Она была оправданной. И Владимир Дмитриевич решился на нее.

Предварительно договорившись с кинооператорами, Бонч-Бруевич напомнил Ленину, что около часа дня ему следует выйти на прогулку. Наступило время, когда Владимир Ильич уже смог гулять… А день был солнечным и теплым…

Человек, на жизнь которого в этом году уже дважды покушались, который, можно сказать, чудом избежал смерти, вышел на двор Кремля в костюме и кепке, взглянул на чистое голубое небо, улыбнулся.

Сейчас он гулял по асфальтовой дорожке, все еще чувствуя неловкость в руке и шее, и радовался, обостренно воспринимая чудо, которого совсем недавно так легко мог лишиться. Свободно ходит! Жив! Октябрь — солнечный, тихий… Тепло — благодатное и, почему-то верилось, стойкое… Он шагает, решительно никого не утруждая своей беспомощностью, которая несколько дней назад еще угнетала его… Шагает легко, без одышки… Пойдет так дело, смотришь — через недельку-другую, по крайней мере, месяц, он сможет работать как раньше: по четырнадцать — шестнадцать часов в сутки…

Какие-то подозрительные личности перебегали из одного укромного места в другое, прятались за углами, в углублениях стен… У них что-то в руках… За плечами… Он их заметил и остался по-прежнему спокойным. Когда «заговор» был раскрыт и стало известно, почему его нужно было снять, он оживился, много смеялся и шутил…

Вскоре небольшая лента «Прогулка Владимира Ильича в Кремле» была смонтирована, и ее начали показывать в рабочих клубах и кинематографах.

Спасовцы, которые сумели к тому времени создать кредитное товарищество, узнали о кинокартине с живым Лениным не сразу: в лесном и глухом их крае стояла уже поздняя осень.

Поредели, стали легче верхи лесов, и через них просвечивало тяжелое серое небо. Лишь кряжистые дубы прочно держали сухую листву, не уступая ее и порывам ветра.

Колеи на дорогах залиты водой, и в колеях — тоже серое небо.

Две подводы тянулись по дороге. На одной — трое, и на другой столько же. Василий, Петр, Алена, Анисим Иванович, Тихонович, Петровна…

Проехали по шаткому мостику, стали подниматься в гору… В сумрачном, сыром воздухе слышно было, как хлюпала и булькала под копытами жидкая грязь, иногда потрескивали под колесами ветки, накиданные каким-то добрым человеком…

Петр, правивший на первой подводе, умело объезжал ямы и колдобины, полные воды: несколько дней с перерывами шли дожди…

Вдруг заднее колесо соскользнуло в выбоину, телега накренилась, а сидевшие в ней еле удержались…

— Но! Но! Но!

Зря понукал, зря дергал вожжи Петр. Как ни надрывалась лошадь — повозка ни с места.

Первым соскочил Петр, помог сойти Алене… Выбрал для нее не такое уж топкое место, сначала попробовав грязь носком сапога… Соскочил и Василий… Мужчины подошли к задку и, ухватившись за него, стали вызволять телегу из колдобины.

— Господи! — вздохнула Петровна. — Это же мы еще Погорелое не проехали!

— Не проехали… — подтвердил Тихонович.

— Стало быть, еще десять верст!

— Хоть двадцать, — спокойно откликнулся Тихонович. — Хоть полсотни…

— Опоздаем! — вздохнул Анисим Иванович.

И не успел он хлестнуть коня — совершенно неожиданно и все в две-три секунды, когда не успеешь и опомниться: приглушенный испугом вскрик Алены, увидевшей у сосны двух мужиков, тех самых; яростное предупреждение Петра: «Василий!»; сухой треск выстрелов; падающий в кусты Петр…

Алена очнулась только тогда, когда, припав к лежащему на боку Петру, не помня, как очутилась возле него, не сразу поняла, что он еще жив: и дышал, и смотрел на нее виновато и с тоской человека, теряющего последние силы…

Всегда — и днем, и ночью, и когда Петр был рядом, и особенно, когда уезжал, — Алена жила в предчувствии, что с ним рано или поздно должно что-нибудь случиться.

Вот и случилось!..

Василий же, не помня себя от ярости, стрелял куда-то в лес, страшным голосом, приплетая матерщину, кричал, чтобы эти трусы, эти негодяи выходили двое на одного… Никто, конечно, не вышел, а Василий продолжал вызывать их, видно, считая, что не могут же не ответить они на его оскорбления, на его поносные слова…

…Поняв, что бандиты скрылись и вряд ли вернутся, спасовцы погнали лошадей в город, в больницу. Пока устраивали раненого, говорили с врачом, стемнело. Алена осталась с Петром; остальные тоже хотели остаться, но Алена настояла: пусть едут, посмотрят картину и потом им расскажут. А то как же так — зря ехали? Они заторопились к кинематографу, боясь, что кончится и последний сеанс. Но оказалось, что ленту крутили с утра до вечера почти без перерыва: народ все подходил и подходил… И сказали, что будут показывать и ночью — для приехавших из дальних волостей или поздно прослышавших о кино с живым Лениным.

Здание кинематографа стояло на главной площади города. Всего лишь двухэтажное, оно в центре было украшено огромным полукругом, что разительно приподнимало его над другими. На полукруге совсем недавно выделялись всего три буквы: «Арс». Теперь над ними надписали: «Красный».

Площадь перед кинематографом была запружена подводами. Коновязей не хватало, и лошадей привязали к фонарному столбу, к стоякам, державшим щит для рекламы, на котором последние месяцы вывешивали лишь плакаты…

Спасовцы поднялись на второй этаж, двери в зал были распахнуты, в них, вытянув шеи, привстав на цыпочки, стояли в полной тишине люди.

Где-то совсем неподалеку ровно стрекотал аппарат, и над головами сидящих проносился через весь зал призрачный, но сильный, даже пронзительный голубоватый свет…

На экране улыбался человек в кепке на затылке и в тройке с чуть сморщенной жилеткой. Он ходил по дорожке, что-то говорил товарищу с портфелем под мышкой…

— Живой… Рядом… — выдохнул кто-то в передних рядах.

Ленин остановился и, снова улыбаясь, прищурив глаз, посмотрел в зал на съехавшихся со всех волостей. Кто-то отчаянно-радостно зааплодировал, и за ним — сразу весь зал.

А живой Ленин что-то весело говорил Бонч-Бруевичу и с интересом все смотрел в зал, будто вглядываясь в этих людей.