Трудный день

ЕЛЬ

Темно-синий мощный «роллс-ройс», на колесах с тонкими проволочными спицами, с обычной скоростью — тридцать-сорок километров в час ехал по узкому Серпуховскому шоссе, слегка подпрыгивая и покачиваясь на неровностях, хотя Степан Казимирович Гиль, хорошо изучивший путь от Москвы до Горок, старательно объезжал выбоины.

Ленин сидел рядом и спокойно смотрел на дорогу.

Машина рвалась вперед, и казалось, с каждой минутой дела Совнаркома оставались все дальше и дальше, все дальше и дальше… Путь от Кремля до Горок занимал ровно час. Горки означали отдых.

Но дела и заботы тянулись за Лениным. Некоторые, правда, постепенно отставали, но от других Ленин никак не мог отрешиться.

Ленин работал, как сердце, все время.

Работал днем, иногда просыпался ночью, вставал с постели и звонил по телефону, неожиданно обрывал отдых на прогулке: только что оформилась новая мысль, которая зародилась давно, — в случайном разговоре, просмотренной заметке, телеграмме, в речи на заседании Совнаркома…

В Горках можно было работать меньше и даже совсем не работать. Один день в неделю. Но, то, что называлось «неработой», не могло быть полным отдыхом. В часы, самые безмятежные, вдали от Кремля, от усадьбы Горки, где-нибудь в поле под стрекот кузнечиков или в полной тишине, вдруг яснее становилось то, о чем думалось днем, неделю, год или пять лет назад. Иногда — десять… Да, ему уже пятьдесят, и десять лет не такой уж большой срок… Мозг какой-то своей частичкой продолжал работать и в такие часы.

И все-таки Горки — отдых.

Один вид большого дома в старом парке над рекой Пахрой приносил радость, освобождал от усталости. Природа, разум и труд, соединившись в согласии, создали великолепный ансамбль: светлый дом с колоннами и двумя маленькими флигелями по бокам, аллеи вековых деревьев с беседками и простыми скамейками — все было приспособлено для отдыха и было по-настоящему красиво.

Горки — великолепный отдых!

…А машина мчалась вперед, и перед Владимиром Ильичем развертывались знакомые, но всегда приятные и всегда чем-то новые пейзажи.

За Сабуровом — Орехово, за ним — Апарники, потом Петровское… Промелькнет березняк, небольшой сосновый бор, и почти сразу — поворот налево.

Поворот собственно уже и есть въезд, начало Горок. Прямая аллея из берез и сосен через несколько минут приведет в парк, а потом к дому.

Откинувшись на спинку сиденья, Владимир Ильич отдыхал, всем существом принимая сверкание летнего дня, отблеск солнца на листьях берез, радуясь ромашкам и клеверу, подымающейся ржи, спокойному и глубокому синему небу.

Когда автомобиль остановился у дома, Владимир Ильич к себе не пошел.

Из машины сразу в дом — преступление!

Сунув руки в карманы брюк, Владимир Ильич, как обычно, зашагал по аллеям. Хорошо! Он дышал глубоко; свежий, чистый воздух наполнял грудь; под высокими сводами аллей было тепло, но не жарко и совершенно тихо.

Незаметно, как часто бывало, он оказался на своей любимой аллее. От балюстрады дома через ряды серебристых елей, лиственниц, туй, уютно ограничивавших мир, она приводила на площадку с белой беседкой, откуда окрестности распахивались на десятки верст. Перед Владимиром Ильичем был пруд, Пахра, деревня Горки; окна в резных наличниках смотрели прямо на него. За деревней — просторы и просторы, а вдали отлично, как всегда в ясные дни, виден город Подольск (двадцать верст!), где одно время жил младший брат Дмитрий.

Какой простор и широта! Благодать…

Ленин опустился на скамью, Гиль, управившись с машиной, сел рядом.

У Владимира Ильича всегда было о чем поговорить с любым человеком, даже с тем, с кем только что проехал целый час в машине. Расспросив шофера, приходится ли ему, когда он едет порожняком, подвозить попутчиков и кем они в большинстве своем оказываются, Владимир Ильич вдруг умолк…

Сначала он смотрел не шевелясь, потом, вглядываясь, подался вперед, сильнее сощурил глаза. Ему все не верилось, что это может быть… Нет, этого не может быть! Нет, нет!

Наконец, словно проверяя себя, спросил:

— Посмотрите, Гиль, где же другая ель?

В самом конце аллеи, завершая ее, десятки лет стояли, возвышаясь над рядами деревьев, две огромные ели.

Владимир Ильич заметил их с первого приезда в Горки. Мощь, высота, стройность этих великанов не могли не привлечь его внимания.

— Вот это деревья! — не раз говорил он, восхищаясь. — Просто чудо!

Теперь стояла лишь одна ель…

Быстро поднявшись, Владимир Ильич направился в конец аллеи.

Отдых кончился…

— В прошлый приезд стояли оба дерева, — сказал Гиль, шагавший рядом.

Ленин быстро шел вперед.

Дерево было спилено, казалось, несколько часов назад. На траве, на дорожке еще валялись свежие опилки, щепа (подрубали, чтобы ель упала в нужном направлении), и срез пня тоже был свежим, совершенно чистым, он не успел даже обветриться и подсохнуть. От него шел сильный запах смолы и спирта.

Как часто бывало, от возмущения и горечи Ленин с минуту не мог говорить и молча стоял, словно у могилы друга.

— Кто это посмел сделать? — наконец проговорил он. — Это же варварство! Надо выяснить, чьих рук это дело. Мы этого так не оставим.

Распоряжение срубить ель, как вскоре выяснилось, отдал заведующий санаторием Горки, которому ель показалась засохшей и ненужной. Владимир Ильич, узнав об этом, просил немедленно составить протокол по всей форме.

Об отдыхе уже не могло быть и речи.

Ленин ушел к себе и, дождавшись протокола, приступил к работе.

Суровый, сосредоточенный, он быстро писал, и на бумагу строчка за строчкой ложились слова:

«Протоколом тт. Беленького, Иванычева и Габалина установлено, что по распоряжению заведующего санаторием тов. Вевера срублена 14 июня 1920 г. в парке санатория совершенно здоровая ель.

За допущение такой порчи советского имущества предписываю подвергнуть т. Вевера, заведующего санаторием при советском имении Горки,

аресту на 1 месяц.

Приговор привести в исполнение Подольскому уездному исполкому, причем

(1) если будет обнаружено, что т. Вевер взысканиям раньше не подвергался, то по истечении недели ареста освободить его условно с предупреждением, что в случае нового допущения неправильной рубки парка, аллей, леса или иной порчи советского имущества он будет не только подвергнут, сверх нового наказания, аресту на 3 недели, но и удален с занимаемой должности».

Почти без помарок, без остановок Владимир Ильич продолжал писать, предусмотрев, казалось, все — и меру наказания, и свое собственное незнание, подвергался ли или не подвергался виновный раньше взысканиям, и возможное в связи с этим послабление. Ручка бежала дальше:

«(2) Срок для приведения приговора в исполнение определить Уисполкому — по соглашению с Уземотделом или правлением Совхозов так, чтобы сельские работы и хозяйство ни малейшего ущерба не потерпели.

Поручаю т. Беленькому объявить это постановление т. Веверу и его помощникам, взяв с них подписку, что им это объявлено и сообщено, что следующее подобное нарушение повлечет наказание всех служащих и рабочих, а не только заведующего.

Уисполкому поручаю донести мне о назначенном им сроке для отбытия ареста и о самом отбытии.

14. VI.1920.

Председатель Совета Труда и Обороны

В. Ульянов (Ленин)».

На следующий день, гуляя по парку, Ленин избегал аллеи, где от красавца дерева остался только пень. И в очередной приезд в Горки Владимир Ильич обходил это место.

Двадцать второго июня у Владимира Ильича был обычный рабочий день. Ленин готовился к заседанию Политбюро ЦК РКП(б), где среди прочих вопросов должны быть обсуждены тезисы и проект резолюции о Туркестанской республике.

Работа над проектом постановления подходила к концу. Ленин дописывал на листке последние пункты.

Перечитав написанное, Ленин отложил листок в сторону — дело сделано. Одно из доброй сотни. Какое следующее?

…Второй конгресс Коминтерна… Тезисы по национальному и колониальному вопросам… Задачи конгресса… Когда взяться за тезисы и доклад?.. Пилсудский до сих пор хозяйничает в Белоруссии… Продовольственный вопрос в Москве и Петрограде…

Все это пронеслось за мгновение, которое потребовалось, чтобы отложить листок в сторону и раскрыть папку с почтой. Обычный ворох неотложных дел… Владимир Ильич быстро перелистал бумаги, как бы заглядывая вперед: с чем ему сегодня придется иметь дело? И вдруг заметил подпись: «Заведующий санаторией Горки…»

«Ель! — вспомнил Ленин и, придерживая бумаги, чтобы не рассыпались, вынул из середины письмо заведующего. — Неужели еще оправдывается?»

В письме на имя Председателя Совета Народных Комиссаров заведующий санаторием Горки объяснял свой поступок. Очевидно, какое-то ходатайство заведующий направил Подольскому уездному исполкому: последний не привел предписание Ленина в исполнение. Ждал…

Владимиру Ильичу стало ясно, что ни заведующий, ни товарищи из Подольского исполкома не поняли — ничегошеньки не поняли — о чем идет речь. И рассуждали они примерно так: «Из-за одной какой-то елки человека, да еще коммуниста, месяц держать под арестом!»

«Держать! Месяц! А если нужно — и больше!»

Простить, дать волю — многое загубят, многое уничтожат, сведут леса, испоганят природу, испохабят красоту. И зачем тогда все?

Подольский исполком, все исполкомы, губкомы и предстоящий конгресс Коминтерна, и союз рабочих всех стран, и обеспечение победы в войне с белополяками, и забота о хлебе для Москвы и Питера — все, что ни делалось, все в конце концов для мира и красоты на земле, для людей. И он — лишь чернорабочий в этой многотрудной, всепоглощающей борьбе на десятилетия…

Ни заведующий, ни товарищи из Подольского исполкома, будь их там тысячи, не могут восстановить навсегда утраченной красоты — плода труда людского и многих лет жизни русской природы.

«Не прощать!»

И Ленин взял лист бумаги и написал телефонограмму в Подольский уездный исполком:

«22. VI.1920 г.

Рассмотрев еще раз мое постановление о т. Вевере в связи с его добавочными объяснениями, сообщаю, что мое постановление оставлено мной в силе и подлежит исполнению».

И подпись «Предсовнаркома Ленин» выглядела особенно решительной.