Трудный день

РАЗГОВОР В ЛЕСУ

Двое беседовали.

Один — седой старик, с десятилетнего возраста трудившийся на земле и сейчас, на восьмом десятке, подходивший к концу своего пути на ней, — не верил в возможность справедливости в этом мире, другой — Ленин — долго, но безуспешно доказывал, что она непременно будет.

Встретились они случайно.

В субботу, в конце рабочего дня, разложив на столе карту Московской губернии, Владимир Ильич разглядывал ее, выбирая мало знакомое ему предместье или уголок Подмосковья.

Ни шофер, Степан Казимирович Гиль, уроженец Петербурга, ни сам Владимир Ильич не знали как следует окрестностей. И хорошо было в субботу отправляться наугад за пятьдесят — шестьдесят верст от шумной, пыльной столицы и, бродя по лесу, отдыхать, открывая для себя красоту все новых и новых мест.

В этот раз Владимир Ильич добрался до одной станции на северо-западе от Москвы.

Оставив машину и шофера, он незаметно для себя с ружьем за плечами углубился в лес.

Ленин чувствовал себя прекрасно. Дела шли в общем неплохо. Разгромлены Колчак, Деникин… Разрабатывается план электрификации… Советская власть укрепляется повсеместно… А всего несколько лет назад о ней никто в мире, кроме нескольких человек, не имел понятия. Да и сам Ленин, скитаясь по Европе в годы эмиграции, не мог полностью представить того, что сегодня уже существует наяву, хотя любил мечтать и умел фантазировать.

Дела идут…

И вот он снова в лесу. Как всегда, природа не требовала ничего, кроме любви к себе, а он давно любил ее, дружил с самого раннего детства, и поэтому ему было так легко и хорошо с ней…

…Сухая, звонкая осень.

Дубы стали коричневыми, хорошо прожаренными на солнце. Березы — темно-желтыми. Осина пестрела ярче всех чистым насыщенным оранжево-красным цветом. Некоторые деревца ее успели оголиться, обнажив тонкие сучья. Хотя было совершенно безветренно, тихо, листья на них трепетали и крутились, словно привязанные на нитках.

Трава усыпана опавшими листьями. Быстрее всех чернели листья хлипких осин. Они словно штампом выбиты из покореженного на пожаре, сожженного кровельного железа. Сухие, высушенные до хруста листья берез и редкие листья дубов топорщились, похожие на лодки, на корабли, затейливые и непонятные суда, которые унесет ветер.

Пахло сеном, и от сухой, прокаленной листвы — солнцем.

На небольшой полянке Владимир Ильич увидел старика лет семидесяти — семидесяти пяти. С большой плетушкой-корзинкой в жилистой с коричневыми крапинками руке старик собирал грибы. Он легко наклонялся, шуршал сухой листвой, что-то тихо и спокойно бормоча себе под нос.

Владимир Ильич подошел поближе и поздоровался:

— Здравствуйте, дедушка!

Старик, сидевший на корточках, обернулся и, не очень хорошо слыша, сначала взглянул в одну сторону, в другую и только потом увидел Ленина. Приставив руку козырьком к глазам, защищая их от солнца, старик внимательно осмотрел Владимира Ильича:

— Здравствуй, милок!

— Довольно удачно, я вижу! — проговорил Владимир Ильич, заглянув в плетушку, до краев наполненную крепкими, отборными боровиками, и подсаживаясь к старику на траву. — И поздно выбрались, и большой улов!

— Обычно, — ответил старик, тоже взглянул на грибы.

— А я думал, ребятишки поутру все обчищают, — продолжал Ленин.

— Ребятишки не могут все обчистить. Да и никто не может все обчистить, — уверенно, но мягко возразил старик, доставая из кармана штанов кисет. — Угощайтесь, — развязав, он протянул его Ленину.

— Благодарю, некурящий.

— Это хорошо, — заметил старик.

— Махорка? Самосад? — поинтересовался Ленин, указав на кисет.

— Самосад, — ответил старик, начиная свертывать цигарку. — Махорку и по престольным праздникам не видим. — И он вздохнул.

Владимир Ильич терпеливо ждал. Он снял ружье и прислонил его к молоденькой осинке.

Старик вынул из кисета кусок напильника, желтовато-зеленый трут и кремень.

— Хотите спички? — предложил Владимир Ильич, доставая коробок.

Старик взглянул на Ленина, на коробок, сказал:

— Благодарствую. — И ловкими, точными ударами начал высекать искру, чиркая напильником о кремень.

А Владимир Ильич внимательно, с большим любопытством и горечью следил за этим процессом.

Когда задымился трут и старик, подув на него, наконец прикурил, Владимир Ильич предложил, протягивая старику коробок:

— Ну, а теперь все же возьмите, дедушка. Не вам, так хозяйкам пригодится.

Старик взял коробок, посмотрел, много ли там спичек, и положил в кисет.

— Спасибо тебе, милок.

Владимир Ильич кивнул и спросил:

— Так почему ребятишки не могут все обчистить и никто не может все обчистить?

— Известно — разные люди разное видят. — Старик затянулся. — Идет впереди Сашка, мой внучок, я — за ним по стежке. Куда уж глазастый и специалист по грибам, а и он находит, и я нахожу, только в разных местах. Он-то смотрит с аршина, а я — с двух. Разница!

— Очень точно! — воскликнул Владимир Ильич. — Очень!

— Значит, из Москвы? — не отвечая на лестное для себя замечание, поинтересовался старик, с нескрываемым любопытством присматриваясь к случайному встречному.

— Из Москвы.

— На охоту, значит, в наши места? Так… Так… Места отменные.

— Места отличные, — согласился Владимир Ильич. — А как живете?

— Да как сказать? — Старик затянулся, помолчал и продолжал неторопливо: — Сказать, чтоб очень хорошо, нельзя. — Он еще помолчал и добавил, разводя руками: — В надеждах…

— На что? На лучшую жизнь? — подхватил Владимир Ильич. — А придет она? Как скоро? Что у вас говорят? Как думают?

— Да все ли, милок, думают? Живут себе, пока живется.

— Ну, а все-таки?

— Думают, что будет! А как же! — В тоне старика послышалась ирония. — Филька Рязапкин кричит нам с красной трибуны, что завтра вступим в светлое царство мирового коммунизма и деньгами будем печки топить. Я, по правде, милок, и в церковь стал реже заглядывать. Зачем?

— Так! — снова подхватил Владимир Ильич. — В церковь реже заглядываете, а деньги небось не подумали выбросить? — Он рассмеялся.

— Денег мало, — сказал старик, — но теми, что есть, не бросаемся.

— Еще бы!

Владимир Ильич улыбнулся и решительно проговорил:

— Завтра, дедушка, в коммунизм не вступим. Нет, с лаптями, с онучами, — Владимир Ильич кивнул на лапти старика, — туда не дойти. С сохой тоже, даже с плугом — нет… — И поинтересовался: — А у вас чем пашут?

— В общем-то плугом. Но и сошки еще есть.

— И это — под Москвой! — Ленин покачал головой. — Сколько дворов в деревне?

— Тридцать семь, тридцать осьмой на той неделе сгорел.

— Так. А лошадей?

— Два десятка.

— Керосин и лучина?

— Они самые. Летом — что, а зимой вот! — И старик помотал головой.

— Больница, библиотека есть?

— Где там! — старик махнул рукой.

— И работаете еще на кулачков? А?

— Бывает…

— Вот видите! Так что товарищ Рязапкин не совсем прав. Поднять промышленность, транспорт, наладить торговлю, электрифицировать страну — вот что еще надо сделать на пути к коммунизму… И будет еще трудно, и жертвы понадобятся немалые, и борьба предстоит суровая. Но мы победим! Победим непременно!

— Горькие слова говоришь… — заметил старик. — Игра такая есть, шахматы называется… Знаешь небось?

— Знаком, дедушка.

— Так вот, там одни ходят прямо, а другие — зигзагом, как молния, или как бы из-за угла. Вот ты милок, ходишь прямо, а Филька Рязапкин — зигзагом. Его речи, как валерьянка, — успокаивают, а сил не прибавляют.

— Похоже, похоже, — одобрил Владимир Ильич. — А вы вот что сделайте: как только товарищ Рязапкин начнет свою речь о царстве коммунизма, вы ему заметьте: «Ты нас не агитируй, а с нами начни строить больницу, кооперацию!» Меньше фраз, больше дела!

— Да, милок, верно, — взглянув с уважением на этого рыжеватого человека в мятой кепке, заметил старик.

— Вот тогда получится. Непременно выйдет, — продолжал уверенно Ленин.

— Хотелось бы… — сказал старик. — Хотелось бы. — И посмотрел прямо перед собой.

Солнце уже клонилось к закату, сильнее сдвинулись тени, теплый осенний день угасал. Застыл прозрачный воздух, перестала трепетать даже осина, спокойно отдыхала земля.

— Ну, так как? — спросил Ленин, с прищуром глядя на старика. — Будет у нас хорошая жизнь, как, по-вашему, дедушка?

— Должна быть, как не быть…

Владимир Ильич улыбнулся:

— Не верите?

— Восьмой десяток лет на земле, а и сам не видел и от дедов-прадедов не слыхал, чтоб справедливость была, — начал старик свою повесть.

Владимир Ильич снял кепку, пригладил волосы на затылке, снова надел. Сел поудобнее.

— Зайцы-то у тебя не убегут? — осведомился старик, кивнув на лес.

— Нет, нет, мои не убегут.

Ленин приготовился слушать.

— Так что ж… Вот говорят, — продолжал старик, — люди жили миллионы лет до нас. Так, что ль, или врут для красного словца?

— Жили, — подтвердил Ленин.

— Жили, — установил старик. — И, думаю, жить хотели тоже хорошо.

— Несомненно, — одобряя, подтвердил Владимир Ильич.

— Хотели, а ведь не получалось. Почему же теперь получится?

Ленин вслушался, повторил медленно:

— «Не получалось… Почему же теперь получится?» Отличный вопрос! Совершенно справедливый и логичный! «Не получалось… Почему же теперь получится?!»

— Уж больно много всего видел я на своем веку. Живу на земле восьмой десяток, — неторопливо продолжал старик, — не все знаю, что было раньше, но и при мне, милок, чего только не делали, чтоб жить лучше.

— А что именно? — живо спросил Владимир Ильич, подаваясь к старику.

Старик послюнявил палец, загасил малюсенький окурок и, растерев его, выпотрошил остатки табака в кисет, потом затянул его и продолжал:

— Ведь я, милок, еще в крепостное время жил. Помню все. Бунтовали мужики, роптали, хотели послаблений, видишь ли… Потом волю объявили.

— Лучше стало?

— Как сказать… Помню, бабка моя в святую Киево-Печерскую обитель паломничала и меня с собой брала. Это, милок, восемьсот верст своими ногами, а пища — вода из колодца да подаяние. Мать ходила, старуха моя также… Две дочери паломничали… Тоже вот хорошей жизни хотели… Справедливости! Все было…

— И что же? — спросил Владимир Ильич и вскинул голову.

— Бабка моя умирала легко: сподобилась, как и все в роду, побывала у святых угодников…

— Так!

— В пятом годе, милок, помещику своему петуха под крышу пустили. Именьице, конечно, разграбили. Мол, знай, что и у нас сила есть. Вздохнули было, обрадовались, а потом к нему же на поклон ходили. Бунтовали, жгли, а толку?

Владимир Ильич недовольно кашлянул.

— А в осьмом году учитель наш с графом Львом Толстым переписку вел и к смирению призывал. В девятом призывал… В десятом… Хороший человек, рубашку готов последнюю бедняку отдать, последний кусок хлеба… Но разве у него власть?.. В четырнадцатом, в империалистическую, убили у меня сына. Вроде как за отечество, за нашу жизнь, а лучше она не стала. А доктор у нас в соседнем селе был! Справедливейший человек! К больному за тридцать верст пешком ходил в любую погоду. Ему бы законы писать! Да вот не случилось.

Старик глубоко вздохнул.

— Были, были хорошие люди, да власть не у них. Вот в чем беда!

Слегка передвинулись, удлинились тени. По земле, насыщенной ароматом сухой листвы и цветов, пробежал первый вечерний холодок. На полянку выскочил заяц, замер, какой-то оторопелый и съежившийся. Старик едва успел указать Владимиру Ильичу, который сидел к зайцу боком: «Глянь-ка», как тот прыснул в кусты, из кустов в лес. Только ветви чуть качнулись.

— Упустил, — произнес старик с сожалением. — Говорил я тебе! А зайчишка ничего был!

Владимир Ильич посмотрел вслед и чуть заметно улыбнулся:

— Да, прямо на ружье бежал. Сейчас он ходит по лесу и рассказывает всем, какой глупый охотник сидит на поляне. А?

— Неретивый охотник — не беда! Главное, чтоб человек был. — Старику явно нравился этот случайный собеседник. — Вот ведь как выходит в жизни, милок… — проговорил он, возвращаясь к прерванному разговору. — Чего только не делали, а не получалось. Хотя все правильные слова говорили: монахи, учитель, доктор, барин наш Бенедиктов, вечная память ему… — Старик стал снова закуривать.

— Спрашивается, почему получится теперь? Могу вам ответить, дедушка, — решительно сказал Владимир Ильич. — Не все, что делали, пошло прахом. Не знаю, как паломничество в Киево-Печерскую лавру, сильно сомневаюсь, что оно продвинуло нас вперед, — Владимир Ильич улыбнулся. — Но вот выступления народа даже в стародавние времена, а тем более в пятом году — продвинули.

Старик внимательно слушал, дымил, забывая стряхивать пепел, а Ленин простыми словами рассказывал ему, что вся история человечества есть непрерывная борьба за счастье, за справедливость на земле.

Старик курил и слушал. Ему была чем-то удивительна, хотя в общем и понятна, прозрачная речь случайного встречного, да и сам он, простой, обходительный, с интересом беседовавший с ним, как никто за многие годы, нравился старику.

— Так, так, так, — заинтересованно проговорил он, озабоченно поглаживая бороду. Во всем многообразии событий прошлого, казавшихся ему случайными, теперь начала открываться какая-то незримая прочная связь. — Значит, не зря?

— Не зря, — подтвердил Владимир Ильич.

— Вот ведь как! — удивляясь, воскликнул старик. Он подумал и спросил: — Допустим, не зря. А дальше?

— А дальше, дедушка, Октябрьская революция, и власть оказалась в наших руках. Потому-то теперь и получится. Рабочие и крестьяне стали хозяевами своей жизни. Установление справедливости на земле теперь зависит от всех нас. Вы не согласны?

Против ожидания старик нахмурился и стал смотреть на траву. Стукая пальцем по плетушке, он молчал, не желая, видимо, спорить и тем самым доставлять неудовольствие хорошему человеку.

— Вы не согласны?

Старик развел руками: ну как сказать…

— С чем же вы не согласны? — допытывался Ленин.

— Слова правильные… Все верно… Я всей душой — за. Землю — мужикам, заводы — рабочим, войне — конец. Советская власть — власть трудового народа… Только смотри, во что они превращаются, слова твои: стоит какой-нибудь начальничек в галифе с Черное море и ради Советской власти требует, вишь, продразверстку у вдовы. «Мы, говорит, тебя в бараний рог согнем, а заставим служить Советской власти и мировой голытьбе!» Разговаривают со своим же братом-мужиком и наганами размахивают. А слова? Слова, милок, верные: «Советская власть… Революция… Коммуния…»

Старик говорил спокойно, привычно покорно, и в словах его и тоне слышался отзвук веков, опыт поколений, с чем умирали его отцы, деды и прадеды: терпи!

— Вот так-то, милок… Дорвались до власти и всё — себе. А слова говорят верные, насобачились…

Старик посмотрел на своего случайного собеседника и не узнал его: кровь отхлынула от лица, морщины под глазами разгладились, а в глазах — гнев, который он всеми силами сдерживал. Он даже не мог говорить.

Наконец Ленин достал из кармана записную книжку и маленький карандашик, не сразу нашел чистую страницу, тихо, но требовательно спросил:

— Фамилии их!..

Старик притих. Плохо, что своим спором он довел хорошего человека до такого состояния. Не сразу мог сказать:

— Денисов.

— Имя?

— Григорий Петрович…

«Расследовать, проверить и, если правда, расстрелять», — подумал Ленин, и карандаш его врезался глубоко в бумагу. А на соседнем листке запись была сделана без нажима, легко, крылатым летящим почерком. Сейчас как будто и почерк изменился. «Расстрелять на виду у всех!»

— Кто еще?! — спросил снова.

— Костюков… Секретарь Совета…

— А Рязапкин? С ними? Против них?

— Он за светлое царство коммунизма и мировую революцию… Где ему! — И старик безнадежно и снисходительно махнул рукой. — С трибуны не слазит…

Записав название волости, Ленин спрятал книжечку и карандаш и сказал, что виновные, по расследовании, будут строго наказаны, отданы под суд.

Лицо его по-прежнему было бледным.

Старик вздохнул, чувствуя себя неловко… В спасении полез было за кисетом, но раздумал: и так за эту беседу он слишком часто прикладывался к табаку. Молчал: поддакнуть — совесть не позволяла. Спорить? Но и так человек огорчен до предела. Утешать не мог. Оставалось — ждать.

— Предстанут перед судом, — повторил Ленин.

Старик молчал. Пусть хоть с человека эта бледность схлынет, в себя придет.

— Ну да, да, — невнятно проговорил он потом, все еще чувствуя себя вроде как виноватым. — Жаловаться будете…

А в тоне его слышалось: «Бесполезно!»

Ленин знал, что старик думал:

«Конечно, это хорошо… Бесполезно, в общем, но приятно — правды хочешь, справедливости…»

— Жаловаться буду. И не бесполезно, — сказал Ленин.

— Жаловались и мы, — осторожно заметил старик. — Писали… — И, взглянув на собеседника, махнул рукой: какой там! Вот так и у тебя, мол, добрый человек…

Владимир Ильич молчал.

Старик ему явно не верил. Смотря в сторону, думал про свое — так было, так есть, так будет…

— Говорят, Ленин какой-то у нас управляет, — вдруг сказал старик. — Вот если бы он, тот Ленин, такой, как ты, был, если бы тебе власть. Вот тогда бы — да.

Владимир Ильич недовольный опустил голову. Упоминание собственного имени как какого-то особенного, хотя и случайно выраженное, претило ему. Посуровевший, он резко повернулся к старику:

— Почему же это невозможно?

Старик не уловил перемены в собеседнике.

— Известно, милок, — сказал он. — Не бывало еще, чтобы хорошие люди у власти стояли. Может, случалось когда, да редко… Раз в тысячу лет, как чудо.

Ленин отозвался недовольным покашливанием.

Машину он нашел в условленном месте. Его уже ждали. Гиль два раза ходил за ним, но, видя, что Ленин оживленно разговаривает с крестьянином, возвращался, не желая мешать.

Ленин на машине ехать отказался, решил пройти пешком.

До деревни, где остановились на ночлег, было версты три, от силы четыре… Там их ждал сеновал и ужин, захваченный из дома: бутерброды и чай. Рано утром они встанут и отправятся в Москву, на работу.

Владимир Ильич пошел по дороге, а Гиль медленно ехал впереди, стараясь не выпускать Ленина из виду: Гиль был единственным из охраны Ильича. Правда, Владимир Ильич носил в кармане маленький пистолет — раз требуют, нужно, конечно… враги есть враги… — но обращался с ним крайне неуважительно.

Пройдя версты полторы-две по торной дороге с разбросанными по ней клочьями сена, Ленин подсел на телегу к пареньку-вознице. Одно колесо телеги стучало, другое скрипело.

Солнце закатилось. Заметно посвежело.

Паренек, как взглянул тогда на прохожего, спросившего разрешения подсесть к нему на телегу, так, ответив «ага», с тех пор и сидел неподвижно и молча. Ленин тоже молчал.

Подвода ехала медленно, и это равномерное поскрипывание и постукивание усиливало чувство медлительности и покоя… Скрип… Стук… Скрип… Стук… Скрип… Стук…

Так можно было ехать бесконечно. Вскоре подвода взобралась на горку.

На гребне откоса, спускавшегося к реке, показались небольшие амбары. Осевшие от старости, покривившиеся, с остатками резных фигур на коньках крыш, они казались строениями древнего посада. На том берегу чернел лес, от реки поднимался туман…

Телега ехала, стукала и скрипела, старые, добротной рубки, амбары, кружа, проплывали мимо него на фоне тумана и черного высокого леса. Владимир Ильич хотел вспомнить строки из «Слова о полку Игореве», но сколько ни старался — не мог припомнить ни одной. Он пожалел, что у него с университетских лет не было времени еще раз прочесть это чудо. А теперь он вряд ли заглянет в поэму, скорее всего никогда уже больше не перечитает ее…

Деревню проехали, лошадь побежала под горку, колеса прогрохотали по мостку, потом телега медленно снова начала взбираться вверх. Скрип-стук… Скрип-стук — все реже и реже…

Справа, в густом темном бору, еле заметно белели кресты. Ленин, повернувшись, всмотрелся.

— Могильник, — сказал паренек. — А вон там курган, — указал кнутовищем влево.

Ленин посмотрел влево и различил небольшой курган с березками на вершине.

— Что это за курган? — поинтересовался он.

— А кто его знает, он давно тут… — ответил паренек. — С прежних времен…

Ленин подумал, что примерно так все это выглядело века назад, еще при татарах… И вдруг понял, что, спрашивая паренька, размышляя о чем-то еще, он по-прежнему все время, неотступно думал об одном и том же: о разговоре со стариком. После веков несправедливости: татарского ига, гнета крепостного права, эксплуатации капиталиста — диктат невежд с красными бантами! Нетерпимо!.. Укреплять Советы… Правят Советы… Советы! Хорошо бы взять и проверить, как они работают в двух-трех волостях, уездах, под носом у Совнаркома, ЦК…

И опять стало досадно, что старик, который долго не проживет, не поверил ему и умрет с убеждением, что справедливости на земле не было, нет и не будет… А скажи, что он и есть Ленин, старик, пожалуй, увидел бы в этом совпадении чудо, которое, по его словам, бывает раз в тысячу лет… Но справедливость, вера в будущее, наши успехи должны быть обеспечены всей системой власти, ее природой, принципом ее устройства, а не чудесами, не исключительными личностями… Советская власть не чудо одного человека…

И Владимир Ильич вдруг особенно остро ощутил, что мечта его — самая главная, которая легко вбирала все остальные, — это не быть никаким чудом, никаким «особенным» человеком; чтобы так, как он, и еще гораздо лучше — непременно лучше! — могли работать все или хотя бы многие руководители. Это — главное из главных, что обеспечит успех новому типу власти, новому типу государства.

После ужина в избе, небольшой прогулки по тихой уже деревне городские гости стали располагаться на сеновале.

И, засыпая на пахучем, мягком сене, Ленин еще раз подумал, что успех дела, конечно же, в том, чтобы не быть никаким «особенным» и чтобы другие могли работать гораздо лучше — непременно лучше! — чем может он.