Туннель

XIII

Мне было необходимо прийти в себя и все спокойно обдумать. Я шел по улице Посадас по направлению к кладбищу Реколета.

Голова раскалывалась от обилия событий; множество мыслей, любовь и ненависть, упреки и воспоминания — все мешалось и мелькало.

Для чего, например, ей понадобилось, чтобы я пришел за письмом и получил его из рук мужа? И почему Мария не сказала мне, что она замужем? И чем, черт возьми, она занимается в имении с этим мерзавцем Хантером? Почему она не дождалась моего звонка? А слепой, это еще что за фрукт? Я вообще терпеть не могу людей, но уж слепые мне особенно омерзительны, я испытываю к ним такое же отвращение, как к скользким и холодным тварям, к змеям, например. К тому же мне пришлось читать при Альенде письмо его жены, в котором говорилось: Я тоже думаю о вас. Нетрудно догадаться, какую гадливость я испытывал в эти мгновения.

Я попытался немного упорядочить свои мысли и расставить их по местам, следуя давней привычке. Надо было начать с начала, а началом (во всяком случае, началом истории с письмом) был наш телефонный разговор. В нем оставалось много неясного.

Во-первых, если у Марии в доме привыкли, что она общается с посторонними мужчинами, доказательством чему служит письмо, переданное через мужа, зачем говорить сухим, официальным тоном, пока не закрыта дверь? И как понять объяснение: «Когда я закрываю дверь, это значит, меня не должны беспокоить»? Очевидно, она часто уединяется, чтобы говорить по телефону. Но ведь не для болтовни же с друзьями, а, скорее всего, для разговоров, подобных нашему. Следовательно, в ее жизни были и другие мужчины, вроде меня. Сколько? И кто они?

Я сразу же подумал о Хантере, но быстро отбросил эту мысль: зачем ему звонить, если они постоянно могут видеться в имении? Тогда кто же эти другие?

Можно ли считать исчерпанной тему «телефонные разговоры»? Нет, надо еще понять причину той неопределенности, с какой Мария отвечала на мои конкретные вопросы. Я с горечью вспомнил, что на вопрос, думала ли она обо мне, Мария после долгих недомолвок произнесла лишь: «Разве я не сказала, что думала обо всем?» Отвечая так, рискуешь немногим. И наконец, то, что она на следующий день (а может, и сразу же) сочла нужным ответить мне весьма определенно в письме, подтверждало, что предыдущие ее слова были недостаточными.

«Перейдем к письму», — сказал я себе. Достав из кармана письмо, я перечитал его:

Почерк был нервный или, во всяком случае, принадлежал взволнованному человеку. Это не одно и то же, ведь если справедливо последнее, значит, она волновалась, когда писала письмо, что было благоприятным знаком. Так или иначе, меня очень тронула подпись: Мария. Просто Мария. Простота эта давала слабую надежду на то, что Мария уже вошла в мою жизнь и в какой-то мере принадлежит мне.

Увы! Ощущение счастья не бывает у меня долговечным. Вот и эта надежда исчезла после первых же размышлений: разве муж не называет ее Марией? И Хантер, конечно, тоже, как же еще? А те, другие, с которыми она разговаривает при закрытых дверях? Никто не будет уединяться для объяснений с человеком, который почтительно называет вас «сеньорита Ирибарне».

«Сеньорита Ирибарне!» Теперь понятно, почему заколебалась горничная, услышав, как я позвал Марию к телефону. Странно! А ведь это опять-таки доказывало, что подобные звонки не редки: очевидно, когда кто-то впервые попросил «сеньориту Ирибарне», удивленная горничная сразу исправила это обращение на «сеньору». Но затем, поскольку звонки повторялись, горничная, видно, лишь пожимала плечами, понимая, насколько безнадежно пускаться в объяснения. Итак, она поколебалась, но не поправила меня.

Вновь подумав о письме, я решил, что оно давало материал многим догадкам. Начнем с самого необычного — с того, каким путем оно ко мне попало. Я вспомнил объяснение горничной: «Извините, но у нее не было вашего адреса». И впрямь: Мария не спросила у меня адрес, а я не додумался дать ей его. Однако на ее месте я первым делом заглянул бы в телефонную книгу. Вряд ли она столь ленива; отсюда неизбежно вытекало другое: Мария хотела, чтобы я пришел к ней домой и столкнулся с ее мужем. Зачем? Здесь начинались загадки. Может, ей нравилось делать из мужа посредника, а может, это нравилось ему или им обоим. Отбросив столь патологические варианты, невольно приходишь к естественному выводу: Мария желала показать, что она замужем, чтобы я убедился в бессмысленности дальнейших попыток.

Уверен, большинство читателей согласится с последним, подумав, что лишь человек вроде меня способен серьезно отнестись к первым двум предположениям. Друзья (пока у меня еще были друзья) всегда смеялись над моей способностью находить самые немыслимые объяснения. Но скажите, почему действительность должна быть примитивной? Мой опыт не раз доказывал обратное: встречаясь с чем-то абсолютно понятным, скажем с поступком, продиктованным самой простой причиной, почти всегда можно обнаружить более сложные мотивы. Возьмем пример из повседневной жизни: люди, подающие милостыню, как правило, считаются благороднее и лучше тех, кто ее не подает. Позволю себе пренебречь этим поверхностным суждением. Каждому ясно, что для нищего (настоящего нищего) ничего не изменится, если он получит песо или кусок хлеба; разрешит свои психологические проблемы лишь сеньор, покупающий за такую ерунду сразу и репутацию благородного человека, и душевный покой. Задумайтесь над тем, как мелочны эти люди, боящиеся потратить больше песо в день, желая гарантировать себе безмятежность и почувствовать умиление от собственной доброты. Насколько больше мужества и искренности требуется, чтобы смириться с существованием нищенства, не прибегая к столь лицемерному (и привычному!) средству.

Однако вернемся к письму.

Принять последнюю гипотезу мог только легкомысленный человек, так как она не выдерживала серьезной проверки. «Мария желала показать, что она замужем, чтобы я убедился в бессмысленности дальнейших попыток». Прекрасно. Но зачем прибегать к такому жестокому и сложному способу? Разве не могла она сказать об этом еще по телефону? Или написать, если сказать не хватило духу. Было и другое неприятное обстоятельство: почему в письме не говорилось ни слова о том, что она замужем, почему Мария не стремилась придать нашим отношениям более спокойный характер? Ничего подобного, письмо поощряло и укрепляло их и должно было привести нас на самый опасный путь.

Правда, не отпадали и те безумные предположения. Вдруг Мария испытывала удовлетворение, превращая Альенде в своего посредника? А может, именно он искал подобных приключений? И кто знает, не был ли союз двух похожих существ злой шуткой судьбы?

Я остановился, испугавшись, что моя привычка бесконечно анализировать слова и факты завела меня слишком далеко. Я вспомнил сосредоточенный взгляд Марии, прикованный к ветвям дерева, пока я разглагольствовал; как она была нерешительна, как убежала после нашей первой встречи. И огромная нежность к ней охватила меня. Мария показалась мне хрупким созданием, живущим в жестоком мире, погрязшем в уродстве и нищете. Мной вновь овладело чувство, сходное с тем, что я испытал на выставке, и потом не раз возвращавшееся: нас многое роднило.

Я забыл свои сухие расчеты, свои безжалостные выводы. Передо мной возникло ее лицо, ее взгляд — взгляд, говоривший о чем-то, что я никак не мог постичь, вспоминалась ее манера рассуждать — глубокая, неторопливая. Неразделенная любовь, которая жила во мне долгие годы одиночества, сосредоточилась на Марии. Как допустил я столь дикие мысли?

Я постарался забыть глупые подозрения насчет телефонных разговоров, насчет письма, имения, Хантера.

Но не смог.