Туннель

XXV

Да, мы уже сидели за столом, когда костлявая особа спросила меня, каких художников я люблю. Я рассеянно назвал несколько имен: Ван Гог, Эль Греко. Она насмешливо посмотрела на меня:

— Tiens![2]

Потом добавила:

— Мне не нравятся чересчур выдающиеся люди. Знаешь, — сказала она, повернувшись к Хантеру, — меня раздражают гении вроде Микеланджело и Эль Греко. Величие и драматизм слишком лезут в глаза. Тебе это не кажется дурным тоном? На мой взгляд, художник должен примириться с одним обязательным условием: никогда не привлекать к себе внимания. Ненавижу, когда драматизм и оригинальность становятся навязчивыми. Согласись, стремясь быть непохожим на других, ты в чем-то унижаешь их, доказываешь, что они — лишь посредственность, а это плохой вкус. Если бы я была писателем или художником, то уж постаралась бы, чтобы мои произведения ни в коем случае не привлекали к себе внимания.

— Не сомневаюсь, — насмешливо бросил Хантер. И добавил:

— Тебе наверняка не хотелось бы написать, ну, скажем, «Братьев Карамазовых».

— Quelle horreur![3] — воскликнула Мими, возведя к небу глазки. Затем пояснила: — Каждый так и норовит выставить свою совестливость… Вы в состоянии осилить русский роман целиком?

Последний вопрос был неожиданно обращен ко мне, но Мими не стала дожидаться ответа и продолжала говорить, вновь повернувшись к Хантеру:

— Знаешь, мне ни разу не удалось дочитать до конца ни один русский роман. Они слишком громоздкие. Там всегда тысяча действующих лиц, но к концу выясняется, что их не больше четырех или пяти. Едва только ты привыкаешь к герою по имени Александр, как оказывается, что его зовут Саша или Сашка, а потом еще и Сашенька, и вдруг — что-то совсем невероятное, вроде Александр Александрович Бунин, а дальше — просто Александр Александрович. Только разберешься что к чему, тебя опять сбивают с толку. И так до бесконечности: каждый персонаж похож на целую семью. Не спорь, это изнурительно, впрочем и для тебя.

— Но при этом, Мими, незачем произносить русские имена на французский лад. Почему, например, вместо Чеков ты говоришь Тшехов, ведь Чеков — ближе к оригиналу. И потом, это твое «впрочем» — чудовищный галлицизм.

— Прошу тебя, Луисито, не будь занудой, — взмолилась Мими, — когда ты научишься скрывать свою эрудицию? Ты такой надоедливый, такой épuisant…[4] не правда ли? — вдруг закончила она, внезапно обратившись ко мне.

— Да, — сказал я машинально, не понимая вопроса. Хантер с улыбкой взглянул на меня.

Мне было отчаянно грустно. А еще говорят, будто я нетерпелив. Просто удивительно, откуда только взялись силы выслушать все эти глупости и, главное, как мне удалось так хорошо их запомнить. Любопытно: слушая кузенов, я старался поднять себе настроение, думая: «Это пустые и легкомысленные люди. Они должны рождать в Марии лишь чувство одиночества. Эта публика не в состоянии соперничать со мной». И тем не менее легче не становилось. В глубине души я понимал, что особых поводов для веселья нет. Не в силах определить причину своей тоски, я нервничал, злился, хотя и старался успокоить себя тем, что обдумаю ее, уединившись. Вначале казалось, виной всему отсутствие Марии, но потом я понял, что оно скорее бесило меня, чем печалило. Дело было в другом.

Кузены тем временем перешли к детективам. Я услышал, как Мими спросила Хантера, читал ли он последний роман «Седьмого круга».

— Зачем? — удивился Хантер. — Все детективы похожи друг на друга. Одного в год вполне достаточно. Только недалекие люди способны проглатывать по детективу в неделю.

Мими возмутилась. Вернее, изобразила возмущение.

— Не говори глупостей, — сказала она. — Детективы — это единственное, что я еще могу читать. Я их обожаю. Все так непонятно, и эти потрясающие détectives,[5] которые разбираются решительно во всем: в искусстве эпохи Минга, графологии, теории Эйнштейна, бейсболе, археологии, хиромантии, политэкономии, статистике разведения кроликов в Индии. И потом, они такие безупречные, что диву даешься. Не правда ли? — вновь обратилась она ко мне.

Ее вопрос застал меня врасплох, и я не знал, что ответить.

— Да, — сказал я, чтобы отделаться. Хантер опять насмешливо взглянул на меня.

— Я сообщу Жоржи, что ты ненавидишь детективы, — добавила она, строго смотря на Хантера.

— Вовсе нет, я говорил лишь, что считаю их похожими друг на друга.

— Все равно, скажу Жоржи. Счастье еще, что не все такие педанты, как ты. Вот сеньор Кастель, например, любит детективы, верно?

— Я? — испуганно спросил я.

— Конечно, — продолжала Мими, не дождавшись ответа и опять поворачиваясь к Хантеру, — если бы все были такими savant,[6] как ты, жизнь была бы невыносимой. Я уверена, у тебя есть целая теория о детективах.

— Безусловно, — улыбнулся Хантер.

— Я же говорила, — сурово сказала Мими, вновь обращаясь ко мне, как бы приглашая в свидетели. — Уж этого типа я хорошо знаю. Ничто не мешает тебе блеснуть. Ты, должно быть, умираешь от желания поделиться своими мыслями.

Хантер и в самом деле не заставил себя упрашивать.

— Моя теория, — начал он, — состоит в следующем: детективный роман двадцатого века в наше время взял на себя функции рыцарского романа эпохи Сервантеса. Более того, я считаю, что сейчас можно было бы написать нечто вроде современного «Дон Кихота» — пародию на детективный роман. Представьте себе человека, который всю жизнь запоем читал детективы и свихнулся, решив, что мир живет по законам книг Николаса Блейка[7] или Эллери Куина.[8] Вообразите, что этот несчастный в конце концов берется за расследование преступлений и в реальной жизни начинает вести себя как детектив из книги. На такую тему можно было бы написать нечто развлекательное, трагическое, символическое, сатирическое и прекрасное…

— А почему бы тебе не заняться этим? — с издевкой спросила Мими.

— По двум причинам: я не Сервантес и очень ленив.

— Хватит и первой, — заметила Мими.

Потом она, как назло, опять повернулась ко мне.

— Этот человек, — сказала она, состроив Хантеру гримасу, — так ополчился на детективы, потому что сам не способен написать ни одного, даже самого скучного романа.

— Дай мне сигарету, — попросил Хантер и добавил: — Когда ты наконец перестанешь кривляться? Во-первых, я отнюдь не против детективов — я сказал лишь, что можно было бы сочинить что-то вроде «Дон Кихота» нашего времени. Во-вторых, ты ошибаешься насчет моей полной неспособности к этому делу. Однажды мне в голову пришел великолепный сюжет для детективного романа.

— Sans blague,[9] — только и выговорила Мими.

— Представь себе. Послушай. У одного человека есть мать, жена и ребенок. Однажды ночью при таинственных обстоятельствах убивают мать. Расследование не дает никаких результатов. Через некоторое время убивают жену: все повторяется. Наконец, убивают ребенка. Герой находится на грани помешательства, потому что он любил всех, особенно ребенка. В отчаянии он решает сам раскрыть тайну. Использовав все методы гениальных сыщиков — индуктивный, дедуктивный, аналитический, синтетический и прочие, он приходит к выводу, что в такой-то день и час, в таком-то месте должно состояться четвертое убийство. Ясно, что последней жертвой станет он сам. В установленный день и час герой отправляется туда, где по его расчетам должно совершиться четвертое преступление, и ждет, когда появится убийца. Но тот не приходит. Герой еще раз проверяет, хорошо ли он все обдумал. Может, он не угадал место — нет, место определено точно. Или неверно вычислил время — нет, ошибка исключается. Остается один страшный вывод: убийца уже здесь. Иначе говоря, это он сам, а все три преступления были совершены им в бессознательном состоянии. То есть детектив и преступник — одно и то же лицо.

— Это для меня слишком заумно, — протянула Мими. — Ну, и чем же кончается твой роман? Ведь должно было произойти четвертое убийство?

— Развязка очевидна, — лениво сказал Хантер, — несчастный кончает с собой. Остается решить почему: то ли от угрызений совести, то ли потому, что «я» преступник убивает «я» детектива, как обычную жертву. Ну, каково?

— Забавно. Но одно дело вот так рассказать, а другое — написать роман.

— Разумеется, — спокойно согласился Хантер.

Потом Мими принялась болтать о каком-то хироманте, с которым познакомилась в Мар-дель-Плата, и ясновидящей женщине. Хантер пренебрежительно высказался по этому поводу, и Мими разозлилась:

— Не сомневайся, это достаточно серьезно. Ее муж — профессор инженерного факультета.

Они продолжали спорить о телепатии, а я мучился оттого, что Мария все не показывается. Когда, несколько минут спустя, я снова прислушался к их беседе, речь шла уже о положении пеонов.

— Все дело в том, — заявила Мими, размахивая мундштуком, как дирижерской палочкой, — что люди больше не хотят работать.

И тут, уже к концу разговора, внезапная догадка развеяла мою грусть: эта Мими прикатила в последний момент, и Мария нарочно не спускается, чтобы избавить себя от трепотни, которая, конечно, осточертела ей. Сейчас уже я припоминаю, что вывод мой был не совсем бессознательным, сформулировать его мне помогли слова шофера по дороге в имение о кузине сеньора, приехавшей в гости из Мар-дель-Плата, но тогда я пропустил это замечание мимо ушей. Все ясно — Мария, огорченная неожиданным появлением Мими, заперлась в спальне, сославшись на нездоровье: эти люди были ей противны. Почувствовав, что подобные мысли разгоняют мою тоску, я вдруг объяснил себе и ее причину: попав сюда и увидев, что Хантер и Мими — обыкновенные светские лицемеры, наивная половина моего «я» обрадовалась, успокоенная тем, что Хантер не может составить мне конкуренцию, но в глубине души я расстроился, подумав или, вернее, ощутив, что Мария — тоже часть их круга и, должно быть, в чем-то походит на них.