Тысяча и одна ночь. В 12 томах

ИСТОРИЯ ПРИНЦА КАМАРА АЛЬ-ЗАМАНА И ПРИНЦЕССЫ БУДУР, ПРЕКРАСНЕЙШЕЙ ИЗ ВСЕХ ЛУН

Сгорая от нетерпения, маленькая Доньязада, поднялась с ковра, на котором она сидела, и сказала Шахерезаде: — О сестра моя, прошу тебя, расскажи нам скорее обещанную тобой историю, одно заглавие которой заставляет меня трепетать от удовольствия и волнения!

А Шахерезада улыбнулась сестре и сказала:

— Разумеется! Но для начала я жду, чтобы получить свое удовольствие от царя.

Тогда царь Шахрияр, который так страстно ожидал этой истории, что гораздо скорее обычного закончил свои любовные игры с Шахерезадой, сказал:

— О Шахерезада, разумеется, ты можешь сейчас же начать эту волшебную историю, которая, по твоим словам, доставит мне такое большое наслаждение!

И Шахерезада сейчас же приступила к рассказу и поведала следующее:

— Слыхала я, о царь благословенный, что в древние времена в стране Каладанской[16] жил-был один царь, по имени Шахраман, обладавший могучим войском и огромными богатствами. Но царь этот, хотя и был необыкновенно счастлив и имел семьдесят наложниц, не считая четырех законных жен, постоянно мучился в душе, так как был бездетен; ибо он дожил уже до преклонного возраста, и кости его и мозг его начинали уже сохнуть, а Аллах не дал ему сына, который мог бы унаследовать престол его государства.

И вот однажды он решился посвятить в свою тайную скорбь великого визиря своего и, позвав его, сказал:

— О визирь мой! Я, право, не знаю, чему приписать мое бесплодие, от которого я так ужасно страдаю?

И великий визирь раздумывал в течение целого часа, потом поднял голову и сказал царю:

— О царь, по правде сказать, это чрезвычайно щекотливый вопрос и один лишь Аллах Всемогущий может разрешить его. Я же, со своей стороны, поразмыслив обо всем этом, могу предложить одно только средство.

А царь спросил его:

— Какое же средство?

Визирь ответил:

— Вот какое. Сегодня ночью, перед тем как войти в гарем, постарайся как можно усерднее выполнить все обязанности, предписанные нам законом, соверши старательно все омовения и вознеси молитву Аллаху Всеблагому с покорностью Его воле в сердце. Таким образом союз твой с супругой, которую ты изберешь себе, будет благословен свыше!

На эти слова визиря своего царь Шахраман воскликнул:

— О визирь, слова твои исполнены мудрости, и совет твой поистине превосходен!

И он стал горячо благодарить великого визиря за его совет и подарил ему почетное платье. Затем, когда наступил вечер, он вошел в женские покои, тщательно исполнив все предписания закона; и он избрал самую молодую из своих жен, девственницу высокого рода, отличавшуюся особенно роскошными бедрами, и сочетался с нею в эту ночь. И с первого же раза, в первый час и в первую минуту союза с нею, она зачала от него; и по прошествии девяти месяцев, день в день, она родила ему дитя мужского пола посреди всеобщих ликований и при звуках кларнетов, флейт и кимвалов.

А новорожденный мальчик оказался до того прекрасен и до того похож был на луну, что отец его, полный восхищения, назвал его Камар аль-Заман[17]. И в самом деле, дитя это было прелестнейшим из существ, которые когда-либо были сотворены на земле. Особенно заметно это стало тогда, когда мальчик подрос, и пятнадцатилетний возраст его дал развернуться всем цветам красоты, какие только могут прельщать взор человеческий. И действительно, с течением времени прелесть его достигла последних пределов возможного; в глазах его было больше чарующей силы, чем у ангелов Харута и Марута[18], взор его был соблазнительнее, чем у тагута[19], а щеки его были нежны, как анемоны. Стан его был стройнее бамбуковой трости и тоньше шелковой нити.

Что же касается его чресл, то они настолько выросли, что их можно было принять за гору зыбучих песков, и соловьи, увидев их, начали петь. Поэтому неудивительно, что его тонкая талия часто жаловалась на огромный вес, который следовал за ней, и что часто, уставая от этого своего бремени, обижалась на мощные бедра.

При всем том юноша был по-прежнему свеж, как роза, и обольстителен, как дыхание вечернего ветерка. И поэты его времени пытались воспеть поражающую их красоту и сочинили в честь него тысячи стихотворений, одно из которых гласит:

И царь Шахраман чрезвычайно любил своего сына, до такой степени, что не хотел расставаться с ним. И он чрезвычайно опасался, чтобы сын его не предался излишествам и не расточил совершенства свои и красоту свою, поэтому он хотел еще при жизни своей женить его и радоваться, глядя на свое потомство. И вот однажды, когда мысли эти волновали его более обыкновенного, он открылся великому визирю своему, который ответил на это:

— Мысль эта превосходна, ибо брак смягчает настроение души.

Тогда царь Шахраман сказал своему главному евнуху, чтобы тот пошел скорее и сказал сыну его Камару аль-Заману, чтобы он пришел поговорить с ним.

И как только евнух исполнил это приказание, Камар аль-Заман явился к своему отцу и, почтительно пожелав ему мира, остановился перед ним, скромно опустив глаза, как это и подобает всякому покорному сыну.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И скромно опустил глаза, как и подобает всякому покорному сыну.

Тогда царь Шахраман сказал ему:

— О сын мой Камар аль-Заман, мне очень хотелось бы женить тебя при своей жизни и усладить сердце свое свадьбою твоей!

При этих словах отца Камар аль-Заман сильно изменился лице и дрогнувшим голосом ответил:

— Знай, о отец мой, что поистине я не чувствую ни малейшей склонности к браку; и душа моя не имеет никакого влечения к женщинам. Ибо, не говоря уже о природном моем отвращении к ним, я столько читал в книгах мудрецов о злости и коварстве их, что теперь саму смерть предпочитаю союзу с ними. Между прочим, о отец мой, вот что говорят на их счет наиболее почитаемые из наших поэтов:

Другой говорит:

А третий говорит:

Итак, о отец мой, хотя я и боюсь огорчить тебя, но я не задумываясь убил бы себя, если бы ты захотел принудить меня к браку.

Услышав эти слова сына своего, царь Шахраман был чрезвычайно удивлен и опечален, и свет превратился во мрак перед глазами его. Но поскольку он необыкновенно нежно любил своего сына и не хотел причинять ему никакого огорчения, то он ограничился следующими словами:

— Камар аль-Заман! Я не буду настаивать на этом, ибо я вижу, что это неприятно тебе. Но так как ты еще юн, то ты можешь с течением времени поразмыслить об этом и также подумать о том, какою радостью было бы для меня видеть тебя женатым и дождаться детей твоих!

И в этот день он ничего больше не сказал ему об этом, а только приласкал его и сделал ему разные прекрасные подарки, и поступал с ним таким образом в течение целого года.

И по прошествии года он снова позвал его к себе, как и в первый раз, и сказал ему:

— Помнишь ли ты, Камар аль-Заман, увещание мое и думал ли ты о моей просьбе и о том счастье, которое ты доставил бы мне, если бы согласился жениться?

Камар аль-Заман простерся пред царем, отцом своим, и сказал ему:

— О отец мой! Как мог бы я забыть твой совет и выйти из послушания тебе, если сам Аллах повелевает мне быть почтительным и покорным тебе? Но что касается брака, то я все время размышлял об этом и более, чем когда-либо, тверд в решении своем не соглашаться на это, и более, чем когда-либо, книги древних и новых мудрецов поучают меня избегать женщин, чего бы это мне ни стоило, ибо они хитры, глупы и отвратительны. Да сохранит меня от них Аллах, хотя бы мне пришлось поплатиться за это жизнью!

Услышав эти слова, царь Шахраман понял, что было бы опасно и на этот раз уговаривать или насильственно склонять к послушанию этого, столь любимого им сына. Но скорбь его была так велика, что он поднялся и в полном отчаянии велел позвать к себе своего великого визиря и сказал ему:

— О визирь мой, какие же безумцы отцы, желающие иметь детей! Они получают от них только горе и разочарование! Ведь теперь Камар аль-Заман еще более, чем прежде, утвердился в решении своем избегать женщин и брака. Какое это ужасное несчастье для меня, о визирь мой! И что тут можно сделать?

Тогда визирь опустил голову и задумался; потом он поднял голову и сказал царю:

— О владыка века нашего, вот что нужно сделать: потерпи еще год, и тогда, вместо того чтобы говорить с ним с глазу на глаз, ты соберешь всех эмиров, визирей и главных лиц двора, а также всех начальников дворцовой стражи и объявишь ему перед всеми о своем решении немедленно женить его. И тогда он не дерзнет ослушаться тебя перед этим почетным собранием и ответит тебе смирением и покорностью.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И он ответит тебе смирением и покорностью.

Эта речь визиря так понравилась царю, что он воскликнул:

— Клянусь Аллахом, вот поистине исполнимая мысль!

И в знак своей радости он подарил визирю одно из прекраснейших почетных платьев. Затем он терпеливо ждал в течение означенного времени и тогда созвал собрание, о котором говорил визирь, и позвал сына своего Камара аль-Замана. И юноша вошел в ярко освещенную залу. И что за прелестная родинка была у него на подбородке! И что за аромат — о Аллах! — распространялся от него, когда он шел! А когда он предстал пред лицом отца, он трижды облобызал землю перед ним и стоя ожидал, чтобы отец первый обратил к нему речь свою. Царь сказал ему:

— О дитя мое, знай, что я призвал тебя в это собрание, чтобы выразить тебе мою волю: я хочу женить тебя на принцессе, достойной твоего сана, и, прежде чем умру, порадоваться на твое потомство!

Когда Камар аль-Заман услышал эти слова отца своего, на него нашло что-то вроде безумия, и он ответил отцу в столь непочтительных выражениях, что все присутствующие опустили глаза от смущения, а царь был оскорблен до последней степени оскорбления; и так как он не мог потерпеть такой дерзости в присутствии людей, он закричал на своего сына ужасным голосом:

— Теперь ты увидишь, как поступают с детьми, которые не слушаются отца своего и выказывают непочтение ему!

И он немедленно приказал стражам связать ему руки за спиной и увести его прочь и запереть в башню старой, полуразвалившейся крепости, которая прилегала к дворцу. И все это было немедленно исполнено.

И один из стражей остался у дверей, чтобы наблюдать за принцем и приходить в случае надобности на его призыв.

Очутившись таким образом в заключении, Камар аль-Заман очень опечалился и подумал: «Быть может, было бы лучше, если бы я послушался отца и женился в угоду ему, хотя бы и против своей воли. Тогда я, по крайней мере, не причинил бы ему огорчения и не попал бы в эту конуру на вершине старой башни. О проклятые женщины, вы и тут являетесь причиной моего злополучия!»

Вот что было с Камаром аль-Заманом.

Что же касается царя Шахрамана, то он удалился в свои покои и, думая о любимом сыне своем, который был в эту минуту так одинок и печален в своем заключении и, может быть, даже предавался полному отчаянию, стал жаловаться на судьбу и плакать. Ибо любовь его к сыну была очень велика, и он уже забыл о той дерзости, которую сын его публично нанес ему. И он страшно сердился на визиря, который посоветовал ему собрать Совет; и, позвав его, он сказал:

— Это ты виноват во всем! Не дай ты мне этого злополучного совета, мне не пришлось бы так жестоко поступать с моим собственным ребенком! Ну, говори теперь! Посмотрим, что ты ответишь мне! И что теперь делать? Ибо я не могу примириться с мыслью о том наказании, от которого страдает теперь мой сын, пламя сердца моего!

Тогда визирь сказал:

— О царь, потерпи только немного, оставь его в заключении на две недели, и ты увидишь, что он поспешит исполнить твое желание.

Царь сказал:

— Уверен ли ты?

Визирь сказал:

— Разумеется!

Тогда царь глубоко вздохнул несколько раз, а затем лег в постель, где он провел бессонную ночь, — так терзалось его сердце мыслью о его единственном сыне, который был его величайшею отрадою; и ему тем труднее было заснуть, что он привык спать рядом с ним на одной постели, подкладывая ему свою руку под изголовье и самолично охраняя его сон. И в эту ночь, как он ни вертелся и ни повертывался, ему не удалось сомкнуть глаз.

Вот что было с царем Шахраманом.

Что же касается принца Камара аль-Замана, то дело было так. С наступлением ночи раб, которому поручено было охранять двери, вошел к нему с зажженным светильником и поставил этот светильник в ногах, у постели; ибо он позаботился устроить в этой комнате постель, какая подобала царскому сыну; и, сделав это, он удалился. Тогда Камар аль-Заман поднялся, совершил омовение, прочел на память несколько глав из Корана и стал раздеваться на ночь. И он снял с себя все одежды, оставив на теле одну только рубашку, а лоб свой он повязал голубым шелковым платком. И он стал от этого еще прекраснее и был теперь совсем подобен луне в четырнадцатую ночь месяца. Тогда он растянулся на своей постели и, хотя был в отчаянии от мысли, что огорчил отца своего, немедленно погрузился в глубокий сон.

При этом он и не подозревал, — да и как можно было знать это! — что случится с ним в эту ночь в этой старой башне, охраняемой духами воздуха и земли.

На самом деле…

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что занимается утренняя заря, и скромно умолкла.

А когда наступила

она продолжила:

При этом Камар аль-Заман и не подозревал, что на самом деле башня, в которой он был заключен, была уже с давних пор необитаема, а сооружена она была еще во времена древних римлян; и у подножия этой башни был колодец, тоже чрезвычайно древний и тоже римской постройки; и этот-то колодец служил жилищем для молодой ифриты по имени Маймуна.

Ифрита Маймуна, из потомства Иблиса, была дочерью могущественного ифрита Домриата, главы всех подземных духов. Маймуна была очень доброй ифритой, верующей и покорной, и она прославилась между всеми дочерьми духов в области неведомого своими добродетелями.

И вот в эту ночь, около полуночи, она вышла, по своему обыкновению, из колодца, чтобы подышать воздухом, а затем поднялась в небесную высь, чтобы направиться туда, куда повлечет ее. И, проносясь мимо вершины башни, она с удивлением увидела светящийся огонь, которого уже столько лет не бывало там. И она подумала: «Конечно, этот огонь находится здесь не без причины. Нужно проникнуть туда и посмотреть, в чем дело».

Тогда она взяла отмычку и проникла в башню; и она увидела лежащего у дверей раба, но она с легкостью переступила через него и вошла в комнату. И каково же было ее удивление и очарование при виде полуобнаженного юноши, спавшего на постели!

Она остановилась сначала, поднявшись на цыпочки, а затем, опустив свои крылья, которые несколько стесняли ее в этой тесной комнате, тихонько подошла, чтобы лучше рассмотреть его. И, откинув одеяло, которое скрывало лицо юноши, она замерла, пораженная его красотою. И в течение целого часа она не смела дохнуть из боязни разбудить его, прежде чем она успеет налюбоваться всеми его совершенствами. Ибо в самом деле, прелесть, которая от него исходила, нежная окраска щек его, теплота его век с длинными ресницами, отбрасывавшими бледную тень, дивный изгиб его бровей — все это вместе с пьянящим запахом его кожи и мягкими отсветами на его теле не могло не взволновать прекрасную Маймуну, которая за всю свою жизнь, во все путешествия по обитаемой земле не видала еще подобной красоты… Ибо в самом деле, к нему одному были применимы эти слова поэта:

Итак, когда ифрита Маймуна, дочь ифрита Домриата, усладила глаза свои этим дивным зрелищем, она воздала хвалу Аллаху, воскликнув:

— Благословен Творец, создавший такое совершенство!

Потом она подумала: «Как это отец и мать этого юноши могли расстаться с ним и запереть его одного в этой разрушенной башне? Неужели они не боятся злых духов моей породы, населяющих развалины и всякие пустынные места? Клянусь Аллахом, если они не заботятся о своем сыне, то я, Маймуна, возьму его под свое покровительство и буду защищать его от всякого ифрита, который, прельстившись красотой его, замыслил бы что-нибудь сделать с ним!»

Потом она склонилась над Камаром аль-Заманом и запечатлела осторожные поцелуи на его губах, веках и щеках, прикрыла его одеялом и, не разбудив, распростерла свои крылья, вылетела через высокое окно и понеслась в небо.

И вот когда она поднялась на порядочную высоту и, наслаждаясь свежим воздухом тихо летала там, размышляя о спящем юноше, она вдруг услышала недалеко от себя шум и быстрые взмахи крыльев, и, обернувшись в ту сторону, она увидела, что шум этот распространяет ифрит Данаш — один из тех злых и непокорных духов, которые не верят в Аллаха и признают власть одного Сулеймана ибн Дауда[21]. Данаш этот был сын Шамураша, который отличался между ифритами особенною быстротой воздушных полетов.

Увидев злого Данаша, Маймуна испугалась при мысли, что этот разбойник увидит свет в башне и что-нибудь натворит там. Поэтому она бросилась на него, как ястреб, и готова была уже растерзать его, когда Данаш сделал ей знак, что он сдается, и, дрожа от страха, сказал ей:

— О могущественная Маймуна, дочь царя духов, заклинаю тебя именем Всевышнего и талисманом со священной печатью Сулеймана, не злоупотребляй своею властью и не губи меня! Я же, со своей стороны, обещаю тебе не делать ничего предосудительного!

Тогда Маймуна сказала Данашу, сыну Шамураша:

— Хорошо, я пощажу тебя. Но скажи мне скорее, откуда ты теперь летишь, что ты там делал и куда теперь направляешься? Но только будь правдив в словах своих, о Данаш! Иначе я собственными руками вырву перья из крыльев твоих, сдеру с тебя кожу и переломаю кости, а потом сброшу тебя вниз как какую-нибудь падаль! Итак, не надейся спастись от меня ложью, о Данаш!

Тогда ифрит сказал:

— О госпожа моя Маймуна, знай, что ты встретила теперь меня как нельзя более кстати, чтобы выслушать от меня самые удивительные вещи. Но обещай мне, по крайней мере, отпустить меня с миром, если я удовлетворю желание твое, и дай мне пропускной лист, который служил бы мне охраною от злонамеренных ифритов, врагов моих в воздухе, на море и на земле, о ты, дочь царя нашего, грозного Домриата!

Так говорил ифрит Данаш, сын быстрокрылого Шамураша.

Тогда Маймуна, дочь Домриата, сказала:

— Обещаю тебе это и клянусь в этом геммою с печатью Сулеймана ибн Дауда! Да пребудет над ним молитва и мир! Но рассказывай скорее, ибо я предчувствую, что приключение твое очень интересно.

Тогда ифрит Данаш замедлил полет свой и, повернувшись, полетел рядом с Маймуной. Затем он рассказал ей следующее свое приключение:

— Скажу тебе, о славная Маймуна, что я прилетел теперь из отдаленных краев, с дальних границ Китая, страны, где царствует великий Гайюр, владыка Эль-Убура[22] и Эль-Косейра[23], где возносятся к небу многочисленные башни и где находится двор его, и жёны его со всеми их прелестями, и стражи всех сокровищ его. И тут-то глаза мои узрели самое прекрасное из всего, что я когда-либо видел в полетах и странствиях моих, — единственную дочь его эль-Сетт Будур!

И поскольку мне невозможно никакими самыми красноречивыми словами описать красоту эту, я попытаюсь просто исчислить тебе ее качества.

Слушай же, о Маймуна! Я скажу тебе о ее волосах, потом я скажу тебе о ее лице, потом о щеках, потом о губах, языке, шее, грудях, животе, бедрах, ягодицах, ногах и, наконец, о том, что находится между ее бедрами, о Маймуна!

Бисмиллах![24] Волосы ее, о госпожа моя, они чернее, чем разлука друзей! Когда они заплетены в три косы, которые падают до пят, мне кажется, что передо мною три ночи вместе!

Лицо ее! Оно как тот день, когда друзья встречаются после разлуки! Если я смотрю на нее в ту минуту, когда на небе блещет полная луна, я вижу две луны одновременно!

Щеки ее подобны анемону, разделенному на две чашечки; румянец ее подобен пурпурному вину, а нос ее тонок и прям, как клинок кинжала.

Губы ее подобны цветному агату и кораллу; язык ее — когда она пошевелит им — это само красноречие; а слюна ее слаще виноградного сока — она может утолить самую жгучую жажду! Таков рот ее!

А груди ее! Да будет благословен Творец! Это воплощенный соблазн, они подобны по цвету чистейшей слоновой кости, и каждую из них едва можно охватить пятью пальцами руки.

На животе у нее есть ямочки, полные тени и расположенные с такой же гармонией, как арабские буквы на печати коптского писца в Египте.

И над этим животом стройно покачивается талия, гибкая и словно сделанная резцом ваятеля. О Аллах!

А ее чресла! Ее бедра! Я весь дрожу! Они так объемны и массивны, что тянут вниз ее владелицу, когда она встает и садится, когда она ложится спать! И, право, о госпожа моя, я не могу описать тебе их иначе, как только прибегнув к следующим стихам поэта:

Таков ее зад! Он словно выточен из белого мрамора, линии ее бедер достойны славы, они словно две текущие струи, готовые соединиться вместе. Они переходят в линии ног, а ее красивые ступни такие маленькие, что я поражаюсь, как они могут нести столько нагруженных друг на друга тяжестей! Что касается центра ее бедер, о Маймуна, то, по правде говоря, я отчаиваюсь, пытаясь описать его должными словами, как положено, потому что это превосходит всяческое совершенство! И пока это все, что мой язык может открыть тебе, ведь даже жестами я не смогу заставить тебя оценить всю эту роскошь!

Такова, и только приблизительно, о Маймуна, юная принцесса, дочь царя Гайюра, эль-Сетт Будур!

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и с обычною скромностью отложила продолжение рассказа до следующей ночи.

А когда наступила

она сказала:

А я должен сказать тебе также, о Маймуна, что царь Гайюр чрезвычайно любил дочь свою эль-Сетт Будур, совершенства которой я только что исчислил; и любил он ее такой горячей любовью, что ему доставляло особенное удовольствие ежедневно изыскивать для нее новые развлечения. И поскольку по прошествии некоторого времени он истощил для нее все виды развлечений, он стал думать о том, чтобы доставить ей иного рода радость, сооружая для нее чудесные дворцы. И он начал ряд этих сооружений семью дворцами, причем все они были разного стиля и из различного драгоценного материала. В самом деле, он велел построить первый дворец из цельного хрусталя; второй — из прозрачного алебастра; третий — из фарфора; четвертый сделан был целиком из мозаики и драгоценных камней; пятый — из серебра, шестой — из золота, а седьмой — из жемчуга и алмазов. И все эти дворцы царь Гайюр приказал убрать так, чтобы это лучше всего подходило к стилю сооружения, и он собрал здесь все, что могло сделать пребывание в них еще более усладительным, заботясь, например, с особенною тщательностью о красоте фонтанов и садов.

В этих-то дворцах и жила ради развлечений дочь его Будур, но лишь по одному году в каждом дворце, ибо царь хотел, чтобы она не имела времени соскучиться и чтобы одно удовольствие непрерывно следовало за другим.

Понятно, что посреди всех этих прекрасных вещей красота девушки только подчеркивалась и достигала того высшего совершенства, которое так пленило меня. И ввиду всего этого ты не должна удивляться, о Маймуна, если я скажу тебе, что все цари, соседи по государству царя Гайюра, страстно добивались руки этой девушки с роскошными ягодицами. Однако будь уверена, что она осталась девственной, ибо до сих пор она с ужасом отвергала все предложения, которые передавал ей отец; и каждый раз, отвечая ему, она ограничивалась следующими словами:

— Я сама себе царица и единственная госпожа! И как могу я вынести прикосновение мужчины к моему телу, если оно едва выносит прикосновение шелковых тканей?!

И царь Гайюр, который скорее согласился бы умереть, чем причинить неудовольствие дочери своей Будур, не находил никаких возражений на это и вынужден был отклонять предложения царей, соседей своих, и принцев, которые приезжали с этой целью в его государство из самых отдаленных стран. Но случилось однажды, что, когда один молодой царь, превосходивший красотой и могуществом всех других, явился к нему с тою же целью, послав ему перед тем множество подарков, царь Гайюр заговорил об этом с Сетт Будур; тогда она пришла в негодование и, разразившись упреками, воскликнула:

— Я вижу, что мне остается одно только средство покончить с этими непрерывными муками! Я возьму вон тот меч и погружу острие его себе в сердце, так что конец его выйдет из моей спины. Клянусь Аллахом, это единственное, что мне остается!

И так как она действительно готова была прибегнуть к этому средству, царь Гайюр пришел в такой ужас, что высунул язык, замахал руками и закатил глаза; затем он поспешил приставить к Будур десять мудрых и богатых опытом старух, одна из которых была кормилицей Будур. И с этих пор десять старух ни на минуту не покидали ее и поочередно наблюдали за нею, сидя у дверей ее комнаты.

И вот, о госпожа моя Маймуна, как обстоит дело в настоящее время. Я же, со своей стороны, не пропускаю ни одной ночи, чтобы не отправиться туда посмотреть на красоту принцессы и усладить чувства зрелищем ее совершенств. Ты же, конечно, можешь быть уверена, что если я не насладился как следует ее телом, то не потому, что у меня не хватало на это желания; но я полагаю, что жаль было бы покуситься на эти столь хорошо охраняемые прелести против воли их собственницы. И я довольствуюсь тем, о Маймуна, что наслаждаюсь лицезрением ее и осторожно ласкаю ее во время сна; я целую, например, ее лоб между глаз самым осторожным образом, хотя мне страстно хочется поцеловать ее покрепче. Но я не доверяю себе самому, зная, что если позволю себе что-нибудь, то уж я не удержусь; поэтому я предпочитаю полное воздержание, чтобы не сделать чего-нибудь с девушкой.

Теперь же я умоляю тебя, о Маймуна, отправиться туда со мной и взглянуть на подругу мою Будур, красота которой, без сомнения, очарует тебя, и совершенства которой, я уверен в этом, приведут тебя в восторг. Полетим, о Маймуна, в страну царя Гайюра полюбоваться на принцессу эль-Сетт Будур!

Так говорил ифрит Данаш, сын быстрокрылого Шамураша.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и с обычною скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И ифрит Данаш, сын быстрокрылого Шамураша, закончил свой рассказ.

Выслушав его, молодая ифрита Маймуна вместо всякого ответа насмешливо расхохоталась, ударила ифрита Данаша своим крылом прямо по животу, плюнула ему в лицо и сказала:

— Ты просто противен со своей глупой девчонкой! И право, я даже не понимаю, как ты осмелился мне говорить о ней, зная, что она не может выдержать никакого сравнения с прекрасным юношей, которого я люблю.

А ифрит, вытирая себе лицо, воскликнул:

— Однако, о госпожа моя, я ведь совсем не знаю твоего юного друга, и, извиняясь перед тобою, я прошу тебя показать мне его, хотя я сильно сомневаюсь, чтобы он мог сравниться красотой с моей принцессой.

Тогда Маймуна закричала на него:

— Замолчишь ли ты, проклятый! Повторяю тебе: друг мой до того прекрасен, что, если бы ты увидел его хоть во сне, с тобой сделался бы припадок падучей и ты распустил бы слюни, как верблюд!

А Данаш спросил:

— Но где же он и кто он такой?

Маймуна сказала:

— О негодяй, знай, что он в таком же положении, как твоя принцесса, и он заключен в старой башне, у подножия которой я живу в моем подземелье. Но не обольщай себя надеждой увидеть его без меня, ибо я знаю твою подлую душу и не доверила бы тебе охранять даже задницу дервиша[25]. Однако я согласна сама показать тебе его и выслушать твое мнение. Но предупреждаю тебя, что, если ты будешь иметь наглость солгать, говоря о том, что ты увидишь, я вырву тебе глаза и сделаю тебя самым жалким из ифритов. Кроме того, полагаю, что ты как следует расплатишься со мной, если друг мой принц действительно окажется красивее твоей принцессы; в противном же случае я согласна ради справедливости уплатить что-нибудь тебе.

И Данаш воскликнул:

— Я принимаю эти условие. Полетим же взглянуть на эль-Сетт Будур в государство отца ее, царя Гайюра.

Но Маймуна сказала:

— Будет гораздо скорее спуститься раньше в башню, которая находится у нас под ногами, чтобы ты мог судить о красоте моего друга; а потом мы сравним.

Тогда Данаш ответил:

— Слушаю и повинуюсь!

И оба немедленно спустились с воздушной высоты на вершину башни и проникли через окно в комнату Камара аль-Замана.

Тогда Маймуна сказала ифриту Данашу:

— Не трогайся с места! А главное, будь сдержан.

Затем она подошла к спящему юноше и откинула простыню, которою он был прикрыт в эту минуту. И, повернувшись к Данашу, она сказала:

— Смотри, о проклятый! Да не растянись от восторга во всю свою длину!

А Данаш вытянул шею и, пораженный, отступил; потом он снова вытянул шею и долго всматривался в лицо и тело прекрасного юноши, после чего он покачал головой и сказал:

— О госпожа моя Маймуна, теперь я вижу, что тебе вполне извинительно думать, будто друг твой ни с кем не сравним по красоте; ибо в самом деле я никогда еще не видал таких совершенств в теле юноши, а ведь ты знаешь, что я имел возможность видеть красивейших из сынов человеческого рода. Однако, о Маймуна, форма, посредством которой он был сделан, разбилась лишь после того, как из нее вышел другой, женский, образец красоты, и это именно принцесса Будур.

При этих словах Маймуна бросилась на Данаша и так ударила его крылом по голове, что сломала ему один рог, а потом закричала:

— О подлейший из ифритов! Изволь немедленно отправляться в страну царя Гайюра, во дворец эль-Сетт Будур и принеси сюда эту принцессу, ибо я не намерена утруждать себя, сопровождая тебя к этой девчонке! А когда ты принесешь ее сюда, мы положим ее рядом с моим юным другом и собственными глазами сравним их. Да возвращайся скорее, Данаш, иначе я изорву в клочья все твое тело и брошу тебя на съедение воронам и гиенам!

Тогда ифрит Данаш поднял с полу рог свой и, почесывая себе спину, печально удалился. Затем он как стрела перенесся через все пространство и по прошествии часа вернулся уже назад со своей ношей.

А спящая принцесса, которую Данаш нес на своих плечах, была в одной рубашке, и тело ее сверкало своей белизной. И на широких рукавах этой рубашки, затканной золотом и многоцветным шелком, были вышиты красиво переплетающимися буквами следующие стихи:

Тогда Маймуна сказала Данашу:

— Мне кажется, что дорогой ты забавлялся с этой молодой девушкой, потому что очень уж долго ты пропадал. Хорошему ифриту не нужно столько времени, чтобы слетать в Каладанскую страну, находящуюся в глубине Индии, и вернуться оттуда по прямой дороге!

Впрочем, это твое дело! Но положи скорее эту девушку рядом с моим другом, чтобы можно было сравнить их!

И ифрит Данаш с бесконечными предосторожностями положил принцессу на постель и снял с нее рубашку…

И в самом деле, девушка была удивительно хороша собой и как раз такова, как описал ее ифрит Данаш. И Маймуна должна была согласиться с ним, что сходство молодых людей было до того поразительно, что их можно было принять за близнецов; отличие их состояло только в их органах; но это было то же лицо, похожее на луну, тот же стройный стан.

Тогда она сказала Данашу:

— Я вижу, что действительно можно поколебаться на минуту в вопросе о преимуществах того или другого из наших друзей; но нужно быть слепым или таким безумным, как ты, чтобы не понимать, что из двух одинаково красивых молодых людей, из которых один мужчина, а другая женщина, мужчина всегда должен превзойти женщину. Что ты скажешь на это, о проклятый?

^{И в самом деле, девушка была удивительно хороша собой и как раз такова, как описал ее ифрит Данаш.}

Но Данаш ответил:

— Что касается меня, я знаю то, что знаю, и вижу то, что вижу, и время не заставит меня разувериться в том, что я видел собственными глазами. Однако, о госпожа моя, если ты настаиваешь, чтобы я солгал, то в угоду тебе я солгу.

Услышав эти слова Данаша, ифрита Маймуна пришла в такое бешенство, что громко расхохоталась. И, видя, что ей никогда не удастся прийти к соглашению с упрямым Данашем каким-либо обыкновенным способом, она сказала:

— Мне кажется, есть средство проверить, кто из нас прав, а именно прибегнув к нашему вдохновению: тот из нас, кто прочтет наиболее прекрасные стихи во славу своего избранника, должен быть прав в своих чувствах. Согласен ли ты на это? Или ты неспособен к такому утонченному состязанию, которое годится только для благородных и нежных натур?

Но ифрит Данаш воскликнул:

— Это как раз то, о госпожа моя, что я и хотел предложить тебе. Ибо отец мой Шамураш научил меня правилам стихосложения и искусству сочинять легкие и совершенные стихи. Но начинай ты, о прелестная Маймуна!

Тогда Маймуна приблизилась к спящему Камару аль-Заману и, склонившись над ним, запечатлела легкий поцелуй на его губах; потом она осторожно коснулась его лба и, положив руку на волосы его, проговорила, не отрывая от него взгляда:

Выслушав эти стихи Маймуны, ифрит Данаш восхитился до последних пределов восхищения и затрепетал от головы до ног, воздавая этим должное таланту ифриты и выражая волнение, вызванное в нем этими прекрасными стихами; затем он поспешил подойти, в свою очередь, к подруге своей Будур и, склонившись над ее обнаженною грудью, осторожно поцеловал ее; и, вдохновившись чарами ее, он проговорил, не отрывая от нее взгляда:

Выслушав эту прелестную маленькую оду, Маймуна…

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И выслушав эту прелестную маленькую оду, Маймуна не без удивления увидела, что при всем своем безобразии Данаш не лишен таланта; и поскольку, несмотря на свою женскую природу, она была одарена известной способностью к суждениям, она не преминула высказать свою похвалу Данашу, который пришел от этого в величайший восторг. Но она сказала ему:

— Правду сказать, о Данаш, душа твоя, обитающая в этом уродливом теле, отличается некоторым благородством; но не воображай, пожалуйста, что ты можешь быть признан победителем надо мной в искусстве стихов и что Сетт Будур должна быть признана красивее Камара аль-Замана.

А пораженный Данаш воскликнул:

— Неужели ты так думаешь?

Она сказала:

— Разумеется.

Он сказал:

— Сомневаюсь.

Она сказала:

— Вот тебе! — и одним ударом крыла выбила ему глаз.

Он сказал:

— Это ничего не доказывает!

При этих словах Маймуна, еще более взбешенная, хотела броситься на Данаша и изуродовать ему какую-нибудь часть тела, но Данаш предвидел это и, мгновенно превратившись в блоху, без дальних слов прыгнул на постель, где лежали молодые люди; и так как Маймуна опасалась разбудить их, она вынуждена была, чтобы выманить его, поклясться Данашу, что не сделает ему ничего дурного; и ввиду этой клятвы Данаш принял свой прежний вид, но продолжал держаться с осторожностью.

Тогда Маймуна сказала ему:

— Слушай, Данаш, я не вижу другого средства закончить наш спор, как только прибегнув к суждению третьего лица.

Он сказал:

— Я и сам так думаю.

Тогда Маймуна ударила ногою об пол — и пол раскрылся, и из него вышел страшный ифрит, отличавшийся невероятным безобразием. На голове у него было шесть рогов, каждый длиною в четыре тысячи четыреста восемьдесят локтей, а на спине три хвоста такой же длины; он был хромой и горбатый, а глаза его помещались посредине лица; одна рука его достигала длиною пяти тысяч пятисот пятидесяти пяти футов, а в другой было всего полфута; а кисти рук его, огромные, как сковороды, заканчивались львиными когтями, а его ноги оканчивались такими копытами, что они заставляли его косолапить при ходьбе; а его зебб был в сорок раз больше, чем у слона, и он заворачивался у него на спину и казался возбужденным. Этот ифрит назывался Кашкаш бен-Факраш бен-Атраш и происходил из потомства Иблиса Абу Ганфаша.

Когда пол снова закрылся, ифрит Кашкаш заметил Маймуну и, сейчас же облобызав землю перед ней, смиренно взглянул на нее, скрестив руки, и сказал:

— О госпожа моя Маймуна, дочь царя нашего Домриата, я раб твой и ожидаю приказаний твоих.

Она же сказала:

— Я хочу, Кашкаш, чтобы ты был судьей в споре, который произошел у нас с этим проклятым Данашем. А спорили мы о том-то и о том-то. И теперь ты должен взглянув на эту постель и беспристрастно сказать нам, кто прекраснее: этот юноша, друг мой, или эта молодая девушка?

Тогда Кашкаш обернулся к постели, на которой тихо спали обнаженные молодые люди, и при виде их пришел в такой восторг, что левой рукой схватил свой зебб, возвысившийся у него над головой, и принялся приплясывать, держа правой рукой свой трехконечный хвост.

После чего он сказал Маймуне и Данашу:

— Клянусь Аллахом! Рассмотрев их, я вижу, что они равны по красоте и отличаются только полом. Однако я знаю одно средство, которое могло бы разрешить этот спор.

Они сказали:

— Скажи нам скорее, какое это средство?

Он отвечал:

— Позвольте мне сначала пропеть что-нибудь в честь этой молодой девушки, которая так волнует мои чувства.

Маймуна сказала:

— Теперь не время. А впрочем, пожалуй, если только ты согласен пропеть нам какие-нибудь стихи об этом прекрасном юноше.

А Кашкаш сказал:

— Это будет нечто не совсем обычное.

Она ответила:

— Пропой все-таки, только стихи должны быть правильны и коротки.

Тогда Кашкаш пропел следующие, довольно темные и запутанные по содержанию стихи:

Тогда Маймуна сказала:

— Я не стану вдаваться в разгадывание этих стихов. Но сообщи же нам скорее средство, чтобы узнать, кто из нас двоих прав.

И ифрит Кашкаш сказал:

— Я думаю, что единственное средство узнать это состоит в том, чтобы мы разбудили их, сначала одного, потом другого, а сами стали невидимыми и незаметно для них наблюдали за ними; и вы согласитесь, что тот из двух, который выкажет больше страсти к другому в движениях и ласках своих, тот должен быть признан менее красивым, ибо он окажется порабощенным чарами другого.

При этих словах ифрита Кашкаша…

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

А при этих словах ифрита Кашкаша Маймуна воскликнула:

— Ах, какая превосходная мысль!

И Данаш также воскликнул:

— Это во всех отношениях прекрасно!

И он сейчас же опять превратился в блоху, но на этот раз для того, чтобы укусить в шею прекрасного Камара аль-Замана.

При этом укусе, который отличался необыкновенною силою, Камар аль-Заман сейчас же проснулся и схватился рукой за укушенное место; но конечно, он никого не мог поймать, ибо проворный Данаш, который таким образом выместил на коже юноши все оскорбления, которые он молча перенес от Маймуны, успел уже опять превратиться в невидимого ифрита, чтобы быть свидетелем всего, что должно было произойти.

И в самом деле, то, что произошло, оказалось весьма достопримечательным.

Еще не совсем очнувшись ото сна, Камар аль-Заман опустил руку, которой ему не удалось поймать блоху, и рука эта прикоснулась к обнаженному бедру молодой девушки. Это ощущение заставило молодого человека открыть глаза, но он сейчас же снова закрыл их, пораженный и словно ослепленный. И он почувствовал подле себя это тело, которое было нежнее масла, и это дыхание, более сладостное, чем аромат мускуса. И удивление его было безгранично, но в то же время не лишено приятности, и, наконец, он поднял голову и стал всматриваться в несравненную красоту спавшей рядом с ним неизвестной ему молодой девушки.

И вот, облокотившись на подушки и забыв на минуту о том отвращении, какое он питал к женщинам, он принялся разглядывать очарованным взглядом все совершенства молодой девушки. И он сравнил ее в душе своей сначала с прекрасною башнею, увенчанною куполом, потом с жемчужиной, потом с розой, ибо он не умел делать верных сравнений, так как всегда отказывался смотреть на женщин и ничего не понимал в их формах и в их прелестях. Но скоро он заметил, что последнее его сравнение самое справедливое, а предпоследнее самое верное; что же касается первого сравнения, то скоро он сам улыбнулся над ним.

Тогда Камар аль-Заман склонился над розою, и запах ее кожи показался ему до того сладостным, что он стал тянуться носом то к одной, то к другой части ее тела. И это доставило ему такое наслаждение, что он подумал: «А если бы я потрогал ее, — что тогда было бы?»

И он стал осторожно ощупывать пальцами тело жемчужины. И он воскликнул:

— Все совершается согласно с волею Аллаха!

И ему захотелось обладать этой девушкой. И он стал ощупывать ее, думая при этом: «Странно, что на ней нет шальвар…»

А затем он стал поворачивать ее и, пораженный, воскликнул:

— Клянусь Аллахом! Какой огромный зад!

Затем он погладил ее по животу и сказал себе: «Воистину, это чудо нежности!»

После чего его соблазнила ее грудь, и он взял ее в руки и почувствовал, как она их заполнила, и, дрожа от удовольствия, он воскликнул:

— О Аллах! Я непременно должен разбудить ее, чтобы все сделать правильно! Но почему она до сих пор не проснулась, несмотря на мои прикосновения?

На самом деле молодая девушка не просыпалась только потому, что ифрит Данаш погрузил ее в особенно крепкий сон, чтобы таким образом предоставить большую свободу Камару аль-Заману.

Итак, Камар аль-Заман прильнул губами к губам Сетт Будур и запечатлел на них долгий поцелуй; и поскольку она не просыпалась, он поцеловал ее еще, потом еще раз, причем она оставалась совершенно бесчувственной. Тогда он обратился к ней, говоря:

— О сердце мое! Око мое! Душа моя! Пробудись! Ведь это я, Камар аль-Заман!

Но молодая девушка не шевелилась.

Тогда Камар аль-Заман, видя, что призыв его остается без ответа, сказал:

— Клянусь Аллахом! Я не могу больше ждать! Я должен войти в нее, все подталкивает меня к этому! Посмотрим, смогу ли я добиться успеха, пока она спит?

И он растянулся на ней, вот и все. А Маймуна, и Данаш, и Каш-каш это наблюдали. И Маймуна начала уже сильно волноваться и уже готовилась сказать, что это в счет не идет, ведь Камар аль-Заман просто лег на девушку, которая спала на спине.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Это-то и наблюдали три ифрита. Камар аль-Заман хотел уже приступить к тому, к чему влекло его желание, как вдруг он содрогнулся, выпустил ее из рук, покачал головою и подумал: «Конечно, это царь, отец мой, велел положить эту девушку на постель ко мне, чтобы испытать, как подействует на меня соприкосновение с женщиной; и теперь он, вероятно, стоит за стеною, приложив глаз к скважине, и смотрит, удастся ли это. А завтра он войдет ко мне и скажет: «Камар аль-Заман, ты говорил, что питаешь отвращение к браку и к женщинам. Что же ты сделал сегодня ночью с этой молодой девушкой? Ага, Камар аль-Заман, значит, ты хочешь наслаждаться женщинами втайне, а от брака отзываешься, хотя и знаешь, какое это было бы счастье для меня — знать, что мне обеспечено потомство и что престол мой перейдет к детям моим». И тогда я окажусь лгуном и обманщиком. Нет, лучше уже я воздержусь от совокупления в эту ночь, несмотря на все мое желание, и подожду до завтрашнего дня, а тогда я попрошу моего отца дать мне эту прелестную девушку в жены. И таким образом, отец мой будет счастлив, а я смогу наслаждаться этим благословенным телом».

Затем, к великой радости Маймуны, которая начинала уже страшно беспокоиться, и к немалому огорчению Данаша, который подумал, что сейчас юноша овладеет девушкой, и уже принялся от радости плясать, Камар аль-Заман склонился еще раз над Сетт Будур и, поцеловав ее в губы, снял у нее с мизинца бриллиантовое кольцо и надел его на свой мизинец в знак того, что отныне он смотрит на молодую девушку как на свою жену; затем, надев ей на палец свое кольцо, он повернулся к ней спиною и скоро, хотя и с крайним сожалением, заснул.

При виде этого Маймуна пришла в неистовый восторг, а Данаш был чрезвычайно смущен, однако он не замедлил сказать Маймуне:

— Это ведь только половина испытания; теперь твоя очередь!

Тогда Маймуна немедленно превратилась в блоху и вспрыгнула на бедро Сетт Будур, а оттуда она пробежала к ее пупку, а затем вернулась на четыре пальца вниз и остановилась прямо на вершине кургана, который возвышается над долиной роз, и, пылая ревностью и местью, укусила молодую девушку с такой яростью, что та вскочила от боли, открыла глаза, села и схватилась за укушенное место между ног обеими руками. Но вслед за тем она испустила крик ужаса и изумления, заметив рядом с собою спавшего юношу. Но едва только она взглянула на него, как ужас ее перешел в восхищение, а восхищение превратилось в наслаждение, а наслаждение — в радость, переходящую в бред.

Действительно, в минуту первоначального испуга, она подумала про себя: «Несчастная Будур! Теперь ты навеки опозорена! В постели у тебя чужой юноша, которого ты никогда даже не видала! Какая наглость с его стороны! О! Сейчас же я кликну евнухов и прикажу им выбросить его из моих окон прямо в реку! Однако, о Будур, быть может, это муж, которого избрал для тебя отец твой? Всмотрись в него, о Будур, прежде чем думать о расправе с ним!»

И тогда-то Будур взглянула на юношу, и при одном этом взгляде была ослеплена красотой его и воскликнула:

— О сердце мое! Как он хорош!

И не прошло и минуты, как она была уже совершенно очарована им и, склонившись к его улыбающемуся во сне рту, запечатлела поцелуй на губах его и воскликнула:

— Как это сладко! Клянусь Аллахом! Его я хотела бы иметь мужем! Почему отец мой так медлил и не приводил его ко мне?

Потом, дрожа от волнения, она взяла руку молодого человека и, сжав ее обеими своими руками, ласково заговорила, стараясь разбудить его:

— О друг мой прекрасный! О свет очей моих! О душа моя! Проснись! Проснись! Обними меня! Обними меня, милый! Умоляю тебя, проснись же!

Но так как Камар аль-Заман, усыпленный чарами мстительной Маймуны, оставался неподвижным, прекрасная Будур подумала, что она сама была виновата в этом и что призыв ее был недостаточно горяч.

Поэтому, больше не беспокоясь о том, смотрит ли на нее кто-нибудь или нет, она полуоткрыла шелковую рубашку, которую наскоро набросила на себя при пробуждении, и прильнула к молодому юноше и обняла его, прижав свои бедра к его бедрам, и страстно прошептала ему на ухо:

— Послушай! Возьми меня совсем! Ведь я так нежна и покорна тебе! Вот нарциссы моей груди и лужайка моего живота, она так сладка, посмотри! Вот мой пупок, который любит нежные ласки, так возрадуйся же! И ты вкусишь от всех плодов, которые во мне! Ночь не покажется длинной для всех наших любовных утех, и до самого утра мы будем упиваться блаженством!

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Послушай, до самого утра мы будем упиваться блаженством!

Поскольку Камар аль-Заман, погруженный в глубокий сон, по-прежнему ничего не отвечал ей, прекрасной Будур пришла на минуту мысль, что он просто притворяется спящим, чтобы сильнее поразить ее внезапным пробуждением; и полушутя-полусерьезно она сказала ему:

— Ну полно, полно же, друг мой прекрасный! Не хитри со мной! Быть может, это мой отец научил тебя так схитрить, чтобы победить мою гордость! Но, право, это совсем напрасно! Ибо уже одна красота твоя, о юный, стройный, прекрасный олень мой, делает меня покорнейшей рабыней любви!

Но так как Камар аль-Заман продолжал лежать неподвижно, Сетт Будур, все более и более горячась, заговорила снова:

— О царь красоты! Посмотри же на меня! Меня тоже считают прекрасной: все, что окружает меня, преклоняется перед моей холодной, чистой прелестью. Одному тебе удалось зажечь желание в холодных очах Будур. Почему же ты не просыпаешься, о дивный юноша? Почему ты не просыпаешься? Смотри! Ведь это я с тобою! И я умираю от любви!

И молодая девушка просунула голову под руку юноши и тихонько укусила его шею и ухо — но и это не подействовало. Затем, больше не в силах противостоять пламени, впервые зажженному в ней, она начала гладить молодого человека между ног и бедер и обнаружила, что они настолько гладкие и полные, что это не мешает ее руке скользить по их поверхности. Затем как будто случайно она натолкнулась на нужную дорогу и обнаружила объект, настолько новый для нее, что она посмотрела на него удивленным взором, заметив при этом, что под ее рукой он все время меняет свою форму. Сначала она была очень напугана, но потом без промедления поняла его конкретное применение, потому что желание женщин гораздо сильнее, чем мужчин, и поэтому их ум несравненно быстрее воспринимает сообщения о чудесных органах. Поэтому она взяла его обеими руками, горячо поцеловала молодого человека и… случилось то, что случилось. После чего Сетт Будур покрыла своего спящего друга поцелуями, не оставив ни единого места, на котором она бы не запечатлела свои губы. Затем, немного успокоившись, она взяла его руки и поцеловала их одну за другой до ладоней; затем она повернула его, обняла и обвила руками за шею; и в этом объятии, когда они тесно прижимались друг другу телами и их дыхания смешивались, она уснула, улыбаясь.

Вот что произошло.

А три ифрита невидимо присутствовали при этом, не пропуская взглядом ни одного движения. И когда все это закончилось столь решительным образом, Маймуна предалась беспредельному ликованию, а Данаш без споров должен был признать, что Будур проявила больше страсти и что он проиграл. Но Маймуна, уверившись в своей победе, оказалась великодушной и сказала Данашу:

— Что касается уплаты за твой проигрыш, то я избавлю тебя от нее, о проклятый! И даже дам тебе пропускной лист, который обеспечит тебе спокойствие в твоих воздушных странствиях. Но не вздумай злоупотребить им и постарайся держать себя отныне приличнее! — После чего молодая ифрита обернулась к Кашкашу и ласково сказала ему: — Благодарю тебя, Кашкаш, за совет, который ты дал нам! В награду за это я назначу тебя главой над всеми посланцами моими и добьюсь того, чтобы и отец мой Домриат одобрил это назначение. — Потом она прибавила: — Теперь удалитесь оба да возьмите эту молодую девушку и отнесите ее скорее во дворец отца ее Гайюра, владыки Эль-Убура и Эль-Косейра! После того как она столь быстро раскрылась на моих глазах, я дарую ей свою дружбу и отныне буду с доверием относиться к ее будущему. Вы увидите, что она совершит на своем веку славные дела.

И оба ифрита ответили:

— Иншаллах! — а затем…

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Отнесите эту молодую девушку скорее во дворец отца ее Гайюра, владыки Эль-Убура и Эль-Косейра! После того как она столь быстро раскрылась на моих глазах, я дарую ей свою дружбу и отныне буду с доверием относиться к ее будущему. Вы увидите, что она совершит на своем веку славные дела.

Оба ифрита ответили:

— Иншаллах! — а затем подошли к постели, подняли молодую девушку к себе на плечи и полетели с ней к дворцу царя Гайюра, куда и не замедлили прибыть. Там они осторожно положили ее на постель, а затем улетели — каждый в свою сторону.

Что же касается Маймуны, то, поцеловав своего друга в глаза, она вернулась в свой колодец.

Вот и все об этих трех ифритах.

Что же касается Камара аль-Замана, то утром он пробудился наконец от своего сна, но голова его была еще полна тем, что он пережил ночью. И он повернулся направо, потом налево и, конечно, не нашел молодой девушки. Тогда он подумал: «Значит, я угадал, что это было испытание, которое устроил мне мой отец, чтобы склонить меня к браку. Хорошо, что я решил подождать и, как подобает хорошему сыну, испросить на этот брак его согласия».

Потом он позвал раба, лежащего у дверей, и закричал:

— Эй ты, бездельник! Вставай!

И раб вскочил и поспешил, еще не вполне очнувшись ото сна, принести своему господину таз и кувшин с водой. Камар аль-Заман взял таз и кувшин и пошел в отхожее место по своим надобностям, потом тщательно совершил омовение, затем помолился, съел кусок хлеба и прочел главу из Корана. Потом самым спокойным и развязным тоном он спросил раба:

— Сауаб, куда ты дел молодую девушку, которая была здесь ночью?

Раб с удивлением воскликнул:

— Какую молодую девушку, о господин мой Камар аль-Заман?

Он ответил, возвышая голос:

— Я говорю тебе, бездельник, чтобы ты отвечал мне без всяких уверток: где та девушка, которая провела эту ночь со мной, в моей постели?

Он ответил:

— Клянусь Аллахом, о господин мой, я не видел никакой девушки и никакого юноши! И к тому же никто не мог войти сюда, потому что я спал у самых дверей.

Камар аль-Заман воскликнул:

— Евнух злосчастный! Как ты смеешь спорить со мной и портить мне кровь?! Ага, проклятый! Это они научили тебя хитрить и лгать! Еще раз приказываю тебе: говори мне правду!

Тогда раб поднял руки к небу и воскликнул:

— Один Аллах велик! О господин мой Камар аль-Заман, я решительно не понимаю, о чем ты меня спрашиваешь?

Тогда Камар аль-Заман закричал:

— Подойди сюда, проклятый!

И когда евнух подошел, он схватил его за шиворот, бросил наземь и начал яростно топтать его ногами. И он продолжал топтать и осыпать его ударами, пока не избил до полусмерти; так как евнух испускал какие-то нечленораздельные звуки, то Камар аль-Заман сказал только: «Погоди у меня!» — и побежал за толстой пеньковой веревкой, которая служила для доставки из колодца воды, потом обмотал его этой веревкой поперек тела, завязал крепко-накрепко и потащил к отверстию колодца, куда он и спустил его, погрузив с головой в воду.

А дело было зимой, и вода была пренеприятная, да и снаружи было холодно, поэтому евнух принялся страшно чихать и просил пощады. Но Камар аль-Заман еще несколько раз погрузил его в воду и каждый раз при этом кричал:

— Не выпущу тебя отсюда, пока ты не скажешь мне правду! А не то совсем утоплю тебя!

Тогда евнух подумал: «Наверное, он так и сделает, как говорит», и потом закричал:

— О господин мой Камар аль-Заман, вытащи меня отсюда, и я скажу тебе всю правду!

Тогда принц вытащил его и увидел, что он дрожит, как тростник на ветру, и столько же от холода, сколько и от страха стучит зубами; при этом с одежды его струилась вода, а из носа у него текла кровь, и ужасно он был противен в этом виде.

Однако, почувствовав себя вне опасности, евнух, не теряя ни минуты, сказал:

— Позволь мне раньше сходить переменить платье и вытереть нос.

И Камар аль-Заман сказал:

— Ну ступай! Только не теряй времени и возвращайся скорее рассказать мне все, что нужно!

А евнух побежал и бросился прямо во дворец к отцу Камара аль-Замана.

Между тем царь Шахраман как раз в эту минуту разговаривал с великим визирем своим и говорил ему:

— О мой визирь, я провел ужасно скверно эту ночь: это сердце мое тревожится о сыне моем Камаре аль-Замане. И я очень боюсь, чтобы с ним не случилось чего-нибудь недоброго в этой старой башне, столь мало приспособленной для житья такого нежного молодого человека, как мой сын!

Но визирь ответил ему:

— Будь спокоен! Клянусь тебе Аллахом, что ничего с ним не случится в этой башне! И это будет только на пользу ему, потому что укротит непокорный дух его и смирит гордость его.

Но как раз в эту минуту явился евнух в том виде, как было уже сказано, и, бросившись к ногам царя, возопил:

— О владыка наш, о царь! В доме твоем приключилось горе! Господин мой Камар аль-Заман проснулся сумасшедшим. А чтобы ты поверил мне, что он точно сошел с ума, знай, что он сделал со мной то-то и то-то и сказал мне то-то и то-то! А я, клянусь Аллахом, знать не знаю ни о какой девушке и ни о каком юноше!

При этих словах царь Шахраман уже не мог сомневаться в верности своих предчувствий и закричал своему визирю:

— Проклятие! Это все по твоей вине, о визирь! О собака! Это ты внушил мне пагубную мысль запереть в башню сына моего, пламя моего сердца! О собака! Встань и беги скорее посмотреть, в чем дело, а потом вернись сейчас же и расскажи мне!

И великий визирь сейчас же вышел в сопровождении евнуха и направился к башне, расспрашивая по дороге о подробностях случившегося, и раб сообщил ему весьма тревожные новости. Поэтому визирь вошел в комнату лишь после бесчисленных предосторожностей, просунув в дверь сначала одну только голову, а потом уже постепенно и тело.

И каково же было его изумление, когда он увидел, что Камар аль-Заман преспокойно сидит на своей постели и внимательно читает Коран!

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что близко утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Тут он увидел, что Камар аль-Заман преспокойно сидит на своей постели и внимательно читает Коран. Он приблизился и после самого почтительного приветствия сел на пол подле постели его и сказал: — Как напугал нас, однако, этот черномазый евнух! Представь себе, что этот сын блудницы пришел к нам совершенно ошалелый и в самом паршивом виде и наговорил нам таких вещей, что неприлично даже и повторить их тебе! Он так расстроил нас, что я и теперь еще, как видишь, не могу прийти в себя!

Камар аль-Заман сказал:

— Правду сказать, если он вас расстроил, то меня он еще больше расстроил. Однако, о визирь отца моего, мне очень хотелось бы знать, что такое он мог рассказать вам?

Визирь ответил:

— Да сохранит Аллах юность твою! Да укрепит Аллах разумение твое! Да удержит Он тебя от поступков неистовых и язык твой от слов необдуманных. Этот ублюдочный сын уверяет, будто ты внезапно сошел с ума, будто ты говорил ему о какой-то девушке, которая провела с тобой ночь и была потом похищена у тебя, и тому подобные нелепости, и, наконец, будто ты избил его и бросил в колодец. О Камар аль-Заман, господин мой, не правда ли, какая это наглость со стороны этого гнусного негра?

При этих словах Камар аль-Заман лукаво улыбнулся и сказал визирю:

— Ради Аллаха! Кончил ли ты, старый греховодник, эти шутки, или же ты тоже хочешь искупаться в колодце? Предупреждаю тебя, что, если ты не скажешь мне сейчас же, что ты и мой отец сделали с моей возлюбленной, черноглазой молодой девушкой со свежими розовыми щечками, ты заплатишь за свои хитрости дороже, чем евнух.

Тогда визирь, снова охваченный невыразимым беспокойством, поднялся, попятился и сказал:

— Да будет Аллах над тобою и с тобою! Ах, Камар аль-Заман, зачем говоришь ты такие вещи! Если это сон, который приснился тебе из-за несварения желудка, то очнись от него поскорее! Ах, Камар аль-Заман, право, речи твои совсем неразумные!

При этих словах Камар аль-Заман воскликнул:

— Чтобы доказать тебе, о шейх проклятый, что я не ухом моим видел эту молодую девушку, а глазами моими, вот этим и вот этим, и не глазами ощупывал и обонял розы ее тела, а пальцами и носом, — вот тебе! — И при этом он так ударил визиря головою прямо в живот, что тот растянулся на полу, потом он схватил его за бороду (она была очень длинна) и обмотал ее вокруг своего кулака, и, уверившись таким образом, что теперь тот не вырвется, набросился на него и бил его до тех пор, пока позволили его силы.

А несчастный визирь, видя, что борода его волосок за волоском все редеет и что сама душа его того и гляди распростится с телом, подумал: «Придется мне, видно, солгать. Это единственное средство для меня спастись из рук этого сумасшедшего».

А потом он сказал ему:

— О господин мой, прости меня, пожалуйста, за то, что я обманул тебя! Но виноват не я, а отец твой, который приказал мне под страхом немедленного повешения скрыть от тебя, куда мы спрятали молодую девушку, о которой ты говоришь. Но как только ты отпустишь меня, я побегу к отцу твоему и умолю его выпустить тебя из этой башни; и я сообщу ему, что ты хочешь жениться на этой молодой девушке, что, конечно, доставит ему величайшую радость.

При этих словах Камар аль-Заман отпустил его, говоря:

— В таком случае беги скорее к моему отцу, а затем сейчас же принеси мне его ответ!

Почувствовав себя на свободе, визирь бросился вон из комнаты и, заперев на двойной запор двери, побежал, не переводя дух и не думая о своем разорванном платье, прямо в тронную залу.

Увидав своего визиря в этом плачевном состоянии, царь Шахраман сказал ему:

— Я вижу тебя в самом жалком состоянии и без тюрбана. По-видимому, ты ужасно удручен. Вероятно, что-нибудь неприятное случилось с тобой?

Визирь же ответил:

— То, что случилось со мною, еще не так неприятно, как то, что произошло с твоим сыном, о царь!

И он спросил:

— Но что же именно?

Визирь же сказал:

— Он совсем сошел с ума, дело ясное!

При этих словах свет померк в глазах царя, и он сказал:

— Да подкрепит меня Аллах! Скажи мне скорее, какой вид сумасшествия постиг сына моего?

А визирь ответил:

— Слушаю и повинуюсь! — и рассказал царю все подробности происшедшего, не исключая и того, каким способом ему удалось спастись от Камара аль-Замана.

Тогда царь впал в великий гнев и закричал:

— О злосчастнейший из визирей! Ты должен был заплатить головой своей за то известие, которое ты сообщаешь мне! Клянусь Аллахом! Если только правда то, что ты говоришь мне о состоянии сына моего, я велю распять тебя на самом высоком из минаретов. Тогда ты будешь знать, что значит давать такой скверный совет, как этот совет, вызвавший несчастье сына моего!

И он бросился к башне и в сопровождении визиря вошел в комнату Камара аль-Замана.

Увидев отца своего, Камар аль-Заман быстро поднялся с постели и, поцеловав руку его, как это подобает доброму сыну, почтительно остановился перед ним, скрестив руки. А царь, довольный, что видит сына своего в таком спокойном состоянии, обхватил руками его шею и, плача от радости, поцеловал его между глаз.

Затем он посадил его рядом с собою на постель и, обернувшись к визирю, с негодованием сказал:

— Ты видишь теперь, что ты последний из последних между визирями! Как ты смел рассказывать мне про моего сына то-то и то-то, и наполнить ужасом сердце мое, и растерзать печень мою! — Потом он прибавил: — Впрочем, сейчас ты собственными ушами услышишь разумнейшие ответы возлюбленного сына моего! — И, взглянув на молодого человека с отеческой искренностью, он спросил его: — Камар аль-Заман, знаешь ли ты, какой день у нас сегодня?

— Конечно. Сегодня суббота.

Царь бросил негодующий и торжествующий взгляд на испуганного визиря и сказал ему:

— Ты слышишь?

Потом он продолжал:

— А завтра, Камар аль-Заман, какой у нас будет день? Ведь ты знаешь?

Он ответил:

— Разумеется! Завтра будет воскресенье, потом понедельник, потом вторник, среда, четверг и, наконец, святой день, пятница!

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Какой у нас будет день? Ведь ты знаешь?

Камар аль-Заман ответил:

— Разумеется! Завтра будет воскресенье, потом понедельник, потом вторник, среда, четверг и, наконец, святой день, пятница!

И царь, не помня себя от восторга, воскликнул:

— О дитя мое, о Камар аль-Заман, да сохранит тебя Аллах от всяких дурных предсказаний! Но скажи мне еще по-арабски, какой у нас теперь месяц?

Он ответил:

— Месяц этот называется по-арабски Зуль-када. За ним следуют месяцы: Зуль-хиджа, потом Мухаррам, потом Сафар, Раби аль-авваль, Раби ас-сани, Джумада аль-уля, Джумада ас-сани, Раджаб, Шаабан, Рамадан и, наконец, Шавваль[26].

Тогда царь пришел в беспредельный восторг и, успокоившись относительно сына своего, повернулся к визирю, плюнул ему в лицо и сказал:

— Если кто-нибудь сошел с ума, то это ты, злосчастный старик!

А визирь покачал головою и хотел ответить, но остановился, подумав про себя: «Посмотрим еще, что будет дальше».

Затем отец сказал сыну:

— Дитя мое, представь себе, что этот шейх и этот наглый евнух передали мне, будто ты говорил то-то и то-то про какую-то девушку, которая будто бы провела с тобой эту ночь! Скажи же им в лицо, что они солгали!

При этих словах Камар аль-Заман с горечью улыбнулся и сказал царю:

— О отец мой, право, у меня нет ни терпения, ни малейшего желания продолжать эти шутки, и мне кажется, что пора бы уже бросить их. Избавь меня, пожалуйста, от этого мучения и не говори об этом больше ни слова, ибо я чувствую, что душа моя и так уже совсем высохла от всего, что ты заставил меня перенести! Однако знай, о отец мой, что теперь я твердо намерен послушаться тебя и жениться на этой прекрасной девушке, которая по твоему повелению провела со мной эту ночь. Я нашел ее чрезвычайно привлекательной, и при одном взгляде на нее во мне закипела вся кровь!

При этих словах сына царь воскликнул:

— Имя Аллаха с тобою и над тобою, о дитя мое! Да сохранит Он тебя от всяких напастей и от безумия! О сын мой, что такое пригрезилось тебе во сне и о чем ты говоришь? И что такое ты ел вчера вечером, чтобы несварение желудка так пагубно повлияло на твой мозг? Ради самого Аллаха, успокойся, дитя мое! Никогда в жизни я не стану более насиловать твоих желаний! И да будет проклят брак, и час совершения брака, и всяк, кто будет говорить еще о браке!

Тогда Камар аль-Заман сказал отцу своему:

— Пусть так, о отец мой. Но поклянись мне сначала великою клятвою, что ты в самом деле ничего не знаешь о приключении сегодняшней ночи и о прекрасной девушке, которая, как я сейчас покажу тебе, оставила мне залог союза нашего!

И царь Шахраман воскликнул:

— Клянусь тебе истиною святого имени Аллаха, бога Мусы и Ибрахима, ниспославшего к тварям своим Мухаммеда в залог мира и спасения их! Аминь.

И Камар аль-Заман повторил:

— Аминь.

Но затем он сказал отцу своему:

— Далее, что ты скажешь, если я действительно представлю тебе доказательство того, что молодая девушка была между руками моими?

Царь сказал:

— Я слушаю.

И Камар аль-Заман продолжал:

— Что бы ты изрек, о отец мой, если бы кто-то сказал тебе: «Прошлой ночью я проснулся от потрясения и увидел перед собой особу, готовую сражаться со мной до крови. Тогда я, хотя и не желал протыкать ее, без своего ведома сделал движение, которое ткнуло мечом в середину ее обнаженного живота. А утром я проснулся и увидел, что мой меч действительно окрашен кровью и в пене». И что бы ты сказал, о отец мой, тому, кто, держа свой язык за зубами, показал бы тебе свой окровавленный меч?

И царь ответил:

— Я бы сказал ему, что одна кровь, без тела рядом, дает только половину доказательств!

Тогда Камар аль-Заман сказал:

— О отец мой, я тоже сегодня утром, проснувшись, увидел, что весь низ моего живота покрыт кровью; чаша, которая еще стоит в кабинете отдохновения, даст тебе доказательство этому. Но еще более убедительное доказательство — это кольцо этой юной девушки. Что касается ее самой, то она исчезла, как видишь.

При этих словах царь побежал к кабинету отдохновения и увидел, что там действительно стоит чаша, о которой шла речь.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она продолжила:

Проснувшись сегодня утром, я увидел, что весь низ моего живота покрыт кровью; чаша, которая еще стоит в кабинете отдохновения, даст тебе доказательство этому. Но еще более убедительное доказательство — это кольцо этой юной девушки. Что касается ее самой, то она исчезла, как видишь.

Побежал царь к кабинету отдохновения и увидел там чашу, полную смытой крови, и он подумал при этом: «Это свидетельствует об удивительном здоровье его партнерши; какой это был мощный поток!» И потом он подумал: «Я вижу в этом руку визиря».

Затем он поспешно вернулся к Камару аль-Заману и воскликнул: — Давай теперь посмотрим на это кольцо!

И, взяв его, он стал вертеть его в руке, а потом отдал его Камару аль-Заману, говоря:

— Действительно, это такое доказательство, что я совершенно смущен!

И затем в течение целого часа он оставался безмолвным. Потом он вдруг бросился на визиря и закричал:

— Это ты, старый сводник, подстроил всю эту историю!

Но визирь упал к ногам царя и поклялся святой книгой и верой, что он тут ни при чем. И евнух тоже поклялся в этом. Тогда царь, окончательно сбитый с толку, сказал своему сыну:

— Один Аллах разгадает эту таинственную историю!

Но Камар аль-Заман в сильном волнении сказал ему:

— О отец мой, умоляю тебя, вели разыскать и вернуть мне эту прелестную девушку, одна мысль о которой приводит в трепет мою душу. Заклинаю тебя, сжалься надо мной и вели разыскать ее, или я умру!

Тогда царь заплакал и сказал сыну своему:

— Ах, Камар аль-Заман, один Аллах велик, и Ему одному ведомо неведомое! Что же до нас, то нам остается только скорбеть: тебе — об этой безнадежной любви, а нам — о твоей печали и о моем бессилии помочь тебе.

Потом царь в полном отчаянии взял сына своего за руку и вывел его из башни во дворец, где и заперся наедине с ним. И он отказался заниматься делами государства своего и не переставал сокрушаться о Камаре аль-Замане, который слег в постель и предался отчаянию при мысли о своей страстной любви к неизвестной девушке, давшей ему столь явные доказательства своей любви, а затем столь загадочно исчезнувшей.

Затем, чтобы оградить себя от людей и от всего, что происходило во дворце, и предаться заботам о возлюбленном сыне своем, царь приказал соорудить посреди моря дворец, соединявшийся с землей только посредством моста в двадцать локтей ширины, и обставил его самым уютным образом для себя и для своего дитяти. И они жили там вдвоем вдали от шума и суеты людской, не помышляя ни о чем, кроме своего несчастья. И чтобы найти себе какое-нибудь утешение, Камар аль-Заман предавался чтению прекрасных книг о любви и стихов вдохновенных поэтов. И вот одно из тысячи этих стихотворений:

Вот как жили Камар аль-Заман и отец его, царь Шахраман.

А с принцессою Будур было вот что. Когда два ифрита положили ее на постель во дворце отца ее, царя Гайюра, ночь была уже на исходе. И через три часа занялась уже заря, и Будур проснулась. Она еще улыбалась своему возлюбленному и в сладком полусне томно потягивалась, как если бы он лежал подле нее. И, не открывая глаз, она протянула руки, чтобы обнять его, но пред ней была пустота. Тогда она сразу очнулась ото сна и увидела, что прежнего юноши, которого она ласкала ночью, нет с нею. Тогда сердце ее задрожало, и разум чуть не отлетел от нее, и она испустила громкий крик, на который сбежались все десять женщин, приставленных для ее охраны, в том числе кормилица ее.

И они с тревогою окружили постель ее, и кормилица спросила испуганным голосом:

— Что с тобой, о госпожа моя?

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

У постели принцессы кормилица спросила испуганным голосом:

— Что с тобой, о госпожа моя?

Уязвленная Сетт Будур воскликнула:

— Зачем спрашиваешь, о лукавая! Словно ты сама не знаешь! Где тот прекрасный юноша, который лежал в эту ночь в моих объятиях и которого я люблю всеми силами души?

Кормилица, страшно смутившись, вытянула шею, чтобы лучше слышать, и сказала:

— О принцесса! Да сохранит тебя Аллах от таких непристойных мыслей! Мы не привыкли слышать от тебя подобных слов. Объясни нам, пожалуйста, что это значит, а если ты просто шутишь, то так и скажи нам скорее!

Сетт Будур приподнялась на своей постели и грозно закричала:

— Я приказываю тебе, о несчастная, чтобы ты сейчас же сказала мне, где тот прекрасный юноша, которому я отдала сегодня ночью свою девственность, свое тело и сердце!

При этих словах ее весь свет померк в глазах кормилицы; она ударила себя раз и другой по лицу, потом бросилась наземь, как и все остальные старухи; и все они принялись вопить:

— Какой черный день настал! О, какое неслыханное дело! Погибли мы теперь! О, горе нам горькое!

И кормилица, не переставая причитать, сказала:

— Ах, Сетт Будур! Опомнись, ради Аллаха, и прекрати эти речи, столь недостойные высокого сана твоего!

Но Будур закричала:

— Замолчишь ли ты, проклятая старуха?! И скажешь ли ты мне, наконец, что вы все сделали с чернооким юношей, брови которого подобны дугам и приподняты к вискам, с тем возлюбленным моим, который провел со мною всю ночь до утра и у которого было что-то ниже его пупка, чего нет у меня?!

Услышав это, кормилица и все остальные старухи подняли руки к небу и воскликнули:

— О, позор, о госпожа наша! Да сохранит тебя Аллах от безумия, и от всяких злых козней, и от дурного глаза! Право, ты шутишь; сегодня шутки плохи!

А кормилица, ударяя себя в грудь, сказала:

— О госпожа моя Будур! Что такое ты говоришь?! Да смилуется Аллах над тобою! Если бы эти странные речи твои дошли до царя, мы в тот же час поплатились бы за них жизнью своей! И никакие силы не спасли бы нас от казни!

Но Сетт Будур воскликнула дрожащими губами:

— Еще раз спрашиваю тебя: скажешь ты мне или нет, где тот прекрасный юноша, любовь которого запечатлелась на теле моем?

При этом Будур захотела приподнять свою рубашку.

Тогда все женщины пали наземь и воскликнули:

— Какое горе! Такая молодая — и сошла с ума!

Но эти слова привели принцессу Будур в такое негодование, что она схватила со стены меч и бросилась на женщин, чтобы проколоть их. Тогда, обезумев от страха, они выбежали из комнаты, толкаясь в дверях и испуская вопли, и прибежали с расстроенными лицами в покои царя. И кормилица со слезами на глазах сообщила царю о том, что говорит Сетт Будур, и прибавила:

— Она всех нас убила бы или избила бы до полусмерти, если бы мы не убежали!

И царь воскликнул:

— Это совершенно невозможно! Но видели ли вы сами, действительно ли она потеряла то, что потеряла?

И кормилица закрыла лицо руками и сказала, плача:

— Я видела. Было много крови.

И царь воскликнул:

— Это поистине ужасно!

И хотя в эту минуту он сидел с босыми ногами и с ночным тюрбаном на голове, он вскочил и бросился в комнату Будур. Царь посмотрел на свою дочь строгим взглядом и спросил ее:

— Ты действительно была лишена девственности сегодня ночью?

Она ответила:

— Разумеется, о отец мой, ибо ведь это совершилось по твоей воле, и избранный тобою юноша был так прекрасен, что я сгораю от желания узнать, почему ты отнял его у меня? А впрочем, вот и кольцо его, которое он дал мне в обмен на мое!

Тогда царь, отец Будур, который и так уже думал, что дочь его помешалась, подумал про себя: «Теперь она окончательно сошла с ума!» — и сказал ей:

— Будур, скажешь ли ты мне, наконец, что означает твое странное и столь недостойное твоего сана поведение?

Тогда Будур не могла более сдержаться и, разодрав рубашку свою снизу доверху, зарыдала и стала бить себя по лицу.

Увидев это, царь приказал евнухам и старухам схватить ее за руки, чтобы она не причинила себе какого-нибудь вреда, а в случае если этот припадок повторится, даже связать ее и надеть ей на шею железный ошейник и приковать ее к окну комнаты.

Затем царь Гайюр в полном отчаянии удалился к себе и стал раздумывать о том, какими средствами излечить дочь свою от этого сумасшествия, которое, как ему казалось, постигло ее. Ибо, несмотря ни на что, он продолжал по-прежнему любить ее и не мог примириться с мыслью, что она навсегда останется сумасшедшей.

И вот он собрал у себя во дворце всех ученых своего государства, врачей, астрономов, магов, людей, начитанных в древних книгах, и знахарей, и сказал им всем:

^{И вот он собрал у себя во дворце всех ученых своего государства, врачей, астрономов, магов, людей, начитанных в древних книгах.}

— Дочь моя эль-Сетт Будур, находится в таком-то состоянии. Тот из вас, кто сумеет излечить ее, получит ее от меня в супруги и будет наследником престола моего после моей смерти. А тому, кто войдет к моей дочери и не сумеет вылечить ее, я велю отрубить голову.

Затем он велел разгласить это по всему городу и разослал гонцов своих по всему государству, чтобы повсюду знали о его постановлении.

И вот со всех сторон стали съезжаться врачи, ученые, астрономы, маги и знахари; но через час по прибытии каждого из них над воротами дворца уже висели отрубленные головы. И в короткое время вдоль дворцового фасада в симметричном порядке развешено было сорок голов, отрубленных у врачей и других торговцев врачебным искусством.

Тогда остальные подумали про себя: «Плохой знак эти головы! Должно быть, болезнь неизлечима». И никто не решился больше браться за лечение, чтобы не рисковать головою своей.

Вот каковы были эти врачи и вот что значит в таких случаях пригрозить им наказанием.

Что же касается Сетт Будур, то у нее был молочный брат[27] — сын ее кормилицы — по имени Марзауан. И Марзауан этот, хотя и был добрым мусульманином, истинно правоверным, изучил магию и волшебство, индийские и египетские книги, разные чудодейственные письмена и науку звезд; а затем, когда ему уже нечего было изучать в книгах, он стал путешествовать и побывал таким образом в самых отдаленных странах, и он советовался с людьми, посвященными в самые тайные науки; и таким образом он впитал в себя все знания человеческого рода. И тогда он пустился в путь, направляясь опять на родину свою, куда он и прибыл в добром здравии.

И вот первое, что увидел Марзауан при въезде в город, были сорок голов, отрубленных у врачей и вывешенных над дворцовыми воротами; и в ответ на расспросы его прохожие рассказали ему обо всем, что произошло, и о невежестве казненных врачей.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что уже занимается утренняя заря, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

О невежестве казненных врачей.

Тогда Марзауан вошел к матери своей и после первых излияний, какие бывают при возвращении домой, подробно расспросил ее обо всем происшедшем; и мать его подтвердила все, что ему было уже рассказано; и Марзауан сильно опечалился, ибо он был воспитан вместе с Будур и любил ее горячее, чем обыкновенно братья любят сестер.

И в течение часа он предавался размышлениям, а затем поднял голову и спросил мать свою:

— Не можешь ли ты тайно свести меня к ней, чтобы я мог разузнать о происхождении ее болезни, а затем сообразить, можно ли исцелить ее или нет?

А мать его сказала ему:

— Трудно это, о Марзауан. Во всяком случае, раз ты этого желаешь, переоденься поскорее в женское платье и пойдем со мной.

И Марзауан сейчас же переоделся и в женском платье пошел с матерью во дворец.

Когда они подошли к дверям покоев, евнух, стоявший на страже, хотел воспретить вход той из двух женщин, которую он не знал; но старуха сунула ему в руку щедрый подарок и сказала:

— О начальник дворца, принцесса Будур, которая так страдает от своей болезни, выразила мне желание видеть дочь мою, свою молочную сестру. Пропусти же нас, о отец обходительности!

И евнух, столь же польщенный словами ее, сколь ублаготворенный подарком, ответил:

— Проходите скорее, только не засиживайтесь там!

И они вошли.

Войдя в комнату принцессы, Марзауан откинул покрывало, скрывавшее его лицо, сел на пол и вынул из-под платья астролябию, сочинения разных магов и свечу; и прежде чем расспрашивать Будур, хотел составить гороскоп ее, как вдруг молодая девушка бросилась ему на шею и нежно его поцеловала, ибо она скоро узнала его. Потом она сказала ему:

— Как, о брат мой Марзауан, и ты считаешь меня сумасшедшей, как все они?! О, ты скоро разубедишься в этом, Марзауан. Разве ты не помнишь, что сказал поэт? Прослушай эти слова, а потом вдумайся в смысл их:

Выслушав эти стихи, Марзауан сейчас же понял, что Сетт Будур была просто-напросто влюблена и что в этом и заключалась вся ее болезнь. Он сказал ей:

— Тонкому человеку достаточно одного знака, чтобы понять. Но расскажи мне скорее всю твою историю, и, если только это будет угодно Аллаху, я сделаюсь для тебя источником утешения и посредником блага твоего.

Тогда Будур подробно рассказала ему все свое приключение, которое ничего не выиграло бы от вторичного пересказа.

И она залилась слезами, говоря:

— Вот моя горькая участь, о Марзауан. И теперь все ночи и дни провожу я в слезах, и одни только любовные стихи, которые я твержу на память, немного прохлаждают горящую печень мою!

При этих словах Марзауан опустил голову, чтобы обдумать все слышанное, и провел так в размышлениях целый час. После чего он поднял голову и сказал несчастной Будур:

— Клянусь Аллахом! Я отлично вижу, что ты рассказала мне все совершенно правдиво; но, признаюсь, понять, в чем тут дело, мне очень трудно. Однако я надеюсь излечить твое сердце, дав тебе желанное удовлетворение. Только, ради Аллаха, да будет тобою терпение поддержано до моего возвращения! И будь уверена в том, что, когда я снова вернусь к тебе, я приведу к тебе за руку твоего возлюбленного.

И с этими словами Марзауан поспешно вышел из покоев принцессы, молочной сестры своей, и в тот же день покинул столицу царя Гайюра.

Выбравшись за городские стены, Марзауан в течение целого месяца переезжал из одного города в другой и с одного острова на другой, и повсюду, куда бы он ни приезжал, только и было разговоров, что о странной истории, приключившейся с Сетт Будур. Но по прошествии месяца Марзауан прибыл в большой город, расположенный у берега моря и называвшийся Тараб; и здесь уже ничего не слышно было больше о Сетт Будур; но зато все только и говорили, что о необыкновенной истории, приключившейся с принцем, сыном государя этой земли, по имени Камар аль-Заман. И Марзауан расспросил обо всех подробностях этой истории и узнал, что они поразительно совпадали с тем, что он знал о Сетт Будур. Тогда он осведомился, где именно находится царский сын. Ему сказали, что город этот очень далеко и что к нему ведут два пути, один по суше, другой по морю; сухим путем раньше как в шесть месяцев до этой Каладанской земли, где жил Камар аль-Заман, не доехать, а по морю можно доехать в один месяц. Тогда Марзауан не задумываясь решил ехать по морю и сел на корабль, который отплывал как раз к островам Каладанского государства.

И в течение всего переезда корабль, на котором ехал Марзауан, плыл при попутном ветре; но в тот день, когда он уже приближался к городу, столице государства, поднялась ужасная буря, и море взволновалось, и так швырнуло корабль, что он опрокинулся и разбился об острую скалу. Но Марзауан при всех своих прочих достоинствах умел превосходно плавать, поэтому из всех пассажиров корабля он один добрался до берега, держась за большую мачту, свесившуюся в море. А морское течение отнесло его как раз к тому острову, на котором был построен дворец, где жил Камар аль-Заман со своим отцом.

И вот судьбе было угодно, чтобы как раз в это время великий визирь, приехавший к царю отдать отчет о том, что делалось в его государстве, подошел к окну, выходившему на море; и, увидев молодого человека, прибитого волнами к самому берегу, он послал рабов на помощь ему и приказал переодеть его в сухое платье, дать ему стакан шербета, чтобы успокоить его чувства, а затем привести его во дворец.

И вот через несколько минут Марзауан вошел в залу, где находился визирь. И так как он был строен и привлекателен лицом, он сейчас же понравился великому визирю, который стал расспрашивать его о том и о другом и скоро мог убедиться в широте его познаний и в его мудрости. Тогда он подумал про себя: «Вероятно, он так же сведущ и в медицине», и сказал ему:

— Аллах привел тебя сюда, чтобы ты излечил одного больного юношу, которого очень любит отец его…

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Тебя привел сюда Аллах, чтобы ты излечил одного больного юношу, которого очень любит отец его и болезнь которого является причиной постоянной скорби для всех нас.

Тогда Марзауан спросил его:

— О каком больном ты говоришь?

Он ответил:

— О принце Камаре аль-Замане, сыне царя нашего Шахрамана, который живет здесь.

При этих словах Марзауан подумал: «Судьба благоприятствует мне более, чем я смел надеяться». Потом он спросил визиря:

— А какой же болезнью страдает царский сын?

Визирь сказал:

— Со своей стороны, я убежден, что это просто-напросто сумасшествие. Но отец его полагает, что это последствие дурного глаза или чего-нибудь в этом роде, и готов даже поверить в ту странную историю, которую рассказал ему сын.

И визирь рассказал Марзауану все приключение, начиная с самого начала.

Выслушав этот рассказ, Марзауан предался безграничной радости, ибо он не мог сомневаться в том, что принц Камар аль-Заман и есть тот самый молодой человек, который провел эту пресловутую ночь с Сетт Будур и оставил в сердце своей возлюбленной столь незабвенное воспоминание. Но он остерегся высказывать великому визирю эти свои мысли и сказал ему только:

— Я уверен, что, увидав молодого человека, я буду в состоянии лучше судить о том, какое целебное средство нужно применить к нему, а тогда, если будет угодно Аллаху, я излечу его!

И визирь немедленно повел его к Камару аль-Заману. И вот первое, что поразило его, когда он взглянул на принца, было его необычайное сходство с Сетт Будур. И он был до такой степени изумлен этим сходством, что воскликнул:

— О Аллах! Да благословен будет Тот, Кто создал двух столь похожих красавцев, дав им те же особенности и те же совершенства!

При этих словах Камар аль-Заман, лежавший в постели с тоскою в сердце и с полузакрытыми глазами, широко открыл глаза и стал прислушиваться. Но Марзауан, воспользовавшись этим вниманием юноши, уже произносил следующие сочиненные им тут же стихи, которыми он хотел выразить то, что должно было остаться непонятным для царя Шахрамана и великого визиря:

Слушая эти стихи, Камар аль-Заман чувствовал, что какая-то удивительная свежесть вливается в него и успокаивает его душу, и он сделал знак своему отцу, чтобы тот попросил молодого человека сесть подле него, а затем оставил их наедине. И царь, обрадованный тем, что сын его наконец заинтересовался чем-то, сейчас же пригласил Марзауана сесть подле Камара аль-Замана, а сам вышел из залы, подмигнув визирю, чтобы он следовал за ним.

Тогда Марзауан наклонился к принцу и сказал ему на ухо:

— Аллах привел меня сюда, чтобы сделать меня посредником между тобой и той, которую ты любишь. А чтобы доказать тебе это, вот слушай.

И он передал Камару аль-Заману такие подробности относительно ночи, проведенной им с молодой девушкой, что никакие сомнение были невозможны.

И он прибавил:

— И зовут эту молодую девушку Сетт Будур, и она дочь царя Гайюра, владыки Эль-Убура и Эль-Косейра. А мне она приходится молочною сестрой.

При этих словах тоска Камара аль-Замана сразу утихла, и он почувствовал, что в душе его пробуждаются новые силы; и, поднявшись с постели, он взял за руку Марзауана и сказал ему:

— Я сейчас же поеду с тобою в страну царя Гайюра!

Но Марзауан сказал ему:

— Ведь это довольно далеко, и ты должен раньше окончательно восстановить свои силы!

А потом мы вместе поедем туда, и ты вылечишь Сетт Будур от ее недуга.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что уже близок утренний рассвет, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Вслед за этим Марзауан сказал ему:

— Ведь это довольно далеко, и ты должен раньше окончательно восстановить свои силы!

А потом мы вместе поедем туда, и ты вылечишь Сетт Будур от ее недуга.

В это время царь, побуждаемый любопытством, вернулся в залу и увидел, что лицо сына его сияет. Тогда от радости дыханье остановилось у него в горле, и радость эта перешла в полный восторг, когда сын его сказал ему:

— Сейчас я оденусь и пойду в хаммам.

Тогда царь бросился на шею Марзауану и поцеловал его, не подумав даже спросить у него, каким лекарством он вылечил сына его в такое короткое время. И сейчас же, одарив Марзауана подарками и почестями, он приказал осветить весь город в знак радости, и раздал множество почетных платьев всем придворным и дворцовым слугам, и всех осыпал щедротами своими, и повелел открыть тюрьмы и выпустить на свободу всех заключенных. И таким образом весь город и все государство предались радости и ликованию.

Когда Марзауан заметил, что здоровье принца окончательно восстановилось, он отвел его в отдельную комнату и сказал ему:

— Теперь мы можем ехать, ведь ты не в силах более ждать. Приготовься же к отъезду, и отправимся.

Он ответил:

— Но отец мой не отпустит меня, ибо он так любит меня, что никогда не решится на разлуку со мной! О Аллах! Какое это будет несчастье для меня! Я, наверное, опять заболею, и еще хуже прежнего!

Но Марзауан ответил:

— Я уже предусмотрел это затруднение; и я устрою таким образом, что ничто не задержит нас. И вот что я измыслил с этою целью: ты скажешь царю, что хочешь подышать свежим воздухом и поохотиться со мной, что грудь твоя ссохлась за то время, которое ты провел в комнате. И царь, без сомнения, не откажет тебе в этом.

При этих словах Камар аль-Заман страшно обрадовался и сейчас же пошел к отцу попросить его разрешения на отъезд; и, опасаясь огорчить его, царь действительно не решился отказать ему в этом. Но он сказал ему:

— Но только на одну ночь, ибо, если твое отсутствие продлится большее время, я умру от тоски по тебе!

Затем царь велел приготовить для сына своего и для Марзауана два великолепных коня и, кроме того, шесть запасных коней, одного дромадера[34], который нагружен был оружием, и одного верблюда, которого нагрузили провизией и мехами с водой.

Затем царь обнял сына своего Камара аль-Замана и Марзауана и со слезами на глазах поручил их друг другу; и после самого трогательного прощания они отбыли из города в сопровождении нескольких слуг. Выехав за городские стены, оба товарища, чтобы отвести внимание конюхов и проводников, отправились будто бы на охоту; а когда наступила ночь, они велели разбить палатки и стали есть и пить, а потом легли спать и спали до полуночи. Тогда Марзауан тихонько разбудил Камара аль-Замана и сказал ему:

— Нужно воспользоваться тем, что люди наши спят, и скорее уехать!

И они сели верхом на новых, запасных, лошадей и, не возбудив ничьего внимания, пустились в путь. И таким образом ехали они быстрой рысью до самого рассвета. Тогда Марзауан остановил свою лошадь и сказал принцу:

— Остановись и ты и слезай!

А когда тот спешился, он сказал ему:

— Сбрось скорее свою рубашку и шальвары!

И Камар аль-Заман без возражений сбросил рубашку и шальвары.

И Марзауан сказал ему:

— Теперь давай их мне и подожди немного.

И, взяв рубашку и шальвары, он пошел с ними на перекресток двух дорог. Тогда он взял лошадь, которую предусмотрительно вел за собою, и вошел с нею в лес, который начинался у дороги, и, перерезав ей горло, обмазал ее кровью рубашку и шальвары.

Затем он вернулся на перекресток и бросил эти одежды на пыльную дорогу. Затем вернулся к Камару аль-Заману, который ожидал его, не двигаясь с места, и который спросил его:

— Я хотел бы знать, в чем состоит твой план?

Он ответил:

— Сначала поедим немного.

И они сели и поели и выпили воды, и тогда Марзауан сказал принцу:

— Слушай! Когда пройдет два дня и царь увидит, что ты не возвращаешься, и когда проводники скажут ему, что мы уехали в самую полночь, он сейчас же пошлет на розыски людей, которые скоро увидят там, на перекрестке, твою окровавленную рубашку и твои шальвары, в которые я предусмотрительно вложил несколько кусков конского мяса и две раздробленные кости. И таким образом, никто не усомнится, что тебя растерзали дикие звери, а я от страха бежал. — Потом он прибавил: — Конечно, это ужасное известие будет большим ударом для твоего отца, но зато какая радость ожидает его потом, когда он узнает, что ты жив и женат на Сетт Будур.

Выслушав эти слова, Камар аль-Заман не нашел ничего возразить на них и сказал:

— О Марзауан, мысль твоя превосходна, и хитроумный план твой выполнен бесподобно! Но откуда мы возьмем денег на путевые издержки?

Он ответил:

— За этим дело не станет. Я захватил с собою самые прекрасные из своих драгоценностей, а наименее ценное из них стоит более двухсот тысяч динариев.

Таким образом продолжали они путь свой в течение долгого времени, пока не подъехали к городу царя Гайюра. Тогда они пустили своих лошадей вскачь и въехали в город через главные ворота.

Камар аль-Заман хотел сейчас же идти во дворец; но Марзауан посоветовал ему потерпеть и повел его в гостиницу, где останавливались богатые чужестранцы, и пробыл с ним там трое суток, чтобы хорошенько отдохнуть от утомительной дороги. И Марзауан воспользовался этим временем, чтобы заказать для принца полный набор астрономических инструментов, которые были сделаны из чистого золота и разных драгоценных материалов; затем он повел его в хаммам и после ванны одел его там в платье астролога. И тогда только, дав ему необходимые наставления, он повел его к царскому дворцу и, оставив его, пошел предупредить о его приезде кормилицу, свою мать, чтобы она, в свою очередь, предупредила принцессу Будур.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и с обычною скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

А Марзауан повел его к царскому дворцу и, оставив его, пошел предупредить о его приезде кормилицу, чтобы она, в свою очередь, предупредила принцессу Будур.

Что же касается Камара аль-Замана, то он подъехал к воротам дворца и перед толпою, собравшейся на площади, и перед дворцовыми стражами и привратниками стал громко выкрикивать:

Когда жители города и стражи и привратники дворца услышали эти выкрикивания, они были страшно поражены, ибо со времени казни, произведенной над сорока врачами, они привыкли считать, что порода эта совсем вывелась, ибо с тех пор они не видели более ни одного врача и ни одного мага.

И вот все они окружили молодого астролога; и при виде красоты и свежести его и всех других его совершенств они были очарованы и в то же время чрезвычайно расстроены, ибо они боялись, чтобы его не постигла такая же участь, как всех его предшественников. Те, которые всех ближе были к обитой бархатом колеснице, на которой он стоял, умоляли его удалиться от дворца и говорили ему:

— Господин маг! Ради самого Аллаха! Разве не знаешь ты, какая участь ожидает тебя, если ты не уедешь отсюда? Ведь царь позовет тебя, чтобы ты испытал науку свою на дочери его. Горе тебе! Ведь тебя постигнет такая же участь, какая постигла вот этих несчастных, отрубленные головы которых висят над тобою.

Но на все эти увещания Камар аль-Заман только еще громче кричал:

Тогда все присутствующие, несмотря на все свое доверие к его познаниям, стали еще более трепетать за него, ибо они полагали, что ему не справиться с этою неизлечимою болезнью.

И, всплескивая руками, они говорили друг другу:

— Какая жалость! Ведь он такой молоденький!

Между тем царь услышал шум на площади и увидел толпу, окружавшую астролога, и сказал своему визирю:

— Пойди скорее и приведи мне его!

И визирь немедленно исполнил это приказание.

Когда Камар аль-Заман вошел в тронную залу, он облобызал землю перед царем и затем обратился к нему с приветствием в следующих стихах:

Когда царь Гайюр выслушал эту хвалу, он был чрезвычайно польщен и внимательно посмотрел на астролога. И красота его до того поразила его, что он закрыл на мгновение глаза, потом открыл их и сказал ему:

— Подойди сюда и сядь рядом со мною.

Потом он сказал ему:

— Видишь ли, дитя мое, ты был бы еще лучше без этого одеяния врача, и, право, я был бы очень счастлив отдать за тебя дочь свою, если бы тебе удалось излечить ее. Но я сильно сомневаюсь в этом. Итак, я поклялся, что никто не останется в живых после того, как взглянет в лицо принцессе, — если только он не заслужит руки ее; я принужден буду подвергнуть и тебя казни, которой не избежали и сорок твоих предшественников. Отвечай же мне! Согласен ли ты на такие условия?

На эти слова Камар аль-Заман сказал:

— О царь благословенный, я пришел издалека в эту благодатную страну для того, чтобы применять искусство мое, а не для того, чтобы молчать. Я знаю, чем я рискую, но вспять не пойду.

Тогда царь сказал главному евнуху:

— Так как он настаивает на своем, то проведи его к заключенной.

Тогда оба они направились к принцессе, и евнух, видя, что молодой человек ускоряет шаги, сказал ему:

— Несчастный, неужели ты и в самом деле рассчитываешь, что царь будет твоим тестем?

Камар аль-Заман сказал:

— Я надеюсь. И я до того уверен в своем успехе, что берусь вылечить принцессу, даже не входя к ней, чтобы показать всему миру ловкость свою и искусство свое.

При этих словах евнух, до крайности удивленный, сказал ему:

— Как? Неужели ты действительно можешь вылечить ее, даже не видя ее? Если это правда, то тем больше будет заслуга твоя.

Камар аль-Заман сказал:

— Хотя желание увидеть принцессу, которая должна сделаться моей супругою, и толкает меня как можно скорее проникнуть к ней, но я предпочитаю исцелить ее, оставаясь за занавесом в ее комнате.

А евнух сказал ему:

— Это будет еще поразительнее.

Тогда Камар аль-Заман сел на пол за занавесом, отделявшим комнату эль-Сетт Будур, вынул из-за пояса листок бумаги и перо и написал ей следующее письмо…

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И он написал ей следующее письмо: «Строки эти написаны рукою Камара аль-Замана, сына царя Шахрамана, царя земель и вод в мусульманских странах на островах в Каладании, принцессе эль-Сетт Будур, дочери царя Гайюра, владыки Эль-Убура и Эль-Косейра, для выражения печали его любви.

Если бы я захотел высказать тебе, о принцесса, какую рану ты нанесла сердцу моему, то на всей земле не нашлось бы достаточно твердого каляма, чтобы начертать на бумаге столь жестокую вещь. Но знай, о дивная, что если бы чернила иссохли от этого, то кровь моя не иссохла бы и выразила бы тебе цветом своим мой внутренний огонь, тот огонь, который пожирает меня со времени волшебной ночи, когда ты явилась мне во сне и навеки покорила мое сердце.

Вот кольцо, которое принадлежит тебе. Я посылаю его тебе как верное доказательство того, что это я обожжен глазами твоими, желтый, как шафран, кипящий, как вулкан, измученный страданием и мятущийся, как ураган. Простирающий к тебе руки с криком: «Аминь!», подписывающий имя свое Камар аль-Заман.

Я проживаю в этом городе, в большом хане[35]».

Написав это письмо, Камар аль-Заман сложил его, ловко засунул в него кольцо и запечатал; затем вручил его евнуху, который сейчас же вошел к Сетт Будур, говоря ей:

— Там, за занавесом, о госпожа моя, находится один молодой астролог, утверждающий в дерзновении своем, будто он может излечивать людей, не видя их. А впрочем, вот письмо, которое он просил передать тебе.

Но в эту минуту принцесса Будур развернула письмо и, увидев кольцо свое, громко вскрикнула; потом словно безумная она оттолкнула евнуха, подбежала к занавесу, отдернула его и сразу узнала в молодом астрологе того прекрасного юношу, которому она отдалась во сне.

И так велика была радость ее, что на этот раз она в самом деле чуть не сошла с ума. Она бросилась на шею к своему возлюбленному, и они стали целовать друг друга, как два голубя после долгой разлуки.

Увидев это, евнух побежал к царю и сообщил ему о том, что произошло, говоря:

— Этот молодой астролог — ученейший из всех астрологов. Он исцелил дочь твою, даже не взглянув на нее, стоя за занавесом.

А царь воскликнул:

— Правда ли то, что ты говоришь?

Евнух сказал:

— О господин мой, ты можешь удостовериться в этом собственными глазами.

Тогда царь, не медля ни минуты, направился в покои своей дочери и увидел, что евнух сказал ему правду. И он так обрадовался, что поцеловал дочь свою между глаз, ибо он очень любил ее; и он поцеловал также Камара аль-Замана, а потом спросил его, из какой он страны родом.

Камар аль-Заман ответил:

— С островов Каладанских, ибо я сын самого царя Шахрамана. — И он рассказал царю Гайюру всю свою историю с эль-Сетт Будур.

Выслушав эту историю, царь воскликнул:

— Клянусь Аллахом, эта история так удивительна и так чудесна, что, если бы она была написана иглою в уголке глаза, она была бы предметом изумления для всех, кто внимательно прочел бы ее.

И он сейчас же приказал занести ее в летописи, и она была записана искуснейшими писцами дворца в поучение дальнейшим векам и поколениям будущего времени.

Вслед за тем он велел позвать кади и свидетелей и сейчас же составить брачный договор Сетт Будур с Камаром аль-Заманом. И он велел разубрать и осветить город на семь дней и на семь ночей; и все ели, пили и веселились. А Камар аль-Заман и Сетт Будур были на вершине блаженства и предавались любви своей в течение долгого времени посреди общего ликования, благословляя Аллаха Всеблагого.

Но вот однажды ночью после пиршества, на которое приглашены были все главные чины островов, внешних и внутренних, и после того как Камар аль-Заман еще более обыкновенного упился всеми роскошными прелестями своей супруги, он заснул и увидел во сне отца своего, царя Шахрамана, который предстал пред ним с лицом, омоченным слезами, и печально сказал ему: «Ах, Камар аль-Заман так, значит, ты покинул меня? Посмотри! Ведь я умираю от тоски!»

Тогда Камар аль-Заман с испугом проснулся и разбудил жену свою и стал тяжело вздыхать. А Сетт Будур с беспокойством спросила его:

— Что с тобою, око мое? Если у тебя болит живот, то я приготовлю тебе отвар из аниса и укропа. А если у тебя болит голова, я положу тебе на лоб компресс из уксуса. А если ты слишком много съел вчера вечером, я положу тебе на желудок горячий хлеб, завернутый в салфетку, и дам тебе розовой воды, смешанной с водою из других цветов.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

А Камар аль-Заман ответил:

— Мы должны завтра же уехать отсюда, о Будур, и отправиться в мою страну, ибо царь, отец мой, болен. Он явился мне сейчас во сне, и он ждет меня там, обливаясь слезами.

Будур ответила:

— Слушаю и повинуюсь!

И хотя стояла еще глубокая ночь, она сейчас же поднялась и пошла к отцу своему, царю Гайюру, который был в это время в своем гареме, и послала ему сказать с евнухом, что ей нужно переговорить с ним.

Увидев просунутую в дверь голову евнуха в этот ночной час, царь Гайюр был поражен и сказал евнуху:

— Ты пришел сообщить мне что-нибудь неприятное, о злополучная рожа!

Евнух ответил:

— Принцесса Будур хочет говорить с тобой.

И царь сказал:

— Погоди, сейчас я надену тюрбан.

Затем он вышел и спросил у Сетт Будур:

— Дочь моя, какого перцу ты наглоталась, чтобы прийти ко мне в этот час?!

Она ответила:

— О отец мой, я пришла тебя попросить, чтобы ты позволил мне ехать с зарей в страну Каладанскую, в царство отца супруга моего Камара аль-Замана.

Он сказал:

— Я нисколько не противлюсь этому, но только по прошествии года ты должна вернуться.

Она сказала:

— Разумеется.

И она поблагодарила своего отца за это разрешение, поцеловав его руку, и позвала Камара аль-Замана, который также поблагодарил его.

И вот на следующее утро, с зарею, все приготовления к отъезду были сделаны, и лошади запряжены, и дромадеры и верблюды нагружены. Тогда царь Гайюр простился с дочерью своей Будур и поручил ее попечению супруга ее; потом он подарил им множество подарков из золота и бриллиантов и в течение некоторого времени, сопровождая их в пути, провожал их. Затем он вернулся в город, дав им свои последние наставления, и со слезами отпустил в путешествие их одних.

Тогда Камар аль-Заман и Сетт Будур, выплакав слезы разлуки, предались радостной мысли о свидании с царем Шахраманом. И ехали они первый день, и второй день, и третий день, и так до тридцатого дня. И вот прибыли они на такой прекрасный луг, что соблазнились мыслью об отдыхе на день или два и велели разбить палатки. И когда палатка, разбитая под тенью пальмы, была готова, Сетт Будур, измученная дорогою, сейчас же вошла туда, поела немного и скоро заснула.

Когда Камар аль-Заман покончил со своими распоряжениями относительно других палаток, которые были разбиты гораздо дальше, чтобы они могли наслаждаться тишиною и уединением, он также вошел в свою палатку и увидел, что молодая жена его спит. И тогда ему вспомнилась первая волшебная ночь, проведенная с нею в башне…

В самом деле, Сетт Будур лежала в эту минуту на ковре, положив голову на подушку из пунцового шелка. На ней была только рубашка из тонкого газа[36] цвета абрикосов и широкие шальвары из мосульской ткани. И легкий ветерок приоткрывал время от времени ее полупрозрачную рубашку, и тогда все прекрасное тело ее блистало снежною белизною со всеми своими тонкими изгибами и ямочками, в которые можно было бы положить унцию мускатного ореха.

И, очарованный ее красотой, Камар аль-Заман вспомнил эти прекрасные слова поэта:

Потом он вспомнил также следующую дивную поэму, которая возвела его душу на вершину восторга:

Проговорив эти стихи, Камар аль-Заман почувствовал жгучее влечение к своей спящей жене, которой он не мог еще достаточно упиться, подобно тому как жаждущий не может упиться вечно свежей и вечно сладостной прозрачной водой. Поэтому он наклонился над ней и развязал шелковый шнурок, который поддерживал ее шальвары; и он уже тянулся к теплой тени бедер, когда почувствовал небольшое твердое тело под своими пальцами. Он подхватил его и увидел, что это был сердолик, привязанный к шелковой нити чуть выше долины роз.

И Камар аль-Заман был чрезвычайно удивлен и подумал про себя: «Если б этот сердолик не имел каких-нибудь особенных свойств и не был бы особенно драгоценным для Будур, она не стала бы так ревниво скрывать его в самом драгоценном месте своего тела. Наверное, она делает это для того, чтобы не расставаться с ним. И наверное, это брат ее, маг Марзауан, дал ей этот камень, чтобы предохранить ее от дурного глаза».

Затем Камар аль-Заман, прервав начатые ласки, до такой степени заинтересовался этим камнем, что развязал шелковую нить, на которой он висел, чтоб взять его, вышел из палатки, чтоб рассмотреть его при свете. И он увидел, что сердолик этот был срезан с четырех сторон и на нем были вырезаны чудодейственные буквы и таинственные фигуры. Но вот в ту минуту, как он держал его перед своими глазами, чтобы лучше рассмотреть все подробности, с небесной высоты внезапно спустилась большая птица и, с быстротой молнии налетев на него, вырвала камень у него из рук.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И с быстротою молнии налетев на него, вырвала камень у него из рук. Затем она отлетела немного и, сев на вершину большого дерева, посмотрела на него вызывающим взглядом, держа талисман в клюве. Этот ужасный случай так поразил Камара аль-Замана, что он открыл рот и несколько минут стоял неподвижно, ибо он как будто уже видел перед глазами лицо Будур, огорченной потерей столь драгоценной для нее вещи. И как только он пришел в себя, он сейчас же решил так или иначе отнять талисман у птицы. И, подняв большой камень, он побежал к дереву, на котором она сидела. Подойдя на такое расстояние, что уже можно было бросить камень в похитительницу, он поднял руку, чтобы прицелиться, но в это время птица слетела с дерева и села на другое дерево, немножко подальше. Тогда Камар аль-Заман пустился преследовать ее, но она перелетела на третье дерево. А Камар аль-Заман подумал: «Вероятно, она увидела, что у меня в руке камень. Я брошу его, чтобы показать, что не хочу ее ранить». И он бросил камень на землю.

Когда птица увидела, что Камар аль-Заман бросил камень, она спустилась на землю и села, но все-таки на определенном расстоянии. А Камар аль-Заман подумал: «Она словно ждет меня». И он быстро подошел к ней и уже хотел схватить ее рукою, но птица перепрыгнула немножко подальше, и Камар аль-Заман побежал за нею. Птица прыгала, а Камар аль-Заман — за ней, птица снова прыгала, а Камар аль-Заман — за ней; и так в течение многих и многих часов из долины в долину, с пригорка на пригорок, пока не наступила ночь.

Тогда Камар аль-Заман воскликнул:

— Нет прибежища, кроме Аллаха Всемогущего! — и остановился, с трудом переводя дыхание.

И птица тоже остановилась на некотором расстоянии от него и села на вершине пригорка.

В эту минуту пот выступил на лбу у Камара аль-Замана не столько от усталости, сколько от отчаяния, и он стал думать, не лучше ли ему вернуться в лагерь. Но он сказал себе: «Моя возлюбленная Будур может умереть от горя, если я сообщу ей о безвозвратной потере этого талисмана, свойств которого я не знаю, но которым она должна очень дорожить. И потом, если я пойду обратно теперь же, в такой густой тьме, я легко могу заблудиться или встретиться с ночными зверями».

И, совершенно расстроенный этими безотрадными мыслями, он уже не знал, на что решиться, и в своей нерешительности распростерся на земле в полном изнеможении.

Однако он не переставал следить за птицей, глаза которой странно блестели в ночной темноте; и каждый раз, когда он делал какое-нибудь движение или поднимался с мыслью схватить ее, птица била крыльями и испускала крик, как будто говоря, что она видит его. Наконец, окончательно изнуренный усталостью и волнениями, Камар аль-Заман забылся сном и проспал до утра.

Едва проснувшись, Камар аль-Заман принял решение во что бы то ни стало поймать похитительницу и пустился в погоню за ней; и опять началось то же, что вчера, и со столь же малым успехом. А при наступлении вечера Камар аль-Заман ударил себя по лицу и воскликнул:

— Я буду гнаться за ней, пока не испущу последний вздох!

И, сорвав несколько растений и трав, он съел их, не имея никакой другой пищи. И он заснул, не переставая сквозь сон следить за птицей, которая, в свою очередь, следила за ним своими блестящими в темноте глазами.

На следующий день опять началась та же погоня, и так десять дней подряд с утра и до вечера; но утром одиннадцатого дня, направляемый по-прежнему полетом птицы, он подошел к воротам какого-то города, расположенного на берегу моря.

В эту минуту птица остановилась и, положив талисман на землю, испустила три громких крика, которые означали: «Камар! Аль! Заман!» Потом она опять схватила талисман в свой клюв, вспорхнула с земли и, поднимаясь все выше и выше и удаляясь, исчезла с морского горизонта.

При виде этого Камар аль-Заман пришел в такую ярость, что бросился на землю лицом вниз и долго плакал, содрогаясь от рыданий. Несколько часов прошло в этих муках. Потом он решился встать и побрел к ручью, который протекал неподалеку, чтобы освежить водой руки и лицо и совершить омовение; потом он направился к городу, не переставая думать о своей возлюбленной Будур и о тех предположениях, которые она должна была делать по поводу исчезновения своего талисмана и его самого; и он вспоминал разные стихи о разлуке и страданиях любви, в том числе такие:

Затем Камар аль-Заман вошел в городские ворота и побрел по улицам; но ни один из многочисленных обитателей города, которые встречались ему, не посмотрел на него с участием, как это делают мусульмане по отношению к чужестранцам. И он шел не останавливаясь, пока не пришел к противоположным воротам города, через которые путь вел в сады.

Войдя в ворота наиболее обширного из садов, он встретил садовника, который первый поклонился ему, приветствуя его обычным приветствием мусульман. И Камар аль-Заман также пожелал ему мира и с облегчением вздохнул, радуясь, что слышит арабский язык. И после обмена приветствиями Камар аль-Заман спросил старика:

— Но почему же у всех жителей этого города такие неприветливые лица и такие холодные и негостеприимные манеры?

Добрый старик ответил:

— Ты еще должен благодарить Аллаха, дитя мое, за то, что выбрался от них целым и невредимым, ведь люди, живущие в этом городе, победители этой страны, принадлежат к черным племенам Запада; они приехали по морю и, неожиданно высадившись здесь, перебили всех мусульман, которые жили в нашем городе. Они поклоняются, как богам, всему необыкновенному и непонятному, говорят на темном варварском языке и едят гнилые, издающие зловоние вещи, например гнилой сыр и испортившуюся дичь; и они никогда не умываются, ибо при самом рождении их какие-то безобразные люди в черном платье обливают им водой голову, и это омовение, сопровождаемое странными телодвижениями, избавляет их от всяких омовений на всю жизнь. И чтобы не поддаваться соблазну омовения, люди эти с самого начала разрушили здесь все хаммамы и общественные фонтаны; и на их месте они выстроили лавки, в которых распутные женщины продают в качестве питья какую-то желтую пенистую жидкость, вероятно перебродившую мочу или что-нибудь еще хуже. Что же касается жен их, о сын мой, то это один ужас. Подобно своим мужьям, они никогда не умываются, а только белят себе лицо гашеной известью или толченой яичной скорлупой, а кроме того, они не носят ни белья, ни шальвар, которые предохраняли бы их снизу от дорожной пыли. А потому, когда они приближаются, дает о себе знать и зловоние, и огонь самого ада не мог бы достаточно очистить их. И вот, о сын мой, посреди каких людей я заканчиваю свое существование, едва спасаясь от погибели. Ибо я, каким ты меня видишь, являюсь здесь единственным мусульманином, оставшимся в живых. Но возблагодарим Всевышнего за то, что Он дал нам родиться в вере, столь же чистой, как небо, с которого эта вера снизошла.

Сказав это, садовник сообразил по утомленному лицу молодого человека, что он нуждается в пище, отвел его в свой скромный домик в глубине сада и собственными руками накормил и напоил его. Затем он стал осторожно расспрашивать его о приключении, которое привело его в этот город.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

И сказав это, садовник сообразил по утомленному лицу молодого человека, что он нуждается в пище, отвел его в свой скромный домик в глубине сада и собственными руками накормил и напоил его. Затем он стал осторожно расспрашивать его о приключении, которое привело его в этот город.

Камар аль-Заман, полный благодарности к садовнику за его великодушие, рассказал ему всю историю без утайки и, окончив рассказ, залился слезами.

Старик же всячески постарался утешить его, и он сказал ему:

— Дитя мое, принцесса Будур, наверное, отправилась в царство отца твоего, в страну Каладанскую. Здесь, в моем доме, ты найдешь теплое расположение, пристанище и покой, пока Аллаху не угодно будет послать сюда корабль, на котором ты мог бы переехать на ближайший отсюда остров, именуемый островом Эбенового Дерева.

А с острова Эбенового Дерева до Каладании уже не так далеко, и ты найдешь там много кораблей для переезда. С сегодняшнего же дня я буду ежедневно ходить в гавань, пока не встречу купца, который согласился бы отвезти тебя на остров Эбенового Дерева, ибо, прежде чем встретить кого-нибудь, кто согласился бы отвезти тебя прямо в Каладанию, нам пришлось бы ждать многие и многие годы.

И садовник действительно сделал так, как обещал, но проходили дни и месяцы, а ему не удавалось найти корабль, который отправлялся бы на остров Эбенового Дерева.

Вот как проходила жизнь Камара аль-Замана.

Что же касается Сетт Будур, то с ней произошли такие необыкновенные и удивительные вещи, о царь благословенный, что я спешу возвратиться к ней.

В самом деле, когда Сетт Будур проснулась, первым ее движением было протянуть руки, чтобы прижать к своей груди Камара аль-Замана.

И можно себе представить, каково было ее удивление, когда она не нашла его подле себя; и с еще большим удивлением заметила она, что шальвары ее были развязаны, а шелковый шнурок с сердоликовым талисманом исчез. Но она подумала, что Камар аль-Заман, еще не видевший талисмана, унес его, чтобы лучше рассмотреть, и стала терпеливо ждать его возвращения.

Но когда по прошествии некоторого времени она увидела, что Камар аль-Заман не возвращается, она начала сильно беспокоиться и скоро впала в невероятное расстройство. А когда наступил вечер и Камар аль-Заман не вернулся, она не знала, что и думать о его исчезновении. Но она сказала себе: «О Аллах, должно быть, что-нибудь очень необыкновенное случилось, если Камар аль-Заман, который не может прожить без меня и часу, ушел так далеко! Но почему он унес с собой и талисман? О проклятый талисман, это ты причина нашего несчастья! А тебя, проклятый Марзауан, брат мой, да сразит тебя Аллах за то, что ты сделал мне такой погибельный подарок!»

Но когда прошло два дня и Сетт Будур увидела, что муж ее не возвращается, вместо того чтобы впасть в полное отчаяние, как сделала бы на ее месте всякая другая женщина, она обрела в несчастье крепость духа, столь несвойственную лицам ее пола. Она никому ничего не сказала об этом исчезновении, опасаясь, что, узнав о нем, рабы предадут ее или будут дурно служить ей; она скрыла скорбь свою в глубине души и запретила молодой рабыне, которая прислуживала ей, с кем-либо говорить об этом. Потом, зная о необыкновенном сходстве своем с Камаром аль-Заманом, она скинула свое женское платье, достала из сундука вещи Камара аль-Замана и начала одеваться в них.

Она надела прекрасное полосатое платье, плотно прилегающее к стану и оставляющее открытой шею, опоясалась поясом из чеканного золота и заткнула за него кинжал с яшмовой ручкой, украшенной рубинами; потом она обвязала голову свою пестрым шелковым платком, который скрепила на лбу шнурком из шелковистой шерсти молодого верблюда, и, одевшись таким образом, она взяла в руки хлыст, выпрямила стан и велела молодой своей рабыне одеться в то платье, которое она сбросила с себя, и следовать за нею. Таким образом, глядя на служанку, все могли думать: «Это Сетт Будур».

Тогда она вышла из палатки и подала знак к отъезду.

Таким образом, одевшись в платье Камара аль-Замана, Сетт Будур пустилась в дальнейший путь в сопровождении своего конвоя и ехала многие и многие дни, пока не приехала к какому-то городу, расположенному на берегу моря. Тогда она велела разбить у городских ворот палатки и спросила:

— Что это за город?

Ей ответили:

— Это столица острова Эбенового Дерева.

— Она спросила:

— А кто здесь царь?

Ей ответили:

— Он зовется царем Арманосом.

Она спросила:

— А дети есть у него?

Ей ответили:

— У него есть одна только дочь, красивейшая девушка всего царства, по имени Гайат аль-Нефус[38].

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Одна только дочь есть у него, красивейшая девушка, по имени Гайат аль-Нефус.

Тогда Сетт Будур послала к царю Арманосу гонца своего с письмом, в котором она извещала его о своем прибытии; и в письме этом она назвала себя принцем Камаром аль-Заманом, сыном царя Шахрамана, владыки страны Каладанской.

Получив это известие, царь Арманос, который всегда был в наилучших отношениях с могущественным царем Шахраманом, был чрезвычайно доволен возможностью оказать почет сыну его, принцу Камару аль-Заману. И он сейчас же отправился к палаткам в сопровождении целого кортежа из главных своих придворных и пошел навстречу Сетт Будур, которую он и принял со всеми почестями, подобающими сыну дружественного царя. И хотя Сетт Будур колебалась воспользоваться помещением, которое он любезно предлагал ей в самом дворце, царю Арманосу удалось склонить ее к этому. И они вместе совершили торжественный въезд в город. И в течение трех дней при дворе давались великолепные празднества, блиставшие необыкновенной роскошью.

Тогда наконец царь Арманос заговорил с Сетт Будур о ее путешествии и стал расспрашивать и о ее планах. А в этот самый день Сетт Будур, по-прежнему переодетая Камаром аль-Заманом, побывала в дворцовом хаммаме, причем она отказалась от чьих-либо услуг. И она вышла оттуда столь дивно прекрасной и сияющей, и красота ее имела такую чарующую силу, что, встречаясь с нею, все останавливались затаив дыхание и благословляли Создателя.

И вот царь Арманос сел рядом с Сетт Будур и в течение долгого времени разговаривал с нею. И он был до такой степени очарован ее прелестью и ее красноречием, что сказал:

— Сын мой, право, сам Аллах послал тебя в мое царство, чтобы ты послужил утешением последних дней моих и заменил мне сына, которому я мог бы передать мой престол. Хочешь ли ты, дитя мое, доставить мне эту отраду, женившись на единственной дочери моей Гайат аль-Нефус? Нет человека в мире, который был бы достоин в такой степени, как ты, соединить свою судьбу с ее судьбой и насладиться ее красотой. Она едва достигла брачного возраста, ибо только в прошлом месяце ей пошел пятнадцатый год. Это поистине редкостный цветок, и я хотел бы, чтобы ты вдохнул в себя аромат его. Согласись жениться на ней, сын мой, — и я сейчас же передам тебе престол мой, ибо связанные с ним обязанности чересчур обременительны для моего престарелого возраста.

Это столь неожиданное и столь великодушное предложение повергло принцессу Сетт Будур в величайшее смущение. Сначала она не знала, что ей и делать, чтобы не выдать своего волнения, и, опустив глаза, она долгое время размышляла, между тем как холодный пот леденил лоб ее. И она думала про себя: «Если я отвечу ему, что у меня, Камара аль-Замана, есть уже жена, Сетт Будур, он скажет мне, что Коран разрешает иметь четырех законных жен; если я скажу ему правду относительно моего пола, то он может принудить меня к браку с ним самим; и кроме того, все узнают об этом, и это будет ужасным стыдом для меня; если я откажусь от его отеческого предложения, его расположение ко мне превратится в ненависть и, как только я покину его дворец, он может погубить меня. Значит, остается принять это предложение, предоставив совершиться судьбе. И кто знает, что готовит мне будущее?.. Во всяком случае, сделавшись царем, я приобрету прекрасное царство, которое уступлю Камару аль-Заману, когда он возвратится. Что же касается брачного союза с молоденькой Гайат аль-Нефус, супругой моей, то, быть может, я как-нибудь выберусь из этого затруднения, я что-нибудь придумаю…»

И она подняла голову, а лицо ее зарумянилось краской, которую царь приписал скромности и смущению, весьма понятному в столь чистом юноше, а затем сказала:

— Я покорный сын, отвечающий послушанием на малейшее из желаний царя.

При этих словах царь Арманос пришел в совершенный восторг и захотел, чтобы брачная церемония была совершена в тот же день. И он начал с того, что отказался в пользу Камара аль-Замана от престола своего перед всеми своими эмирами, должностными лицами, стражами и придворными; и он приказал публичным глашатаям разгласить об этом по всему городу и разослал по всему государству своему гонцов, чтобы оповестить об этом все население.

Тогда в мгновение ока устроено было в городе и во дворце небывалое празднество, и под радостные крики и звуки флейт и кимвалов написан был брачный договор нового царя с Гайат аль-Нефус.

А когда наступил вечер, старая царица, окруженная своими прислужницами, которые кричали от радости: «Лю-лю-лю!» — привела новобрачную Гайат аль-Нефус в покои Сетт Будур, ибо они по-прежнему принимали ее за Камара аль-Замана. И Сетт Будур под видом юного царя приветливо подошла к своей супруге и впервые откинула с ее лица полупрозрачное покрывало.

Тогда при виде этой столь прекрасной четы все присутствующие были до того очарованы, что побледнели от страстного волнения.

А когда церемония закончилась, мать Гайат аль-Нефус и все прислужницы высказали тысячу пожеланий, зажгли все светильники и тихо удалились, оставив новобрачных в их опочивальне.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Оставив новобрачных в их опочивальне, мать Гайат аль-Нефус и все прислужницы тихо удалились.

Сетт Будур с первого же взгляда была очарована свежестью юной Гайат аль-Нефус и нашла ее чрезвычайно привлекательной, с ее большими, испуганными черными глазами, прозрачной кожею и маленькой, детской, едва обозначающейся под газом грудью. А Гайат аль-Нефус видя, что понравилась своему супругу, застенчиво улыбнулась, хотя не переставала дрожать от сдержанного волнения, не поднимая глаз и не смея шевельнуться под своими покрывалами и драгоценными уборами. Однако она все-таки заметила царственную красоту этого юноши с нежным пушком на щеках, который показался ей прекраснее самих прекрасных девушек во дворце. И когда он тихонько подошел к ней и сел с ней рядом на большой матрас, разостланный поверх ковра, все ее существо содрогнулось до самой глубины. И Сетт Будур взяла в свои руки маленькие ручки молодой девушки и, медленно склонившись над нею, поцеловала в губы. А Гайат аль-Нефус не посмела ответить ей поцелуем на этот сладостный поцелуй и только закрыла глаза и блаженно вздохнула.

А Сетт Будур взяла ее головку и прижала к груди своей и стала вполголоса напевать ей стихи такого убаюкивающего размера, что дитя мало-помалу заснуло со счастливой улыбкою на губах.

Тогда Сетт Будур сняла с нее покрывало и украшения, уложила ее и легла рядом с ней, сжав ее в своих объятиях. И так спали они обе до самого утра.

А когда Сетт Будур, спавшая, почти не раздеваясь и даже с тюрбаном на голове, проснулась, она совершила наскоро наиболее необходимые омовения (чтобы не выдать себя, она постоянно принимала ванны отдельно от других), облачилась в царское убранство и пошла в тронную залу принимать поздравления от двора, приводить в порядок дела, искоренять злоупотребления, назначать и смещать должностных лиц. Между прочим, она нашла нужным отменить пошлины и налоги и упразднить тюрьмы и осыпала щедротами войска, народ и служителей мечетей. И все новые подданные ее полюбили ее и вознесли молитву о ее благоденствии и долголетии.

Что же касается царя Арманоса и супруги его, то они поспешили к дочери своей Гайат аль-Нефус и спросили ее, был ли ласков с ней супруг ее и не слишком ли она утомлена, ибо они не хотели расспрашивать ее с самого начала о наиболее щекотливом вопросе.

Гайат аль-Нефус ответила:

— Супруг мой был чрезвычайно ласков со мной. Он поцеловал меня в губы, и я заснула в его объятиях, убаюканная его песнями! О, как он мил!

Тогда Арманос сказал:

— И это все, что было между вами, дочь моя?

Она ответила:

— Ну да!

А мать спросила ее:

— Значит, ты даже не вполне разделась?

Она ответила:

— Нет!

Тогда отец и мать переглянулись между собою, но ничего не сказали, а затем они ушли.

Вот что было между Гайат аль-Нефус, царем Арманосом и супругой его.

Что же касается Сетт Будур, то, покончив с делами, она вернулась в свои покои, к Гайат аль-Нефус, и спросила ее:

— Что сказали тебе, моя крошка, отец и мать?

Она ответила:

— Они спросили меня, почему я не раздевалась?

Будур сказала:

— За этим дело не станет. Сейчас я помогу тебе раздеться.

И она по частям сняла всю ее одежду, включая последнюю рубашку, взяла ее, обнаженную, на руки и легла с ней на ложе. А затем очень нежно Будур поцеловала прекрасные детские глаза Гайат аль-Нефус и спросила ее:

— О мой ягненочек, скажи мне, тебе очень нравятся мужчины?

Она же ответила:

— Я никогда не видела никого, кроме, конечно, дворцовых евнухов. Но похоже, они только наполовину мужчины. Чего же им не хватает, чтобы стать мужчинами вполне?

Будур же ответила:

— Того, чего не хватает тебе, моя ягодка!

И удивленная аль-Нефус спросила:

— Мне? И чего же у меня недостает, ради Аллаха?

И Будур ответила:

— Пальца!

При этих словах маленькая Гайат аль-Нефус в ужасе издала приглушенный крик, вынула обе свои руки из-под одеяла и вытянула десять пальцев, глядя на них расширенными от ужаса глазами. Но Будур обняла ее, поцеловала в волосы и сказала:

— О Аллах! Гайат аль-Нефус, я пошутила!

И она продолжала покрывать ее поцелуями, пока полностью ее не успокоила. Затем она сказала ей:

— Дорогая моя, поцелуй меня!

И Гайат аль-Нефус поднесла свои свежие губы к губам Будур, и обе, крепко обнявшись, проспали до самого утра.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Царские дочери, крепко обнявшись, проспали до самого утра.

Тогда Будур опять пошла заниматься государственными делами, а отец и мать Гайат аль-Нефус отправились к дочери осведомиться, как провела она ночь.

Царь Арманос первый спросил ее:

— Ну что же, дитя мое, — да будет благословен Аллах! — я вижу, что ты еще лежишь под одеялом. Не слишком ли ты разбита?

Она же ответила:

— Вовсе нет! Я хорошо отдохнула в объятиях своего прекрасного супруга, который на этот раз снял с меня всю одежду и осыпал нежными поцелуями все мое тело! Йа Аллах! Как это было приятно! У меня от этого дрожь пошла по всему телу и словно покалывания! И все-таки он меня на мгновение напугал, сказав, что мне не хватает одного пальца. Но он только шутил. Его ласки доставили мне столько удовольствия, его руки были так нежны на моей обнаженной коже, а его губы — на моих губах, и я чувствовала их такими теплыми и полными, что я проспала эту ночь словно в раю!

Тогда мать спросила ее:

— А где простыни? Много ли крови ты потеряла, моя дорогая?

А пораженная девушка ответила:

— Я вообще ничего не теряла!

При этих словах отец и мать на грани отчаяния, ударяя себя по лицу, стали восклицать:

— О, позор! О, горе! Почему супруг твой так презирает нас и так гнушается тобой?!

Затем царь, все более и более горячась от гнева, удалился, воскликнув своей супруге довольно громким голосом, так чтобы слова его донеслись до слуха девушки:

— Если и в следующий раз Камар аль-Заман не исполнит обязанностей своих относительно нашей дочери и не спасет нашей чести, я сумею наказать его за дерзость! Я лишу его царской власти, которую я ему дал, изгоню его из дворца и, может быть, даже подвергну его еще более жестокому наказанию!

С этими словами царь вышел из покоев дочери своей в сопровождении своей супруги, нос которой вытянулся до самых носков. И вот когда с наступлением ночи Сетт Будур вошла в комнату Гайат аль-Нефус, малютка была страшно расстроена и, забившись головой в подушки, тряслась от рыданий. Будур подошла к ней, поцеловала ее в лоб, отерла ее слезы и спросила о причине ее огорчения; и Гайат аль-Нефус сказала ей взволнованным голосом:

— О господин мой возлюбленный, мой отец хочет вернуть трон, который он дал тебе, и прогнать тебя из дворца; и я даже не знаю, что он еще хочет сделать с тобой! И все потому, что ты не хочешь взять мою девственность и тем самым спасти честь его имени и всего его рода! И он всенепременно хочет, чтобы все было исполнено сегодня же ночью! И я, господин мой возлюбленный, не для того говорю тебе все это, чтобы побудить тебя взять то, что ты должен взять, но для того, чтобы предупредить тебя об опасности, которая тебе угрожает! И я весь день проплакала, только и думая о мести, которую мой отец замышляет против тебя! Ах! Пожалуйста, поспеши же похитить мою девственность, мать моя хочет, чтобы белые простыни стали красными! А я вполне доверюсь твоему умению и отдам в твое распоряжение и тело и душу мою! Но ты лучше меня знаешь, что я должна сделать для этого!

При этих словах Будур подумала: «Придется сказать ей! Я вижу, что откладывать это нельзя. В Тебе, Аллах, все упование мое!»

И она сказала молодой девушке:

— Око мое! Любишь ли ты меня?

Она ответила:

— Как Бога!

Будур поцеловала ее в губы и спросила:

— Насколько ты меня любишь?

Она ответила, затрепетав от ее поцелуя:

— Не знаю, но только очень люблю!

Будур спросила ее:

— Если ты действительно так любишь меня, была ли бы ты довольна, если бы оказалось, что я не муж, а брат тебе?

Девочка захлопала в ладоши и воскликнула:

— Я бы умерла от счастья!

Будур сказала:

— А если бы оказалось, моя крошка, что я и не брат тебе, а сестра? Не молодой человек, а девушка, как и ты? Любила ли бы ты меня?

Гайат аль-Нефус сказала:

— Еще больше любила бы, потому что я всегда была бы с тобой вместе, играла бы с тобой, спала бы с тобой в одной постели, и мы никогда не расставалась бы!

Тогда Будур привлекла молодую девушку к себе и, осыпая поцелуями глаза ее, сказала:

— А скажи мне, Гайат аль-Нефус, способна ли ты сохранить мою тайну и таким образом доказать мне любовь свою?

Молодая девушка воскликнула:

— Я так люблю тебя, что готова на все!

Тогда Будур сжала девочку в своих объятиях и поцеловала ее таким долгим поцелуем, что у обеих захватило дыхание, а потом встала, выпрямилась и сказала:

— Взгляни на меня, Гайат аль-Нефус, и будь моей сестрою!

И в то же время быстрым движением рук, она распахнула свое платье от ворота до пояса и обнажила свои сверкающие белизною груди, увенчанные розами; затем она сказала:

— Ты видишь, милая, что я такая же женщина, как и ты! А если я была переодета мужчиной, то причиной этому одно необыкновенно странное приключение, которое я сейчас расскажу тебе.

Тогда она снова посадила молодую девушку к себе на колени и рассказала ей всю историю от начала и до конца. Но повторять ее было бы излишне.

Выслушав всю эту историю, маленькая Гайат аль-Нефус пришла в совершенный восторг, и, так как она все еще сидела на коленях у Сетт Будур, она взяла ее своей маленькой ручкой за подбородок и сказала:

— О сестра моя! Какой чудесной жизнью мы будем жить с тобой, ожидая возврата возлюбленного твоего Камара аль-Замана! Да будет угодно Аллаху, чтобы он вернулся скорее! Тогда счастью нашему не будет предела!

А Будур сказала:

— Да услышит Аллах слова твои, дорогая моя! Тогда я отдам ему тебя как вторую жену, и мы будем жить все трое, вместе, в полном блаженстве!

Потом они долго целовали друг друга и играли в разные игры, и Гайат аль-Нефус любовалась всеми подробностями красоты, которые замечала у Сетт Будур. И она трогала грудь ее и говорила:

— О сестра моя! Какие у тебя прелестные груди! Посмотри, они гораздо полнее, чем у меня. Ведь у меня они совсем маленькие! Как ты думаешь, они вырастут?

И, продолжая осматривать ее тело, она расспрашивала ее обо всем, что привлекало ее внимание; а Будур, осыпая ее тысячами поцелуев, отвечала на ее расспросы с полною ясностью, и Гайат аль-Нефус восклицала:

— О Аллах! Теперь я понимаю! Представь себе, когда я спрашивала у рабынь, к чему служит то-то, они подмигивали и ничего не отвечали. А другие просто бесили меня — они щелкали языком и тоже не отвечали.

А я от ярости царапала себе щеки и кричала все громче и громче: «Скажите мне, к чему служит то-то?»

Тогда на мои крики прибегала моя мать и спрашивала, в чем дело, и рабыни всегда отвечали: «Она кричит, потому что хочет, чтобы мы объяснили ей, к чему служит то-то».

Тогда царица, мать моя, приходила в ужасный гнев и, несмотря на то что я кричала, прося прощения, поднимала мое платье и начинала пребольно сечь меня, говоря: «Вот к чему служит то-то!»

Наконец я пришла к убеждению, что то-то служит для сечения. И так же было относительно всего прочего.

Потом обе они продолжали шалить и разговаривать обо всем на свете, так что к утру Гайат аль-Нефус была уже совершенно просвещена относительно назначения всех нежных органов своего тела.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И тогда, ввиду того что приближался час прихода отца и матери, Гайат аль-Нефус сказала Сетт Будур:

— Сестра моя, что должна я сказать моей матери, которая попросит меня показать ей кровь моей девственности?

Будур улыбнулась и сказала:

— Это мы устроим!

И она взяла потихоньку цыпленка, удавила его, замазала его кровью бедра девушки, простынь и сказала:

— Ты просто покажешь ей все это, потому что обычай останавливается на достигнутом и не дозволяет более глубоких исследований девственности.

Она же спросила ее:

— Сестра моя, но почему ты не хочешь меня взять, например, пальцем?

Будур же ответил:

— Нет, око мое, потому что я оставляю тебя нетронутой, как я уже говорила, для Камара аль-Замана!

Тогда Гайат аль-Нефус совершенно успокоилась, а Сетт Будур отправилась руководить судебным заседанием.

Тогда вошли к своей дочери царь и царица, готовые разразиться яростью против нее и против ее супруга. Но при виде окровавленных бедер и простыни, они расцвели от удовольствия, и возликовали, и открыли настежь двери покоев. Тогда вошли все женщины и разразились восклицаниями радости и торжествующими криками: «Лю-лю-лю!» — и мать, полная гордости, положила простыню на бархатную подушку и в сопровождении женщин обошла весь гарем, и таким образом все узнали о счастливом событии; и царь задал большой праздник и пожертвовал для бедных огромное количество овец и молодых верблюдов.

Что же касается царицы и приглашенных, то они вернулись к юной Гайат аль-Нефус и, плача, стали целовать ее между глаз и провели с ней весь день до самого вечера, после того как свели ее в хаммам, укутав ее шелковыми платками, чтобы она не простудилась.

Что же касается Сетт Будур, то она по-прежнему каждый день восседала на престоле острова Эбенового Дерева, привлекая к себе любовь подданных, которые по-прежнему считали ее мужчиной и воссылали к небу моления о ее долголетии; а когда наступал вечер, она с радостью в сердце шла к юной подруге свой Гайат аль-Нефус и, заключив ее в свои объятия, ложилась к ней на постель, и так, обнявшись, словно супруг с супругою, они до самого утра тешились ласками и разными любовными забавами, ожидая возлюбленного своего Камара аль-Замана.

Вот как жили они.

А вот что было с Камаром аль-Заманом. Он продолжал жить в домике доброго садовника-мусульманина, за стенами города, населенного такими негостеприимными и нечистоплотными людьми, пришедшими из западных стран. А отец его, царь Шахраман, на островах Каладанских, найдя в лесу окровавленные члены, не сомневался в том, что возлюбленный сын его Камар аль-Заман убит. Он облачился в траур, как и все его государство, и велел соорудить сыну мавзолей, где он и запирался, чтобы оплакивать в тишине смерть своего ребенка.

А Камар аль-Заман, в свою очередь, несмотря на общество садовника, который всеми силами старался развлечь его и поддержать в нем надежду на прибытие корабля, который перевезет его на остров Эбенового Дерева, жил в печали и с сокрушением вспоминал о прекрасных прошедших днях.

И вот однажды, когда садовник пошел, по своему обыкновению, к гавани, чтобы найти корабль, который согласился бы взять его гостя, Камар аль-Заман печально сидел в саду и читал на память разные стихи, глядя на порхающих птиц, как вдруг внимание его привлек громкий крик двух больших птиц. Он поднял голову к верхушке дерева, с которого раздавался этот крик, и увидел, что птицы отчаянно дерутся между собою клювами, крыльями и когтями. Но скоро на его глазах одна из птиц скатилась бездыханной на землю, в то время как победительница взмыла ввысь и улетела.

Но в ту же минуту две еще более крупные птицы, которые сидели на соседнем дереве и смотрели на схватку, слетели к мертвой птице и сели подле нее с двух сторон: одна поместилась в головах покойницы, а другая — в ногах; потом обе они печально склонили головы и принялись плакать.

При этом Камар аль-Заман вспомнил о супруге своей Сетт Будур и был чрезвычайно расстроен; а затем, заразившись слезами птиц, также принялся плакать.

Чрез некоторое время Камар аль-Заман увидел, что птицы выкопали могилу своими когтями и клювами и похоронили умершую.

Потом они улетели, но через некоторое время опять вернулись к могиле, держа за крыло и за ноги птицу, убившую их подругу; она старалась вырваться от них и испускала отчаянные крики. Но, не выпуская ее из когтей, они положили ее на могилу покойной и несколькими быстрыми ударами клювов распороли ей живот, чтобы отомстить ей за ее преступление, вырвали внутренности и улетели, а она продолжала биться на земле в предсмертных муках.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Они положили ее на могилу покойной и несколькими быстрыми ударами клювов распороли ей живот, чтобы отомстить ей за ее преступление, вырвали внутренности и улетели.

В то время как все это происходило, Камар аль-Заман, оцепенев от удивления, смотрел на столь необыкновенное зрелище. Затем, когда птицы улетели, он подошел из любопытства к тому месту, где лежала казненная птица, и, посмотрев на труп ее, увидел, что посреди распоротого желудка ее блестит что-то красное. Он наклонился и, взяв птицу в руки, сейчас же лишился чувств — он нашел сердоликовый талисман Сетт Будур!

Очнувшись от обморока, он прижал к сердцу этот драгоценный талисман, причину стольких вздохов, сожалений и скорби, и воскликнул:

— Да будет угодно Аллаху, чтобы это оказалось счастливым предзнаменованием и знаком того, что я найду мою возлюбленную Сетт Будур!

Потом он поцеловал талисман и поднес его ко лбу, потом завернул его в кусочек холста, привязал к своей руке, чтобы не потерять его, и принялся прыгать от радости. Успокоившись немного, он вспомнил, что добрый садовник просил его выкорчевать старое рожковое дерево[39], которое не давало более ни листьев, ни плодов. Он подпоясался пеньковым поясом, засучил рукава, взял заступ и принялся за работу, ударяя изо всех сил по корням старого дерева. Но вдруг он почувствовал, что заступ его ударился о какой-то твердый металлический предмет, приглушенный звон которого отдался под землей. Тогда он быстро разрыл землю, отбросил камни и вытащил большую бронзовую доску. Тогда перед ним открылась вырубленная в скале лестница с десятью довольно высокими ступенями; и, произнеся очистительные слова: «Ля иляха илля Ллах!»[40], он поспешно спустился вниз и очутился в широком четырехугольном погребе древней постройки, времен Самуда и Адита[41], и в этом большом сводчатом погребе он нашел двадцать огромных сосудов, расставленных в порядке по обеим сторонам его. Он поднял крышку одного из сосудов и увидел, что он наполнен слитками червонного золота; он поднял крышку второго сосуда, и оказалось, что он наполнен золотым порошком; тогда он открыл остальные восемнадцать сосудов, и оказалось, что они наполнены слитками золота и золотым порошком. Оправившись от изумления, Камар аль-Заман вышел из погреба, прикрыв вход его бронзовой доской, и окончил работу над деревом, а потом стал поливать деревья, как он делал это обыкновенно, помогая садовнику, и прекратил работу только вечером, когда вернулся его старый друг.

И в первую же минуту садовник объявил Камару аль-Заману радостную весть; он сказал ему:

— О дитя мое, я могу с радостью объявить тебе, что скоро ты вернешься в мусульманские страны! Я нашел корабль, снаряженный богатыми купцами, который через три дня поднимет паруса; и я переговорил с капитаном, который согласен довезти тебя до острова Эбенового Дерева!

Услышав это, Камар аль-Заман страшно обрадовался и, поцеловав руку садовника, сказал ему:

— О отец мой, поистине, ты принес мне добрую весть, но и я, в свою очередь, могу сообщить тебе нечто, что обрадует тебя…

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Берусь сообщить тебе нечто, что обрадует тебя, как я думаю, хотя ты и далек от жадности нынешних людей, и сердце твое чисто от всякой корысти. Потрудись только пойти со мною в сад, и я покажу тебе, о отец мой, какое состояние посылает нам милосердная судьба.

Тогда он повел садовника к тому месту, где раньше стояло выкопанное рожковое дерево, поднял металлическую доску, отвел удивленного и испуганного старика в погреб и открыл перед ним один за другим двадцать сосудов, наполненных слитками золота и золотым порошком. А добрый садовник, совсем растерявшись, поднимал руки, широко открывал глаза и перед каждым сосудом восклицал:

— О Аллах!

Затем Камар аль-Заман сказал ему:

— Всеблагому угодно было вознаградить тебя за гостеприимство твое: рука пришельца, которая протягивалась к тебе, прося о помощи в несчастье, открывает в жилище твоем источники золота. Такова воля судьбы, которая всегда благоприятствует добрым делам, блистающим чистой красотой бескорыстных сердец.

При этих словах старый садовник, не имея силы произнести ни слова, только заплакал, и слезы медленно скользили по длинной бороде его и скатывались на грудь. Потом он немного оправился от волнения и сказал:

— Дитя мое, на что нужно такому старику, как я, все это золото и все это богатство? Я, правда, беден, но мне довольно того, что у меня есть, и я буду совершено счастлив, если ты дашь мне только драхму или две на покупку савана, который я, умирая в одиночестве, положу рядом с собой, чтобы сострадательный прохожий завернул в него бренные останки мои в ожидании Страшного суда.

Тогда, в свою очередь, заплакал и Камар аль-Заман. Затем он сказал старику:

— О мудрый отец, о шейх с благовонными руками! Святое одиночество, в котором мирно протекают твои годы, изгладило перед глазами твоими законы, которыми живет род человеческий, законы справедливости и несправедливости, истины и лжи. Но я возвращаюсь в среду лютых тварей, именуемых людьми, и я не смею забыть об этих законах под страхом, что они загрызут меня. Это золото, о отец мой, без всякого сомнения, принадлежит тебе. Но если хочешь, разделим его: я возьму половину, а ты — другую половину. В противном случае я решительно ничего не возьму.

Тогда старый садовник ответил:

— Сын мой, мать моя родила меня здесь девяносто лет тому назад, потом она умерла; и отец мой умер. И око Аллаха бдело надо мной, и я возрос в тени этого сада под шум родного источника. Я люблю этот источник и этот сад, о дитя мое, и шепот этих листьев, и это солнце, и эту родную землю, на которой свободно движется и удлиняется знакомая мне тень моя, а ночью — луну, озаряющую деревья и улыбающуюся мне до самого утра. И это так много говорит моему сердцу, о дитя мое! А я говорю тебе об этом, чтобы ты знал, что удерживает меня здесь и мешает мне отправиться с тобою в мусульманские страны; я последний мусульманин в моей стране, где жили мои предки. Пусть же покоятся здесь белые кости мои, и пусть последний мусульманин умрет, повернувшись лицом к солнцу, которое освещает эту землю, оскверненную теперь варварскими сынами темного Запада!

Так говорил старик с дрожащими руками. Потом он прибавил:

— Что же касается этих драгоценных сосудов, о которых ты говоришь, то возьми, если таково желание твое, только десять из них, а десять остальных оставь в этом погребе — они будут наградою тому, кто предаст земле тело мое. Но это еще не все. Трудность не в этом. Главная трудность состоит в том, чтобы переправить эти сосуды на корабль, не привлекая к себе ничьего внимания и не возбудив жадность людей с черной душою, которые живут в этом городе. Но вот что я придумал. Оливы сада моего усыпаны плодами, а там, куда ты едешь, на острове Эбенового Дерева, оливки считаются большой редкостью и чрезвычайно ценятся, поэтому я побегу купить двадцать больших горшков, на дно которых мы положим слитки золота и золотой песок, а сверху оливки из моего сада. Тогда мы сможем без опасения перенести их на отъезжающий корабль.

И Камар аль-Заман немедленно последовал этому совету и провел день, занимаясь наполнением купленных горшков.

А когда ему оставалось наполнить только один последний горшок, он подумал: «Этот чудотворный талисман недостаточно хорошо спрятан на мне; его могут украсть у меня во время сна, или же он может потеряться. Поэтому, без сомнения, будет лучше, если я положу его на дно этого горшка; потом прикрою его слитками золота и золотым песком и сверху положу оливки».

И он сейчас же привел свой план в исполнение и, окончив укладку, закрыл последний горшок крышкой из белого дерева; а чтобы отличить этот горшок среди остальных, он сделал на дне его отметку, а затем, увлекшись этой работой, полностью вырезал на нем ножом имя свое: «Камар аль-Заман» — красиво переплетающимися буквами.

Окончив эту работу, он попросил своего старого друга сказать матросам, чтобы на следующий день они перенесли эти горшки на корабль. И старик немедленно исполнил это поручение, затем вернулся домой и, чувствуя себя несколько утомленным, лег на постель с легкой лихорадкой и ознобом.

На следующее утро старый садовник, никогда за всю свою жизнь не знавший болезней, почувствовал, что ему стало еще хуже, чем вчера, но ничего не сказал об этом Камару аль-Заману, чтобы не опечалить его в час отъезда. И он остался на своем матрасе, чувствуя страшную слабость и сознавая, что приближаются последние часы его.

Днем в сад пришли моряки за горшками и попросили Камара аль-Замана, который открыл им дверь, указать им, откуда они должны взять горшки. Он повел их к забору, подле которого были расставлены в ряд все двадцать горшков, и сказал им:

— Они наполнены оливками самого первого сорта, поэтому будьте, пожалуйста, осторожны, чтобы не разбить их.

Затем капитан, который сопровождал матросов, сказал Камару аль-Заману:

— Пожалуйста, не опоздай на корабль, господин, ибо завтра утром ветер подует с берега, и мы сейчас же распустим паруса.

И, взяв горшки, они удалились.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она продолжила:

Потом капитан, который сопровождал матросов, сказал Камару аль-Заману:

— Пожалуйста, не опоздай на корабль, господин, ибо завтра утром ветер подует с берега, и мы сейчас же распустим паруса.

И, взяв горшки, они удалились. Тогда Камар аль-Заман пошел к садовнику и заметил, что лицо его было бледно и в то же время светилось особенным ясным светом.

Он спросил, как его здоровье, и узнал, что друг его чувствует себя нехорошо; и хотя больной всячески старался успокоить его, он не мог отделаться от чувства тревоги. Он дал ему отвара из разных зеленых трав, но без особого успеха. И он провел с ним весь день, и не ложился спать ночью, и видел, что ему становится все хуже.

И вот утром добрый садовник с усилием подозвал его к своему изголовью, взял его за руку, сказал:

— Камар аль-Заман, сын мой, слушай! Нет Бога, кроме Аллаха, и господин наш Мухаммед — посланник Его! — и умер.

Тогда Камар аль-Заман залился слезами и долго сидел подле него и плакал. Затем он встал, закрыл ему глаза, отдал ему последний долг, изготовил белый саван, вырыл могилу и предал земле тело последнего мусульманина этой страны, перешедшей в руки неверных. И тогда только он подумал об отъезде.

Он купил кое-какую провизию, запер ворота сада, взял ключ с собой и побежал в гавань, ибо солнце было уже высоко; но он увидел, что корабль был уже далеко и, распустив все паруса, быстро уносился от берега под благоприятным ветром.

Увидев это, Камар аль-Заман пришел в полное сокрушение; но он скрыл свои чувства, чтобы не подвергнуться насмешкам собравшейся в гавани черни, и печально побрел он в сад, который со смертью старика перешел в его полную собственность. И, вернувшись в свой домик, он бросился на матрас и горько беззвучно заплакал в душе своей о возлюбленной своей Будур и о талисмане, которого он лишился во второй раз.

Видя, что неумолимая судьба заставляет его остаться на неопределенное время в этой негостеприимной стране, Камар аль-Заман предавался необычайной скорби; а мысль, что он навсегда потерял Будур, приводила его в еще большее отчаяние; и он говорил себе: «Несчастья мои начались с потерей этого талисмана, и судьба стала благоприятствовать мне с той минуты, как я нашел его; а теперь, когда я опять потерял его, кто знает, какие бедствия еще разразятся над моей головою?» Наконец он воскликнул:

— Нет прибежища, кроме Аллаха Всевышнего!

Затем он поднялся и, чтобы не лишиться десяти остальных сосудов, заключавших в себе найденный под землею клад, опять купил двадцать горшков, положил на дно их золотой песок и слитки, а затем наполнил их до краев оливками, говоря про себя: «Таким образом, в день, когда мне будет суждено Аллахом отплыть отсюда, они будут уже готовы».

И он принялся за поливку овощей и плодовых деревьев, читая на память грустные стихи о любви своей к Сетт Будур.

Так проводил он свое время.

Что же касается корабля, то благодаря попутному ветру он скоро прибыл на остров Эбенового Дерева и пристал как раз у той набережной, где поднимался дворец, в котором жила принцесса Будур под видом Камара аль-Замана.

Увидев этот корабль, который подходил на всех парусах, распустив по ветру все свои флаги, Сетт Будур почувствовала необыкновенное желание осмотреть этот корабль, тем более что она не теряла надежды встретить когда-нибудь на одном из этих кораблей, прибывавших издали, супруга своего Камара аль-Замана. И, призвав нескольких из своих придворных, она отправилась на этот корабль, который, как ей говорили, был нагружен драгоценными товарами.

^{Он увидел, что корабль был уже далеко и, распустив все паруса, быстро уносился от берега под благоприятным ветром.}

Взойдя на палубу, она позвала капитана и сказала ему, что хочет осмотреть его судно. Затем, уверившись, что Камара аль-Замана нет в числе пассажиров, она из любопытства спросила капитана:

— А чем нагружен твой корабль, о капитан?

Он ответил:

— О господин мой, кроме купцов, которые едут на этом корабле, мы везли в трюме прекраснейшие материи и шелковые ткани из разных стран, вышивки по бархату, парчу, холст, вытканный по прекраснейшим древним и новейшим рисункам, и другие ценные товары; затем у нас есть разные китайские и индейские лекарственные снадобья в порошках и в листьях, бадьян, помады, примочки, мази и драгоценные бальзамы; потом у нас есть самоцветные камни, жемчуг, кораллы и желтый янтарь, а также всевозможные благовония и отборные пряности — мускус, серая амбра и ладан; масла прозрачные, как слезы, и эссенции всех цветов, у нас есть также камфора, кишнец[42], кардамон, гвоздика, корица с Серендипа[43], индийский тамаринд и имбирь; наконец, на последней стоянке мы взяли оливки наилучшего качества, так называемые «птичьи оливки», с тонкой кожей, сладким, сочным мясом, а по цвету похожие на светлое масло.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Еще на последней стоянке мы взяли так называемые «птичьи оливки», с тонкой кожей, сладким, сочным мясом, а по цвету похожие на светлое масло.

Едва услышав об оливках, которые она страстно любила, принцесса Будур остановила капитана и с загоревшимися глазами спросила его:

— И много у вас этих «птичьих оливок»?

Он ответил:

— Двадцать больших горшков.

Она сказала:

— А очень большие они, эти горшки? Скажи! И есть ли в них также фаршированные оливки, знаешь, те, из которых вынимают косточки, наполняют острыми каперсами и которые душа моя предпочитает обыкновенным оливкам с косточками?

Капитан выпучил глаза и сказал:

— Я думаю, что у нас должны быть горшки и с такими оливками.

При этих словах у принцессы Будур слюна выступила на нёбе от неудовлетворенного желания, и она сказала:

— Мне хотелось бы купить один из этих горшков.

Капитан ответил:

— Хотя собственник их опоздал на корабль и я не могу свободно располагать ими, но господин наш царь может взять все, что ему угодно! — И он закричал: — Эй вы, принесите сюда из трюма один из горшков с оливками! — И моряки сейчас же принесли из трюма один из двадцати горшков.

Сетт Будур велела снять крышку и при виде этих превосходных «птичьих оливок» пришла в такой восторг, что воскликнула:

— Я куплю все двадцать горшков! Сколько они могут стоить по базарной цене?

Капитан ответил:

— По базарной цене острова Эбенового Дерева оливки должны стоить теперь, я думаю, сто драхм горшок.

Сетт Будур сказала своим придворным:

— Заплатите капитану по тысяче драхм за каждый горшок, — и прибавила: — Когда ты вернешься в страну, где живет этот купец, ты уплатишь ему стоимость оливок.

И она удалилась в сопровождении носильщиков, нагруженных горшками с оливками.

Придя во дворец, Сетт Будур первым делом отправилась к подруге своей Гайат аль-Нефус, чтобы сообщить ей о покупке оливок.

А когда согласно ее приказанию горшки были принесены в гарем, Будур и Гайат аль-Нефус, сгорая от нетерпения, велели принести большое блюдо, самое большое из всех блюд, для варенья и приказали рабыням осторожно поднять первый горшок и высыпать все, что в нем было, на блюдо, чтобы можно было отобрать фаршированные оливки от оливок с косточками.

Можно себе представить, каково было удивление Будур и ее подруги, когда они увидели, что оливки были перемешаны со слитками золота и золотым песком! И к удивлению этому примешивалось также некоторое беспокойство при мысли, что оливки могли пострадать от такого смешения.

И Будур велела принести еще несколько блюд и опорожнить все остальные горшки один за другим вплоть до двадцатого. А когда рабыни опрокинули двадцатый горшок, и на дне его оказалось имя Камара аль-Замана, и посреди высыпанных оливок заблистал талисман, Будур громко вскрикнула, побледнела и упала без чувств на руки Гайат аль-Нефус. Она сейчас же узнала сердолик, который носила когда-то на шелковом шнурке своих шальвар.

Когда же благодаря заботам Гайат аль-Нефус Сетт Будур пришла в себя, она взяла сердоликовый талисман в руки и поднесла его к губам, испуская радостные вздохи; а затем, чтобы не выдать перед рабынями своего пола, она отпустила их всех и сказала своей подруге:

— О возлюбленная моя, вот он, тот талисман, который был причиной разлуки моей с моим обожаемым мужем. Но раз я нашла его, я надеюсь найти также и того, прибытие которого будет блаженством для нас обеих.

И она послала за капитаном судна, который, сейчас же представ перед ней и облобызав землю пред ней, остановился, ожидая ее вопросов. Тогда Будур сказала ему:

— Можешь ли ты сказать мне, о капитан, чем занимается в своей стране собственник этих горшков с оливками?

Он ответил:

— Он помощник садовника и хотел сесть на наш корабль, чтобы торговать здесь оливками, но он опоздал на корабль.

Будур сказала:

— Итак, знай, о капитан, что, отведав этих оливок, лучшие из которых действительно оказались фаршированными, я догадалась, что тот, кто изготовил их, мой бывший повар, ибо он один умел придать фаршу из каперсов ту остроту и сладость, которая так приятна моему вкусу. Но этот проклятый повар бежал от меня, опасаясь, что его накажут за то, что он навредил мальчику, своему помощнику по кухне, пытаясь слишком жарко и грубо обнимать его. Поэтому ты должен немедленно пуститься в обратный путь и как можно скорее привезти мне этого помощника садовника, в котором я узнаю своего бывшего повара, виновного в приставании к мальчику, и я щедро награжу тебя, если усердно исполнишь мое приказание; в противном же случае я запрещу тебе въезд в мое царство. А если ты все-таки приедешь, я велю казнить тебя вместе со всеми твоими матросами!

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И ты должен немедленно пуститься в обратный путь и как можно скорее привезти мне этого помощника садовника, в котором я узнаю своего бывшего повара, виновного в приставании к мальчику, и я щедро награжу тебя, если усердно исполнишь мое приказание; в противном же случае я запрещу тебе въезд в мое царство. А если ты все-таки приедешь, я велю казнить тебя вместе со всеми твоими матросами!

На эти слова капитан мог ответить только послушанием, и, хотя этот вынужденный отъезд был связан для него с убытками в торговле, он подумал, что потери его будут возмещены царем при возвращении, и сейчас же пустился в путь. И Аллах ниспослал ему такое благополучие в плавании, что через несколько дней он уже приехал в город неверных и ночью сел в лодку с наиболее надежными из своих моряков.

И он немедленно подошел в сопровождении их к саду, где жил Камар аль-Заман, и постучался в ворота.

В эту минуту Камар аль-Заман, окончив дневной труд свой, сидел погруженный в печальные думы и со слезами на глазах читал стихи о разлуке. Но, услышав стук в ворота, он поднялся и, подойдя к воротам, спросил:

— Кто там?

Капитан отвечал разбитым голосом:

— Нищий. Откройте во имя Аллаха!

При этих словах, сказанных по-арабски, сердце у Камара аль-Замана забилось от сострадания, и он отпер ворота. Но его сейчас же схватили и связали моряки, ворвавшиеся в сад его, и, увидев двадцать горшков, выстроенных в ряд, как и в первый раз, сейчас же утащили их. Затем все они вернулись на корабль и немедленно пустились в путь.

Тогда капитан, окруженный своими людьми, подошел к Камару аль-Заману и сказал ему:

— Ага! Это ты любитель мальчиков при царской кухне? Вот постой, скоро мы приедем, тогда дождешься ты заслуженной казни, если только ты не хочешь, чтобы мои молодцы расправились с тобою сейчас же!

И он указал ему на моряков, которые, глядя на него, подмигивали друг другу, ибо они находили его очень недурной добычей для себя.

При этих словах Камар аль-Заман, которого по прибытии на корабль освободили от веревок, но который не произнес ни слова и покорно отдался во власть судьбе, не мог снести такого оскорбление и воскликнул:

— Да будет Аллах мне заступником! Как не стыдно тебе говорить это, о капитан! Молись за пророка!

Капитан ответил:

— Да пребудет Аллах и молитва Его над ним и всеми присными[44]его! Но это ты истерзал мальчика!

При этих словах Камар аль-Заман снова воскликнул:

— Да будет Аллах мне заступником!

Капитан же ответил:

— Да смилуется Аллах над нами! А мы предадимся воле Его!

А Камар аль-Заман продолжал:

— О вы все, здесь присутствующие! Клянусь устами пророка (да пребудет над ним молитва и мир!), что я ничего не понимаю в вашем обвинении и что я никогда не был на этом острове Эбенового Дерева, куда вы везете меня, и во дворце этого царя! Молитесь за пророка, добрые люди!

Тогда все ответили согласно обычаю:

— Да пребудет благословение над ним!

Тогда капитан сказал:

— Значит, ты никогда в жизни не был поваром и не терзал мальчика?

Камар аль-Заман в величайшем негодовании плюнул на землю и воскликнул:

— Да будет Аллах мне заступником! Делайте со мной что хотите, но, клянусь Аллахом, язык не повернется у меня больше, чтоб отвечать на подобные вопросы!

И он не сказал больше ни слова.

Тогда капитан сказал:

— Что касается меня, то мое дело будет исполнено, когда я привезу тебя к царю. Если ты невиновен, то ты сам выпутаешься из этого, как сможешь.

Между тем корабль благополучно прибыл к острову Эбенового Дерева; и капитан, сейчас же сев в лодку, привез Камара аль-Замана во дворец и попросил разрешения видеть царя. И так как его уже ждали, то он был немедленно введен в тронную залу.

Однако, чтобы не выдать себя и соблюсти как свои интересы, так и интересы Камара аль-Замана, Сетт Будур придумала один чрезвычайно мудрый план, особенно замечательный для женщины.

И вот едва взглянув на того, кого привел к ней капитан, она немедленно узнала возлюбленного своего Камара аль-Замана; и она страшно побледнела и потом стала желтой, как шафран. И все приписали это расстройство лица ее гневу при воспоминании об истерзанном ребенке. Она долго глядела на него, не произнося ни слова, в то время как он стоял перед ней в старой одежде садовника, и был страшно смущен, и весь дрожал. И ему даже в голову не приходило, что он находится в присутствии той, из-за которой он пролил столько слез и испытал столько страданий, горести и поношений.

Наконец Сетт Будур овладела собою и, обернувшись к капитану, сказала:

— Деньги, которые я дам тебе за оливки, ты оставишь у себя в награду за верную службу свою.

Капитан облобызал землю перед ней и сказал:

— А остальные двадцать сосудов, которые я привез в этот раз и которые находятся у меня в трюме?

Будур сказала:

— Если у тебя есть еще двадцать сосудов, поспеши принести их мне — и ты получишь тысячу динариев золотом.

И она отпустила его, а потом обернулась к Камару аль-Заману, который стоял с опущенными глазами, и сказала придворным:

— Возьмите этого молодого человека и отведите в хаммам.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она продолжила:

Будур сказала:

— Возьмите этого молодого человека и отведите его в хаммам. А затем вы оденете его в роскошное платье и завтра утром, в первый час заседания, приведете его ко мне!

И приказание ее было немедленно исполнено.

Что же касается Сетт Будур, то она пошла к подруге своей Гайат аль-Нефус и сказала ей:

— Ягненок мой! Возлюбленный наш вернулся! Клянусь Аллахом, я придумала один замечательный план, чтобы свидания наши не оказались погибельными для того, кому предстоит мгновенно превратиться из садовника в царя. И план этот таков, что, если бы он был начертан острием иглы в углу глаза, он послужил бы поучением для всех любящих учиться.

И Гайат аль-Нефус так обрадовалась, что бросилась на шею Сетт Будур; и начиная с этой ночи обе они были чрезвычайно сдержанны, чтобы во всей свежести встретить возлюбленного сердец их.

А утром в залу заседаний был приведен Камар аль-Заман, одетый в роскошное платье. И хаммам вернул лицу его весь прежний блеск, а легкие, плотно обхватывавшие его одежды обрисовали стройность его тела. И все эмиры, должностные лица и придворные даже не удивились, когда царь сказал великому визирю:

— Ты назначишь в прислужники этому молодому человеку сто рабов и будешь выдавать ему доходы с имений, достойных того высокого сана, в который я возвожу его! — и сделал его визирем между визирями, и отвел ему роскошное помещение, и подарил ему лошадей, мулов и верблюдов, не говоря уже о наполненных разным добром сундуках и шкафах.

На следующее утро Сетт Будур, по-прежнему под видом царя острова Эбенового Дерева, призвала к себе своего визиря и отстранила его от должности великого визиря, а Камара аль-Замана назначила на его место. И Камар аль-Заман сейчас же вошел в Совет и стал руководить собранием.

Однако, когда заседание было окончено, Камар аль-Заман принялся размышлять и сказал про себя: «Почести, которыми осыпает меня этот молодой царь, и дружба, которую он мне оказывает перед лицом всех окружающих, без сомнения, должны иметь какую-нибудь причину. Но что бы это была за причина? Моряки схватили меня и привезли сюда, обвиняя меня в том, что я истерзал мальчика в то время, когда был царским поваром. А царь, вместо того чтобы наказать меня, посылает меня в хаммам, назначает меня на высокие должности и тому подобное. О Камар аль-Заман, какая бы могла быть причина всем этим странным происшествиям?»

Он раздумывал так еще в течение некоторого времени, а потом воскликнул:

— Клянусь Аллахом! Я нашел причину! Да разразит Аллах Иблиса! Наверное, этот молоденький и красивый царь думает обо мне как о своем любовнике, отсюда и вся его любезность! Но клянусь Аллахом, я не могу пойти на это! И мне нужно теперь же выяснить его намерения, и, если он в самом деле хочет этого от меня, я сейчас же верну ему все вещи, которые он подарил мне, откажусь от должности великого визиря и вернусь в свой сад.

И Камар аль-Заман сейчас же пошел к царю и сказал ему:

— О царь благословенный, поистине, ты осыпал раба своего почестями и щедротами, которые подобают лишь старцам, поседевшим от избытка мудрости; а я еще юноша среди юношей. И если все это не имеет какой-либо скрытой от меня причины, то это было бы с твоей стороны ужаснейшей расточительностью!

При этих словах Сетт Будур улыбнулась и, взглянув на Камара аль-Замана страстным взглядом, сказала ему:

— Разумеется, о мой прекрасный визирь, все это имеет причину, и причина эта заключается в той дружбе, которая внезапно зажглась в печени моей от красоты твоей! Ибо в самом деле, я совершенно очарован нежною кожей и безмятежным выражением лица твоего.

Но Камар аль-Заман сказал:

— Да продлит Аллах дни царя! Но у раба твоего есть жена, которую он любит и о которой он плачет ночи напролет, с тех пор как одно странное приключение разлучило его с нею. И потому, о царь, раб твой просит у тебя позволения уехать, сложить с себя все обязанности, которыми тебе угодно было почтить его.

Но Сетт Будур взяла молодого человека за руку и сказала ему:

— О мой прекрасный визирь, сядь подле меня! Зачем говоришь ты об отъезде? Оставайся с тем, кто так полюбил тебя и готов разделить с тобою самый престол. Усвой и ты наши нравы, о прекрасный юноша, ибо мы живем в век, когда первенство по праву отдается красоте. И вспомни слова поэта…

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и с обычной скромностью умолкла.

А когда наступила

она продолжила:

Зачем говоришь ты об отъезде? Оставайся с тем, кто так полюбил тебя и готов разделить с тобою сам престол. Усвой и ты наши нравы, о прекрасный юноша, ибо мы живем в век, когда первенство по праву отдается красоте. И вспомни слова поэта:

Когда Камар аль-Заман услышал эти стихи и понял их значение, он был чрезмерно смущен, и его щеки вспыхнули, словно пылающий факел, и затем он сказал:

— О царь, раб твой признает, что у него нет вкуса к этим вещам, к которым он так и не мог привыкнуть. И кроме того, я слишком мал, чтобы выдерживать вес и меру, которые не выдержала бы задняя часть старого носильщика!

При этих словах Сетт Будур от души рассмеялась, а затем сказала Камару аль-Заману:

— О восхитительный юноша, в самом деле, я не понимаю, отчего ты так волнуешься?! Послушай же, что я думаю по этому поводу: либо ты слишком юн, либо уже вошел в возраст зрелости. Если ты все еще слишком юн и не достиг возраста ответственности, мне не за что тебя винить, ибо нет смысла обвинять безобидные поступки детей или смотреть на них слишком сурово. Если же ты уже достиг возраста ответственности, во что я верю, слыша все твои возражения, тогда тебе не стоит стесняться или опасаться за себя, поскольку ты являешься повелителем своего тела и можешь посвятить его использованию, которое ты предпочитаешь, ведь ничего не происходит иначе предопределенного. И помни также, что это я должен опасаться, потому что моложе тебя, хотя я поступал в жизни сообразно этим прекрасным строчкам:

Когда Камар аль-Заман услышал эти стихи, свет померк перед его глазами, и он склонил голову и сказал Сетт Будур:

— О прославленный царь! У тебя во дворце множество молодых женщин, и молодых рабов, и столь прекрасных девственниц, и все они такие, что ни один царь своего времени не имеет у себя подобных. Зачем отказываться от всего этого только ради меня? Разве ты не знаешь, что можешь свободно располагать этими женщинами, удовлетворяя любые свои желания и любое свое любопытство?

Однако Сетт Будур улыбнулась, прикрыла на мгновение свои веки, а потом вновь подняла их и затем ответила:

— Нет ничего более правдивого, чем то, что ты говоришь, о мой рассудительный и прекрасный визирь! Но что поделать, если наш вкус меняет наши желания, если наши чувства становятся более тонкими и настроение меняет свою природу? Что же нам остается? Однако давай оставим этот спор, который ни к чему не приведет, и послушаем, что говорят об этом наши самые уважаемые поэты. Вот лишь некоторые из их стихов.

Один поэт сказал:

А второй:

Другой же сказал:

А еще один сказал:

Другой поэт сказал:

А еще один поэт сказал так:

А другой сказал так:

А другой сказал:

И наконец, другой сказал:

И когда Камар аль-Заман услышал все эти стихи, он очень хорошо понял, что больше нельзя ошибаться в намерениях Сетт Будур, которую он по-прежнему принимал за царя, и он увидел, что сопротивляться бесполезно; и тогда он испытал искушение узнать, что пришло на смену старым обычаям, о которых говорил поэт…

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и с обычной скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Но тогда он испытал искушение узнать, что пришло на смену старым обычаям, о которых говорил поэт, поэтому он ответил:

— О царь времен, раз так, пообещай мне, что мы сделаем это вместе только один раз. И если я и соглашаюсь на это, то только чтобы попытаться показать тебе, что лучше бы нам вернуться к старому способу. В любом случае, со своей стороны, мне было бы приятно, если ты поклянешься мне, что никогда больше не попросишь меня повторить этот поступок, за который я заранее прошу у Аллаха Всемогущего всяческого прощения!

И Сетт Будур воскликнула:

— Я тебе это обещаю! И я тоже хочу попросить прощения у Аллаха Милосердного, чья доброта безгранична, чтобы мы смогли выйти из тьмы заблуждения на свет истинной мудрости!

А затем она добавила:

— Но на самом деле нам совершенно необходимо сделать это хотя бы один раз, ведь поэт об этом сказал:

Проговорив эти стихи, Сетт Будур быстро поднялась и повела Камара аль-Замана к большим матрасам, разостланным поверх ковров, между тем как он со вздохом говорил:

— Нет прибежища, кроме Аллаха! И ничто да не свершится помимо воли Его!

И поскольку Сетт Будур нетерпеливо требовала, чтобы он поторопился, то он снял свои широкие шальвары, а затем и нижнюю одежду. При этом он внезапно был сбит с ног царем и упал на матрас, а царь растянулся подле него, схватил его руки в свои и сказал:

— Вот увидишь, что даже ангелы не смогут дать тебе такую ночь! Обнимемся же! — И с этими словами он обвил его бедра своими ногами и сказал: — О, дай мне свою руку! Протяни ее мне между бедер, чтобы разбудить моего малыша и заставить его встать, а то пока он дремлет!

И Камар аль-Заман, испытывая неловкость, сказал:

— Я не смею!

Тогда царь сказал:

— Я помогу тебе!

И он взял его за руку и провел ею по своим бедрам. И тогда Камар аль-Заман почувствовал, что это прикосновение к бедрам царя было более мягким и приятным, чем прикосновение к маслу или шелку. И ему это очень нравилось, и он стал самостоятельно исследовать их верх и низ, пока его рука не достигла купола, который он нашел чрезмерно беспокойным и, по правде говоря, полным благословений. Но как он ни старался, нашаривая со всех сторон, вокруг и около, он не мог найти минарет! Поэтому он подумал про себя: «О Аллах! Как много Ты скрываешь! Как же может быть купол без минарета?» И затем он сказал себе: «Вероятно, этот очаровательный царь не мужчина и не женщина, а белый евнух. Это гораздо менее интересно».

И он сказал царю:

— О царь! Я не знаю, как это может быть, но я не могу найти малыша!

При этих словах Сетт Будур разразилась вдруг таким смехом, что едва не лишилась чувств.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и с обычной скромностью умолкла.

А когда наступила

она продолжила эту историю:

Это так рассмешило Сетт Будур, что она от смеха едва не лишилась чувств. Потом стала вдруг серьезной и сказала Камару аль-Заману своим прежним, столь сладостным и певучим голосом:

— О возлюбленный муж мой! Как скоро ты позабыл прекрасные ночи, которые мы проводили с тобою!

И она быстро поднялась и, сбросив с себя мужское платье, в которое она была одета, и сорвав с головы тюрбан, предстала пред ним обнаженной, с распущенными по спине волосами.

Тогда Камар аль-Заман узнал супругу свою Будур, дочь царя Гайюра, владыки Эль-Убура и Эль-Косейра. И он поцеловал ее, и она поцеловала его, и он прижал ее к своей груди, и она прижала его к своей груди; потом оба они, плача от радости, распростерлись на матрасе, осыпая друг друга поцелуями. И среди тысячи других стихов она проговорила следующие:

Затем царица Будур рассказала Камару аль-Заману все свои приключения от начала и до конца; и он сделал то же самое; потом он сказал ей с упреком:

— Право, ты ужасно жестоко поступила со мною сегодня!

Она ответила:

— Клянусь Аллахом! Ведь это была шутка!

И затем они предались страстным ласкам в сплетении тел, и так до начала дня.

Тогда царица Будур пошла к царю Арманосу, отцу Гайат аль-Нефус, рассказала ему с полной правдивостью всю свою историю и призналась ему, что дочь его аль-Нефус осталась столь же девственной, как и раньше.

Когда царь Арманос, государь острова Эбенового Дерева, услышал это сообщение Сетт Будур, дочери царя Гайюра, он пришел в крайнее изумление, и восторгу его не было пределов; и приказал он, чтобы эта удивительная история была записана золотыми буквами на отборном пергаменте. Потом он обратился к Камару аль-Заману и спросил его:

— О сын царя Шахрамана, хочешь ли ты породниться со мной, взяв второй женой дочь мою Гайат аль-Нефус, еще не тронутую ничьим прикосновением?

Камар аль-Заман ответил:

— Мне нужно раньше посоветоваться с супругой моей Сетт Будур, которой принадлежит уважение мое и любовь моя! — И он обернулся к Сетт Будур и спросил ее: — Согласна ли ты, чтобы я взял второй женой Гайат аль-Нефус?

Будур ответила:

— Разумеется! Ибо я сама сберегла ее для тебя, чтобы отпраздновать твое возвращение! И я буду счастлива занимать даже второе место в расположении твоем, ибо я полна благодарности к Гайат аль-Нефус за ее милые ласки и за ее гостеприимство.

Тогда Камар аль-Заман обратился к царю Арманосу и сказал ему:

— Супруга моя Сетт Будур выразила свое полное согласие, сказав при этом, что она была бы счастлива в случае надобности даже смиренно служить Гайат аль-Нефус!

При этих словах царь Арманос возрадовался радостью великой и сел, как и подобало при таком случае, на судебный престол, и приказал собрать всех визирей, эмиров, придворных и должностных лиц всего государства и рассказал им историю Камара аль-Замана и супруги его Сетт Будур от начала и до конца. Потом он сообщил им о намерении своем отдать Гайат аль-Нефус замуж за Камара аль-Замана и сделать его при этом царем острова Эбенового Дерева вместо супруги его, царицы Будур. И все облобызали землю между рук его и ответили:

— Раз принц Камар аль-Заман оказался супругом Сетт Будур, которая занимала до сих пор этот престол, мы с радостью признаем его нашим царем и будем счастливы считать себя его верными рабами.

При этих словах царь Арманос весь затрепетал от удовольствия и приказал немедленно позвать кади, свидетелей и главных начальствующих лиц и написал брачный контракт Камара аль-Замана с Гайат аль-Нефус. И по этому случаю начались великие ликования и дивные празднества, и щедроты посыпались на все войско и на весь народ. И во всем царстве не нашлось бы ни единого человека, который не молил бы Аллаха о долголетии и благоденствии царя Камара аль-Замана и обеих супруг его, Сетт Будур и Гайат аль-Нефус.

А Камар аль-Заман, в свою очередь, с такою же справедливостью правил государством, с какою и удовлетворял обеих жен, ибо он проводил одну ночь с одною, а другую — с другою, поочередно.

Что же касается до Сетт Будур и Гайат аль-Нефус, то они жили постоянно вместе в наилучшем согласии, отдавая ночи свои супругу, а в дневные часы услаждая ласками друг друга.

Затем Камар аль-Заман отправил гонцов к отцу своему, царю Шахраману, чтобы известить его обо всех этих радостных событиях и сообщить ему, что он рассчитывает повидать его и приедет к нему, как только покорит неверных, избивших мусульман и завладевших городом, расположенным на берегу моря.

А тем временем царица Будур и царица Гайат аль-Нефус благополучно понесли от Камара аль-Замана, и каждая подарила своему мужу сына мужского пола, прекрасного, как луна.

И все жили в совершенном счастье до конца дней своих.

Такова удивительная история Камара аль-Замана и Сетт Будур.

И, проговорив эти слова, Шахерезада улыбнулась.

А маленькая Доньязада, бледные щечки которой покрылись ярким румянцем к концу этой истории, причем глаза ее широко открылись от удовольствия, любопытства и смущения, закрыла лицо обеими руками, но продолжала смотреть на всех в щелки между пальцев.

А когда Шахерезада, чтобы очистить голос, прикоснулась губами к холодному отвару из сладкого изюма, Доньязада захлопала в ладоши и воскликнула:

— О сестра моя, как жаль, что эта удивительная история так скоро закончилась! Это первая в таком роде, и я не могу понять, почему я так раскраснелась.

Тогда Шахерезада, отпив глоток отвара, улыбнулась сестре своей глазами и сказала ей:

— Но что же будет с тобой, когда ты услышишь рассказ о Прекрасном Нуме и Прекрасной Ниме?

При этих словах Доньязада вскочила от удовольствия и волнения и воскликнула:

— О сестра, умоляю тебя! Расскажи нам поскорее историю о Прекрасном Нуме и Прекрасной Ниме, самые имена которых наполняют восторгом мою душу!

И Шахерезада ответила:

— С радостью!

Тогда царь Шахрияр, грусть которого рассеялась после первых же слов истории Сетт Будур, которую он прослушал с величайшим вниманием, сказал ей:

— О Шахерезада, я должен признаться тебе, что эта история о принцессе Будур восхитила мою душу, и к тому же она дала мне возможность лучше понять ту новую моду, о которой говорит Сетт Будур в прозе и стихах. И если в рассказе, который ты нам обещаешь рассказать, эта мода пополняется другими деталями, о которых я не знаю, ты можешь начать прямо сейчас!

Но Шахерезада заметила приближение утра и отложила свой рассказ до следующей ночи.

А царь Шахрияр подумал в душе своей: «О Аллах! Я не убью ее, пока не услышу другие подробности о новой моде, которая, как мне кажется, до сих пор покрыта мраком неизвестности!»

А когда наступила

Доньязада воскликнула:

— О Шахерезада, сестра моя, начинай!

И Шахерезада улыбнулась своей сестре, а потом, повернувшись к царю Шахрияру, сказала: