Тысяча и одна ночь. В 12 томах

ИСТОРИЯ АЛА АД-ДИНА АБУ АЛЬ-ШАМАТА ПО ПРОЗВАНИЮ РОДИМОЕ ПЯТНЫШКО

Рассказывали мне, о царь благословенный, что в городе Каире жил некогда один почтенный шейх, который был купеческим старостой этого города. И все базарные торговцы почитали его за его честность, за его степенные и вежливые манеры, за его сдержанную речь, за богатство и огромное множество имеющихся у него рабов и слуг. Звали его Шамзеддин.

Однажды в пятницу перед молитвой он отправился в хаммам, а затем зашел к цирюльнику, которому велел согласно священным предписаниям подстричь себе усы до края верхней губы и тщательно обрить голову. Затем он взял зеркало, которое подставил ему цирюльник, и посмотрелся в него, прочитав предварительно молитву, чтоб предохранить себя от чрезмерного внимания к своему лицу. И с бесконечною грустью он должен был убедиться, что седые волоски в бороде его стали гораздо многочисленнее черных и что нужно всматриваться с чрезвычайным вниманием, чтобы разглядеть черные волоски среди белых прядей, среди которых они были рассеяны. И он подумал: «Седеющая борода… ведь это признак старости, а старость — преддверие смерти. Бедный Шамзеддин, ты уже близок к могиле, а у тебя еще нет потомства; ты угаснешь, и ничего не останется от тебя, как если б ты и не жил».

Затем, полный этих грустных мыслей, он отправился в мечеть на молитву, а оттуда вернулся домой, где супруга его, зная обычные часы его возвращения, уже ожидала его, выкупавшись, надушившись и тщательно очистив от волосков свое тело. И она встретила его с улыбкой и обратилась к нему с приветом, говоря:

— Да принесет тебе счастье этот вечер!

Но староста, не отвечая приветом на привет своей супруги, сказал ей раздраженным голосом:

— О каком счастье ты говоришь? Разве для меня может быть какое-нибудь счастье?

Супруга его с удивлением сказала:

— Имя Аллаха над тобою и с тобою! Откуда эти нечестивые мысли? Чего еще недостает для твоего счастья? И какая причина твоего расстройства?

Он ответил:

— В тебе одной эта причина! Слушай же, о женщина, пойми, какую скорбь и какую горечь я испытываю, отправляясь каждый день на базар: я вижу в лавках купцов, подле которых сидят дети их; у каждого из них есть по два, по три, по четыре ребенка, вырастающих у них на глазах. Они гордятся своим потомством. Один я лишен этого утешения. И часто я мечтаю о смерти, которая избавит меня от этой безрадостной жизни. И я молю Аллаха, призвавшего в лоно Свое отцов моих, ниспослать и мне кончину, которая положит предел и моим мучениям.

На эти слова супруга старосты сказала ему:

— Отгони эти печальные мысли и окажи честь скатерти, которую я разостлала для тебя.

Но купец воскликнул:

— Нет, клянусь Аллахом, я не буду больше ни есть, ни пить и ничего не хочу принимать из рук твоих! В тебе одной причина нашего бесплодия. Вот уже сорок лет, как мы женаты, а у нас все нет детей. И ты постоянно мешала мне взять себе других жен и, как настоящая корыстная женщина, в первую же брачную ночь нашу воспользовалась слабостью плоти моей и заставила меня поклясться, что я никогда не введу в дом наш другую женщину и даже не войду в связь ни с какой другой женщиной, кроме тебя. И я простодушно обещал тебе это. Но хуже всего то, что я оставался верным моему обещанию; а ты, видя свое бесплодие, не имела великодушия снять с меня мою клятву. Ибо, ради Аллаха, я бы лучше предпочел дать отрезать свой зебб, чем давать его тебе, лаская тебя. Ибо теперь я вижу, что возиться с тобой — пустая трата времени и что с таким же успехом я мог бы вставлять свой инструмент в каменную яму, ведь чрево твое так же бесплодно, как трещина в иссохшей скале, и я напрасно щедро пытался оживить твою бездонную пропасть.

Когда супруга купеческого старосты услышала эти довольно резкие слова, свет превратился во мрак перед глазами ее, и самым грубым голосом, какой только возможен в негодовании, она закричала супругу своему, купеческому старосте:

— Ах ты, старик бескровный! Надуши рот свой, прежде чем говорить. Имя Аллаха со мною и надо мной! Да сохранит Он меня от всякого безобразия и от всякого навета! Так ты воображаешь, что из нас двоих я виновата в нашем бесплодии? Как бы не так, старикашка бессильный! Ради Аллаха! Это твои яйца холодны, и они выделяют жидкость слишком прозрачную и без доброго семени! Купи себе раньше какого-нибудь снадобья, чтобы разогреть свой сок! И тогда ты увидишь, полон ли мой фрукт красивых зерен или бесплоден.

При этих словах своей раздраженной супруги купеческий староста несколько поколебался в своих мыслях и нерешительным голосом сказал:

— Утверждая, что мои яйца холодны и что их сок прозрачный и без доброго семени, ты бы могла указать мне место, где продают средство, способное сгущать эту жидкость.

И жена его ответила ему:

— Да у первого попавшегося аптекаря ты найдешь микстуру, которая ее сгущает и делает яйца мужчины способными оплодотворить женщину!

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она продолжила:

При этих словах староста подумал: «Клянусь Аллахом, завтра же пойду к аптекарю и куплю немножко этой микстуры, чтобы загустить мои яйца!»

И действительно, на следующий же день, едва только открылся базар, он захватил с собой пустую фарфоровую банку, пошел к аптекарю и сказал ему:

— Мир тебе!

Аптекарь ответил приветствием на его приветствие и сказал ему:

— Благословенно утро, которое привело тебя ко мне как первого покупателя. Что прикажешь?

И староста сказал:

— Продай мне унцию смеси, которая сгущает яйца мужчин, — и протянул ему фарфоровую банку.

Услышав это, аптекарь не знал, что и подумать, и сказал себе: «Наш староста, обыкновенно столь серьезный, без сомнения, вздумал пошутить. Отвечу-ка и я ему шуткой». И он сказал ему:

— Нет ее у меня, клянусь Аллахом; еще вчера ее было много, этой микстуры, но все берут ее нарасхват, и запасы мои истощились. Попробуй спросить у моего соседа.

Тогда староста пошел к другому аптекарю, потом к третьему, но все отсылали его с тем же ответом, посмеиваясь между собой над таким необыкновенным требованием.

Когда староста убедился, что поиски его тщетны, он вернулся в свою лавку и сел, погрузившись в свои мысли, с полным отвращением к жизни. Но в то время как он мучился этими мыслями, он увидел, что перед дверью его остановился шейх торговцев краденным, потребитель гашиша, пьяница, курильщик опиума, словом, образец базарной сволочи. Его звали Сезам.

Однако шейх Сезам весьма почитал купеческого старосту Шамзеддина и никогда не проходил мимо его лавки, не поклонившись ему до земли и не обратившись к нему с самым изысканным приветом. И в это утро он не преминул засвидетельствовать свое почтение достойному старосте, который ответил ему на его привет самым раздраженным тоном. И Сезам, заметив это, спросил его:

— Какое несчастье случилось с тобой, что ты так расстроен, о достопочтенный староста наш?

Он ответил:

— Иди сюда, Сезам, сядь рядом со мной и выслушай, что я тебе скажу. Тогда ты увидишь, имею ли я основания печалиться. Подумай, Сезам, вот уже сорок лет, как я женат, и до сих пор не знаю даже запаха ребенка! И наконец мне сказали, что я один виноват в этом; у меня слишком жидкие яйца, а их сок слишком прозрачный. И мне посоветовали спросить у аптекаря микстуру, которая сгущает яйца. Но ни у одного аптекаря не оказалось такой микстуры. Теперь ты понимаешь, что я очень несчастен, поскольку не могу найти нужного, чтобы сгустить их сок для моей любимой.

Когда маклер Сезам услышал эти слова старосты, он не выказал ни малейшего удивления и не стал смеяться, как аптекари, а подставил ему руку ладонью кверху и сказал:

— Положи динарий в эту руку и дай мне эту фарфоровую банку! Я оборудую твое дело!

А староста ответил ему:

— Ради Аллаха, разве это возможно? Но знай, о Сезам, что, если действительно оборудуешь это дело, благосостояние твое обеспечено, клянусь тебе в этом жизнью пророка! А для начала вот тебе два динария вместо одного. — И он положил ему на руку две золотых монеты и передал ему фарфоровую банку.

Тут этот баснословный пьяница и гуляка, каким был Сезам, показал себя на деле гораздо более сведущим в науке, чем все аптекари базара, вместе взятые. В самом деле, купив на базаре все, что было нужно, он вернулся домой и немедленно принялся за приготовление следующей микстуры.

Он взял две унции сока из перца кубеба[57], одну унцию масла из ионийской конопли, одну унцию гвоздики, одну унцию красной серендипской корицы, десять драхм белого малабарского кардамона, пять драхм индийского имбиря, пять драхм белого перца, пять драхм индийского перца, унцию ягод индийского бадьяна и пол-унции горного аниса. Все это он предварительно истолок, просеял каждое снадобье через сито, потом основательно все смешал и положил в эту смесь чистого меду и приготовил таким образом тесто, к которому он прибавил пять зерен мускуса и унцию толченой рыбьей икры. Ко всему этому он прибавил еще легкого розового сиропа и положил смесь в фарфоровую банку.

Затем он поспешил отнести банку к Шамзеддину и сказал ему:

— Вот это чудодейственное снадобье, которое укрепляет яйца мужчин и сгущает их чрезмерно жидкий сок!

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И это чудодейственное снадобье укрепляет яйца мужчин и сгущает их чрезмерно жидкий сок!

Затем он прибавил:

— Ты должен есть это тесто за два часа до того, как пойдешь к жене своей. Но перед этим ты должен еще в течение трех дней не принимать другой пищи, кроме жареных голубей, сильно приправленных пряностями, рыбы с молоками внутри и, наконец, слегка поджаренных бараньих яиц. И если после всего этого ты не сможешь пробивать стены и оплодотворить даже голую скалу, то я, Сезам, соглашусь обрить себе голову и усы и позволю тебе плюнуть мне в лицо!

И, проговорив эти слова, он вручил старосте фарфоровую банку и удалился.

Тогда староста подумал: «Нет сомнения, что этот Сезам, который проводит время в разврате, должен знать толк в такого рода снадобьях для укрепления мужской силы. Попробую возложить упование свое на Аллаха и на него».

И он вернулся в дом свой и поспешил помириться с супругой своей, которую он всегда любил и которая любила его, и оба они извинились друг перед другом за свою внезапную вспышку и рассказали друг другу, как тяжело им было в течение всей ночи думать о своей ссоре из-за необдуманных и необоснованных слов.

Затем Шамзеддин в течение трех дней тщательно исполнял все предписания Сезама и наконец поел изготовленного им теста, которое он нашел превосходным.

Тогда он почувствовал, что кровь его разогревается, как во времена молодости, когда он бился об заклад со своими сверстниками. И он пошел к супруге своей и взгромоздился на нее, и она ответила ему, и оба были поражены результатом своим с точки зрения продолжительности, повторения, любовного жара, толчков, интенсивности и последовательности. И в эту же ночь жена старосты, несомненно, понесла, в чем она была полностью уверена, когда увидела, что три месяца прошли без кровопролития.

Беременность эта прошла вполне благополучно, и по прошествии девяти месяцев, день в день, супруга старосты разрешилась от бремени вполне счастливо, но с величайшим трудом, ибо ребенок, который родился у нее, был так велик, как будто ему было не меньше года.

И повивальная бабка после обычных молитв объявила, что еще никогда в жизни не видела она такого сильного и крепкого ребенка. Все это не должно казаться удивительным, если вспомнить о чудодейственном средстве Сезама.

Итак, повивальная бабка приняла ребенка и обмыла его, призывая на него имя Аллаха, Мухаммеда и Али; прочла ему на ухо шахаду[58], запеленала его и передала его матери, которая стала кормить его грудью, пока он не наелся и не уснул. И повивальная бабка оставалась еще в течение трех дней подле матери и ушла только тогда, когда убедилась, что все было в порядке и что все соседки были одарены приготовленными по этому случаю сладостями.

На седьмой день в комнате родильницы разбросали соль[59], и староста пошел поздравить жену свою. Затем он спросил ее:

— А где же дар, ниспосланный нам Аллахом?

И она сейчас же подала ему новорожденного, и староста Шамзеддин пришел в совершенный восторг от красоты этого семидневного ребенка, которого можно было бы принять за годовалого и лицо которого было прекраснее восходящей луны.

И он спросил супругу свою:

— Как же ты назовешь его?

Она ответила:

— Если бы это была девочка, я бы сама дала ей имя; но так как это мальчик, то первенство в этом деле принадлежит тебе.

Но как раз в эту минуту одна из рабынь, пеленавшая ребенка, заплакала от волнения и удовольствия, заметив на левой ягодице его маленькое, хорошенькое родимое пятнышко, похожее на зерно мускуса и выделявшееся на его белой коже своею формой и цветом. А кроме того, на обеих щеках ребенка тоже было два маленьких родимых пятнышка, бархатистых и похожих на черные зернышки.

Тогда достопочтенный староста, вдохновившись этим открытием, воскликнул:

— Мы назовем его Ала ад-Дин[60] Родимое Пятнышко!

И так ребенок был назван Ала ад-Дин Родимое Пятнышко, но так как имя это было слишком длинно, то его звали просто Родимое Пятнышко. И в течение четырех лет ребенка кормили, кроме матери, еще две кормилицы; и он сделался сильным, как львенок, и остался белым, как жасмин, и розовым, как роза. И он был так хорош собой, что все маленькие девочки-соседки и все маленькие родственницы до безумия любили его; и он принимал от них все знаки внимания, но никогда не позволял им целовать себя и жестоко царапал их, когда они слишком близко подходили к нему; и потому все девочки и даже взрослые девушки пользовались тем временем, когда он спал, чтобы безнаказанно осыпать его поцелуями и восхищаться его красотой и его свежестью.

Когда отец и мать Родимого Пятнышка увидели, что все так любят и балуют их сына, они стали бояться, чтобы его не сглазили, и решились избавить его от этой опасности. С этой целью, вместо того чтобы оставлять на лице его следы мух и всякую грязь, как делают другие родители, чтобы отнять у своих детей привлекательность и избавить их от дурного глаза, родители Родимого Пятнышка заперли своего ребенка в находившийся под домом подвал и стали воспитывать вдали от глаз человеческих.

И таким образом Родимое Пятнышко возрастал вдали от всех, но окруженный неустанными заботами рабов и евнухов. А когда он немного подрос, к нему приставили ученейших наставников, которые обучали его прекрасному письму, Корану и наукам. И он сделался столь же ученым, сколь прекрасным и стройным. И родители его решили не выпускать его из этого подземелья, пока у него не отрастет борода до самой земли.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что занимается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она продолжила:

Пока у него не отрастет борода до самой земли.

Но вот однажды раб, который приносил Родимому Пятнышку блюдо с кушаньями, забыл запереть за собою дверь в подземелье; и Родимое Пятнышко, увидав открытую дверь, которую он никогда прежде не замечал, потому что подземелье было обширно и разгорожено разными занавесами, поспешил выйти и подняться на верхний этаж, где находилась его мать, окруженная разными благородными дамами, которые пришли навестить ее.

В это время Родимое Пятнышко представлял из себя чудесного четырнадцатилетнего юношу, прекрасного, как ангел, с нежным, как у персика, пушком на щеках и по-прежнему с двумя черными пятнышками по обеим сторонам рта, не говоря уже о том пятнышке, которого не было видно.

И вот когда женщины увидели этого незнакомого им юношу, который так внезапно вошел к ним, они с испугом поспешили опустить на лицо покрывала и сказали супруге Шамзеддина:

— Ради Аллаха, как не стыдно тебе впускать к нам постороннего молодого человека? Разве ты не знаешь, что стыдливость — одно из основных предписаний закона?

Но мать Родимого Пятнышка ответила:

— Аллах над вами! О гостьи мои, тот, которого вы видите перед собою, есть возлюбленный сын мой, плод чрева моего, сын купеческого старосты города Каира, вскормленный обильным молоком кормилиц и взращенный на руках прекрасных рабынь, на плечах избранных девушек и у грудей самых чистых и благородных женщин; это око матери своей и гордость отца своего, это — Родимое Пятнышко! Аллах над вами, гостьи мои!

И супруги эмиров и богатых купцов ответили:

— Да пребудет имя Аллаха с ним и над ним! Однако, о мать Родимого Пятнышка, почему ты до сих пор никогда не показывала нам своего сына?

Тогда супруга Шамзеддина сначала поднялась и поцеловала сына своего в глаза и выслала его, чтобы не стеснить более своих гостей, и сказала им:

— Отец воспитал его в подземелье нашего дома, чтобы охранить его от дурного глаза, и он решил никому не показывать его до тех пор, пока у него не отрастет борода, ибо красота его может навлечь на него опасность и разные недобрые влияния. А если он вышел теперь, то тут, без сомнения, виноват один из евнухов, который забыл запереть дверь.

В ответ на это гостьи горячо поздравили супругу купеческого старосты с таким прекрасным сыном и призвали на него благословение Всевышнего, потом удалились.

Тогда Родимое Пятнышко вернулся к своей матери и, видя, что рабы хотят оседлать мула, спросил:

— Для чего этот мул?

Она ответила:

— Чтобы поехать на базар за твоим отцом.

Он спросил:

— А чем занимается мой отец?

Она ответила:

— Отец твой, око мое, именитый купец, староста всех купцов в Каире и поставщик арабского султана и всех мусульманских царей, а чтобы ты знал, какой важный человек твой отец, я скажу тебе, что покупатели обращаются прямо к нему только с теми делами, которые превосходят тысячу динариев; если же дело идет о покупке на меньшую сумму, хотя бы на девятьсот девяносто динариев, то им занимаются подчиненные твоего отца, а его самого не беспокоят. И никакой товар, и никакая кладь не могут быть ввезены в Каир или вывезены из Каира без того, чтобы отец твой не был предварительно осведомлен об этом, и без того, чтобы к нему не пришли за советом. Итак, Аллах (да будет благословенно имя Его!) ниспослал отцу твоему, о дитя мое, неисчислимые богатства.

Родимое Пятнышко ответил:

— Да, хвала Аллаху, Который дал мне родиться сыном купеческого старосты! Но отныне я не хочу более проводить жизнь мою взаперти, вдали от глаз человеческих, и с завтрашнего же дня я должен идти на базар вместе с отцом моим!

А мать ответила:

— Да услышит тебя Аллах, сын мой! Я переговорю с отцом твоим, когда он приедет.

И действительно, когда Шамзеддин вернулся, супруга его сообщила ему все, что произошло, и сказала:

— В самом деле, пора тебе взять сына нашего на базар.

Староста ответил:

— О мать Родимого Пятнышка, разве ты не знаешь, что такое дурной глаз, и разве ты не понимаешь, что с такими серьезными вещами не шутят? Неужели ты забыла об участи сына соседа нашего такого-то, и сына соседа нашего такого-то, и стольких других, которые погибли от дурного глаза? Поверь мне, что половина всех могил населена мертвецами, погибшими от дурного глаза.

Супруга старосты ответила:

— О отец Родимого Пятнышка, право же, судьба каждого человека висит на шее у него! Как может он уйти от нее?! И что написано, то не сотрется, и сын последует по пути отца своего и в жизни, и в смерти. И что существует сегодня, того не будет завтра. А затем подумай о тех ужасных последствиях, жертвой которых окажется сын твой по твоей вине. В самом деле, когда, прожив жизнь — да будет она долгой и навеки благословенной, — ты сойдешь в могилу, никто не захочет признать сына нашего законным наследником твоих богатств и твоего имущества, ибо до сих пор никто не знает о его существовании. И таким образом, имение твое перейдет в государственную казну, а дитя твое окажется безнадежно разоренным. И напрасно буду я ссылаться на свидетельства стариков, ибо старики скажут: «Мы никогда не слыхали, чтобы у старосты Шамзеддина был какой-либо сын или какая-нибудь дочь».

Эти разумные слова заставили задуматься старосту, который минуту спустя ответил:

— Клянусь Аллахом, ты права, о женщина! С завтрашнего же дня я буду брать сына нашего с собой и обучать его купле и продаже, и торговым сделкам, и всему, что относится к торговым делам.

Затем он обернулся к Родимому Пятнышку, который пришел от этого решение в полный восторг, и сказал ему:

— Я знаю, ты рад, что пойдешь со мною. Это хорошо. Но знай, о сын мой, что на базаре нужно держать себя серьезно и говорить не иначе, как только скромно опустив глаза; но надеюсь, что ты вспомнишь сам мудрые уроки учителей твоих и добрые наставления, которыми ты напитан.

На следующее утро староста Шамзеддин, прежде чем отправиться с сыном своим на базар, отвел его в хаммам…

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она продолжила:

Прежде чем отправиться с сыном своим на базар, староста Шамзеддин отвел его в хаммам и после омовения одел его в платье из нежного атласа, самого лучшего, какой только нашелся в лавке, а лоб его охватил легкою повязкой из полосатой ткани, расшитой тонкими нитями золотистого шелка. Затем они поели немного и выпили по стакану шербета и, освежившись таким образом, вышли из хаммама. Староста сел верхом на белого мула, которого рабы держали под уздцы, а позади себя посадил сына своего Родимое Пятнышко, свежесть которого казалась еще поразительнее обыкновенного, а блестящие глаза могли бы соблазнить самих ангелов. Затем, сидя вдвоем на муле, спереди и позади которого шли рабы, одетые в новое платье, они направились к базару.

И, увидев их, все базарные купцы и все покупатели и продавцы пришли в восхищение.

И одни говорили:

— О Аллах! Посмотрите на этого мальчика! Ведь это сама луна в четырнадцатую ночь свою!

А другие говорили:

— Кто этот очаровательный ребенок, который сидит позади старосты Шамзеддина? Мы никогда не видели его!

А в то время как они толковали таким образом при проезде мула, на котором сидели староста и Родимое Пятнышко, на базар пришел маклер Сезам и также обратил внимание на прекрасного мальчика. А нужно еще сказать, что от постоянного разврата и от злоупотребления гашишем и опиумом Сезам совершенно лишился памяти и уже позабыл о том, как он составлял некогда чудодейственное снадобье, в которое входили молоки, мускус, сок перца кубеба и много других превосходных вещей.

И вот, увидав старосту с мальчиком, он принялся хихикать с многозначительным видом и отпускать разные грязные шутки на его счет, говоря слушавшим его купцам:

— Посмотрите на этого старика с белой бородой! Он как лук-порей — снаружи белый, а внутри зеленый!

И он переходил от одного купца к другому, повторяя свои словечки и свои шуточки, пока на базаре не осталось ни одного человека, который бы не уверился в том, что староста Шамзеддин взял в свою лавку молоденького мамелюка[61].

Когда эти слухи дошли до ушей именитых людей и важных купцов, старейшие из них и наиболее почитаемые устроили собрание, чтобы обсудить поведение своего старосты. И посреди собрания Сезам продолжал плести свою чепуху и, негодующе размахивая руками, говорил:

— Мы не хотим отныне иметь нашим базарным старостой эту порочную бороду, которая публично ласкает молодых мальчиков! И мы не пойдем сегодня читать перед открытием лавок, как мы делали это каждое утро, семь священных стихов Аль-Фатихи[62] в присутствии старосты, а днем выберем себе другого старосту, который несколько меньше любит мальчиков, чем этот старик!

И купцы ничего не могли возразить на эти речи Сезама и единогласно остановились на плане, который он им предложил.

Что же касается достойного Шамзеддина, то, видя, что ни купцы, ни маклеры не приходят в обычный час читать перед ним священные стихи Аль-Фатихи, он решительно не знал, чему приписать столь поразительную небрежность. И, увидав невдалеке от себя этого пьяницу Сезама, он попросил его знаком подойти, чтобы переговорить. А Сезам, который только этого и ждал, подошел, но медленно, не спеша, небрежно волоча ноги и поглядывая с многозначительной улыбкой направо и налево, на лавочников, которые только на то и смотрели, ибо любопытство их было до крайности возбуждено, и все помыслы их были устремлены на разрешение этого дела, которое казалось им важнее всего прочего.

Итак, Сезам, чувствуя себя средоточием всеобщих взглядов и всеобщего внимания, вошел небрежной походкой в лавку и облокотился о прилавок; и Шамзеддин спросил его:

— Что это такое, Сезам, — почему купцы с шейхом во главе не пришли прочесть передо мною стихи из первой главы Корана?

Сезам ответил:

— Хе, хе! Я-то почем знаю. Ходят, правда, слухи по базару, этакие слухи, как бы это сказать… одним словом, слухи. Во всяком случае, одно только я знаю, а именно, что образовалась партия, состоящая из главных шейхов, которая решила отставить тебя от должности и выбрать другого старосту.

При этих словах достойный Шамзеддин изменился в лице, но, сохраняя обычную важность речи, спросил:

— Не можешь ли ты сказать мне, по крайней мере, на чем основано это решение?

Сезам подмигнул, переступил с ноги на ногу и ответил:

— Ну полно, старый шейх, нечего хитрить-то, ведь ты сам знаешь это лучше, чем кто-либо! Этот молодой мальчик, которого ты ввел в свою лавку, ведь он там не только для того, чтобы мух бить? Во всяком случае, знай, что, несмотря ни на что, я единственный из всего собрания говорил в твою защиту, и я сказал, что ты совсем не любишь мальчиков, а иначе я бы первым об этом узнал, поскольку я дружу со всеми, кто предпочитает поддерживать этот новый любовный обычай. И я даже прибавил, что этот мальчик должен быть родственником твоей супруги или сыном какого-нибудь твоего друга, приехавшего к тебе по делам из Танты[63], Мансуры[64] или Багдада. Но все собрание целиком восстало против меня и постановило отстранить тебя от должности. Один Аллах велик, о шейх! Но ты можешь утешиться этим красивым мальчиком, с которым позволь мне тебя поздравить. Он весьма хорош.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И при этих словах Сезама староста Шамзеддин не мог более сдержать своего негодования, и он воскликнул:

— Замолчи, о сквернейший развратник! Разве ты не знаешь, что это мой ребенок? Где твоя память, о пожиратель гашиша?

Но Сезам ответил:

— При чем тут моя память и с каких это пор у тебя завелся сын? Быть может, этот четырнадцатилетний мальчик вышел из чрева своей матери таким как есть?

Шамзеддин ответил:

— Но разве ты не помнишь, о Сезам, что ты сам принес мне четырнадцать лет тому назад чудодейственное снадобье, которое сгущало яйца и концентрировало их сок? Клянусь Аллахом, только благодаря ей я и познал плодородие, и Аллах даровал мне этого сына; а ты даже не зашел узнать, как подействовало твое средство. Что же касается меня, то, опасаясь дурного глаза, я воспитал этого ребенка в большом подземелье нашего дома, и сегодня он в первый раз вышел со мной. Ибо хотя первоначально я имел намерение выпустить его не раньше, чем у него отрастет борода, которую он сможет захватить в горсть, но мать его убедила меня взять его с собой, чтобы ввиду будущего посвятить его во все дела мои. — Потом он прибавил: — Что же касается тебя, Сезам, то, в сущности, я рад, что встретил тебя и могу наконец избавиться от своего долга. Вот тебе тысяча динариев за ту услугу, которую ты некогда оказал мне своим удивительным снадобьем.

Когда Сезам выслушал эти слова, он уже не мог более сомневаться в истине и побежал к купцам, чтобы рассказать им, в чем дело. И они сейчас же пришли к своему старосте, чтобы поздравить его и извиниться перед ним в том, что они запоздали с утренней молитвой, которую они тут же проговорили перед ним. Затем Сезам от имени всех собравшихся произнес следующую речь:

— О достопочтенный староста наш! Да сохранит Аллах и ствол твой, и ветви твои! И да расцветут эти ветви, чтобы дать плоды душистые и золотистые! Однако, о староста наш, обыкновенно даже и бедные люди по случаю рождения ребенка готовят сладкие блюда и раздают их друзьям и соседям; а мы до сих пор не усладили нёба нашего пирожным из асиды[65] на меду и масле, которое обыкновенно едят, молясь за новорожденного! Когда же наконец мы увидим сковороду с этой великолепной асидой?

Староста же Шамзеддин ответил:

— Еще бы! Я и сам не желаю ничего лучшего! И я не только предложу вам сковороду с асидой, но и задам вам настоящий пир в моем загородном доме в окрестностях Каира, посреди садов. Итак, я приглашаю вас, о друзья мои, явиться завтра утром в сад мой, местонахождение которого вы знаете. И там, если будет угодно Аллаху, мы вознаградим себя за то, что было упущено.

Немедленно по возвращении домой почтенный староста занялся приготовлениями к завтрашнему пиру и послал в городскую печь с приказанием изжарить к утру баранов, откормленных зелеными листьями, и цельных ягнят с большим количеством масла, и бесчисленные блюда с пирожными и другие подобные вещи; и он посадил за работу всех рабынь своего дома, искусных в изготовлении сладостей, и всех кондитеров и пирожников с улицы Зейни. И, нужно сказать правду, после всех этих хлопот пиршество было приготовлено на славу.

На следующий день с раннего утра Шамзеддин отправился в сад с сыном своим Родимым Пятнышком и приказал рабам разостлать в двух различных местах сада две огромные скатерти; затем он позвал сына своего и сказал ему:

— Сын мой, я приказал разостлать, как ты видишь, две различные скатерти: одна предназначена для взрослых мужчин, а другая — для мальчиков твоего возраста, которые придут со своими отцами. Я буду принимать бородатых мужчин, а ты, сын мой, позаботишься о приеме безбородых мальчиков.

Но Родимое Пятнышко удивился и спросил отца своего:

— К чему это разделение и эти две отдельные скатерти? Ведь обыкновенно таким образом разделяют только мужчин и женщин. А мальчикам, подобным мне, нечего бояться бородатых мужчин.

Староста ответил:

— Сын мой, мальчики будут чувствовать себя свободнее, если будут одни, и им будет веселее, чем если бы они находились в присутствии отцов своих.

И Родимое Пятнышко не заметил никакой скрытой мысли в словах отца своего и удовлетворился этим ответом.

И вот с приездом приглашенных Шамзеддин стал принимать взрослых мужчин, а Родимое Пятнышко — детей и юношей. И все ели и пили, и пели, и веселились; и веселье и радость блистали на всех лицах; а в курильницах дымился ладан и другие ароматы. Затем, когда пир был окончен, рабы разнесли гостям чаши, наполненные снежным шербетом[66]. И тогда взрослые вступили в приятные беседы, а юноши, со своей стороны, стали предаваться тысяче веселых игр.

Между тем среди приглашенных находился купец, который был одним из лучших покупателей старосты; но он был известным содомитом[67], который не оставил своим вниманием ни одного симпатичного мальчика по соседству. Звали его Махмуд, но он был известен только под прозвищем аль-Бальхи[68].

И когда Махмуд аль-Бальхи услышал крики детей, доносившиеся с другой стороны…

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и прервала рассказ свой.

А когда наступила

она сказала:

Махмуд аль-Бальхи, услышав крики детей, доносившиеся с другой стороны, был доведен ими до крайности и подумал: «Надо обязательно воспользоваться этой манной небесной». И поскольку никто не обращал на него внимания, он встал и сделал вид, будто пошел удовлетворить насущную потребность; а сам, осторожно пробравшись между деревьями, подошел к мальчикам и остановился от восторга при виде их грациозных движений и прелестных лиц. И не нужно было много времени, чтобы заметить, что самым красивым из всех между ними был Родимое Пятнышко. Он принялся строить тысячу планов относительно того, как заговорить с ним и отозвать его в сторону, и думал: «Йа Аллах! Если б он немножко отошел от своих товарищей!» Но судьба благоприятствовала ему еще более, чем он смел надеяться.

В самом деле, настала минута, когда Родимое Пятнышко, разгоряченный игрой и со щеками, разгоревшимися от движения, почувствовал потребность справить нужду. И, как благовоспитанный мальчик, он не хотел сидеть перед всеми на корточках и удалился для этого под деревья. Тогда аль-Бальхи подумал: «Если я теперь же пойду к нему, он испугается. Надо взяться за дело иначе». И, выйдя из-за дерева, он подошел к мальчикам, которые узнали его и принялись гикать, пробегая между его ногами. А он был очень доволен этим и с улыбкой позволял им делать это; наконец он сказал им:

— Слушайте, дети мои! Я обещаю завтра же подарить по новому платью каждому из вас и дать вам денег, которых хватит на покупку каких угодно лакомств, если только вы возбудите в Родимом Пятнышке склонность к путешествию и желание уехать из Каира.

А мальчики ответили ему:

— О аль-Бальхи, это так легко!

Тогда он оставил их и вернулся в общество бородатых мужчин.

Когда Родимое Пятнышко, покончив со своими надобностями, вернулся на свое место, товарищи его перемигнулись между собою, а наиболее красноречивый из них, обращаясь к Родимому Пятнышку, сказал:

— Мы говорили в твое отсутствие о прелестях путешествия и о чудесных дальних странах — о Дамаске, Халебе и Багдаде. Ведь твой отец так богат, о Родимое Пятнышко, наверное, ты много раз сопровождал его в его путешествиях с караванами. Расскажи же нам что-нибудь о тех чудесах, какие ты видел!

Но Родимое Пятнышко ответил:

— Я? Но разве вы не знаете, что я был воспитан в подземелье и вышел оттуда только вчера? Разве при таких условиях можно путешествовать? А теперь хорошо еще, если отец мой позволит мне сопровождать его из дома в нашу лавку.

Тогда тот же мальчик ответил:

— Бедный Родимое Пятнышко! Тебя лишили самых восхитительных радостей, прежде чем ты успел познать их. Если б ты знал, о друг мой, какое это наслаждение — путешествовать, ты не захотел бы ни на минуту более оставаться в доме отца твоего. Все поэты воспевали прелести странствий, и вот один-два стиха на эту тему, которые они оставили нам:

Выслушав эти стихи, Родимое Пятнышко сказал:

— Разумеется. Но и домашний покой имеет свою прелесть.

Тогда один из мальчиков расхохотался и сказал своим товарищам:

— Как вам нравится этот Родимое Пятнышко! Он словно рыбы: они погибают, как только их вытащат из воды!

А другой, подзадоривая, сказал:

— Нет, вероятно, он боится, как бы не увяли розы на его щеках!

А третий прибавил:

— Вы видите, он словно женщина: она ведь не может пройти по улице ни шагу без провожатых!

Наконец, четвертый воскликнул:

— Что же это, Родимое Пятнышко?! Да ты совсем не мужчина! Неужели тебе не стыдно?!

Выслушав все эти замечания, Родимое Пятнышко пришел в такое расстройство, что покинул гостей своих и, сев на мула, отправился в город и приехал с яростью в сердце, со слезами на глазах к матери своей, которая, увидав его в таком состоянии, страшно испугалась.

Родимое Пятнышко повторил ей все насмешки, которыми его осыпали товарищи, и объявил ей, что хочет немедленно уехать — все равно куда, — только уехать! И он прибавил:

— Ты видишь этот нож. Если ты не отпустишь меня путешествовать, он будет в груди моей.

Видя в нем эту столь неожиданную решимость, бедная мать должна была подавить слезы свои и согласиться на этот план; она сказала Родимому Пятнышку:

— Сын мой! Я обещаю помочь тебе, насколько это в моих силах. Но так как я заранее уверена, что отец твой откажет тебе в твоей просьбе, я приготовлю запас товаров для твоего путешествия за свой счет.

А Родимое Пятнышко сказал:

— Но в таком случае сделай это немедленно, пока не вернулся мой отец.

И супруга Шамзеддина немедленно приказала рабам открыть один из запасных складов и велела упаковщикам приготовить такое количество тюков, чтобы ими можно было нагрузить десять верблюдов.

Что же касается старосты Шамзеддина, то, когда гости разъехались, он долго искал сына своего в саду и наконец узнал, что он уже уехал домой. И староста, страшно перепуганный при мысли, что с сыном его могло случиться по дороге какое-нибудь несчастье, вскочил на мула и помчался во весь дух домой, где он наконец успокоился, узнав от привратника о благополучном возвращении Родимого Пятнышка. Но каково же было его изумление, когда он увидел во дворе тюки, да уже приготовленные к погрузке, на которых написаны были большими буквами места их назначения: Халеб, Дамаск и Багдад!

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она продолжила:

Поспешно поднялся Шамзеддин к супруге своей, которая сообщила ему все, что произошло, и сказала, что противоречить Родимому Пятнышку было бы чрезвычайно опасно. А староста сказал:

— Я все-таки попробую отговорить его.

И он позвал сына своего Родимое Пятнышко и сказал ему:

— О дитя мое! Да просветит Аллах ум твой и да отвратит тебя от этого злополучного плана! Разве ты не знаешь, что сказал пророк (да пребудет над ним молитва и мир!): «Блажен человек, который питается плодами земли своей и находит удовлетворение для души своей в родной стране». А древние говорили: «Не предпринимайте никогда путешествия хотя бы и на один парасанг». Итак, о сын мой, я прошу тебя сказать мне, неужели и после всего этого ты будешь упорствовать в своем решении?

А Родимое Пятнышко ответил:

— Знай, о отец мой, что я не хочу ослушаться тебя; но если ты воспротивишься моему отъезду и откажешь мне в том, что необходимо для него, я сброшу мои одежды, надену платье дервиша и пойду пешком, обходя все страны и земли.

Когда староста увидел, что сын его решил уехать во что бы то ни стало, он был вынужден отказаться от всяких возражений и сказал ему:

— В таком случае, о дитя мое, вот тебе поклажа еще на сорок верблюдов, и вместе с десятью, для которых тебе дала поклажу твоя мать, у тебя будет пятьдесят нагруженных верблюдов. Тут товары, пригодные для каждого из народов, куда ты поедешь, ибо нечего и думать о том, чтобы продавать, например, в Халебе ткани, которые особенно любят жители Дамаска; это была бы плохая торговля. Итак, поезжай, сын мой, и да сохранит тебя Аллах и да сделает ровной дорогу твою! А главное, будь осторожен, проезжая через то место Львиной пустыни, которое называется Собачьей долиной. Это притон разбойников, глава которых — бедуин, прозванный Быстроногим за внезапность своих набегов.

А Родимое Пятнышко ответил:

— Все события, как благостные, так и дурные, исходят из рук Аллаха! И что бы я ни делал, со мною случится только то, что должно случиться.

На эти бесспорные слова староста ничего более не мог ответить, но супруга его не могла успокоиться до тех пор, пока не сделала тысячу обетов и не предназначила сто овец для дервишей и не поручила своего сына покровительству Абд аль-Кадира Джилани[69], покровителю всех путников.

Затем староста в сопровождении своего сына, которому едва удалось выбраться из объятий бедной матери своей, заливавшейся горькими слезами, направился к каравану, который был уже совершенно готов тронуться в путь. И он отвел в сторону мукаддема[70] шейха Камала и сказал ему:

— О почтенный мукаддем, я поручаю тебе этого ребенка, зеницу ока моего, и отдаю его под покров Аллаха! А ты, сын мой, — обратился он Родимому Пятнышку, — знай, что этот человек должен заменять тебе отца твоего, когда меня нет с тобой. Слушайся его и никогда ничего не делай, не посоветовавшись с ним!

Затем он дал Родимому Пятнышку тысячу золотых динариев и в качестве последнего наставления сказал ему:

— Я даю тебе эту тысячу динариев, сын мой, чтобы, пользуясь ими, ты мог терпеливо дождаться времени, когда можно будет особенно выгодно продать товары; ибо ты не должен продавать их в такое время, когда на них стоят низкие цены; ты должен уловить такое время, когда ткани и другие товары будут в высокой цене, чтобы продать их самым выгодным образом.

Затем они простились, и караван тронулся в путь и скоро был уже за городскими воротами Каира.

Что же касается Махмуда аль-Бальхи, то, узнав об отъезде Родимого Пятнышка, он тоже немедленно начал собираться в дорогу, и через несколько часов мулы были уже нагружены и лошади оседланы.

И, не теряя времени, он пустился в путь и догнал караван за несколько верст от Каира. И он думал про себя: «Теперь в пустыне, о Махмуд, никто не донесет на тебя, и никто не станет наблюдать за тобой, и ты можешь, не боясь быть потревоженным, упиваться этим ребенком».

И вот на первой же остановке аль-Бальхи велел разбить палатки свои рядом с палаткой Родимого Пятнышка и сказал повару Родимого Пятнышка, чтобы он не трудился разводить огонь, так как он, Махмуд, пригласил господина его разделить с ним трапезу в своей палатке.

И действительно, Родимое Пятнышко пришел в палатку аль-Бальхи, но в сопровождении мукаддема Камала, и на этот раз аль-Бальхи остался с носом. И на следующий вечер, на второй остановке, произошло то же самое, и так каждый день, до прибытия в Дамаск, ибо каждый раз Родимое Пятнышко принимал приглашение, но приходил в палатку аль-Бальхи не иначе как в сопровождении мукаддема.

Когда же они прибыли в Дамаск, где, как и в Каире, и в Халебе, и в Багдаде, у аль-Бальхи был собственный дом, предназначенный для приема гостей.

На этом месте своего повествования дочь визиря Шахерезада заметила, что приближается утро, и прервала свой рассказ.

А когда наступила

она сказала:

И в Дамаске, и в Каире, и в Халебе, и в Багдаде у аль-Бальхи были собственные дома, предназначенные для приема гостей. И он послал к Родимому Пятнышку, остававшемуся в палатке у городских ворот, раба своего и попросил его пожаловать в дом свой, но без провожатых. А Родимое Пятнышко ответил рабу:

— Погоди, я пойду узнать, что скажет на это шейх Камал.

Но мукаддем, услышав о таком предложении, нахмурил брови и сказал:

— Нет, сын мой, нужно отказаться.

И Родимое Пятнышко отклонил приглашение.

Остановка в Дамаске была не особенно продолжительна, и скоро они снова пустились в путь, направляясь в Халеб, где аль-Бальхи по прибытии немедленно опять послал приглашение Родимому Пятнышку; но, как и в Дамаске, шейх Камал посоветовал воздержаться, и Родимое Пятнышко, не вполне понимая, почему мукаддем был так суров, не захотел тем не менее противоречить ему. И на этот раз аль-Бальхи опять остался с носом.

Но когда они выехали из Халеба, аль-Бальхи поклялся, что на этот раз добьется своего. И на первой же остановке по пути к Багдаду он сделал приготовления к небывалому пиру и пошел с приглашением к Родимому Пятнышку уже самолично. На этот раз Родимому Пятнышку пришлось принять приглашение, ибо он не имел серьезных оснований для отказа. Но сначала он зашел в свою палатку, чтобы надеть подобающее случаю платье.

Тогда к нему пришел шейх Камал и сказал ему:

— Как ты неосторожен, Родимое Пятнышко! Зачем ты принял приглашение Махмуда? Разве ты не знаешь причину, по которой его прозвали Двусторонний? Во всяком случае, ты должен был бы раньше посоветоваться со мной, ибо я старик, а поэт сказал о стариках следующее:

Но Родимое Пятнышко ответил:

— О почтенный мукаддем, было бы совершенно неприлично отказаться от приглашения друга нашего Махмуда, которого почему-то прозвали аль-Бальхи. И право, я не знаю, что я могу потерять, если пойду с ним. Не съест же он меня?!

А мукаддем с живостью ответил:

— Именно! Клянусь Аллахом, именно он съест тебя! Ведь он уже пожрал немало народу!

При этих словах Родимое Пятнышко громко расхохотался и поспешил к аль-Бальхи, который с нетерпением ждал его. И оба они направились к палатке, где было приготовлено торжество. И правду сказать, аль-Бальхи ничего не пожалел, чтобы как следует угостить прелестного юношу, и расставил на скатерти все, что только могло пленить зрение и обоняние. И трапеза прошла весело и оживленно; и оба ели с большим аппетитом и пили из одного и того же кубка. А когда вино забродило в головах их и рабы скромно удалились, аль-Бальхи, опьянев от вина и страсти, наклонился над Родимым Пятнышком и, взяв его за щеки обеими руками, хотел поцеловать.

Однако Родимое Пятнышко, очень встревоженный, инстинктивно поднял руку — и поцелуй аль-Бальхи встретил только ладонь отрока. Тогда аль-Бальхи обнял его одной рукой за шею, а другой — за талию, а Родимое Пятнышко спросил у него:

— Но что ты хочешь со мной сделать?

А он сказал ему:

— Просто стараюсь объяснить на практике, что означают эти стихи:

Затем, проговорив эти стихи, Махмуд аль-Бальхи приготовился объяснить их отроку на практике. Но Родимое Пятнышко, не понимая всего до конца, все еще чувствовал сильное смущение от этих движений и этих жестов и хотел уйти. А аль-Бальхи сдерживал его и наконец заставил его понять, что ему требовалось. Когда же Родимое Пятнышко понял намерения аль-Бальхи и взвесил его просьбу, он поднялся…

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И когда Родимое Пятнышко понял намерения аль-Бальхи и взвесил его просьбу, он поднялся и сказал ему:

— Нет, — о Аллах! — я не продаю этот товар! И чтобы утешить тебя, я должен тебе сказать, что если бы я продавал его другим за золото, то я отдал бы тебе его даром!

И, несмотря на просьбы аль-Бальхи, Родимое Пятнышко не захотел ни на мгновение задерживаться в его палатке. И он быстро вышел и поспешно вернулся в лагерь, где мукаддем, очень взволнованный, ждал его возвращения.

Когда же мукаддем Камал увидел, что Родимое Пятнышко возвращается с таким странным видом, он спросил его:

— Ради Аллаха! Что случилось?

Он ответил:

— Решительно ничего. Только мы должны немедленно снять палатки и сейчас же ехать в Багдад, потому что я не хочу более путешествовать с аль-Бальхи, ибо у него весьма странные пристрастия.

И верблюжий шейх сказал:

— Не предупреждал ли я тебя, сын мой? Хвала Аллаху за то, что ничего не случилось! Однако я должен предупредить тебя, что ехать дальше одним было бы чрезвычайно опасно. Лучше остаться здесь, не разделяя караван, чтобы не подвергаться нападению разбойников-бедуинов, которые рассеяны в этих местах.

Но Родимое Пятнышко не хотел ничего слышать и приказал немедленно выезжать.

Итак, маленький караван пустился в путь и безостановочно подвигался вперед, пока в один прекрасный день на заходе солнца не очутился за нескольких парасангов до ворот Багдада.

Тогда мукаддем подошел к Родимому Пятнышку и сказал ему:

— Лучше будет, сын мой, в эту же ночь добраться до Багдада, не останавливаясь здесь на ночлег, ибо это место самое опасное из всех, какие мы проезжали, это Собачья долина. Мы рискуем подвергнуться нападению, если останемся здесь на ночь. Поспешим же в Багдад, чтобы поспеть туда до закрытия городских ворот! Ибо ты должен знать, сын мой, что халиф приказывает каждый вечер тщательно запирать городские ворота, чтобы в город не пробралась шайка фанатиков и не завладела научными книгами и манускриптами, хранящимися в залах школ, и не побросала их в Тигр.

Родимое Пятнышко, которому предложение это совсем не улыбалось, ответил:

— Нет, клянусь Аллахом, я не хочу вступать в этот город ночью, ибо мне хочется насладиться видом Багдада при восходе солнца. Проведем ночь здесь, в конце концов, я ведь никуда не спешу и еду не по делам, а просто ради удовольствия, чтобы посмотреть то, чего я не знаю.

И старому мукаддему пришлось повиноваться, хотя он и сознавал в душе, как опасно было это упрямство сына Шамзеддина.

Что же касается Родимого Пятнышка, то он поел немного, а потом, когда рабы легли спать, он вышел из палатки, пошел по долине и сел под деревом при свете луны. И ему вспомнились уроки учителей в его подземелье, и, вдохновившись окружающим видом, располагающим к мечтам, он запел следующую песню поэта:

Но не успел он закончить и первой строфы, как услышал налево от себя ужасный топот мчащихся коней и гиканье, вырывающееся из сотни глоток зараз. И, обернувшись, он увидел, что на караван его напала многочисленная шайка бедуинов, которые высыпали со всех сторон словно из-под земли.

Это столь новое для него зрелище словно приковало его к земле, и таким образом он сделался свидетелем избиения всего каравана, который пытался защищаться, и разграбления всех палаток.

А когда бедуины убедились, что перебили всех людей, они овладели верблюдами и мулами и исчезли с такой же быстротой, как и явились.

Когда Родимое Пятнышко пришел в себя от оцепенения, он подошел к тому месту, где находились его палатки, и увидел, что все его люди перебиты. И сам мукаддем шейх Камал, несмотря на свой почтенный возраст, не был пощажен разбойниками и лежал мертвым, с грудью, пронзенной многочисленными ударами копий.

И, не имея сил выносить дольше это ужасное зрелище, юноша пустился бежать без оглядки.

Так бежал он всю ночь, и, чтобы не привлечь к себе внимания какого-нибудь нового разбойника, он снял с себя и бросил свои богатые одежды и остался в одной рубашке. И в таком виде, полунагой, он и прибежал на рассвете в Багдад.

Тогда, изнемогая от усталости и едва держась на ногах, он остановился перед первым попавшимся ему общественным фонтаном при входе в город. И он омыл руки, лицо и ноги, взобрался на площадку фонтана и, растянувшись на ней, сейчас же заснул.

Что же касается Махмуда аль-Бальхи, то он тоже пустился в путь, но поехал другой, более короткой дорогой и таким образом избег встречи с разбойниками; и он подъехал к воротам Багдада как раз в то время, когда Родимое Пятнышко только что прошел через них и заснул на площадке фонтана.

^{Потом, когда рабы легли спать, он вышел из палатки, пошел по долине и сел под деревом при свете луны.}

Проезжая мимо этого фонтана, аль-Бальхи приблизился к каменному водоему, куда стекала вода, предназначенная для животных, и хотел напоить свою лошадь. Но животное увидело тень, падавшую от спящего юноши, и с храпом попятилось назад. Тогда аль-Бальхи поднял глаза на площадку и чуть не свалился с лошади, увидав, что полуобнаженный юноша, спящий на камне, есть не кто другой, как Родимое Пятнышко.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

А полуобнаженный юноша, спящий на камне, был не кто другой, как Родимое Пятнышко.

Он сейчас же спрыгнул с лошади, взобрался на площадку и замер перед Родимом Пятнышком, который лежал, склонившись головой на руку, в глубоком сладком сне. И он впервые смог наконец-то обнажить это молодое совершенное тело, где родимые пятна так красиво оттеняли белизну кожи. И он не понимал, благодаря какой случайности встретил он на своем пути, на камне фонтана этого спящего ангела, ради которого он и предпринял свое путешествие. И он не мог отвести взор от маленького родимого пятна, круглого, как мускусное зерно, которое украсило левую ягодицу отрока в тот момент, когда она открылась. И, не зная, на что решиться, он рассуждал про себя: «Как мне теперь поступить? Разбудить его, или же взять сонным на свою лошадь и умчаться с ним в пустыню, или дождаться, пока он проснется и заговорить с ним, тронуть его сердце и убедить пойти со мной в мой багдадский дом».

Наконец он остановился на этой последней мысли и, сев на край площадки, у ног юноши, стал ожидать его пробуждения, услаждая свои взоры розоватым светом, который всходящее солнце отбрасывало на юное тело.

Очнувшись ото сна, Родимое Пятнышко потянулся и открыл глаза; и в ту же самую минуту Махмуд взял его за руку и сказал ему самым ласковым голосом:

— Не бойся, дитя мое, ты можешь быть вполне спокоен, находясь возле меня! Но объясни мне, пожалуйста, как можно скорее, каким образом все это произошло?

Тогда Родимое Пятнышко приподнялся на своем ложе, и, несмотря на то что присутствие аль-Бальхи сильно смущало его, он рассказал ему свое приключение во всех подробностях.

А Махмуд сказал ему:

— Хвала Аллаху, Который, отняв у тебя богатство, сохранил тебе жизнь, о юный друг мой, ибо поэт сказал:

А впрочем, ты и богатства не лишился, ибо все, чем я обладаю, принадлежит тебе. Пойдем же со мною в дом мой, чтобы выкупаться и одеться; и с этой минуты ты можешь располагать всем имуществом Махмуда как своим собственным, ибо сама жизнь Махмуда в твоем распоряжении.

И он продолжал говорить с Родимым Пятнышком в этом отеческом тоне, пока не убедил его пойти в его дом. Тогда он снял его с площадки, посадил на свою лошадь позади себя и направился домой, дрожа от удовольствия от простого прикосновения горячего обнаженного тела отрока, который ухватился за него.

Первой его заботою было отвести Родимое Пятнышко в хаммам и вымыть его там без помощи растиральщика или какого-либо другого служителя; а затем он одел его в драгоценное платье и повел в зал, где он принимал обыкновенно друзей своих.

Это был чудеснейший зал, полный свежести и тени, освещаемый только голубоватыми отсветами эмалей и фаянсовых кафелей и мерцающих на потолке звезд. Аромат ладана восхищал чувства и переносил воображение в сказочные сады с камфорой и корицей. Посреди зала был журчащий фонтан. Здесь можно было всецело предаваться истинному отдыху и безмятежным восторгам.

Оба они уселись на коврик, и Махмуд пододвинул Родимому Пятнышку подушку, чтобы он мог опереться на нее рукой.

На блюдах были поданы яства, и они стали есть; а затем принялись пить избранные вина, налитые в кувшины.

Тогда аль-Бальхи, будучи не в силах сдерживать себя, громко продекламировал следующие строки:

Но Родимое Пятнышко, уже привыкнув к стихам аль-Бальхи, теперь хорошо схватывал их порою темный смысл; и, немедленно поднявшись, он сказал хозяину:

— Поистине, я не понимаю твоей настойчивости! И я могу только повторить тебе то, что уже сказал однажды: если бы я продавал этот товар другим за золото, я бы отдал его тебе даром!

И, не желая слушать дольше объяснения аль-Бальхи, он поспешно покинул его и вышел.

Очутившись на улице, он принялся бродить по городу. Но становилось уже темно; и, не зная, куда направиться, и чувствуя себя чужим в Багдаде, он решил провести ночь в мечети, встретившейся ему на пути. И вот он вошел во двор, и, в то время как собирался уже снять сандалии, чтобы проникнуть в саму мечеть, он вдруг увидел, что к нему приближаются два человека, предшествуемые рабом, который нес перед ними два зажженных фонаря. Он посторонился, чтобы дать им пройти, но старший из них остановился перед ним и, посмотрев на него с большим вниманием, сказал ему:

— Мир тебе!

И Родимое Пятнышко ответил ему таким же приветствием.

Тот снова заговорил:

— Ты чужеземец, дитя мое?

Он ответил:

— Я из Каира. Мой отец — Шамзеддин, староста купцов этого города.

При этих словах старик повернулся к своему спутнику и сказал ему:

— Аллах благоприятствует нам сверх наших пожеланий. Мы не надеялись так скоро найти чужеземца, которого искали и который может вывести нас из затруднения.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что близится рассвет, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Увидели мы чужеземца, которого искали и который может вывести нас из затруднения.

Затем он отвел Родимое Пятнышко в сторону и сказал ему:

— Да будет благословен Аллах, поставивший тебя на пути нашем! Мы просим от тебя услуги, за которую щедро вознаградим, дав тебе пять тысяч динариев, на тысячу динариев вещей и коня в тысячу динариев.

Дело вот в чем. Тебе, конечно, известно, сын мой, что по нашим законам, когда мусульманин в первый раз отвергнет супругу свою, он может снова взять ее в жены без всяких формальностей спустя три месяца и десять дней. И если он разошелся с нею вторично, он также может взять ее в жены вновь по истечении законного срока. Если же он отвергнет ее в третий раз или же, вовсе не отвергая ее, скажет ей просто: «Ты трижды отвергнута», или же: «Ты теперь ничто для меня, клянусь в этом третьим разводом» — закон в этом случае требует, если муж захочет еще раз взять жену свою, чтобы другой мужчина сперва законно повенчался с отвергнутой женщиной и потом, в свою очередь, отверг ее, проведя с ней хотя бы одну только ночь. И тогда только первый муж может снова взять ее как законную жену.

И вот именно таков случай этого молодого человека, который пришел со мною. Он позволил себе на днях поддаться припадку гнева и крикнул супруге своей, моей дочери: «Уйди из дома моего! Я больше не знаю тебя! Ты трижды отвергнута!»

И дочь моя, которая и есть его супруга, тотчас опустила покрывало на лицо перед мужем своим, отныне ставшим чужим для нее. Она забрала свое приданое и в тот же день вернулась в мой дом. Но теперь муж ее, которого ты видишь здесь, страстно желает снова взять ее к себе. Он пришел целовать руки мои, умоляя помирить его со своей супругой. И я согласился на это. И мы тотчас отправились искать мужчину, который мог бы служить временным предшественником его на одну ночь. И таким образом, сын мой, напали мы на тебя. Так как ты чужестранец в городе нашем, то все это совершится тайно, лишь в присутствии кади, и в городе ничего не будет известно.

Бедственное положение, в котором находился Родимое Пятнышко, побудило его охотно согласиться на это предложение, и он сказал себе: «Я получу пять тысяч динариев, возьму на тысячу динариев вещей и коня в тысячу динариев и, сверх того, проведу ночь, совокупляясь с женщиной. Клянусь Аллахом, я согласен». И он сказал обоим мужчинам, напряженно ожидавшим его ответа:

— Клянусь Аллахом, я согласен принять ваше предложение.

Тогда муж женщины, который еще не сказал ни слова, обернулся к Родимому Пятнышку и сказал ему:

— Ты, право, выводишь нас из большего затруднения, ибо я должен тебе сказать, что люблю супругу свою до крайности. Только я очень боюсь, что завтра утром, если супруга моя придется тебе по вкусу, ты не захочешь более расставаться с ней и откажешься отдать ее мне. Закон в таких случаях признает право за тобой. И поэтому-то ты должен будешь в присутствии кади обязаться уплатить мне десять тысяч динариев в возмещение расходов и убытков, если, на беду, ты не согласишься развестись с ней на следующий день.

И Родимое Пятнышко принял это условие, так как твердо решил провести с упомянутой женщиной только одну ночь.

Итак, они втроем отправились к кади и в присутствии его заключили сделку на законном основании. И кади при виде Родимого Пятнышка был чрезвычайно взволнован и очень полюбил его (речь о нем еще впереди). Но вот, заключив условие, они вышли от кади, и отец разведенной женщины увел с собою Родимое Пятнышко и ввел его в свой дом. Он попросил его подождать в прихожей, а сам тотчас отправился предупредить свою дочь и сказал ей:

— Милая дочь моя, я нашел для тебя очень красивого отрока, который, надеюсь, понравится тебе. И я рекомендую его тебе, как только можно рекомендовать. Проведи с ним очаровательную ночь и не отказывай себе ни в чем, ведь не всякую ночь приходится заключать в объятия столь обворожительного юношу.

И, наставив таким образом дочь свою, добрый отец, весьма довольный, направился к Родимому Пятнышку, чтобы сказать ему то же самое. И он попросил его подождать еще немного, пока его новая супруга окончательно приготовится принять его.

Что же касается первого мужа, то он сейчас же отправился к одной весьма опытной старухе, которая его воспитала, и сказал ей:

— Прошу тебя, матушка, выдумай что-нибудь, чтобы помешать мужу, которого мы нашли, приблизиться в эту ночь к разведенной супруге моей!

И старуха ответила:

— Клянусь жизнью своей! Нет ничего проще!

И она закуталась в свое покрывало…

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Затем она закуталась в свое покрывало и пошла в дом разведенной, где сначала увидела в прихожей Родимое Пятнышко. Она поклонилась ему и сказала: — Я пришла к разведенной молодой женщине, чтобы втирать ей в тело мазь, как делаю это ежедневно, чтобы излечить ее от проказы, которой она страдает, — о, бедная женщина!

Родимое Пятнышко воскликнул:

— Да охранит меня Аллах! Как, добрая женщина? Разве эта разведенная больна проказой? А я-то должен был эту ночь провести с нею, ибо я предшественник, выбранный ее первым супругом.

А старуха ответила ему:

— О сын мой, да охранит Аллах твою цветущую юность! Да, конечно, ты бы хорошо сделал, если б воздержался от совокупления!

И она оставила его совершенно оторопевшим и вернулась к разведенной, которую убедила в том же относительно юноши, который должен был служить мужем на одну ночь. И она посоветовала и ей воздержание, чтобы не осквернить себя. После чего она удалилась.

Что до Родимого Пятнышка, то он продолжал ждать знака со стороны молодой женщины, прежде чем войти к ней. Но ему пришлось долго ждать, и он никого не видел, если не считать рабыни, которая принесла ему блюдо яств. Он поел и напился и, чтобы занять время, прочел наизусть Коран, а затем стал напевать стихи голосом более сладостным, чем был голос юного Дауда пред лицом Талута[71].

Когда молодая женщина услышала из своих покоев этот голос, она сказала себе: «Что болтала мне эта старуха, приносящая несчастье? Разве человек, пораженный проказою, может обладать таким чудным голосом? Клянусь Аллахом! Я сейчас позову его и посмотрю собственными глазами, не солгала ли эта старуха. Но сперва я отвечу ему».

И она взяла индийскую лютню и, искусно настроив ее, запела голосом, который мог задержать полет птиц в глубине небес:

Когда Родимое Пятнышко услышал первые звуки этого пения, то перестал напевать и, очарованный, внимательно прислушался. И он подумал: «Что говорила мне эта старая торговка мазями? Клянусь Аллахом! Она, должно быть, лгала. Такой чудный голос не может принадлежать прокаженной». И, тотчас подхватив напев последних звуков песни, он запел голосом, от которого могли бы заплясать скалы:

Тогда молодая женщина, глубоко взволнованная, подбежала и, приподняв занавес, отделявший ее от молодого человека, предстала глазам его, подобная луне, выходящей из облаков, она сделала ему знак, чтобы он вошел скорей, и прошла вперед, двигая бедрами так завлекательно, что подняла бы на ноги даже немощного старика. Родимое Пятнышко был поражен ее красотой, ее свежестью и юностью. Но он все еще не решался приблизиться к ней, удерживаемый страхом возможного заражения.

Но вдруг молодая женщина, не произнося ни слова, в мгновение ока сбросила с себя сорочку и шальвары, далеко отбросила их и предстала вся обнаженная и чистая, как самородное серебро, и она была стройная и крепкая, как ствол молодой пальмы.

При виде этого зрелища Родимое Пятнышко почувствовал, как в нем движется наследие его почтенного отца — тот очаровательный малыш, которого он носил между бедер. И поскольку он прекрасно понял ее безотлагательный призыв, он захотел удовлетворить его, чтобы успокоить молодую женщину, которая, должно быть, уже не находила себе места от желания. Однако она сказала ему:

— Не подходи ко мне! Я боюсь заразиться проказой, которая у тебя на теле!

И Родимое Пятнышко, не произнося ни слова, сбросил все свои одежды, затем рубашку и шальвары, далеко отбросил их и предстал в совершенной наготе, чистый, как ключевая вода, и нетронутый, как око ребенка.

Тогда молодая женщина уже не сомневалась более в хитрости, употребленной старой сводницей по внушению ее первого мужа, и, ослепленная прелестями молодого человека, она подвела его к кровати, на которой стала с ним возиться. И, задыхаясь от желания, она сказала ему:

— Докажи, что ты могучий воин!

После такого явного призыва Родимое Пятнышко схватил молодую женщину за бедра, указал своему бравому воину направление к дверям триумфа и, подтолкнув его к хрустальному коридору, быстро добился успеха у победных дверей. Затем он заставил его отклониться от главной дороги и энергично толкнул по укороченной дорожке повыше, и когда воин заколебался перед узостью закрывшейся двери, он пробился вперед, а затем оказался дома, как будто строитель этой обители измерил его с обеих сторон одновременно. После этого он продолжил свою прогулку, медленно посещая базар в понедельник, рынок во вторник, лавку в среду и распродажу в четверг. Затем, исполнив таким образом все, что нужно было исполнить, он, как добрый мусульманин, отдыхал у входа в пятницу.

Такова была пробная экскурсия Родимого Пятнышка и его воина в сад удовольствий молодой женщины.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

О царь благословенный, такова была пробная экскурсия Родимого Пятнышка и его воина в сад удовольствий молодой женщины. После чего Родимое Пятнышко со своим блаженно задремавшим воином нежно обнял на смятом ложе молодую женщину, и они втроем блаженно заснули до утра.

Проснувшись, Родимое Пятнышко спросил у своей временной супруги:

— Как твое имя, сердце мое?

Она ответила:

— Зобейда.

Он сказал ей:

— Так вот, Зобейда, мне очень жаль, что я принужден расстаться с тобой.

Она спросила с волнением:

— Зачем же тебе расставаться со мной?

Он же сказал:

— Но ты не знаешь, что я лишь предшественник.

Она воскликнула:

— Нет, клянусь Аллахом! Я забыла об этом. И я вообразила себе в своем счастье, что ты являешься чудным подарком, который делает мне мой добрый отец, чтобы заменить того, другого.

Он сказал:

— Именно так, очаровательная Зобейда! И, предвидя возможность коварства с моей стороны, отец твой и первый муж твой позаботились оба заставить меня подписать контракт в присутствии кади, принуждающий меня уплатить им десять тысяч динариев, если я не откажусь от тебя сегодня же утром. Я же, по правде говоря, не вижу, как мог бы я уплатить им эту баснословную сумму, не имея в кармане ни единой драхмы. Видно, уж лучше мне уйти, иначе меня ждет тюрьма, так как я несостоятелен.

Выслушав эти слова, юная Зобейда задумалась на минуту; затем, целуя глаза юноши, спросила его:

— Как твое имя, глазок мой?

Он сказал:

— Родимое Пятнышко!

Она воскликнула:

— Йа Аллах, никогда еще никто не носил имени, столь подходящего нему. А знаешь, милый мой Родимое Пятнышко, поскольку я предпочитаю всем засахаренным сладостям этот вкусный плод, которым ты подслащал всю эту ночь мой сад, я клянусь тебе, что мы найдем способ никогда более не расставаться, ибо я предпочитаю умереть, чем принадлежать кому-нибудь другому после тебя!

Он спросил:

— А как же мы это сделаем?

Она же сказала:

— Это очень просто! Вот как.

Сюда скоро придет за тобой мой отец и поведет тебя к кади, чтобы исполнить формальности контракта. Тогда ты приветливо подойдешь к кади и скажешь ему: «Я уже не хочу разводиться». Он спросит тебя: «Как? Ты отказываешься от пяти тысяч динариев, которые сейчас дадут тебе, и от вещей на тысячу динариев, и от коня в тысячу динариев, и все это, чтобы не расставаться с этой женщиной?» Ты ответишь: «Я считаю, что каждый волосок этой женщины стоит десяти тысяч динариев, потому я оставляю у себя обладательницу этих драгоценных волос». Тогда кади скажет тебе: «Это твое право. Но ты должен заплатить первому супругу десять тысяч динариев в возмещение».

А теперь, милый мой, слушай хорошенько, что я скажу тебе. Старый кади — человек прекрасный, и он безумно любит молоденьких мальчиков. И ты наверняка произведешь на него сильное впечатление, я в этом уверена.

И Родимое Пятнышко воскликнул:

— Как?! Ты думаешь, что и кади Двусторонний?!

А Зобейда засмеялась и сказала:

— Конечно! Почему это тебя так удивляет?

И он сказал:

— Видно, мне на роду написано переходить от одного Двустороннего к другому. Однако, о гибкая Зобейда, продолжай, пожалуйста! Ты сказала, что старый кади, этот прекрасный человек, безумно любит маленьких мальчиков. Однако не надо мне советовать продавать ему свой товар.

Она же сказала:

— Нет, не буду, но вот увидишь, что произойдет. Когда кади скажет тебе: «Ты должен заплатить десять тысяч динариев», ты лишь посмотришь на него определенным образом и начнешь тихонько двигать бедрами, не слишком сильно, но тем не менее так, чтобы разжечь его страсть. И тогда он наверное даст тебе отсрочку, чтобы ты смог уплатить этот долг. А пока да поможет нам Аллах!

Выслушав эти слова, Родимое Пятнышко подумал с минуту и сказал:

— Это можно.

И в ту же минуту невольница за занавесом подала голос и сказала:

— Госпожа моя Зобейда, твой отец здесь, и он ждет господина твоего!

Тогда Родимое Пятнышко встал, наскоро оделся и поспешил выйти к отцу Зобейды. И оба они, вместе с первым мужем, присоединившимся к ним на улице, отправились к кади.

И предположение Зобейды оправдалось в точности. Но нужно также сказать, что Родимое Пятнышко тщательно следовал драгоценным указаниям, которыми она его снабдила. И кади был совершенно повержен взглядами, которые бросал в его сторону Родимое Пятнышко. И он не только согласился на трехдневную отсрочку, о которой скромно просил юноша, но заключил свою речь следующим приговором:

— Законы шариата[72] и наше судопроизводство не признают принудительного развода. И наши четыре правоверных обряда — подтверждение этому. С другой стороны, этот человек, сделавшийся мужем совершенно законно, пользуется отсрочкой ввиду его положения в качестве иностранца. И потому мы даем ему десятидневную отсрочку, чтобы он мог уплатить долг свой.

Тогда Родимое Пятнышко почтительно поцеловал руку кади, который думал в глубине души: «Клянусь Аллахом, этот прекрасный юноша вполне стоит десяти тысяч динариев, и я бы с удовольствием собственноручно вручил их ему».

Затем Родимое Пятнышко весьма приветливо распрощался с кади и поспешил к супруге своей, нежной Зобейде.

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Далее Родимое Пятнышко весьма приветливо распрощался и поспешил к супруге своей, нежной Зобейде.

Зобейда встретила Родимое Пятнышко с сияющим радостью лицом, поздравила его с достигнутым успехом и дала ему сто динариев с целью устроить для них двоих пир, который продолжался бы всю ночь. И Родимое Пятнышко тотчас велел приготовить упомянутый пир на деньги своей супруги. И оба они принялись есть и пить до насыщения. И тогда, счастливые до крайних пределов счастья, они долго совокуплялись в объятиях друг друга. Затем, желая сделать перерыв, они спустились в приемный зал, зажгли все светильники и устроили вдвоем такой концерт, что, слушая их, скалы пустились бы в пляс и птицы задержали бы свой полет в глубине небес.

И потому нет ничего удивительного, что внезапно раздался стук в наружную дверь дома. Зобейда, которая услышала его первая, сказала Родимому Пятнышку:

— Поди-ка посмотри, кто это стучит в дверь.

И Родимое Пятнышко тотчас пошел отворять.

Между тем в эту ночь халиф Гарун аль-Рашид, почувствовав какое-то стеснение в груди, сказал визирю своему Джафару, меченосцу Масруру и любимому поэту своему, сладостному Абу Нувасу[73]:

— Я чувствую некоторое стеснение в груди. Пойдемте немного прогуляемся по улицам Багдада, чтобы найти, чем развлечься, и облегчить сердце!

И все четверо оделись персидскими дервишами и отправились бродить по улицам Багдада в надежде на какое-нибудь забавное приключение. И таким образом подошли они к дому Зобейды и, услышав пение и игру на музыкальных инструментах, согласно обычаю дервишей постучали в дверь без малейшего стеснения.

Когда Родимое Пятнышко увидел дервишей, то, зная долг гостеприимства и находясь, сверх того, в самом прекрасном расположении духа, принял их весьма радушно, ввел в прихожую и принес им поесть. Но они отказались от еды, говоря:

— Во имя Аллаха! Утонченный дух не нуждается в пище, чтобы услаждать чувства свои, но лишь в гармонии. А между тем мы убеждаемся, что созвучия, слышимые нами с улицы, замолкли, когда мы вошли. Не настоящая ли певица так чудесно пела здесь?

Родимое Пятнышко ответил:

— О нет, господа мои! Это пела моя супруга.

И он рассказал свою историю от начала и до конца, не пропуская ни одной подробности. Но нет никакой нужды повторять ее теперь.

Тогда начальник братства дервишей, которым был сам халиф, сказал Родимому Пятнышку, которого он находил привлекательным в высшей мере и к которому почувствовал внезапное расположение:

— Сын мой, ты можешь быть спокоен относительно этих десяти тысяч динариев, которые ты должен бывшему мужу твоей супруги. Я начальник братства дервишей Багдада, которое насчитывает сорок членов. Живем мы, благодарение Аллаху, в достатке, и десять тысяч динариев не являются с нашей стороны жертвой. И я обещаю тебе доставить их в течение этих десяти дней. Но пойди и попроси свою супругу спеть нам что-нибудь из-за занавеса, чтобы возвысить души наши. Ибо, сын мой, музыка одним заменяет обед, другим — лекарство, а иным — опахало; для нас же она представляет все эти три качества зараз.

Родимое Пятнышко не заставил больше просить себя, и супруга его Зобейда охотно согласилась спеть для дервишей. И радость их была велика, и они провели чудную ночь, то слушая пение, то от всего сердца отзываясь на него: «Ах! Ах!», то приятно беседуя, то слушая веселые импровизации поэта Абу Нуваса, которого красота юноши приводила в восторженное исступление.

С наступлением утра мнимые дервиши поднялись, и халиф, прежде чем уйти, положил под подушку, на которую опирался в течение ночи, кошелек, содержащий на первый раз сто золотых динариев, — все, что он имел при себе в эту минуту. Затем они распростились со своим молодым хозяином, выразив ему благодарность устами Абу Нуваса, который тут же сочинил изящные стихи и дал себе слово в душе своей отнюдь не терять его из виду.

В середине дня Родимое Пятнышко, которому Зобейда передала сто динариев, найденных ею под подушкой, собирался выйти из дому, чтобы сделать на базаре кое-какие покупки, когда, отворяя дверь, она увидел перед домом пятьдесят мулов, тяжело нагруженных тюками с материей, и на одном из мулов в великолепной сбруе — молодого невольника-абиссинца с прелестным личиком, с коричневого цвета телом, держащего в руке свернутое в свиток послание.

Увидев Родимое Пятнышко, хорошенький маленький невольник быстро соскочил с седла, подбежал, поцеловал землю перед юношей и, передавая ему послание, сказал ему:

— О господин мой Родимое Пятнышко, я только что прибыл из Каира, посланный к тебе отцом твоим и моим господином Шамзеддином, старостой купцов этого города. Я привез тебе пятьдесят тысяч динариев в ценных товарах и сверток, содержащий подарок от твоей матери, предназначенный для супруги твоей Сетт Зобейды, состоящий из расшитого золотом игольника, украшенного драгоценными каменьями, и золотого чеканного кувшина.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Родимое Пятнышко был до такой степени изумлен и обрадован в одно и то же время этим чудесным событием, что сначала даже не подумал о том, чтобы ознакомиться с содержанием письма. А развернув его, он прочитал следующее: «После самых совершенных пожеланий счастья и здоровья от Шамзеддина сыну его Ала ад-Дину Родимое Пятнышко.

Знай, о возлюбленный сын мой, что весть о постигшем твой караван несчастье и о потере твоего имущества дошла и до меня. И я тотчас же снарядил для тебя новый караван из пятидесяти мулов, нагруженных товарами ценою в пятьдесят тысяч золотых динариев. Сверх того, мать твоя посылает тебе прекрасную одежду, которую сама вышивала, и в подарок супруге твоей игольник и кувшин, которые, осмеливаемся думать, будут приятны ей.

По правде говоря, мы с некоторым удивлением узнали, что ты послужил подставным лицом при разводе, связанным с троекратным отречением. Но коль скоро ты находишь, что эта молодая женщина тебе по своему вкусу, то, конечно, ты хорошо сделал, что оставил ее у себя.

Поэтому товары, которые доставит тебе маленький абиссинец Салим, послужат тебе, и с излишком, для того, чтобы уплатить те десять тысяч динариев, которые ты должен первому ее мужу в качестве возмещения.

Мать твоя и все наши живут в счастье и здоровье, надеются на скорое твое возвращение и шлют тебе свои сердечные приветствия и величайшее выражение своей нежности.

Живи долго счастливым».

Это письмо и неожиданное прибытие этих богатств повергли Родимое Пятнышко в такое волнение, что он ни на минуту не задумался о неправдоподобности этого события. И он поднялся к супруге своей и сообщил ей о происшедшем. И не успел он еще закончить свои разъяснения, как постучали в дверь, и отец Зобейды и первый муж ее вошли в прихожую. Они пришли, чтобы попытаться уговорить Родимое Пятнышко развестись по полюбовному соглашению.

И вот отец Зобейды сказал Родимому Пятнышку:

— Сын мой, сжалься над первым моим зятем, который сильно любит свою бывшую супругу. Аллах послал тебе богатства, которые позволят тебе купить самых прекрасных невольниц всего рынка, а также вступить в законный брак с дочерью самого знатного из эмиров. Возврати же этому бедному человеку его прежнюю супругу, и он согласится быть твоим рабом!

Но Родимое Пятнышко ответил:

— Именно для того и послал мне Аллах все эти богатства, чтобы я мог щедро вознаградить моего предшественника. И я расположен отдать ему этих пятьдесят мулов с товарами и даже хорошенького абиссинского невольника Салима и оставить себе из всего этого лишь подарок, предназначенный для моей супруги, а именно игольник и кувшин. — Потом он прибавил: — Но если дочь твоя Зобейда согласится вернуться к своему прежнему мужу, то я согласен, в свою очередь, освободить ее.

Тогда тесть вошел к Зобейде и спросил ее:

— Гм! Согласна ты вернуться к своему первому мужу?

Она ответила, замахав руками:

— Йа Аллах! Йа Аллах! Но он же никогда не знал цену клумб в моем саду и всегда останавливался на полпути! Нет, клянусь Аллахом! Я остаюсь с юношей, который исследовал меня во всех направлениях!

Когда первый муж убедился, что всякая надежда для него потеряна, то впал в такое горе, что печенка его лопнула в тот же час и он умер.

Вот и все о нем.

Что же касается Родимого Пятнышка, то он продолжал наслаждаться с очаровательной и нежной Зобейдой; и каждый вечер после пиршества и различных забав, совокуплений и других подобных вещей он устраивал с ней концерт, слушая который, скалы пустились бы в пляс, и птицы задержали бы свой полет в глубине небес.

Однако на десятый день своего супружества он вдруг вспомнил об обещании, данном ему начальником дервишей, прислать ему десять тысяч динариев и сказал супруге своей:

— Ты видишь, что это начальник обманщиков. Если бы я ждал исполнения его обещания, то уже умер бы от голода в тюрьме! Клянусь Аллахом! Если я встречу его еще раз, то скажу ему, что думаю о его лживых обещаниях.

Затем, так как наступал вечер, он велел зажечь светильники в приемной зале и собирался устроить концерт, как делал это всякую ночь, когда раздался стук в дверь. Он пожелал сам отпереть и был немало изумлен, увидав четырех дервишей, которые были здесь прошлой ночью. Он расхохотался им в лицо и сказал:

— Добро пожаловать, лжецы и обманщики! Я все же приглашаю вас войти; ибо Аллах избавил меня от того, чтобы когда-либо нуждаться в ваших услугах. И притом вы хотя лжецы и лицемеры, но все же очень милые и благовоспитанные люди.

И он ввел их в приемную залу и попросил Зобейду спеть им что-нибудь из-за занавеса. И она спела так, что, слушая ее, можно было потерять рассудок, скалы пустились бы в пляс и птицы задержали бы свой полет в глубине небес.

Но вот начальник дервишей поднялся и вышел за своей надобностью.

Когда один из мнимых дервишей, поэт Абу Нувас, наклонился к уху Родимого Пятнышка и сказал ему…

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

Тогда поэт Абу Нувас наклонился к уху Родимого Пятнышка и сказал ему:

— О дорогой гость наш, позволь мне предложить тебе один вопрос. Как мог ты поверить хоть на минуту тому, что отец твой Шамзеддин прислал пятьдесят мулов, нагруженных богатствами? Ну подумай, сколько дней нужно, чтобы добраться из Багдада в Каир?

Он ответил:

— Сорок пять дней.

Абу Нувас спросил:

— А чтобы вернуться?

Он ответил:

— Еще сорок пять дней по меньшей мере.

Тогда Абу Нувас засмеялся и сказал:

— Так чем же ты думал, когда поверил, что отец твой менее чем через десять дней мог узнать о гибели твоего каравана и прислать тебе другой?

Родимое Пятнышко воскликнул:

— Клянусь Аллахом! Радость моя была так велика, что я не успел и поразмыслить обо всем этом. Но скажи мне в таком случае, о дервиш, а письмо-то кто же написал? И откуда же прислан караван?

Абу Нувас ответил:

— Ах, Родимое Пятнышко, если бы ты был столь же проницателен, сколь прекрасен, то давно уже угадал бы в нашем начальнике под прикрывающей его одеждой дервиша господина нашего, самого халифа, эмира правоверных Гаруна аль-Рашида, а в другом дервише — мудрого визиря Джафара аль-Бармаки, в третьем — меченосца Масрура, а во мне — раба и почитателя твоего Абу Нуваса, просто-напросто поэта.

При этих словах Родимое Пятнышко был до крайности поражен и смущен и робко спросил:

— Но, о великий поэт Абу Нувас, чем же заслужил я все эти благодеяния со стороны халифа?

Абу Нувас улыбнулся и сказал:

— Своей красотой! — и прибавил: — В его глазах величайшая заслуга — быть молодым, привлекательным и прекрасным. И он находит, что никакая плата не чрезмерна за то, чтобы только созерцать прекрасное существо и видеть хорошенькое личико.

Во время этих переговоров халиф вернулся и занял вновь свое место на ковре. Тогда Родимое Пятнышко поспешил преклониться перед ним и сказал ему:

— О эмир правоверных, да сохранит тебя Аллах для нашего почитания и нашей любви и да не лишит Он всех нас твоих благодеяний и твоего великодушия!

И халиф улыбнулся ему и, слегка приласкав его по щеке, сказал ему:

— Я жду тебя завтра во дворце.

Затем он завершил визит и удалился, сопровождаемый Джафаром, Масруром и Абу Нувасом, который посоветовал Родимому Пятнышку, чтобы он не забыл прийти.

На следующий день Родимое Пятнышко, которому супруга его весьма советовала отправиться во дворец, выбрал самые драгоценные вещи из тех, что принес ему маленький абиссинец Салим, уложил их в красивый ящик и поставил этот ящик на голову хорошенького раба; затем, заботливо одетый и снаряженный своей супругою Зобейдой, он направился к дивану, ведя за собой мальчика с его ношей. И он поднялся в залу заседаний и, положив ящик к ногам халифа, произнес приветствие в стихах с хорошей рифмой, и сказал ему:

— О эмир правоверных, наш благословенный пророк (да будет над ним мир и молитва!) принимал дары, чтобы не огорчать тех, кто приносил их ему. И раб твой был бы счастлив, если бы ты согласился принять этот маленький ящик в знак его благодарности тебе!

Тогда халиф был очарован таким вниманием юноши и сказал ему:

— Это слишком много, о Родимое Пятнышко, ибо ты сам уж слишком прекрасный дар для нас. Будь же желанным гостем во дворце моем, а я с нынешнего же дня желаю назначить тебя на высокую должность.

И он тотчас же отстранил от должности главного старосту багдадских купцов и назначил Родимое Пятнышко на его место.

Затем, чтобы назначение это стало известно всем, халиф написал фирман[74] и велел передать его вали, который, в свою очередь, передал его глашатаю, а тот прокричал его по всем улицам и базарам Багдада.

Что же касается Родимого Пятнышка, то с этого дня он начал постоянно являться к халифу, который не мог более обойтись без того, чтобы не видеть его. А чтобы продавать свои товары, на что у него уже не было времени, он устроил прекрасную лавку и во главе ее поставил маленького раба, который на диво справлялся со своим делом, требующим так много ловкости.

Едва прошло так два-три дня, как халифу сообщили о внезапной смерти его главного виночерпия, и халиф тотчас же назначил Родимое Пятнышко на должность главного виночерпия и подарил ему почетную одежду, подобающую этой высокой должности, и положил ему богатейшее жалованье. И таким образом, он уже не расставался с ним.

Еще через день, в то время как Родимое Пятнышко находился при халифе, вошел первый придворный, поцеловал землю перед троном и сказал:

— Да хранит Аллах дни эмира правоверных и да увеличит их на столько, сколько отнял их у правителя твоего дворца! — и прибавил: — О эмир правоверных, правитель дворца твоего только что скончался.

Эмир правоверных сказал:

— Да примет его Аллах в милосердии Своем! — и немедленно назначил Родимое Пятнышко правителем дворца на место покойного и положил ему еще большее жалованье, и, таким образом, Родимое Пятнышко должен был неотлучно находиться при халифе.

Затем, постановив и объявив об этом назначении всему дворцу, халиф закрыл заседание, по обыкновению, махнув платком…

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно приостановила свой рассказ.

А когда наступила

она сказала:

Объявив об этом назначении всему дворцу, халиф закрыл заседание, по обыкновению, махнув платком, и оставил при себе только Родимое Пятнышко. И с этого дня Родимое Пятнышко постоянно проводил дни во дворце; и домой возвращался он лишь поздно ночью и, счастливый, ложился спать со своей супругой, которой сообщал обо всех происшествиях дня.

И расположение халифа к Родимому Пятнышку не переставало расти с каждым днем и доросло до такой степени, что он готов был всем пожертвовать, чтобы только не оставить малейшего желания юноши неудовлетворенным, что и подтверждается следующим случаем.

Халиф давал концерт, на котором присутствовали, по обыкновению, его приближенные: визирь Джафар, поэт Абу Нувас, меченосец Масрур и правитель дворца Родимое Пятнышко. За занавесом пела сама фаворитка халифа, самая красивая и самая совершенная из всех наложниц, как вдруг халиф пристально посмотрел на Родимое Пятнышко и сказал ему:

— Друг мой, а фаворитка нравится тебе, я читаю это в твоих глазах.

Родимое Пятнышко ответил:

— Что нравится господину, должно нравиться и рабу.

Но халиф воскликнул:

— Клянусь головой моей и могилами моих предков, о Родимое Пятнышко, с этой минуты моя фаворитка принадлежит тебе!

И он тотчас позвал начальника евнухов и сказал ему:

— Отправь в дом моего правителя дворца все вещи и тех сорок рабынь, которые принадлежат моей фаворитке Сила Сердца, а затем проводи в дом его и ее саму в паланкине.

Но Родимое Пятнышко ответил:

— Заклинаю тебя жизнью твоей, о повелитель правоверных, избавь недостойного раба твоего от принятия того, что принадлежит господину!

Тогда халиф понял мысль Родимого Пятнышка и сказал ему:

— Ты, может быть, прав. Твоя жена, пожалуй, стала бы ревновать тебя к бывшей моей фаворитке. Пусть же тогда остается она во дворце.

Затем он повернулся к визирю своему Джафару и сказал ему:

— О Джафар, ты должен немедленно спуститься на невольничий рынок, ибо сегодня базарный день, и купить за десять тысяч динариев самую красивую невольницу на всем рынке. И ты тотчас же отправишь ее в дом Родимого Пятнышка.

И Джафар тотчас же поднялся и отправился на невольничий рынок, попросив Родимое Пятнышко сопровождать его, чтобы тот мог самолично сделать выбор. Между тем вали города, эмир Калед, также отправился в этот день на рынок, чтобы купить невольницу сыну своему, только что достигшему возраста зрелости.

Ибо вали города действительно имел сына. Но сын этот был так безобразен, что у беременной женщины при виде его мог случиться выкидыш. И был он кривой, со зловонным дыханием, с косыми глазами, а рот его был так огромен, как причинное место у старой коровы, вследствие чего прозвали его Разбухший Пухляк.

Как раз накануне вечером Разбухшему Пухляку пошел четырнадцатый год, и мать его с некоторого времени уже беспокоилась, не видя в нем никаких признаков настоящей возмужалости. Однако она недолго беспокоилась, так как заметила в то самое утро, что сын ее Разбухший Пухляк совокупился с кем-то во сне, оставив об этом памятный знак на матрасе.

Это открытие обрадовало мать Разбухшего Пухляка и побудило ее поспешить к супругу своему, которому она и рассказала радостную новость, убеждая его немедленно отправиться на рынок в сопровождении сына, чтобы купить ему красивую невольницу по его вкусу.

И судьбе, находящейся в руках Аллаха, было угодно, чтобы в этот день встретились на невольничьем рынке Джафар и Родимое Пятнышко с эмиром Каледом и сыном его Разбухшим Пухляком.

После обычных приветствий они соединились в одну группу и заставили пройти впереди себя всех маклеров со всеми белыми, коричневыми и черными невольницами, которые были в их распоряжении.

Они осмотрели таким образом бесчисленное множество молодых девушек — гречанок, абиссинок, китаянок и персиянок — и собрались уже уходить, не остановив на этот день своего выбора ни на одной, когда сам начальник маклеров прошел последним, держа за руку молодую девушку с открытым лицом, более прекрасную, чем полная луна в месяце Рамадане. При виде ее Разбухший Пухляк начал громко пыхтеть, чтобы выразить свое желание, и сказал отцу своему, эмиру Каледу:

— Вот эту надо мне!

А Джафар, со своей стороны, спросил у Родимого Пятнышка:

— А эта нравится тебе?

Он ответил:

— Это как раз то, что нужно!

Тогда Джафар спросил девушку:

— Как зовут тебя, хорошенькая невольница?

Она ответила:

— О господин мой, меня зовут Жасмин[75].

Тогда визирь спросил маклера:

— Какая цена назначена за Жасмин?

Он сказал:

— Шесть тысяч динариев, о господин мой!

Тогда Разбухший Пухляк воскликнул:

— Я даю шесть тысяч!

В эту минуту Родимое Пятнышко выступил вперед и сказал:

— Я даю восемь тысяч!

Тогда Разбухший Пухляк запыхтел от бешенства и сказал:

— Восемь тысяч и один динарий!

Джафар сказал:

— Девять тысяч и один!

Но Родимое Пятнышко сказал:

— Десять тысяч динариев!

Тогда маклер, опасаясь отказа с обеих сторон, сказал:

— За десять тысяч динариев продана невольница Жасмин! — и передал ее Родимому Пятнышку.

При виде этого Разбухший Пухляк бросился на землю и стал болтать руками и ногами, к великому огорчению отца своего, эмира Каледа, который и повел его на базар только для того, чтобы исполнить желание своей супруги, ибо сам он ненавидел сына своего за безобразие и глупость.

Что же касается Родимого Пятнышка, то, поблагодарив визиря Джафара, он увел невольницу Жасмин к себе и полюбил ее, и она полюбила его. И потом, познакомив ее с супругой своей Зобейдой, которая нашла ее привлекательной и одобрила его выбор, он сочетался с ней законом, взяв ее как вторую жену.

И он провел с ней эту ночь, и она в ту же ночь забеременела от него, как это будет видно из дальнейшего повествования.

Что касается Разбухшего Пухляка, то с ни было вот что. Когда удалось наконец с помощью обещаний и ласк привести его домой, он бросился на постель и не хотел более подняться, чтобы есть или пить, и притом почти окончательно потерял рассудок.

В то время как все женщины дома в унынии окружали мать Разбухшего Пухляка, пораженную крайним смущением, случайно зашла одна старуха, мать знаменитого вора, приговоренного к пожизненному заключению и содержащегося в тюрьме, известного всем в Багдаде под именем Ахмеда Коросты.

Этот Ахмед Короста был настолько искусен в деле воровства, что для него было простой забавой снять дверь на глазах у привратника и моментально спрятать ее, как если бы он ее проглотил; сделать отверстие в стене на глазах хозяина, представившись, что подошел по своей надобности; стереть след от кайала[76] с женских глаз, не будучи замеченным.

Итак, мать Ахмеда Коросты зашла к матери Разбухшего Пухляка и после приветствия спросила ее:

— Что причиной твоей печали, о госпожа моя? И каким недугом страдает молодой господин мой, твой сын, которого да хранит Аллах?

Тогда мать Разбухшего Пухляка рассказала старухе, которая уже давно служила ей поставщицей служанок, о неприятности, повергшей всех их в это состояние. И мать Ахмеда Коросты воскликнула:

— О госпожа моя, только мой сын может вывести вас из затруднения, клянусь тебе в том моей жизнью. Постарайся добиться его освобождения, и он сумеет найти средство, чтобы отдать прекрасную Жасмин в руки нашего молодого господина, сына твоего. Ибо ты ведь знаешь, что бедное дитя мое заковано и у него железное кольцо на ногах, на котором вырезано: «Навсегда». И все это за то, что он делал фальшивые монеты.

И мать Разбухшего Пухляка обещала ей покровительство свое.

И в самом деле, в тот же вечер, когда супруг ее, вали, вернулся домой, она после ужина пошла к нему; и притом она приукрасилась и надушилась и приняла самый ласковый вид. И эмир Калед, который был очень добрым человеком, не смог противостоять желанию, которое возбуждало в нем присутствие жены, и захотел взять ее, но она отстранилась от него, говоря:

— Поклянись мне разводом, что ты исполнишь то, о чем я попрошу!

И он поклялся. Тогда она разжалобила его судьбой престарелой матери вора и добилась обещания освободить его. И только после этого она отдалась супругу своему и позволила ему скакать на себе.

И вот на следующее утро эмир Калед после омовений и молитвы явился в тюрьму, где был заключен Ахмед Короста, и спросил его:

— Ну что же, бандит, раскаиваешься ли ты в твоих прежних преступлениях?

Он же ответил:

— Да, я раскаиваюсь, и я объявляю об этом вслух, как чувствую это в сердце!

Тогда вали выпустил его из тюрьмы и привел его к халифу, который был чрезвычайно удивлен, увидав, что он еще жив, и спросил его:

— Как, о бандит, ты разве не умер?

Он ответил:

— Клянусь Аллахом! О эмир правоверных, жизнь преступника крепка на расплату.

Тогда халиф расхохотался и сказал:

— Пусть позовут кузнеца, чтобы он снял с него цепи!

Затем он сказал:

— Поскольку я осведомлен о твоих проделках, то хочу помочь тебе теперь утвердиться в своем раскаянии, и так как никто не знает воров лучше, чем ты, то я назначаю тебя первым начальником стражи в Багдаде.

И халиф тотчас же повелел обнародовать приказ о назначении Ахмеда Коросты первым начальником стражи. Тогда Ахмед Короста облобызал руки халифа и немедленно приступил к исполнению своих обязанностей.

Начал же он с того, что отправился весело отпраздновать свое освобождение и свою новую должность в духан[77], содержимый евреем Авраамом, свидетелем его прежних проделок, и опорожнил два или три старых кувшина своего любимого напитка, великолепного ионийского вина, так что когда мать его пришла к нему, чтобы разъяснить ему, какую благодарность должен он питать отныне к той, которая была причиной его освобождения, к супруге эмира Каледа, матери Разбухшего Пухляка, то нашла его уже полупьяным и забавляющимся тем, что он дергал за бороду еврея, который не осмеливался противиться из почтения к грозной должности первого начальника стражи бывшего вора Ахмеда Коросты.

Ей все же удалось увести его оттуда и по секрету сообщить ему все происшествия, имевшие последствием его освобождение, и она сказала ему, что нужно тотчас же изобрести что-нибудь, чтобы похитить невольницу у Родимого Пятнышка, правителя дворца.

Выслушав эти слова, Ахмед Короста сказал матери свой:

— Дело будет сделано сегодня вечером, ибо нет ничего проще.

И он расстался с ней, чтобы пойти подготовить это дело.

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что брезжит утро, и скромно умолкла.

А когда настала

она продолжила:

Потом он расстался с нею, чтобы пойти подготовить это дело.

Между тем нужно знать, что в эту ночь халиф Гарун аль-Рашид вошел и покои своей супруги; ибо это был первый день месяца, а он аккуратно посвящал ей этот день, чтобы побеседовать с ней о текущих делах и узнать ее мнение обо всех общих и частных вопросах, касающихся его государства. Ибо он имел к ней безграничное доверие и любил ее за неиссякаемую мудрость и красоту ее. Но надо также знать, что халиф имел обыкновение, прежде чем войти в комнату своей супруги, снимать и оставлять в прихожей на особом столике свои четки из чередующихся бусин янтаря и бирюзы, свою прямую саблю с зеленчаковой[78] рукояткой, выложенной рубинами величиной с голубиное яйцо, свою царскую печать и, наконец, маленькую золотую лампу, украшенную драгоценными камнями, которая светила ему во время его тайных ночных осмотров дворца.

Все эти подробности были хорошо известны Ахмеду Коросте. Они-то и послужили ему для выполнения его плана. Дождавшись, чтобы спустилась ночная тьма и рабы погрузились в глубокий сон, он прикрепил свою веревочную лестницу вдоль стены павильона, служившего помещением супруги халифа, взобрался по ней и проскользнул беззвучно, как тень, в прихожую, где в мгновение ока завладел всеми четырьмя драгоценными предметами, и затем поспешил спуститься так же, как взобрался.

Оттуда он направился к дому Родимого Пятнышка и тем же способом пробрался во двор, где без малейшего шума поднял одну из мраморных плит, которыми был вымощен двор, поспешно вырыл под ней яму и зарыл в нее украденные предметы. Затем, вновь приведя все в порядок, он исчез, чтобы вернуться в духан еврея Авраама и продолжать пить.

Однако, поскольку Ахмед Короста как-никак был настоящим вором, он не смог удержаться от желания присвоить себе один из четырех драгоценных предметов и маленькую золотую лампу, вместо того чтобы опустить ее в яму, положил себе в карман, подумав: «Не в моих привычках не брать за комиссию. Здесь же я плачу себе сам».

Что же касается халифа, то поначалу изумление его было очень велико, когда, выйдя поутру в прихожую, он не нашел более на столике своих четырех драгоценных вещей. Затем, когда допрошенные им евнухи пали ниц, уверяя в своем неведении, халиф разразился безграничным гневом, да таким, что тотчас же облекся в одежду ярости. Одежда эта была вся из красного шелка, и, когда халиф надевал ее, это было признаком неотвратимых невзгод и ужаснейших бедствий над головами всех окружающих.

Итак, халиф, облекшись в эту красную одежду, вошел в совершенно безлюдную залу Совета и сел на трон. И все придворные, и все визири вошли один за другим поодиночке, и пали ниц перед ним, и остались в этом положении, исключая Джафара, который, весь бледный, все же выпрямился и стоял перед халифом с глазами, устремленными к ногам его.

По прошествии часа этого ужасного молчания халиф посмотрел на безмолвного Джафара и сказал ему глухим голосом:

— Чаша пенится!

И Джафар отвечал:

— Да отстранит Аллах великое зло!

Но в эту минуту вошел вали в сопровождении Ахмеда Коросты. И халиф сказал ему:

— Приблизься, эмир Калед, и скажи мне, каково общественное спокойствие в Багдаде?

Вали, отец Разбухшего Пухляка, ответил:

— Спокойствие в Багдаде полное, о эмир правоверных.

Халиф воскликнул:

— Ты лжешь!

И так как испуганный вали еще не знал, как объяснить себе этот гнев, то Джафар, находившийся около него, шепнул ему на ухо несколько слов о причине того, что повергло его в полное уныние. Затем халиф сказал ему:

— Если ты не сумеешь до наступления ночи отыскать драгоценные вещи, которые дороже мне, чем мое государство, то голова твоя будет вывешена на воротах дворца!

При этих словах вали облобызал землю перед халифом и воскликнул:

— О эмир правоверных, вором, несомненно, должен быть кто-нибудь из дворца, ибо вино, которое киснет в себе самом, содержит фермент брожения. И затем позволь сказать тебе, что ответственным лицом может быть только первый начальник стражи, который один уполномочен на этот надзор и, кстати, знает наперечет всех воров в Багдаде и во всем государстве. И потому казнь его должна предшествовать моей, в случае если пропавшие вещи не будут разысканы.

Тогда приблизился первый начальник стражи Ахмед Короста и после должных приветствий сказал халифу:

— О эмир правоверных, вор будет найден. Но я прошу халифа выдать мне фирман с разрешением производить обыск у всех обитателей дворца и у всех, кто бывает в нем, даже у кади, даже у великого визиря Джафара и у правителя дворца Родимое Пятнышко!

И халиф велел тотчас выдать ему упомянутый фирман и сказал:

— Мне нужно так или иначе лишить кого-то головы, и это будет или твоя собственная, или же голова вора. Выбирай! И я клянусь жизнью своей и могилами моих предков, что решение мое останется неизменным, хотя бы вором оказался мой собственный сын или наследник престола: смерть через повешение на городской площади!

Выслушав эти слова, Ахмед Короста удалился с фирманом в руке и отправился взять двух стражей у кади и двух у вали, и он немедленно приступил к обыскам, явившись к Джафару, потом к вали, а потом к кади. Затем он дошел и до дома Родимого Пятнышка, который еще ничего не знал о случившемся.

Ахмед Короста, держа фирман в одной руке, а в другой — тяжелую медную палицу, вошел в прихожую и, сообщив Родимому Пятнышку о положении вещей, сказал ему:

— Но я, конечно, и не подумаю, о господин мой, производить обыск в доме верного наперсника халифа! Позволь же мне удалиться, как если бы это уже было сделано!

Родимое Пятнышко сказал:

— Да сохранит меня от этого Аллах, о первый начальник стражи! Ты должен выполнить свою обязанность до конца!

Тогда Ахмед Короста сказал:

— Я сделаю это только для вида.

И, выйдя с небрежным видом на двор, он стал обходить его кругом, постукивая своей тяжелой палкой по мраморным плитам, пока не дошел до известной уже плиты, которая издала под ударом глухой звук, означающий, что в этом месте была яма.

Услышав этот звук, Ахмед Короста воскликнул:

— О господин мой, клянусь Аллахом, там должно быть какое-нибудь старинное подземелье, в котором сокрыт клад былых времен.

А Родимое Пятнышко сказал четырем стражам:

— Так попробуйте приподнять эту мраморную плиту, чтобы посмотреть, что там есть.

И стражи тотчас же вонзили свои инструменты в скважины мраморной плиты и подняли ее. И перед глазами всех предстали три из украденных предметов, а именно: сабля, печать и четки.

При виде этого Родимое Пятнышко вскрикнул:

— Во имя Аллаха! — и упал без чувств.

Тогда Ахмед Короста послал за кади, и за вали, и за свидетелями, которые тотчас же составили протокол этого обыска; и все приложили печати к донесению, и сам кади отправился, чтобы самолично вручить его халифу, в то время как стражи удостоверялись в личности Родимого Пятнышка.

Когда халифу вручили три пропавшие вещи, за исключением лампы, и сообщили об отыскании их в доме того, кого он считал своим вернейшим наперсником и приближенным, кого он осыпал милостями и к кому питал безграничное доверие, он оставался в течение часа глубоко безмолвным, потом повернулся к первому начальнику стражи и сказал:

— Повесить его!

Первый начальник стражи тотчас же вышел и приказал возвестить этот приказ по всем улицам Багдада, и он явился в дом Родимого Пятнышка, которого и арестовал, а жен же его и имение в тот же час конфисковал. Имение было передано в казну, а обе женщины должны были быть проданы на рынке как невольницы; но тогда вали, отец Разбухшего Пухляка, заявил, что он берет одну, а именно ту самую невольницу, которую купил Джафар; а первый начальник стражи велел отвести к себе в дом другую, которая оказалась Зобейдой, отличавшейся столь чудным голосом.

Между тем мукаддем Камал был лучшим другом Родимого Пятнышка, и он питал к нему отеческую любовь, ни разу ему не изменившую. И потому хотя он и исполнял публично все ужасные меры суровости, предписанные против Родимого Пятнышка гневом халифа, но в душе своей он поклялся спасти жизнь приемного сына своего и начал с того, что поместил к себе одну из жен его, прекрасную Зобейду, совершенно подавленную несчастьем.

В тот же вечер должно было совершиться повешение Родимого Пятнышка, который находился в цепях в глубине тюрьмы. Но мукаддем Камал бдел над ним. Он пошел к главному тюремщику и сказал ему:

— Сколько заключено у тебя преступников, безвозвратно осужденных быть повешенными на этой неделе?

Он ответил:

— Около сорока приблизительно, без двух или без трех.

Мукаддем Камал сказал:

— Я хочу видеть их всех.

И он осмотрел их всех одного за другим в несколько приемов и наконец выбрал одного из них, который был поразительно похож на Родимое Пятнышко, и сказал тюремному сторожу:

— Этот послужит мне, как некогда животное, принесенное в жертву патриархом, послужило ему вместо сына его Исмаила![79]

И он увел с собой этого арестанта и в назначенный для повешения час сдал его палачу, который тотчас же перед собравшейся на площади громадной толпой, исполнив обычные благочестивые формальности, накинул веревку на шею мнимого Родимого Пятнышка и одним движением вздернул его.

Когда это было исполнено, мукаддем Камал дождался, чтобы стемнело, и, выпустив Родимое Пятнышко из тюрьмы, тайком провел его к себе. И тогда только сообщил он ему обо всем, что для него сделал, и сказал ему:

— Но ради Аллаха, о сын мой, как позволил ты себе соблазниться этими драгоценными предметами, ты, которому халиф оказывал полное доверие?

При этих словах Родимое Пятнышко упал в обморок от волнения, и когда после долгих стараний был приведен в чувство, то воскликнул:

— Клянусь именем Аллаха и пророка Его, о отец мой, что не имею понятия об этой краже и не знаю ни мотива ее, ни ее исполнителя!

И мукаддем без колебаний поверил ему и воскликнул:

— Рано или поздно, сын мой, виновный будет открыт. Что же касается тебя, то тебе невозможно ни минуты более оставаться в Багдаде, ибо не шутка иметь врагом самого халифа. Итак, я поеду с тобой, оставив в доме своем возле моей жены супругу твою Зобейду, пока Аллах в Своей премудрости не изменит настоящего положения вещей.

Затем, не дав даже времени Родимому Пятнышку проститься с супругой своей Зобейдой, он увел его с собой, говоря:

— Мы идем сейчас же в гавань Аяс на Средиземном море, чтобы оттуда отплыть в Искандарию[80], где ты в спокойствии будешь ожидать дальнейших событий, ибо город Искандария, о сын мой, весьма приятен для жизни и путь к нему зелен и благословен.

И они тотчас же пустились в путь в темноте и скоро были за пределами Багдада. Но у них не было ни верховых, ни вьючных животных, и они уже размышляли, где можно достать их, когда увидели двух евреев — багдадских менял, людей весьма богатых и знакомых халифу. Тогда мукаддем Камал испугался, чтобы они не рассказали халифу, что видели его с живым Родимым Пятнышком. И потому он направился к ним и крикнул им:

— Сойдите со своих мулов!

И евреи, дрожа, сошли со своих мулов, и мукаддем отрубил им головы, взял их деньги и влез на одного из мулов, отдав другого Родимому Пятнышку, и оба продолжили свой путь к морю.

Приехав в Аяс, они поручили своих мулов владельцу хана, где они остановились отдохнуть, наказав ему хорошенько ухаживать за ними, а на следующий день они вместе принялись искать корабль, готовый к отплытию в Искандарию. Наконец они нашли такой корабль, который собирался отплыть. Тогда мукаддем, передав Родимому Пятнышку все золото, которое он отобрал у двух евреев, посоветовал ему в полном спокойствии ждать в Искандарии сведений, которые он не замедлит присылать из Багдада, и даже надеяться, что он самолично приедет в Искандарию, откуда он привезет его обратно в Багдад, когда истинный виновный будет открыт.

Затем он со слезами на газах поцеловал его и расстался с ним, когда корабль уже поднял парус. И только тогда вернулся он в Багдад.

Но вот что он узнал по возвращении. На следующий день после повешения подставного Родимого Пятнышка халиф, все еще глубоко взволнованный, позвал Джафара и сказал ему:

— Видел ли ты, о визирь мой, как этот Родимое Пятнышко сумел отблагодарить меня за мои милости и как злоупотребил моим доверием к нему?! Как может в столь прекрасном существе скрываться столь безобразная душа?!

Визирь Джафар, человек, полный дивной мудрости, который тем не менее не мог объяснить себе мотива столь неразумного поступка, ограничился следующим ответом:

— О повелитель правоверных, самые странные поступки непонятны для нас лишь потому, что мы не улавливаем их истинного побуждения. Во всяком случае, мы можем судить лишь о действии, какое производит поступок. И в этом случае действие поступка было плачевно для виновника его, ибо оно привело его к виселице. А между тем, о повелитель правоверных, у египтянина Родимое Пятнышко горе; и в глазах его такой отблеск духовной красоты, что разум мой отказывается верить факту, проверенному моим собственным зрением.

Халиф размышлял после этих слов в течение целого часа и потом сказал Джафару:

— Я хочу пойти взглянуть на тело виновного, качающееся на виселице.

И он переоделся, вышел вместе с Джафаром из дворца своего, и они пришли к тому месту, где подставной Родимое Пятнышко висел между небом и землей.

Тело было закутано саваном, который закрывал его целиком. И халиф сказал Джафару:

— Сними саван.

Джафар снял саван, и халиф посмотрел, но, пораженный, тотчас же попятился, восклицая:

— О Джафар, это совсем не Родимое Пятнышко!

Джафар осмотрел тело и признал, что это действительно не Родимое Пятнышко, но ничем не выказал этого и спокойно спросил:

— Но почему полагаешь ты, о эмир правоверных, что это не Родимое Пятнышко?

Он сказал:

— Он был маленького роста, а этот — большого!

Джафар ответил:

— Это не доказательство. Повешение способствует вытягиванию.

Халиф сказал:

— У бывшего правителя дворца было два родимых пятнышка на щеках, а у этого нет ни одного.

Джафар сказал:

— Смерть изменяет и искажает лицо.

Но халиф воскликнул:

— Пусть так. Но посмотри, о Джафар, на подошвы этого повешенного: они отмечены татуированными, согласно обычаю еретических сектантов Али, именами двух великих шейхов. А ведь ты же знаешь, что Родимое Пятнышко был не шиитом, а суннитом![81]

На это утверждение Джафар заметил только:

— Лишь одному Аллаху известна тайна всех вещей.

Затем они оба возвратились во дворец, и халиф отдал приказ похоронить тело. И с этого дня он изгнал из памяти своей воспоминания о Родимом Пятнышке. Но что касается невольницы, второй жены Родимого Пятнышка, то она была отведена эмиром Каледом к сыну его Разбухшему Пухляку.

И при виде ее Разбухший Пухляк, который не вставал с постели со дня ее продажи, пыхтя поднялся и хотел подойти к ней и обнять ее. Но прекрасная невольница, полная негодования и отвращения к безобразному идиоту, вдруг выдернула из-за пояса кинжал и, подняв руку, воскликнула:

— Отойди, или я убью тебя этим кинжалом и вонжу его вслед за тем в свою грудь!

Тогда мать Разбухшего Пухляка бросилась к ней с протянутыми вперед руками и закричала:

— Как смеешь ты противиться желанию сына моего, о дерзкая рабыня?!

Но молодая женщина сказала:

— О бессовестная, где же существует закон, позволяющей женщине принадлежать двум мужчинам зараз?! И с каких это пор, скажи мне, собаки могут жить в логовище львов?!

При этих словах мать Разбухшего Пухляка сказала:

— Хорошо же! Если так, то ты увидишь, какую тяжелую жизнь придется тебе здесь вести!

А молодая женщина сказала:

— Я предпочитаю умереть, чем отречься от любви господина моего, будь он жив или мертв!

Тогда супруга вали велела раздеть ее, взяла у нее ее прекрасные шелковые одежды и драгоценности и надела на нее жалкое платье кухарки из козьей шерсти и послала ее на кухню, говоря:

— Отныне твои обязанности рабыни будут состоять в том, чтобы здесь чистить лук, разводить огонь под котлами, выжимать сок из овощей и готовить тесто для хлеба.

А молодая женщина сказала:

— Я предпочитаю исполнять эту рабскую работу, чем видеть лицо твоего сына.

И с этого дня она поступила на кухню, но не замедлила завоевать сердца всех других рабынь, которые не давали ей трудиться, заменяя ее во всех работах.

Что же касается Разбухшего Пухляка, то, не имея больше возможности добиться прекрасной невольницы Жасмин, он слег уже по-настоящему и так больше и не поднимался.

Между тем нужно вспомнить, что Жасмин с первой же ночи брака забеременела от Родимого Пятнышка. И вот несколько месяцев спустя после прибытия в дом вали она родила в срок ребенка мужского пола, прекрасного, как месяц, которого назвала Асланом, заливаясь в то же время горькими слезами вместе с другими невольницами о том, что не было при этом отца, который должен был сам дать имя сыну своему.

Маленький Аслан два года питался грудью матери и стал крепким и очень красивым. И поскольку он умел уже ходить один, то судьбе его было угодно, чтобы однажды, в то время как мать его была занята, он взобрался по ступеням кухонной лестницы и очутился в зале, где сидел, перебирая свои янтарные четки, вали, эмир Калед, отец Разбухшего Пухляка. При виде маленького Аслана, сходство которого со своим отцом Родимым Пятнышком было полное, эмир Калед почувствовал, что слезы навертываются ему на глаза, и, подозвав ребенка, он посадил его к себе на колени и стал ласкать его и в сильном волнении сказал себе: «Да будет благословен Тот, Кто творит столь прекрасные создания и дает им душу и жизнь!»

В это время невольница Жасмин заметила отсутствие своего ребенка. Обезумев от страха, она принялась искать его повсюду и решилась вопреки всем приличиям войти с растерянным видом в залу, где находился эмир Калед. И она увидела маленького Аслана сидящим на коленях у вали; и он играл с ним, запуская свои маленькие пальчики в почтенную бороду эмира. Но, увидав мать, малютка бросился к ней, протягивая руки; а эмир Калед удержал его и с нежностью сказал матери:

— Приблизься, о рабыня! Этот ребенок не твой ли сын?

Она ответила:

— О господин мой, это плод сердца моего!

Он спросил ее:

— А кто же отец его? Не один ли из слуг моих?

Она сказала, проливая целый поток слез:

— Отец его — мой супруг Родимое Пятнышко! Но теперь, о господин мой, он твой сын!

Вали, сильно взволнованный, сказал невольнице:

— Клянусь Аллахом! Пусть будет так, как ты сказала. Отныне он мой сын.

И он в тот же час усыновил его и сказал матери:

— Итак, с нынешнего дня ты должна считать своего сына моим и внушить ему раз и навсегда, когда он начнет понимать, что у него никогда не было другого отца.

И невольница Жасмин ответила:

— Слушаю и повинуюсь!

Тогда эмир Калед, как настоящий отец, взял на себя заботы о сыне Родимого Пятнышка, дал ему хорошее воспитание и затем передал его в руки весьма мудрого учителя, перворазрядного каллиграфа, преподававшего ему прекрасное письмо, Коран, геометрию и поэзию. Затем, когда юный Аслан подрос, приемный отец его, эмир Калед, сам научил его ездить верхом, владеть оружием, играть конем и состязаться на турнирах. И таким образом в возрасте четырнадцати лет он сделался настоящим воином и был возведен халифом в звание эмира, как отец его, вали.

Но судьбе было угодно, чтобы юный Аслан повстречался однажды с Ахмедом Коростой у дверей духана еврея Авраама. И Ахмед Короста пригласил сына эмира зайти выпить чего-нибудь.

Когда они уселись, Ахмед Короста принялся, по своему обыкновению, пить допьяна. И тогда он вытащил из кармана маленькую золотую лампу, украшенную драгоценными камнями, которую некогда украл, и так как уже темнело, то зажег ее. Тогда Аслан сказал ему:

— Ай, Ахмед, эта лампочка очень красива. Дай ее мне!

Первый начальник стражи ответил:

— Да сохранит меня от этого Аллах! Как могу я отдать тебе вещь, которая погубила столько душ? Ибо знай, что лампа эта была причиной смерти бывшего правителя дворца, некоего египтянина, прозванного Родимым Пятнышком.

И Аслан, весьма заинтересованный, воскликнул:

— Расскажи мне об этом!

Тогда Ахмед Короста рассказал ему всю историю от начала и до конца, хвастаясь в своем опьянении тем, что он сам был автором этой проделки. Когда юный Аслан вернулся домой, он рассказал матери своей историю, которую только что слышал от Ахмеда Коросты, и сказал ей, что лампа была все еще в его руках. При этих словах молодая женщина громко вскрикнула и упала без чувств.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Тут молодая женщина громко вскрикнула и упала без чувств. И когда она пришла в себя, то разрыдалась и бросилась на шею к сыну своему Аслану и сказала ему сквозь слезы:

— О дитя мое, Аллах открыл теперь истину! И я не могу дольше скрывать от тебя своей тайны! Знай же, о мой маленький Аслан, что эмир Калед лишь приемный отец твой; отец же твой по крови — мой возлюбленный супруг Родимое Пятнышко, который был наказан, как ты видишь теперь, вместо настоящего виновника.

И ты должен, сын мой, сейчас же отправиться к старинному большому другу твоего отца, почтенному Камалу, мукаддему халифа, и рассказать ему о том, что ты только что узнал. Затем ты скажешь ему: «О великий, заклинаю тебя Аллахом отомстить за меня убийце моего отца Родимое Пятнышко!»

И юный Аслан тотчас же поспешил к начальнику дворцовой стражи, тому самому, который спас жизнь Родимому Пятнышку, и рассказал ему все, как посоветовала ему мать.

Тогда начальник стражи Камал, до крайности изумленный и обрадованный, сказал Аслану:

— Да будет благословен Аллах, срывающий покровы и бросающий свет во тьму! — и прибавил: — С завтрашнего же дня, о сын мой, Аллах отмстит за тебя!

И в самом деле, в этот день халиф устроил большой турнир, на котором должны были состязаться все эмиры и лучшие наездники Багдада и где должна была быть устроена игра с перекидыванием мяча колотушками верхом на лошадях. И юный Аслан был в числе игроков. И он надел свою кольчугу и взял под уздцы самого лучшего коня из конюшни приемного отца своего, эмира Каледа. И он был поистине великолепен; и сам халиф был чрезвычайно поражен его осанкой и его цветущей юностью, поэтому пожелал иметь его своим партнером в игре.

И игра началась. Игроки обеих сторон выказали большое искусство в движениях и поразительную ловкость в перекидывании мяча при помощи колотушек на всем скаку лошадей.

Но вдруг один из игроков стана, враждебного тому, во главе которого был сам халиф, пустил мяч прямо в лицо халифу таким ловким и сильным ударом, что он, без сомнения, стоил бы глаза, а может быть, даже и жизни халифу, если бы юный Аслан с бесподобной ловкостью не остановил как раз вовремя мяч на лету ударом своей колотушки. И он так свирепо отбросил мяч в противоположном направлении, что тот попал в спину всадника, его пустившего, и выбил его из седла, переломив ему хребет.

При этом блестящем подвиге халиф взглянул на юного Аслана и сказал ему:

— Да здравствуют удальцы, о сын эмира Каледа!

И после того как закончился турнир, халиф тотчас сошел с лошади и собрал своих эмиров и всех наездников, принимавших участие в игре; потом он позвал юного Аслана и перед всем собранием сказал ему:

— О доблестный сын вали Багдада, я хочу, чтобы ты сам оценил, какой награды достоин подвиг, подобный твоему! Я готов исполнить все, что ты пожелаешь. Говори!

Тогда юный Аслан облобызал землю между рук халифа и сказал:

— Я прошу повелителя правоверных о мести! Кровь отца моего еще не искуплена, и убийца его жив!

При этих словах халиф был приведен в крайнее изумление и воскликнул:

— Что говоришь ты, о Аслан, о том, чтобы отмстить за отца своего? Ведь отец твой, эмир Калед, здесь, возле меня, и полон жизни, да будет за это благословен Аллах!

Но Аслан ответил:

— О повелитель правоверных, эмир Калед был для меня лучшим из приемных отцов. Ибо знай, что я не сын его по крови, так как отец мой — бывший правитель твоего дворца Родимое Пятнышко!

Когда халиф услышал эти слова, свет померк в очах его, и он глухим голосом проговорил:

— Сын мой, разве не знаешь ты, что отец твой был изменником по отношению к повелителю правоверных?

Но Аслан воскликнул:

— Да хранит Аллах отца моего от того, чтобы замыслить измену! Изменник находится по левую руку от тебя, о эмир правоверных. Это первый начальник стражи Ахмед Короста! Вели обыскать его, и ты найдешь в его кармане доказательство его измены!

При этих словах халиф изменился в лице и сделался желтым, как шафран, и, страшным голосом позвав первого начальника стражи, сказал ему:

— Обыщи при мне первого начальника стражи!

Тогда мукаддем Камал, старый друг Родимого Пятнышка, приблизился к Ахмеду Коросте и в одно мгновение обыскал его карманы — и вдруг вытащил оттуда золотую лампу, украденную у халифа.

Тогда халиф, едва сдерживая гнев свой, сказал Ахмеду:

— Приблизься! Откуда у тебя эта лампа?

Тот же отвечал:

— Я купил ее, о повелитель правоверных!

И халиф сказал стражам:

— Подвергните его сейчас же палочным ударам, пока он не сознается во всем.

И Ахмед Короста был схвачен стражами, обнажен и избит и изранен палочными ударами, и он наконец признался во всем и рассказал всю историю от начала и до конца.

Тогда халиф повернулся к юному Аслану и сказал ему:

— Теперь твой черед. Ты повесишь его собственными руками.

И стражи тотчас надели веревку на шею Ахмеду Коросте, и Аслан схватил ее обеими руками и при помощи мукаддема Камала втащил разбойника на вершину виселицы, поставленной посередине поля состязаний.

Когда правосудие было совершено, халиф сказал Аслану:

— Сын мой, ты еще не испросил у меня милости за свой подвиг.

И Аслан ответил:

— О повелитель правоверных, если ты разрешаешь мне обратиться к тебе с просьбой, то я прошу тебя возвратить мне отца моего!

При этих словах халиф, крайне взволнованный, заплакал и потом простонал:

— Но разве ты не знаешь, сын мой, что бедный отец твой, несправедливо осужденный, умер на виселице? Или, вернее, он, вероятно, умер, но это не вполне достоверно… И потому я клянусь тебе доблестью моих предков оказать величайшую милость тому, кто сообщит мне, что Родимое Пятнышко, отец твой, не умер.

Тогда мукаддем приблизился к халифу и сказал:

— Разрешаешь ли ты мне говорить, о эмир правоверных?

Халиф ответил:

— Мир над тобою! Говори!

И мукаддем Камал сказал:

— Возвещаю тебе добрую весть, о повелитель правоверных, твой прежний верный слуга Родимое Пятнышко жив!

Халиф воскликнул:

— Ах! Что говоришь ты?

Он ответил:

— Клянусь жизнью твоей и головой твоею, это правда! Это я спас Родимое Пятнышко, устроив так, чтобы вместо него повесили обыкновенного преступника, который был похож на него, как брат может походить на брата. И он находится теперь в безопасности в Искандарии и, должно быть, стал лавочником на рынке.

При этих словах халиф обрадовался и сказал мукаддему:

— Ты должен отправиться отыскать его и привезти его ко мне в самый краткий срок.

И мукаддем ответил:

— Слушаю и повинуюсь!

Тогда халиф велел выдать ему десять тысяч динариев на путевые издержки; и мукаддем тотчас же пустился в путь к Искандарии.

Что же касается Родимого Пятнышка, то с ним было вот что. Корабль, на котором он совершал переезд, прибыл в Искандарию после чудного плавания, которое предначертано было ему Аллахом (да будет Он благословен!). Родимое Пятнышко тотчас же высадился и был очарован видом Искандарии, которую никогда не видел, несмотря на то что был уроженцем Каира. И он тотчас отправился на базар, где и нанял уже совсем готовую лавку, которую глашатай предлагал к продаже как она есть. Ибо это была лавка, хозяин которой только что скоропостижно скончался; она была обставлена подушками, как это в обычае на Востоке, и содержала в качестве товаров предметы, нужные морякам, как-то: паруса, снасти, бечеву, прочные рундуки, мешки для всякой мелочи, оружие всяких родов и по какой угодно цене и в особенности огромное количество старого железа и различного старья, весьма ценимого морскими капитанами, покупавшими их, чтобы перепродавать жителям Запада, ибо люди этих стран чрезвычайно ценят старье былых времен и даже выменивают своих жен и дочерей на такие, например, вещи, как кусочки гнилого дерева, волшебные камни или старые заржавленные сабли. И потому нет ничего удивительного в том, что Родимое Пятнышко в течение долгих лет своего изгнания вдали от Багдада весьма удачно вел свою торговлю и получал прибыль десять к одному, ибо ничто так не выгодно, как продажа старинных вещей, которые покупают, например, за одну драхму, а продают за десять динариев.

И Родимое Пятнышко распродал все, что было в лавке, и собирался перепродать даже лавку, совершенно пустую, как вдруг заметил на одной из полок какой-то предмет, красный и блестящий. Он взял его и убедился, к крайнему своему изумлению, что это большой драгоценный камень-талисман, резной с шести сторон и прикрепленный к золотой цепочке из старинного золота; и на гранях его были вырезаны слова, выведенные какими-то неизвестными письменами, сильно напоминавшими муравьев или других насекомых такой же величины. И он все разглядывал его с чрезвычайным вниманием, высчитывая, за сколько можно продать его, когда увидел перед своей лавкой морского капитана, который остановился, чтобы поближе рассмотреть эту вещь, замеченную им еще с улицы.

И после приветствия капитан сказал Родимому Пятнышку:

— О господин мой, можешь ли ты уступить мне этот камень, или же он не продается?

Он ответил:

— Тут все продается, даже сама лавка.

Капитан спросил:

— Так согласен ли ты продать мне этот камень за восемьдесят тысяч золотых динариев?

При этих словах Родимое Пятнышко подумал: «Клянусь Аллахом, эта гемма, должно быть, сказочно драгоценна. Я прикинусь несговорчивым» — и ответил:

— Ты, конечно, шутишь, о капитан. Ибо, клянусь Аллахом, она стоила мне сто тысяч динариев звонкой монетой!

И тот сказал:

— Так ты согласен отдать ее за сто тысяч?

Родимое Пятнышко сказал:

— Идет. Но это только для тебя.

И капитан поблагодарил его и сказал:

— У меня нет с собой всех денег, ибо было бы весьма опасно странствовать по Искандарии с такой большой суммой. Но ты должен пойти со мной на корабль, где ты получишь все деньги и в придачу два куска сукна, два куска бархата и два куска шелка.

Тогда Родимое Пятнышко поднялся, запер на ключ дверь своей лавки и последовал за капитаном на корабль. А капитан попросил его подождать на палубе и удалился, чтобы достать деньги. Но он больше не появлялся, и вдруг все паруса распустились, и корабль как птица понесся по морю.

Когда Родимое Пятнышко увидел себя пленником на воде, изумление его было чрезвычайно. Но к кому мог он обратиться за помощью? Тем более что не видел ни одного моряка, у кого бы можно было попросить объяснений, а корабль, казалось, летел по морю, гонимый кем-то невидимым.

В то время как он находился таким образом в оцепенении и ужасе, он увидел наконец капитана, который вышел, поглаживая бороду и глядя на него с насмешливым видом, и наконец сказал ему:

— Ведь это ты и есть мусульманин Родимое Пятнышко, сын Шамзеддина из Каира, который был в Багдаде во дворце халифа?

Он ответил:

— Это я сын Шамзеддина.

Капитан сказал:

— Ну так вот. Через несколько дней мы прибудем в Геную, в христианскую нашу страну. И ты увидишь, о мусульманин, какая участь ждет тебя там. — И он ушел.

И действительно, после весьма счастливого плавания корабль прибыл в гавань Генуи, города христиан Запада. И тотчас какая-то старуха в сопровождении двух мужчин явилась на корабль за Родимым Пятнышком, который не знал, что и думать об этом происшествии. Тем не менее, вверяясь счастливой или несчастной судьбе, руководившей им, он последовал за старухой, которая провела его через город к церкви и к монастырю, принадлежавшему монахам.

Дойдя до дверей монастыря, старуха повернулась к Родимому Пятнышку и сказала ему:

— Отныне ты должен смотреть на себя как на прислужника церкви и этого монастыря. Служба твоя будет заключаться в том, чтобы каждый день просыпаться с зарей и отправляться прежде всего в лес за дровами и возвращаться как можно скорее, мыть пол в монастыре, выбивать половики, выметать везде; затем молотить рожь, молоть ее, приготовлять тесто, печь хлебы в печи; потом ты должен будешь взять мерку чечевицы, смолоть ее, приготовить ее для еды и наполнить этим триста семьдесят чашек, которые ты должен будешь отдавать по одной каждому из трехсот семидесяти монахов монастыря; после этого ты должен будешь выливать помойные ведра, находящиеся в кельях монахов; затем ты закончишь работу поливкой сада, наполнив водой четыре бассейна и бочки, поставленные вдоль стены. И эту работу ты должен будешь ежедневно заканчивать раньше полудня, ибо послеполуденные часы ты должен будешь употреблять на то, чтобы заставлять прохожих, по доброй воле или против воли, идти в церковь слушать проповедь; если же они будут отказываться, то вот тебе жезл с железным крестом на конце, которым ты будешь убивать их по приказанию короля. Таким образом в городе останутся только ревностные христиане, которые будут приходить за благословением монахов. А теперь начинай работу и смотри не забудь моих наставлений!

И, проговорив эти слова, старуха посмотрела на него, подмигнула и ушла.

Тогда Родимое Пятнышко сказал себе: «Клянусь Аллахом! Все это чудовищно!»

И, не зная более, на что решиться, он вошел в церковь, в эту минуту совершенно пустую, и уселся на скамью, чтобы попытаться обдумать все эти события, которые следовали одно за другим.

Он сидел так уже с час времени, когда услышал под сводами такой нежный женский голос, что, тотчас забыв все свои несчастья, он в восторге стал слушать. И голос этот до такой степени взволновал его, что все птички души его сразу запели, и он почувствовал, что на него нисходит благословенная свежесть, которая проникала в душу вместе с одинокой мелодией. И он уже собирался подняться и идти на этот голос, как тот внезапно замолк. Но вдруг между колоннами появилась закутанная в покрывало женщина, она подошла к нему и сказала ему дрожащим голосом:

— Ах, Родимое Пятнышко, уже так давно я думаю о тебе! Да будет благословен Аллах, дозволивший нам наконец соединиться! И мы сейчас же обвенчаемся!

При этих словах Родимое Пятнышко воскликнул:

— Нет Бога, кроме Аллаха! Несомненно, все, что происходит со мной теперь, не более как сон. И когда сон этот рассеется, я вновь окажусь в своей лавке в Искандарии.

Но молодая женщина сказала:

— Нет, Родимое Пятнышко, это действительность! Ты находишься в городе Генуе, куда я велела доставить тебя против твоей воли через посредство морского капитана, который на службе у отца моего, короля Генуи. Ибо знай, что я — принцесса Госн Мариам, дочь короля этого города. Волшебство, которому я обучалась еще ребенком, открыло мне твое существование и твою красоту, и я так влюбилась в тебя, что послала за тобой капитана в Искандарию.

И вот здесь, на моей шее, тот волшебный камень, который ты нашел в своей лавке и который был положен на одну из полок тем же капитаном, чтобы завлечь тебя на корабль. И через несколько мгновений ты убедишься в той чудесной силе, которую дает мне этот камень. Но прежде всего ты обвенчаешься со мной. И тогда все твои желания будут исполнены.

Родимое Пятнышко сказал ей:

— О принцесса, обещаешь ли ты, по крайней мере, отвезти меня в Искандарию?

Она сказала:

— Нет ничего проще!

Тогда он согласился обвенчаться с ней.

И принцесса Мариам сказала ему:

— Так ты хочешь вернуться в Искандарию прямо сейчас?

И он ответил:

— Да, о Аллах!

Она сказала:

— Поехали!

И принцесса Мариам вынула сердолик и повернула к небу одну из его граней, на которой было вырезано изображение кровати, и быстро потерла эту сторону своим большим пальцем, говоря:

— О сердолик, во имя Сулеймана приказываю тебе достать мне походную кровать!

Едва только были произнесены эти слова, как появилась походная кровать с одеялами и подушками и стала перед ними. Они оба поместились на ней и расположились со всеми удобствами. Тогда принцесса взяла сердолик, повернула к небу ту его грань, на которой была вырезана птица, и сказала:

— Сердолик, о сердолик, приказываю тебе именем Сулеймана перенести нас целыми и невредимыми в Искандарию, следуя в самом прямом направлении!

Лишь только было отдано это приказание, как кровать сама собою поднялась на воздух, без малейших толчков достигла купола, проскользнула в большое окно и быстрее, чем самая быстролетная птица, стала рассекать воздух с чудесной плавностью и скорее, чем можно обмочиться, принесла их в Искандарию.

^{Лишь только было отдано это приказание, как кровать сама собою поднялась на воздух.}

И как раз в ту минуту, когда они сходили на землю, они увидели, что к ним направляется какой-то человек, одетый по моде Багдада, которого Родимое Пятнышко тотчас и узнал: это был мукаддем Камал. Он тоже только что приехал, чтобы пуститься на поиски бывшего осужденного. Они бросились тут же в объятия друг друга, и Камал сообщил Родимому Пятнышку об открытии виновного и его повешении и рассказал ему обо всех событиях, произошедших в Багдаде за четырнадцать лет, и, таким образом, поведал ему и о рождении сына его Аслана, сделавшегося лучшим наездником Багдада.

И Родимое Пятнышко, со своей стороны, рассказал мукаддему все свои приключения от начала и до конца. И это повергло в крайнее изумление начальника стражи, который, несколько успокоившись, сказал ему:

— Повелитель правоверных желает видеть тебя как можно скорее!

Он ответил:

— О, конечно! Но позволь мне все же отправиться в Каир поцеловать руку отца моего Шамзеддина и матери моей и уговорить их последовать за нами в Багдад.

Тогда начальник стражи сел вместе с ними на кровать, которая перенесла их в мгновение ока в Каир, как раз на Желтую улицу, где находился дом Шамзеддина. И они постучали в дверь. И мать пошла посмотреть, кто это там стучится, и спросила:

— Кто это стучится?

Он ответил:

— Это я, сын твой Родимое Пятнышко!

Радость матери, уже долгие годы носившей траурные одежды по нему, была огромна, и она упала без чувств на руки своего детища. И почтенный Шамзеддин также.

Отдохнув в течение трех дней дома, они взобрались все вместе на кровать, которая по приказанию принцессы Госн Мариам перенесла их целыми и невредимыми в Багдад, где халиф принял Родимое Пятнышко, обняв его как сына, и осыпал его почестями и должностями, его, и отца его Шамзеддина, и сына его Аслана.

После этого Родимое Пятнышко припомнил, что первопричиной его богатства был Махмуд аль-Бальхи, который сначала так остроумно заставил его путешествовать, а затем подобрал его, совершенно нагого, на площадке общественного фонтана. И потому он велел разыскивать его повсюду и наконец отыскал его сидящим в саду среди юношей, с которыми тот пел и пил. И он попросил его явиться во дворец, где выхлопотал для него должность первого начальника стражи, которую раньше занимал Ахмед Короста.

Исполнив этот долг, Родимое Пятнышко, счастливый тем, что нашел сына, столь прекрасного и мужественного, каким и был юный Аслан, возблагодарил Аллаха за милости Его. И он зажил в Багдаде, безгранично счастливый, среди трех своих жен, Зобейды, Жасмин и Госн Мариам, и жил многие и многие годы, до тех пор пока не пришла к нему разрушительница наслаждений и разлучница друзей — смерть. Да будет воздана хвала Вечному, к Коему возвращаются все творения Его!

Закончив эту историю, Шахерезада почувствовала себя утомленной и умолкла.

Тогда царь Шахрияр, который все время оставался неподвижен от напряженного внимания, воскликнул:

— О Шахерезада, эти рассказы о Родимом Пятнышке, и Махмуде аль-Бальхи, и маклере Сезаме с его рецептом, как разогревать прохладные яйца, до чрезвычайности восхитили меня! Но я должен высказать тебе мое удивление по поводу того, что в этих рассказах так мало стихов, тогда как ты уже приучила слух мой к дивным рифмам. И к тому же я должен сказать тебе, что жесты аль-Бальхи для меня еще полны мрака, и я был бы очень рад, если бы ты могла дать мне более точное объяснение их, разумеется, только если это возможно!

При этих словах царя Шахрияра Шахерезада едва заметно улыбнулась и взглянула на сестру свою Доньязаду, лицо которой очень оживилось; потом она сказала царю:

— Теперь, о благословенный царь, когда эта крошка настолько уже подготовлена, что может все слышать, я хочу рассказать тебе приключение поэта Абу Нуваса, самого восхитительного, самого очаровательного и самого остроумного из всех поэтов Ирана и Аравии!

Маленькая Доньязада подождала, пока Шахерезада закончила свои дела с царем Шахрияром, и, подняв голову, воскликнула:

— О сестра моя, умоляю тебя, начинай сейчас же! Чего же ты ждешь? Расскажи же нам историю о восхитительном поэте Абу Нувасе, друге халифа, самом очаровательном из всех поэтов Ирана и Аравии!

И Шахерезада улыбнулась сестре своей и сказала ей:

— Я лишь жду разрешения царя рассказать о некоторых приключениях Абу Нуваса, который был не только утонченным поэтом, но великим развратником.

И тогда маленькая Доньязада вскочила и побежала поцеловать свою сестру, сказав ей:

— О! Пожалуйста! Что же он сделал? Поспеши рассказать нам!

Однако царь Шахрияр, повернувшись к Шахерезаде, сказал ей:

— Воистину, Шахерезада, я с удовольствием выслушаю, как ты расскажешь нам одно или два из этих приключений, которые я предвижу восхитительными. Но я должен сказать тебе, что сегодня вечером я чувствую, что меня одолевают более высокие мысли, и я желаю услышать из твоих уст несколько мудрых изречений. Поэтому, если бы ты знала историю, которая могла бы укрепить меня в познании хороших заповедей и обогатить мой разум опытом мудрецов и ученых, она наверняка заинтересовала бы меня. А потом, Шахерезада, если мое терпение не исчерпается, ты могла бы рассказать мне о приключениях Абу Нуваса.

На эти слова царя Шахрияра Шахерезада ответила так:

— С превеликим удовольствием я готова рассказать все, что знаю о мудрой Симпатии!

И царь Шахрияр воскликнул:

— Ради Аллаха! Не так важно, что ты мне рассказываешь! Ведь нет ничего приятнее, чем слушать выученные слова, сказанные молодыми красивыми девушками! И я очень надеюсь, что обещанная история полностью удовлетворит меня и одновременно принесет мне пользу и станет примером, которому должны следовать все правоверные, мусульмане.

Тогда Шахерезада на мгновение задумалась и, подняв палец, сказала…

Но в эту минуту она заметила, что занимается утро и, по обыкновению, скромно отложила свой рассказ до следующей ночи.

А когда наступила

она сказала: