Тысяча лет ирландской поэзии

Святая Троица, помоги!

ни зги не зрит мой глаз, скорбя;

я, злак пустынь — кострец пустоцветный

Творец, бездетный, молю тебя.

Всякой вице ты дал цветец,

Бог-Отец (слышь печаль мою);

сделай то же сухой вершине,

Сыне Божий, о сыне молю.

Зерна — колосу, желудь — дубу,

нам же любо наше дитя;

бремя приятное — семя созрело,

время приспело славить тебя.

Лосось в икрине, в яйце птенец —

все из утробы (Творец, молю),

среди деревьев растет лещина —

внедри мне сына в жену мою.

Сына видеть подай мне счастье

и часть от части — сыновье дитя,

плоть от плоти, о новозаветный

Господь, бездетный, молю тебя.

Крепок муж, да не крепок дом

без детей в нем, о Божья Мать,

вмочь тебе — мне же все едино —

дочь или сына в мой дом послать.

Преисподняя, сущий ад,

жить без чад — житье не в житье:

положи мне в саду на траву —

что найду, то по праву мое.

Муж великий, в моей беде,

стуж владыка, творящий лед,

царь приливов, в мое жилище

то, что ищем, пускай придет.

Триединый, в беде не брось,

лосось премудрости, помоги,[51]

спаситель, дай мне свершить зачатье:

жить без дитяти — не зреть ни зги.

О, сотвори мне, сущий Господь,

плоть от плоти, продолжи род,

дай кого-либо, ибо ты в силе,

ибо не ты ли взнес небосвод,

ибо не ты ли из праха и скал

глыбы земель изваял и моря,

малый орех и мир беспредельный —

всех и вся, многодельный, творя,

ибо Адама из праха и вод

ты прямо, без камеди, склеил его,

ему же сделал из кости деву,

мужу — Еву, Творец всего:

ибо, свыше войдя во чрево,

ты же средь хлева девой рожден,

грешный мир искупил ты, мучась, —

в участи здешней сам был волен;

ибо, строитель, все сотворивший,

ты знаешь, избывший наши вины,

труден исход из потемок утробы —

оба, и мать и потомок, трудны.

Способствуй, Отче, исход же труден,

буде то ночью, буде то днем:

буде слепец он, буде увечный, —

отец предвечный, мы все возьмем.

Подай! ты можешь: ведь снег ты шлешь

и свет ты льешь — все немалый труд,

а мы вседневно то свет пречистый,

то снег пушистый приемлем тут.

Дай мне сына, Небесный Царь:

тварь, плодись — это твой завет;

пронзил мне сердце шипец колючий, —

Творец могучий, пошли мне свет.

В венце терновом средь роз, ответь, —

терпеть нет сил! — что же будет впредь?

Быть ли чуду? Коль быть — в надежде

буду, как прежде, ждать и терпеть.

Дважды взываю, владыка неба:

мне бы сына! Прости грехи,

благой и святый! Да будут дети!

Да будут платой эти стихи!

Дева Мария, ты ради вселенной

в хлеве рожала, нетленно чиста;

я в моем хлеве жду благодати —

зачатья во чреве, ради Христа!

И тобой да не будет забыта,

о Бригита, в бесплодье чета:

я — певец твой, ты — Господу ближе,

пошли же дитя мне, ради Христа!

Сталь упруга, прилегла

ты, подруга, у бедра,

мне мила — и да живет

тот, с кем ты была вчера!

Княжий дар, ты не бедна,

не бледна и не груба —

что мне кубки, что щиты —

ты, голубка, голуба.

Обечайкой золотой,

примечай-ка, оплетен,

гнутый, словно бровь, дугой,

дорогой покров ножон.

Ладна ручка, статен стан,

он приятен мне и мил, —

рыжекудрый мудрый князь

нашу связь благословил.

Ты лежишь на ложе сна,

ложесна твои чисты,

золотые две косы

у красы для красоты.

Как юница с юга, ты,

чаровница, сложена,

сталь клинка — мой верный нож,

льнешь ко мне ты, как жена.

Донха Карбах[53] — друг певцам,

платит нам — ему не жаль:

златовласый воин-пес

мне поднес подругу-сталь.

Рыжий ражий Мал Руни,

княжий резчик и коваль, —

на тебе его клеймо,

как вино и кровь, о сталь!

Вечор душа моя ушла

и плоть, бела, легла во гроб,

нельзя вернуть — скрыл смертный плат

и взгляд, и грудь, и светлый лоб.

Увял цветок мой, бел и мил,

что я любил, ты взял, о Бог,

сломилась ветвь, сорвался плод,

и вот — и свет из глаз утек.

Я одинок! мой Бог, поверь,

теперь убог я, сир и хвор,

ведь плоть мою несла, Господь,

та плоть, что умерла вечор.

Постеля брачная моя,

ладья веселья для двоих,

вдруг опустела — нет на ней

ни тела, ни кудрей густых.

Нет, не забыть мне юный лик

(постель привык делить я с ней)

и сень кудрей, что твой орех, —

ты, тень, милей мне всех теней.

Мол Меха[54] — брови, что орех, —

мой мех любови, мед, медок,

на сердце ночь, разлука — мгла,

ты прочь ушла — увял цветок.

Сам над собой не властен я,

распластан на две части я;

я здесь и там, где ты, моя

плоть милая, любимая.

Одной ногой в могиле я,

где ты, терновый мой цветок;

убог я без тебя, мой друг,

и однорук, и одноок.

Как поминальная свеча,

печально я в ночи горю:

за что напасть взяла, скажи,

часть наилучшую мою?

О велеокая любовь,

кровь с молоком, и грудь бела:

я — верный муж, она — жена,

верна, услужлива была.

Мы были вместе двадцать лет —

не счесть бесед из уст в уста:

одиннадцать детей у нас —

одиннадцать ветвей куста.

Я жив, но, грешен, жизнь пуста —

с куста упал орешек мой,

а ничего дороже нет,

и Божий свет покрылся тьмой.

Со дня, как ствол свечи горит,

меня в ночи страшит лишь страх:

вовек, увы, не знать о ней,

ни об ореховых кудрях.

Не нужно утешать меня —

недужен я, и прав мой стон:

вошла в мой дом со смертью мгла —

ушла душа — и рухнет он.

Караешь тварь свою, Отец,

Творец людей и Царь путей,

за что же? — велика ль вина,

о боже, долина кудрей!

Ее руки нежнейшей плоть,

Господь церквей и звонов

Царь, уж не дотянется, увы,

до головы моей, как встарь.

Эй! кому, кому стихи —

вечно истинную речь?

в них и радость, в них и боль —

все, изволь, увековечь!

От креста и до креста

рынки Мунстера пройдя, —

а ведь мой товар хорош! —

ни на грош не продал я.

Все бы отдал вполцены,

да никто не оценил,

ни свои, ни чужаки, —

полстроки и той не сбыл.

Нет прибытка — не беда,

нет убытка — тоже прок:

что же, лучше — лемехи,

чем стихи ковать из строк?

Кто ценил ценой коров

труд поэта — где же вы?

В Корке нет и в Конне нет —

след простыл, увы. Увы!

Жил бы Ковтах, жил бы Тал,[56]

был бы дар словесный цел:

память в людях коротка —

я бы на века воспел!

Я — корабль с пустым нутром

(где ты, слава прошлых дней?),

сам хорош, да трюм мой пуст.

Эй, кому искусство!

Эй!

Меч и латы, дева, брось!

Что ты вечно косишь нас?

А не бросишь — королю

я беду пошлю сейчас.

Латы скинь, отринь свой меч —

косы-локоны до плеч,

столь же пагубную грудь

не забудь в покров облечь.

Смерть не ты ли шлешь вокруг —

вдруг на север, вдруг на юг?

Ты! — нежданно губит нас

глаз твой, как стрела и лук;

Ты! — нежна твоя рука, —

Ты! — стопа твоя легка, —

ты, поверь мне, без клинка

режешь нас наверняка!

Грудь белей известняка,

словно мел, белы бока,

и ради бога, спрячь скорей

свет цветущего соска,

потуши зениц огни —

ослепляют нас они,

и ради собственной души

жемчуга в устах замкни.

Или мало стало плах?

Или ты не тлен, не прах?

Меч и латы, дева, брось —

хватит сеять смерть и страх!

Хочешь ты меня завлечь?

Прежде чем в могилу лечь,

говорю: «О смерть моя,

латы скинь, отринь свой меч!»

Лучше, люди, овцеводом

(хоть и худо нищебродам)

нищим быть, чем год за годом

с вами жить, с дурным народом.

Лучше быть заикой, люди,

ибо стаду ныне любо

все, что лживо и сугубо

низко, мерзостно и грубо.

Мне бы друга встретить ныне, —

вот была бы благостыня! —

я б укрыл его в пустыне

от душевного унынья.

Но одежа вам дороже,

чем душа, чем искра божья:

отвергал в искусстве ложь я —

сам остался без одежи.

Лихие везучи в речах пустозвоны,

стихии созвучий зачахли законы,

зачем же я мучил себя год за годом —

и легче, и лучше мне быть овцеводом.

Старых поэтов не стало —

устал этот мир, и грустно,

что новых певцов искусство

пустопорожне искусно;

выцвели в книгах страницы,

где мудрость хранится, — и ныне

уже мы не можем напиться

из чистой криницы — в пустыне!

Поэтов учительных

спит многомудрый язык.

Сколь это мучительный вид —

все истлело вокруг.

В забвенье бессветном

не сыщешь единственных книг.

А внукам-поэтам

не слышен таинственный звук.

Богов мир устроен так:

много денег — много прав,

коль без денег — знать, дурак,

ведь бедняк никак не прав.

Я однажды был богат,

каждый был мне брат и друг,

обнищал я вдруг, и вмиг —

никого из них вокруг!

Что, друзья, иль нет меня?

Вот он я — иль нет меня?

Я без состояния —

это я? Иль я — не я?

На рассвете в летний день

(коль не лень, найди ответ),

где — бог весть, пропала тень:

я-то есть, а тени нет.

Правды я искал, но мир

вынес правый приговор:

коль я беден, коль я сир,

значит, вреден, значит, вор.

Мне бы стать опять собой

да блистать бы красотой

(ныне им плевать: в могиле

или я еще живой);

будь на мне златой покров —

суть-то в нем! — хоть не умен,

там, средь умных дураков,

сам я был бы Соломон!

Боже, в этом царстве их

стал я тоже слеп и глух

(их любовь — в коварстве их),

укрепи мой нищий дух.

Красота красоты мне явилась в пустыне,

как хрустальный кристалл, очи зелено-сини,

слаще сладости речь — нет в ней старческой грубости,

И бледны, и красны щек прелестных округлости,

вихрем взвихрены вихреобразные локоны,

все напитаны звездными росными соками,

чище чистых лучист самоцвет ограненный,

в мире вышнем превышним с ней вкупе творенный.

Возвестила мне вестница, сирому, вести,

мол, вернулся король, ждет в условленном месте,[63]

мол, бежали от мести враги его чести,

мол… но страшно об этом обмолвиться в песне.

Я, безумней безумца, за нею иду, как в бреду,

как в плену, у нее в поводу;

тут я к сыну Марии воззвал — и тотчас

свет угас, дева — прочь, и пропала из глаз.

И бежал я бегом, задыхаясь от бега,

через пустоши, топи, вдоль топкого брега,

и — не ведаю как — увидал пред собою

замок в землях, где земли творятся волшбою,

и со смехом поросшие мехом, раскосые,

и девицы изящные с вящими косами

обступили меня на бесовском становище,

и увидел я деву в объятьях чудовища.[64]

Дивной деве я молвил правдиво и честно,

мол, с нечистым ей жить и срамно, и невместно,

коли лучший из лучших шотландцев, известный,

жаждет встречи с прелестной своею невестой.

И меня услыхала в объятьях нечистого,

и рыдала воистину горестно, истово

красота красоты, что явилась мне ныне,

и слуга ее вывел меня из пустыни.

О страданье мое, о мечта и тщета,

О прелестная дева, любовь, красота,

Ты одна в этой грязной разнузданной своре.

И напрасно мы помощи ждем из-за моря.[65]