Тысяча лет ирландской поэзии

Эй, братец Тейг, ты слышал указ, —

Лиллибулеро буллен а ля, —

Новый Радетель будет у нас, —

Лиллибулеро буллен а ля.

Эй, представляешь, это Талбот, —

Лиллибулеро буллен а ля, —

Всех англичан он пустит в расход, —

Лиллибулеро буллен а ля.

Хоть, черт возьми, нет конца болтовне,

Лиллибулеро буллен а ля, —

Будто закон на их стороне, —

Лиллибулеро буллен а ля.

Если нам папа отпустит грех, —

Лиллибулеро буллен а ля, —

Вздернем с Великою Хартией всех, —

Лиллибулеро буллен а ля.

Стал Талбот лордом, теперь он готов, —

Лиллибулеро буллен а ля, —

К нам на корабль привести смельчаков,

Лиллибулеро буллен а ля.

Наши во Франции дали зарок, —

Лиллибулеро буллен а ля, —

Еретиков не пускать на порог, —

Лиллибулеро буллен а ля.

О, что же Талбот нас обманул? —

Лиллибулеро буллен а ля.

Знать, протестантский ветер подул? —

Лиллибулеро буллен а ля.

Вот сошел Тирконнел на берег к нам, —

Лиллибулеро буллен а ля, —

Править начнет, приберет нас к рукам, —

Лиллибулеро буллен а ля.

Если ты к мессе с утра не пойдешь, —

Лиллибулеро буллен а ля, —

Будешь ты изгнан, цена тебе грош, —

Лиллибулеро буллен а ля.

Еретиков унесет Сатана, —

Лиллибулеро буллен а ля. —

Видит Творец — это наша страна, —

Лиллибулеро буллен а ля.

Кто-то пророчество в луже нашел, —

Лиллибулеро буллен а ля, —

Будут страной править пес и осел, —

Лиллибулеро буллен а ля.

Вроде пророчество это сбылось, —

Лиллибулеро буллен а ля. —

Джеймс — вот осел, ну а Тирконнел — пес,

Лиллибулеро буллен а ля.

Лет тому этак пять я горбил на полях,

Башмаки на ногах и лопата в руках.

Я подумал: не дело, что копкой земли

Занят этот лихой молодец из Трали.

Так что верной лопате я ручку пожал,

И подмазал подошвы, и в город сбежал.

На базаре сержант как пристал: — Запишись!

— Дай мне шиллинг сначала, а то не корысть.

— Вот серебряный шиллинг, бери его тут,

И еще десять шиллингов в части дадут,

— Как так в части, приятель? — спросил я его. —

Может, в части твоей не дадут мне всего.

В общем, дали мне красный мундир в тот же день,

И надели на шею широкий ремень,

И вручили безделку, девчонке под стать,

Дескать, это кокарда, на шляпу цеплять.

А потом дали то, что зовется ружьем, —

Деревяшка и длинная трубка с курком.

Она пламя и дым изрыгает вперед

И со страшною силой в плечо отдает.

А потом нас пригнали к пределам земным

И на старой калоше отправили в Крым.[89]

В середине три жерди, на них простыни,

Вместо ног по волнам нас носили они.

В Балаклаве на берег сошли мы во мгле

И голодные спали на голой земле.

А назавтра нам завтрак успели испечь,

Это блюдо зовется ядро и картечь.

Ох, я вспомнил, как дома я землю копал,

Когда в деле под русские пули попал.

Так по нашим палил этот чертов редут,

Что в канаве залег я, а то и убьют.

Побывал я при Альме, видал Инкерман,

А при штурме подставил себя, как болван.

Только влез я на стену, мне выбило глаз,

И нога вместе с черным ядром унеслась.

Я лежал весь в крови, понимая едва,

Где нога, где рука, где вообще голова.

Эх, была бы здесь мама, была бы родня,

Честь по чести они б схоронили меня.

Но мне лекарь сказал, что я вовсе живой

И еще награжден деревянной ногой.

— Эту ногу надень и медальку надень

И живи — не тужи на полшиллинга в день.

Однажды я вышел гулять вечерком,

Когда так свежо и так славно кругом,

И вижу — красотка с матросом стоят,

И было мне слышно, и было мне слышно,

О чем они говорят.

Сказал он: «Красотка, что бродишь одна?

Кончается день, и дорога темна».

Вздохнула она, и слезы рекой:

«Моряк темноглазый, моряк темноглазый

Где он, храбрый такой?

Семь лет назад он покинул наш край,

Кольцо снял с руки и молвил: „Прощай!“

Всегда половина колечка при мне,

Еще половина, еще половина

Кружится на черном дне».

Сказал он: «Забудь своего моряка.

Другого ты сыщешь наверняка.

Остынет любовь, будто не было ввек,

Так в зимнее утро, так в зимнее утро

Холмы покрывает снег».

Сказала она: «Хоть расстались давно,

Любовь свою не предам все равно.

Он честный был, не мог изменить.

Меня не заставишь, меня не заставишь

Синюю куртку забыть».

Достал половину колечка моряк.

Она зарыдала, сказав ему так:

«О Вильям, то золото я сберегла.

Моряк темноглазый, моряк темноглазый,

Я, верно, тебе не мила».

Вон там, у луга, есть маленький дом,

В согласье живут молодые в нем;

Так ждите любимых, им верность храня,

Ненастное утро, ненастное утро —

Вестник ясного дня.

Это правда, что женщины хуже мужчин?

Правда-правда, тидди-фолей!

Это правда, что женщины хуже мужчин,

Что дорога им в ад и тотчас же назад?

Это пра-ля-ля, фра-ля-ля,

Правда, правда, тидди-фо-лей!

Значит, жил в Келлиберне старик у холма

Так жена в его жизни была как чума.

Бес на пашне явился ему поутру

И сказал: — Я кого-то из вас заберу.

Он сказал: — Я пришел сюда не за тобой,

А за той, что была в твоей жизни чумой.

Он старуху схватил, да как ввысь сиганет,

Да как шлепнется оземь у адских ворот!

Там два беса цепями звенели с тоски —

Так она им клюкой размозжила башки.

А два беса других взвыли из-за ворот:

— Унеси ее прочь, она всех тут убьет!

Что же делать? Наш бес обалдел, изнемог,

Он лет восемь старуху обратно волок.

Значит, дома она не была восемь лет,

Но кричит: — Подавай мой вчерашний обед!

Бес юлил: — Человек, ты меня уж прости,

Твою ведьму у нас не сумели снести.

Хоть я бес, но не знал, каково быть в аду,

Пока шкурой твою не изведал беду.

Значит, правда, что женщины хуже мужчин,

Правда-правда, тидди-фолей,

Значит, правда, что женщины хуже мужчин,

Что дорога им в ад и тотчас же назад,

Это пра-ля-ля, фра-ля-ля,

Правда, правда, тидди-фо-лей!

Удалые ирландцы, сегодня для вас

О давнишней истории будет рассказ:

Я мальчишкою видел отчаянный бой

Под Килкенни — теперь о нем знает любой.

На востоке еще не забрезжил рассвет,

Как на пашню отправился Джонни-сосед.

Вдруг откуда-то бейлиф с отрядом иуд:

— Джонни, тут о тебе озаботился суд.

Десятину не внес ты какой уже год?

На уплату долгов твоя ферма пойдет.

Самого тебя за море препроводят,

И чтоб ты не подумал вернуться назад!

Юный Джонни рванулся домой за ружьем:

— Никогда не оставлю родительский дом!

Подобру говорю вам, ни шагу вперед,

Во дворе моем пуля изменника ждет.

Капитану с солдатами бейлиф велел:

— Окружить его ферму и взять под обстрел.

Джонни, брось-ка ружье, пока пуля в стволе,

А не то будешь скоро болтаться в петле!

Юный Джонни ответил им, вскинув ружье:

— Шлю иудам и судьям проклятье мое!

Я тут жил и возделывал каждый клочок

Не затем, чтобы кто-то согнать меня мог.

Капитан первой пулей сражен наповал,

Бейлиф выкрикнул: — Джонни, я предупреждал:

Высоко тебя вздернут за эти дела!

Ворон кости очистит твои до бела!

Тут солдаты пальбой сотрясли небосвод.

Джонни в бейлифа пулю последнюю шлет

И от ран умирает у отчих дверей —

До конца постоял за себя Джонни Грей.

Вам, лихие ирландцы, завет бунтаря:

Не давайте себя увозить за моря,

Защищайте дома, защищайте поля,

И да станет свободной родная земля!

Охотник на чужой земле забыл, что значит страх,

С собакой шастает в ночи и ружьецом в руках.

Не зайца, не фазана он схлопочет в лунной мгле —

Четырнадцать годков на Вандименовой земле.

Все графство знало про таких лихих ночных бродяг,

Как Мэрфи Джек из Нинаха, Том Браун и Джо Бедняк.

Их стража сцапала, и вот они на корабле

Плывут на всю катушку к Вандименовой земле.

Едва на берегу мы дух успели перевесть,

Сбежались к нам плантаторы, наверно, сотен шесть.

Нас раскупили, как коней, и в плуги запрягли

Распахивать долины Вандименовой земли.

Живем в щелястых мазанках, все терпим и молчим,

Спим на гнилой соломе, а верней сказать, не спим —

Всю ночь палим костры, чтоб нас, несчастных, не могли

Сожрать волки и тигры Вандименовой земли.

Когда я сплю, всегда одно и то же снится мне:

Я с милой девушкой брожу по милой стороне,

Мне видятся ирландские леса, холмы, поля…

Проснусь — и снова злая Вандименова земля.

Среди родни на родине — Господня благодать,

Такого счастья, как тогда, вовек не увидать.

Тут мало кто сподобится понежиться в семье:

На бабу двадцать мужиков на каторжной земле.

Гуляла с нами в Нинахе подружка Пегги Броф —

Так ей влепили, как и всем, четырнадцать годков.

Плантатор в жены взял ее, теперь мы в кабале

У нашей Пегги Броф на Вандименовой земле.

Четырнадцать годков идем через кромешный ад,

Теперь ни заяц, ни фазан нас больше не прельстят,

Я в руки бы не взял ружья, собаку — с глаз долой.

Лишь только бы не знаться с Вандименовой землей.

Эх, мне бы тыщу фунтов, вот бы отдал всю ее,

Чтоб только выкупить назад привольное житье.

Счастливый я вернулся бы в Ирландию домой

И навсегда простился с Вандименовой землей.

Сержант уговаривал: — Миссис Макграт,

Из Теда получится славный солдат!

Такому, как ваш сынок, молодцу

Треуголка и красный мундир к лицу.

С этим тура-я, фоль-диди-ля,

Тура-юра, юра-я,

С этим тура-я, фоль-диди-ля,

Тура-юра, юра-я.

Эта миссис Макграт у моря жила,

И семь долгих лет она сына ждала.

Вдруг приходит корабль среди бела дня:

— Это вести про Теда, пустите меня!

— Капитан, в каких вы бывали краях,

Не плавали ль где в Средиземных морях?

Не слыхали, как мой сыночек Тед,

Живой он, бродяга, иль, может, нет?

Тут Тед показался — а он без ног,

Вместо каждой ноги деревянный сапог.

Старуха едва признала его:

— Того я встречаю иль не того?

— Ты что, был пьяный иль, может, слепой,

Что две чудных ноги не принес домой?

Или, может, ты так ходил по волнам,

Что с волнами их поделил пополам?

— Я не был пьяный и не был слепой.

Но ног своих не принес домой.

Ведь в мае, как раз на седьмое число,

Ядром мои ноги напрочь снесло.

— Погубил ты мамину гордость, сынок,

Погубил ты чудную пару ног.

Деревяшки твои поперек нутра —

Ты не мог убежать от того ядра?

Запрещу я войну! В самом деле, доколь

Будут биться дон Джон и испанский король?

Короли поплачут еще у меня,

Что палили в сыночка средь бела дня.

Если б ты возвратился домой целиком!

Я сержанту тебя не дала б нипочем.

Мне нужней тот Тед, что ушел в поход,

Чем французский король и весь его флот.

С этим тура-я, фоль-диди-ля,

Тура-юра, юра-я,

С этим тура-я, фоль-диди-ля,

Тура-юра, юра-я.

Без картофеля беда: пропадаем, пропадаем,

Без картофеля беда: и полынь теперь еда,

И полынь, и лебеда — все от голода съедаем.

Мы несчастнее гусей — гуси Богом не забыты,

Мы несчастнее гусей и семьи гусиной всей:

В поле зернышек посей, и они всю зиму сыты.

Наших бед не перечесть — голодаем, голодаем,

Наших бед не перечесть, но Господь на свете есть,

Он в раю нам даст поесть — пропадаем, пропадаем.

По бостонскому пирсу бродил я день-деньской

И вдруг услышал женский плач и разговор такой:

Ах, Бриджет (говорил моряк), к родной плыву земле

На штурмовом, на боевом ирландском корабле!

— Ах, Патрик, милый Патрик, не покидай меня!

Для вас в краю английском готова западня.

Поберегись, коварный нож найдет тебя во мгле,

Не приплывешь на боевом ирландском корабле!

Ах, Бриджет, не забуду я славной той поры,

Сошлись десятки тысяч к подножию горы,

Молились мы за тех, кто смел, кто спит в родной земле,

И залп гремел на боевом ирландском корабле.

На богсайдских равнинах мы жили испокон,

И ненавижу англичан и подлый их закон.

Погиб за родину отец, в ирландской спит земле,

К нему плывем на боевом ирландском корабле!

Озлобил нас британец и сам тому не рад,

Быть может, капитаном я приплыву назад.

К собратьям Финна я примкну, я буду в их числе

На штурмовом, на боевом ирландском корабле!

К причалу шлюпка подплыла, ирландцы были в ней,

И Патрик поднял древний флаг, что моря зеленей,

И Бриджет крикнула ему: «К родной плыви земле

На штурмовом, на боевом ирландском корабле!»

В славном графстве Тирон, в том краю, где, бывало,

Вся провинция против властей бунтовала,

Бобби Вильямсон жил, был он вольным ткачом,

Мы его не могли заподозрить ни в чем.

Наступает июль, мы на ярмарку едем,

Боб на флейте играет на зависть соседям.

О кларнете забудь, о трубе не жалей, —

Протестантская флейта ирландцу милей!

Только Боб нас провел, — узнаем мы случайно:

С католичкой Макджинн обвенчался он тайно!

Он латинщикам вздумал друзей предпочесть,

Продал нашу свободу, и веру, и честь.

Стал судачить народ: «Это он из-за денег!»

И в провинцию Коннахт уехал изменник,

Прихватил все пожитки, холсты и семью

И увез протестантскую флейту свою.

С той поры, словно праведник, с миною пресной

По утрам поспешает он к мессе воскресной:

Замолить прегрешенья надеется Боб.

«Принеси-ка нам флейту!» — сказал ему поп.

Сладко флейта в мерцанье свечей заиграла,

Но не «Аве Марию» святого хорала:

Как ни пыжился Боб, как ни бился над ней,

Все выходит мотив «Протестантских парней»!

Закричал он: «Как справиться с этой бедою?» —

Бросил флейту в купель со святою водою,

Думал, снято заклятье, но флейта опять

Оранжистскую музыку стала играть.

Ничего не выходит у бедного Бобби,

Выдувает, как прежде, он в яростной злобе

«Воды Бойна» и «Грязных папистов долой!» —

Протестантский ирландский напев удалой.

Порешили назавтра папистские судьи

Извести сатанинское это орудье.

«Флейту сжечь! Из дырявой ее головы

Протестантскую ересь не выбить, увы!

Не минует мятежницу кара Господня,

Флейту новую Бобу добудем сегодня».

Стонет флейта в костре, и среди головней

Раздается мотив «Протестантских парней».