Тысяча лет ирландской поэзии

Я стряхну этот сон — и уйду в свой озерный приют,

Где за тихой волною лежит островок Иннишфри;

Там до вечера в травах, жужжа, медуницы снуют,

И сверчки гомонят до зари.

Там из веток и глины я выстрою маленький кров,

Девять грядок бобов посажу на делянке своей;

Там закат — мельтешение крыльев и крики вьюрков,

Ночь — головокруженье огней.

Я стряхну этот сон — ибо в сердцем моем навсегда,

Где б я ни был, средь пыльных холмов или каменных сот,

Слышу: в глинистый берег озерная плещет вода,

Чую: будит меня и зовет.

Весь день я гнался за тобой меж скал,

А ты менял обличья, ускользая:

То ветхим вороном слетал с уступа,

То горностаем прыгал по камням,

И наконец, в потемках подступивших

Ты предо мной явился стариком

Сутулым и седым.

Чего ты хочешь,

Король над королями Красной Ветви?[96]

Сейчас узнаешь, мудрая душа.

Когда вершил я суд, со мною рядом

Был молодой и мудрый Конхобар.

Он говорил разумными словами,

И все, что было для меня безмерно

Тяжелым бременем, ему казалось

Простым и легким. Я свою корону

Переложил на голову его,

И с ней — свою печаль.

Чего ты хочешь,

Король над королями Красной Ветви?

Да, все еще король — вот в чем беда.

Иду ли по лесу иль в колеснице

По белой кромке мчусь береговой

Вдоль плещущего волнами залива, —

Все чувствую на голове корону!

Чего ж ты хочешь?

Сбросить этот груз

И мудрость вещую твою постигнуть.

Взгляни на волосы мои седые,

На щеки впалые, на эти руки,

Которым не поднять меча, на тело,

Дрожащее, как на ветру тростник.

Никто из женщин не любил меня,

Никто из воинов не звал на битву.

Король — глупец, который тратит жизнь

На то, чтоб возвеличивать свой призрак.

Ну, коли так, возьми мою котомку.

Развяжешь — и тебя обступят сны.

Я чувствую, как жизнь мою несет

Неудержимым током превращений.

Я был волною в море, бликом света

На лезвии меча, сосною горной,

Рабом, вертящим мельницу ручную,

Владыкою на троне золотом.

И все я ощущал так полно, сильно!

Теперь же, зная все, я стал ничем.

Друид, друид! Какая бездна скорби

Скрывается в твоей котомке серой!

Печальный, гордый, алый мой цветок!

Приблизься, чтоб, вдохнув, воспеть я мог

Кухулина в бою с морской волной[98] —

И вещего друида под сосной,

Что Фергуса в лохмотья снов облек, —

И скорбь твою, таинственный цветок,

О коей звезды, осыпаясь в прах,

Поют в незабываемых ночах.

Приблизься, чтобы я, прозрев, обрел

Здесь, на земле, среди любвей и зол

И мелких пузырей людской тщеты,

Высокий путь бессмертной красоты.

Приблизься — и останься так со мной,

Чтоб, задохнувшись розовой волной,

Забыть о скучных жителях земли:

О червяке, возящемся в пыли,

О мыши, пробегающей в траве,

О мыслях в глупой, смертной голове, —

Чтобы вдали от троп людских, в глуши,

Найти глагол, который Бог вложил

В сердца навеки смолкнувших певцов.

Приблизься, чтоб и я, в конце концов,

Пропеть о славе древней Эрин смог:

Печальный, гордый, алый мой цветок!

Кто скажет, будто красота лишь сон?

За этих губ трагический изгиб —

Его в раю забыть вы не смогли б! —

Вознесся дымом в небо Илион,[99]

Сын Уснеха погиб.[100]

Под бурей, мчащейся издалека,

Все рушится, что человек воздвиг;

Народы и века пройдут как миг,

И звезды сдует словно облака,

Лишь вечен этот лик.

Склонитесь молча, ангелы, вокруг:

Пока она блуждала без дорог

В пустынных безднах, милосердный Бог

Узрел скиталицу — и мир, как луг,

Ей постелил у ног.

Когда ты станешь старой и седой,

Припомни, задремав у камелька,

Стихи, в которых каждая строка,

Как встарь, горька твоею красотой.

Слыхала ты немало на веку

Безумных клятв, безудержных похвал;

Но лишь один любил и понимал

Твою бродяжью душу и тоску.

И вспоминая отошедший пыл,

Шепни, к поленьям тлеющим склоняясь,

Что та любовь, как искра, унеслась

И канула среди ночных светил.

Там, средь лесов зеленых,

В болотистой глуши,

Где, кроме цапель сонных,

Не встретишь ни души, —

Там у нас на островке

Есть в укромном тайнике

Две корзины

Красной краденой малины.

О дитя, иди скорей

В край озер и камышей

За прекрасной феей вслед —

Ибо в мире столько горя,

что другой дороги нет.

Там, где под светом лунным

Волнуется прибой,

По отмелям и дюнам,

Где берег голубой,

Мы кружимся, танцуя

Под музыку ночную

Воздушною толпой;

Под луною колдовской

Мы парим в волнах эфира —

В час, когда тревоги мира

Отравляют сон людской.

О дитя, иди скорей

В край озер и камышей

За прекрасной феей вслед —

Ибо в мире столько горя,

что другой дороги нет.

Там, где с вершины горной,

Звеня, бежит вода

И в заводи озерной

Купается звезда,

Мы дремлющей форели

На ушко, еле-еле,

Нашептываем сны,

Шатром сплетаем лозы —

И с веток бузины

Отряхиваем слезы.

О дитя, иди скорей

В край озер и камышей

За прекрасной феей вслед —

Ибо в мире столько горя,

что другой дороги нет.

И он уходит с нами,

Счастливый и немой,

Прозрачными глазами

Вбирая блеск ночной.

Он больше не услышит,

Как дождь стучит по крыше,

Как чайник на плите

Бормочет сам с собою,

Как мышь скребется в темноте

За сундуком с крупою.

Он уходит все скорей

В край озер и камышей

За прекрасной феей вслед —

Ибо в мире столько горя,

что другой дороги нет.

Я укрываюсь от дождя

Под сломанной ветлой,

А был я всюду званый гость

И парень удалой,

Пока пожар моих кудрей

Не сделался золой.

Я вижу — снова молодежь

Готова в бой и в дым

За всяким, кто кричит «долой»

Тиранам мировым,

А мне лишь Время — супостат,

Враждую только с ним.

Не привлекает никого

Трухлявая ветла.

Каких красавиц я любил!

Но жизнь прошла дотла.

Я времени плюю в лицо

За все его дела.

Кто вслед за Фергусом готов

Гнать лошадей во тьму лесов

И танцевать на берегу?

О юноша, смелее глянь,

О дева юная, воспрянь,

Оставь надежду и тоску.

Не прячь глаза и не скорби

Над горькой тайною любви,

Там Фергус правит в полный рост —

Владыка медных колесниц,

Холодных волн и белых птиц

И кочевых косматых звезд.

Знай, что и я в конце концов[103]

Войду в плеяду тех певцов,

Кто дух ирландский в трудный час

От скорби и бессилья спас.

Мой вклад ничуть не меньше их:

Недаром вдоль страниц моих

Цветет кайма из алых роз —

Знак той, что вековечней грез

И Божьих ангелов древней!

Средь гула бесноватых дней

Ее ступней летящий шаг

Вернул нам душу древних саг;

И мир, подъемля свечи звезд,

Восстал во весь свой стройный рост;

Пусть так же в стройной тишине

Растет Ирландия во мне.

Не меньше буду вознесен,

Чем Дэвис, Мэнган, Фергюсон;[104]

Ведь для способных понимать

Могу я больше рассказать

О том, что скрыла бездны мгла,

Где спят лишь косные тела;

Ведь над моим столом снуют

Те духи мира, что бегут

Нестройной суеты мирской —

Быть ветром, бить волной морской;

Но тот, в ком музыка жива,

Их ропот претворит в слова,

Уйдет путем правдивых грез

Вслед за каймой из алых роз.

О танцы фей в сияньи лун! —

Земля друидов, снов и струн.

И я пишу, чтоб знала ты

Мою любовь, мои мечты;

Жизнь, утекающая в прах,

Мгновенней, чем ресничный взмах;

И страсть, что Маятник времен

Звездой вознес на небосклон,

И весь полночных духов рой,

Во тьме снующих надо мной,

Уйдет туда, где, может быть,

Нельзя мечтать, нельзя любить,

Где дует вечности сквозняк

И Бога раздается шаг.

Я сердце вкладываю в стих,

Чтоб ты, среди времен иных,

Узнала, что я в сердце нес —

Вслед за каймой из алых роз.

Всадники скачут от Нок-на-Рей,[105]

Мчат над могилою Клот-на-Бар,[106]

Кайлте[107] пылает, словно пожар,

И Ниав кличет: Скорей, скорей!

Выкинь из сердца смертные сны,

Кружатся листья, кони летят,

Волосы ветром относит назад,

Огненны очи, лица бледны.

Призрачной скачки неистов пыл,

Кто нас увидел, навек пропал:

Он позабудет, о чем мечтал,

Все позабудет, чем прежде жил.

Скачут и кличут во тьме ночей,

И нет страшней и прекрасней чар;

Кайлте пылает, словно пожар,

И Ниав громко зовет: Скорей!

Дряхлое сердце мое, очнись,

Вырвись из плена дряхлых дней!

В сумерках серых печаль развей,

В росы рассветные окунись.

Твоя матерь, Эйре, всегда молода,

Сумерки мглисты и росы чисты,

Хоть любовь твою жгут языки клеветы

И надежда сгинула навсегда.

Сердце, уйдем к лесистым холмам,

Туда, где тайное братство луны,

Солнца и неба и крутизны

Волю свою завещает нам.

И Господь трубит на пустынной горе,

И вечен полет времен и планет,

И любви нежнее — сумерек свет,

И дороже надежды — роса на заре.

Я вышел в темный лес ночной,

Чтоб лоб горящий остудить,

Орешниковый срезал прут,

Содрал кору, приладил нить.

И в час, когда светлела мгла

И гасли звезды-мотыльки,

Я серебристую форель

Поймал на быстрине реки.

Я положил ее в траву

И стал раскладывать костер,

Как вдруг услышал чей-то смех,

Невнятный тихий разговор.

Предстала дева предо мной,

Светясь, как яблоневый цвет,

Окликнула — и скрылась прочь,

В прозрачный канула рассвет.

Пускай я стар, пускай устал

От косогоров и холмов,

Но чтоб ее поцеловать,

Я снова мир пройти готов,

И травы мять, и с неба рвать,

Плоды земные разлюбив,

Серебряный налив луны

И солнца золотой налив.

Всё, что на свете грустно, убого и безобразно:

Ребенка плач у дороги, телеги скрип за мостом,

Шаги усталого пахаря и всхлипы осени грязной —

Туманит и искажает твой образ в сердце моем.

Как много зла и печали! Я заново все перестрою —

И на холме одиноко прилягу весенним днем,

Чтоб стали земля и небо шкатулкою золотою

Для грез о прекрасной розе, цветущей в сердце моем.

Белая лань безрогая, слышишь ли ты мой зов?

Я превратился в гончую с рваной шерстью на тощих боках;

Я был на Тропе Камней и в Чаще Длинных Шипов,

Потому что кто-то вложил боль и ярость, желанье и страх

В ноги мои, чтоб я гнал тебя ночью и днем.

Странник с ореховой веткой поглядел мне в глаза,

Взмахнул рукой — и скрылся за темным стволом;

И стал мой голос — хриплым лаем гончего пса.

И время исчезло, как прежний мой образ исчез;

Пускай Кабан Без Щетины[110] с Заката придет скорей,

И выкорчует солнце и месяц и звезды с небес,

И уляжется спать, ворча, во мгле без теней.

Владей небесной я парчой

Из золота и серебра,

Рассветной и ночной парчой

Из дымки, мглы и серебра,

Перед тобой бы расстелил, —

Но у меня одни мечты.

Свои мечты я расстелил;

Не растопчи мои мечты.

Не отдавай любви всего себя;

Тот, кто всю душу дарит ей, любя,

Неинтересен женщине — ведь он

Уже разгадан и определен.

Любовь занянчить — значит умертвить;

Ее очарованье, может быть,

В том, что непрочно это волшебство.

О, никогда не отдавай всего!

Запомни, легче птичьего пера

Сердца любимых, страсть для них игра.

В игре такой беспомощно нелеп,

Кто от любви своей и глух, и слеп.

Поверь тому, что ведает финал:

Он все вложил в игру — и проиграл.

Любой бы фермер зарыдал,

Облив слезами грудь,

Когда б узрел блаженный край,

Куда мы держим путь.

Там реки полны эля,

Там лето — круглый год,

Там пляшут королевы,

Чьи взоры — синий лед,

И музыканты пляшут,

Играя на ходу,

Под золотой листвою

В серебряном саду.

Но рыжий лис протявкал:

«Не стоит гнать коня».

Тянуло солнце за узду,

И месяц вел меня,

Но рыжий лис протявкал:

«Потише, удалец!

Страна, куда ты скачешь, —

Отрава для сердец».

Когда там жажда битвы

Найдет на королей,

Они снимают шлемы

С серебряных ветвей;

Но каждый, кто упал, восстал,

И кто убит, воскрес;

Как хорошо, что на земле

Не знают тех чудес:

Не то швырнул бы фермер

Лопату за бугор —

И ни пахать, ни сеять

Не смог бы с этих пор.

Но рыжий лис протявкал:

«Не стоит гнать коня».

Тянуло солнце за узду,

И месяц вел меня.

Но рыжий лис протявкал:

«Потише, удалец!

Страна, куда ты скачешь, —

Отрава для сердец».

Снимает Михаил трубу

С серебряной ветлы

И звонко подает сигнал

Садиться за столы.

Выходит Гавриил из вод,

Хвостатый, как тритон,

С рассказами о чудесах,

Какие видел он,

И наливает дополна

Свой золоченый рог,

И пьет, покуда звездный хмель

Его не свалит с ног.

Но рыжий лис протявкал:

«Не стоит гнать коня».

Тянуло солнце за узду,

И месяц вел меня.

Но рыжий лис протявкал:

«Потише, удалец!

Страна, куда ты скачешь, —

Отрава для сердец».

За что корить мне ту, что дни мои

Отчаяньем поила вдосталь, — ту,

Что в гуще толп готовила бои,

Мутя доверчивую бедноту

И раздувая в ярость их испуг?

Могла ли умиротворить она

Мощь красоты, натянутой, как лук,

Жар благородства, в наши времена

Немыслимый, — и, обручась с тоской,

Недуг отверженности исцелить?

Что было делать ей, родясь такой?

Какую Трою новую спалить?

«Довольно мне по свету пыль глотать,

Пора бы к месту прочному пристать, —

Бродяга спьяну плакался бродяге, —

И о душе пора похлопотать».

«Найти жену и тихий уголок,

Прогнать навек бесенка из сапог, —

Бродяга спьяну плакался бродяге, —

И злющего бесенка между ног».

«Красотки мне, ей-богу, не нужны,

Средь них надежной не найти жены, —

Бродяга спьяну плакался бродяге, —

Ведь зеркало — орудье сатаны».

«Богачки тоже мне не подойдут,

Их жадность донимает, словно зуд, —

Бродяга спьяну плакался бродяге, —

Они и шуток даже не поймут».

«Завел бы я семью, родил ребят

И по ночам бы слушал, выйдя в сад, —

Бродяга спьяну плакался бродяге, —

Как в небе гуси дикие кричат».

Лелей цветы, коль свеж их аромат,

И пей вино, раз кубок твой налит;

В ребре скалы дымится водопад,

Отец наш Розенкрейц в могиле спит.[113]

Танцуй, плясунья! не смолкай, флейтист!

Пусть будет каждый лоб венком увит

И каждый взор от нежности лучист,

Отец наш Розенкрейц в могиле спит.

Вотще, вотще! терзает темноту

Ожог свечи, и водопад гремит;

В камеи глаз укрыв свою мечту,

Отец наш Розенкрейц в могиле спит.

Я сшил из песен плащ,

Узорами украсил

Из древних саг и басен

От плеч до пят.

Но дураки украли

И красоваться стали

На зависть остальным.

Оставь им эти песни,

О Муза! интересней

Ходить нагим.

Мечтаньями истомлен,

Стою я — немолодой

Мраморный мудрый тритон

Над текучей водой.

Каждый день я гляжу

На даму души своей,

И с каждым днем нахожу

Ее милей и милей.

Я рад, что сберег глаза

И слух отменный сберег

И мудрым от времени стал,

Ведь годы мужчине впрок.

И все-таки иногда

Мечтаю, старый ворчун:

О, если б встретиться нам,

Когда я был пылок и юн!

И вместе с этой мечтой

Старясь, впадаю в сон,

Мраморный мудрый тритон

Над текучей водой.

Так пел Соломон подруге,

Любимой Шебе[115] своей,

Целуя смуглые руки

И тонкие дуги бровей:

«Уже рассвело и смерклось,

А наши с тобой слова

Все кружат и кружат вокруг любви,

Как лошадь вокруг столба».

Так Шеба царю пропела,

Прижавшись к нему тесней:

«Когда бы мой повелитель

Избрал беседу важней,

Еще до исхода ночи

Он догадался б, увы,

Что привязь ума короче,

Чем вольная связь любви».

Так пел Соломон царице,

Целуя тысячу раз

Ее арабские очи:

«Нет в мире мудрее нас,

Открывших, что если любишь,

Имей хоть алмаз во лбу,

Вселенная — только лошадь,

Привязанная к столбу».

Луна в небесах ночных

Вращалась, словно волчок.

И поднял голову кот,

Сощурил желтый зрачок.

Глядит на луну в упор —

О, как луна хороша!

В холодных ее лучах

Дрожит кошачья душа,

Миналуш[117] идет по траве

На гибких лапах своих.

Танцуй, Миналуш, танцуй —

Ведь ты сегодня жених!

Луна — невеста твоя,

На танец ее пригласи,

Быть может, она скучать

Устала на небеси.

Миналуш скользит по траве,

Где лунных пятен узор.

Луна идет на ущерб,

Завесив облаком взор.

Знает ли Миналуш,

Какое множество фаз,

И вспышек, и перемен

В ночных зрачках его глаз?

Миналуш крадется в траве,

Одинокой думой объят,

Возводя к неверной луне

Свой неверный взгляд.

Женская красота — словно белая птица,

Хрупкая птица морская, которой грустится

На незнакомой меже среди черных борозд:

Шторм, бушевавший всю ночь, ее утром занес

К этой меже, от океана далекой,

Вот и стоит она там, и грустит одиноко

Меж незасеянных жирных и черных борозд.

Сколько столетий в работе

Душа провела,

В сложном расчете,

В муках угла и числа,

Шаря вслепую,

Роясь подобно кроту, —

Чтобы такую

Вывести в свет красоту!

Странная и бесполезная это вещица —

Хрупкая раковина, что бледно искрится

За полосою прибоя, в ложбине сырой;

Волны разбушевались пред самой зарей,

На побережье ветер накинулся воя…

Вот и лежит она — хрупкое чудо морское —

Валом внезапным выброшенная перед зарей.

Кто, терпеливый,

Душу пытал на излом,

Судеб извивы

Смертным свивая узлом,

Ранясь, рискуя,

Маясь в крови и в поту, —

Чтобы такую

Миру явить красоту?

Отчего ты так испуган?

Спрашиваешь — отвечаю.

Повстречал я в доме друга

Статую земной печали.

Статуя жила, дышала,

Слушала, скользила мимо,

Только сердце в ней стучало

Громко так, неудержимо.

О загадка роковая

Ликований и утрат! —

Люди добрые глядят

И растерянно молчат,

Ничего не понимая.

Пусть постель твоя согрета

И для грусти нет причины,

Пусть во всех пределах света

Не отыщется мужчины,

Чтобы прелестью твоею

В одночасье не прельститься, —

Тот, кто был их всех вернее,

Статуе устал молиться.

О загадка роковая

Ликований и утрат! —

Люди добрые глядят

И растерянно молчат,

Ничего не понимая.

Почему так сердце бьется?

Кто сейчас с тобою рядом?

Если круг луны замкнется,

Все мечты пред этим взглядом

Умирают, все раздумья;

И уже пугаться поздно —

В ярком свете полнолунья

Гаснут маленькие звезды.

Нетерпеливая с пелен, она[118]

В тюрьме терпенья столько набралась,

Что чайка за решеткою окна

К ней подлетает, сделав быстрый круг,

И, пальцев исхудалых не боясь,

Берет еду у пленницы из рук.

Коснувшись нелюдимого крыла,

Припомнила ль она себя другой —

Не той, чью душу ненависть сожгла,

Когда, химерою воспламенясь,

Слепая, во главе толпы слепой,

Она упала, захлебнувшись, в грязь?

А я ее запомнил в дымке дня —

Там, где Бен-Балбен тень свою простер, —

Навстречу ветру гнавшую коня:[119]

Как делался пейзаж и дик, и юн!

Она казалась птицей среди гор,

Свободной чайкой с океанских дюн.

Свободной и рожденной для того,

Чтоб, из гнезда ступив на край скалы,

Почувствовать впервые торжество

Огромной жизни в натиске ветров —

И услыхать из океанской мглы

Родных глубин неутоленный зов.

Все шире, круг за кругом, ходит сокол,

Не слыша, как его сокольник кличет;

Все рушится, основа расшаталась,

Мир захлестнули волны беззаконья;

Кровавый ширится прилив и топит

Стыдливости священные обряды;

У добрых сила правоты иссякла,

А злые будто бы остервенились.

Должно быть, вновь готово откровенье

И близится Пришествие Второе.

Пришествие Второе! С этим словом

Из Мировой Души, Spiritus Mundi,[121]

Всплывает образ: средь песков пустыни

Зверь с телом львиным, с ликом человечьим

И взором гневным и пустым, как солнце,

Влачится медленно, скребя когтями,

Под возмущенный крик песчаных соек.

Вновь тьма нисходит; но теперь я знаю,

Каким кошмарным скрипом колыбели

Разбужен мертвый сон тысячелетий,

И что за чудище, дождавшись часа,

Ползет, чтоб вновь родиться в Вифлееме.

Где юным — рай, там старым жить нельзя.

Влюбленных вздохи, щебет птиц под сенью

Крон шелестящих, в небе клич гуся,

Плеск рыбы, прущей вперекор теченью, —

Сливаются в восторге, вознося

Хвалу зачатью, смерти и рожденью.

Захлестнутый их пылом слеп и глух

К тем монументам, что воздвигнул дух.

Старик в своем нелепом прозябанье

Схож с пугалом вороньим у ворот,

Пока душа, прикрыта смертной рванью,

Не вострепещет и не воспоет —

О чем? Нет знанья выше созерцанья

Искусства не скудеющих высот:

И вот я пересек миры морские

И прибыл в край священный Византии.

О мудрецы, явившиеся мне,

Как в золотой мозаике настенной,

В пылающей кругами вышине,

Вы, помнящие музыку вселенной! —

Спалите сердце мне в своем огне,

Исхитьте из дрожащей твари тленной

Усталый дух: да будет он храним

В той вечности, которую творим.

Развоплотясь, я оживу едва ли

В телесной форме, кроме, может быть,

Подобной той, что в кованом металле

Сумел искусный эллин воплотить,

Сплетя узоры скани и эмали, —

Дабы владыку сонного будить

И с древа золотого петь живущим

О прошлом, настоящем и грядущем.

Внезапный гром: сверкающие крылья

Сбивают деву с ног — прижата грудь

К груди пернатой — тщетны все усилья

От лона птичьи лапы оттолкнуть.

Как бедрам ослабевшим не поддаться

Крылатой буре, их настигшей вдруг?

Как телу в тростнике не отозваться

На сердца бьющегося гулкий стук?

В миг содроганья страстного зачаты

Пожар на стогнах, башен сокрушенье

И смерть Ахилла. Дивным гостем в плен

Захвачена, ужель не поняла ты

Дарованного в Мощи откровенья, —

Когда он соскользнул с твоих колен?

Хожу по школе, слушаю, смотрю.

Монахиня дает нам разъясненья;

Там учат грамоте по букварю,

Там числам и таблице умноженья,

Манерам, пенью, кройке и шитью…

Затвержено киваю целый день я,

Встречая взоры любопытных глаз:

Что за дедуля к нам явился в класс?

Мне грезится — лебяжья белизна[125]

Склоненной шеи в отблесках камина,

Рассказ, что мне поведала она

О девочке, страдавшей неповинно;

Внезапного сочувствия волна

Нас в этот вечер слила воедино —

Или (слегка подправив мудреца)

В желток с белком единого яйца.

И, вспоминая той обиды пыл,

Скольжу по детским лицам виновато:

Неужто лебедь мой когда-то был

Таким, как эти глупые утята, —

Так морщил нос, хихикал, говорил,

Таким же круглощеким был когда-то?

И вдруг — должно быть, я схожу с ума —

Не эта ль девочка — она сама?

О, как с тех пор она переменилась!

Как впали щеки — словно много лун

Она пила лишь ветер и кормилась

Похлебкою теней! И я был юн;

Хоть Леда мне родней не доводилась,

Но пыжить перья мог и я… Ворчун,

Уймись и улыбайся, дурень жалкий,

Будь милым, бодрым чучелом на палке.

Какая мать, мечась на простыне

В бреду и муках в родовой палате

Или кормя младенца в тишине

Благоухающей, как мед зачатий, —

Приснись он ей в морщинах, в седине,

Таким, как стал (как, спящей, не вскричать ей!),

Признала бы, что дело стоит мук,

Бесчисленных трудов, тревог, разлук?

Платон учил, что наш убогий взор

Лишь тени видит с их игрой мгновенной;

Не верил Аристотель в этот вздор

И розгой потчевал царя вселенной;

Премудрый златобедрый Пифагор

Бряцал на струнах, чая сокровенный

В них строй найти, небесному под стать:

Старье на палке — воробьев пугать.

Монахини и матери творят

Себе кумиров сходно; но виденья,

Что мрамором блестят в дыму лампад,

Дарят покой и самоотреченье, —

Хоть так же губят. — О незримый Взгляд,

Внушающий нам трепет и томленье

И все, что в высях звездных мы прочли, —

Обман, морочащий детей земли!

Лишь там цветет и дышит жизни гений,

Где дух не мучит тело с юных лет,

Где мудрость — не дитя бессонных бдений

И красота — не горькой муки бред.

О брат Каштан, кипящий в белой пене,

Ты — корни, крона или новый цвет?

О музыки качанье и безумье —

Как различить, где танец, где плясунья?

Отхлынул пестрый сор и гомон дня,

Спит пьяная в казармах солдатня,

Вслед за соборным гулким гонгом[127] стих

И шум гуляк ночных;

Горит луна, поднявшись выше стен,

Над всей тщетой

И яростью людской,

Над жаркой слизью человечьих вен.

Плывет передо мною чья-то тень,

Скорей подобье, чем простая тень,

Ведь может и мертвец распутать свой

Свивальник гробовой;

Ведь может и сухой, сгоревший рот

Прошелестеть в ответ,

Пройдя сквозь тьму и свет, —

Так в смерти жизнь и в жизни смерть живет.

И птица, золотое существо,

Скорее волшебство, чем существо,

Обычным птицам и цветам упрек,

Горласта, как плутонов петушок,[128]

И яркой раздраженная луной,

На золотом суку

Кричит кукареку

Всей лихорадке и тщете земной.

В такую пору языки огня,

Родившись без кресала и кремня,

Горящие без хвороста и дров

Под яростью ветров,

Скользят по мрамору дворцовых плит:

Безумный хоровод,

Агония и взлет,

Огонь, что рукава не опалит.

Вскипает волн серебряный расплав;

Они плывут, дельфинов оседлав,

Чеканщики и златомастера —

За тенью тень! — и ныне, как вчера,

Творят мечты и образы плодят;

И над тщетой людской,

Над горечью морской

Удары гонга рвутся и гудят…

Я распинался пред толпой,

Пред чернью самою тупой;

С годами стал умней.

Но что поделать мне с душой

Неистовой моей?

Друзья лечили мой порок,

Великодушия урок

Я вызубрил уже;

Но истребить ничем не смог

Фанатика в душе.

Мы все — Ирландии сыны,

Ее тоской заражены

И горечью с пелён.

И я — в том нет моей вины —

Фанатиком рожден.

Тот, что меня любил,

Просто зашел с дороги,

Ночку одну побыл,

А на рассвете — прощай,

И спасибо за чай:

Все остается в Боге.

Высь от знамен черна,

Кони храпят в тревоге,

Пешие, как стена

Против другой стены,

Лучшие — сражены:

Все остается в Боге.

Дом, стоявший пустым

Столько, что на пороге

Зазеленели кусты,

Вдруг в огнях просиял,

Словно там будет бал:

Все остается в Боге.

Вытоптанная, как тропа,

Помнящая все ноги

(Их же была толпа), —

Радуется плоть моя

И ликует, поя:

Все остается в Боге.

Епископ толковал со мной,

Внушал и так и сяк:

«Твой взор потух, обвисла грудь,

В крови огонь иссяк;

Брось, говорит, свой грязный хлев,

Ищи небесных благ».

«А грязь и высь — они родня,

Без грязи выси нет!

Спроси могилу и постель —

У них один ответ:

Из плоти может выйти смрад,

Из сердца — только свет.

Бывает женщина в любви

И гордой и блажной,

Но храм любви стоит, увы,

На яме выгребной;[129]

О том и речь, что не сберечь

Души — другой ценой».

Спи, любимый, отрешись

От трудов и от тревог,

Спи, где сон тебя застал;

Так с Еленою Парис,

В золотой приплыв чертог,

На рассвете засыпал.

Спи таким блаженным сном,

Как с Изольдою Тристан

На поляне в летний день;

Осмелев, паслись кругом,

Вскачь носились по кустам

И косуля, и олень.

Сном таким, какой сковал

Крылья лебедя[131] в тот миг,

Как, свершив судьбы закон,

Словно белопенный вал,

Отбурлил он и затих,

Лаской Леды усыплен.

«Я родом из Ирландии,

Святой земли Ирландии, —

Звал голос нежный и шальной, —

Друг дорогой, пойдем со мной

Плясать и петь в Ирландию!»

Но лишь единственный из всех

В той разношерстной братии,

Один угрюмый человек

В чудном заморском платье

К ней повернулся от окна:

«Неблизкий путь, сестра;

Часы бегут, а ночь темна,

Промозгла и сыра».

«Я родом из Ирландии,

Святой земли Ирландии, —

Звал голос нежный и шальной, —

Друг дорогой, пойдем со мной

Плясать и петь в Ирландию!»

«Там косоруки скрипачи, —

Он закричал отчаянно, —

И неучи все трубачи,

И трубы их распаяны!

Пускай колотят в барабан,

С размаху струны рвут, —

Какой поверит здесь болван,

Что лучше там, чем тут?»

«Я родом из Ирландии,

Святой земли Ирландии, —

Звал голос нежный и шальной,

Друг дорогой, пойдем со мной

Плясать и петь в Ирландию!»

Кроме картин и книг

Да лужайки в сорок шагов

Что мне оставила жизнь?

Тьма изо всех углов

Смотрит, и ночь напролет

Мышь тишину скребет.

Успокоенье — мой враг.

Дряхлеет не только плоть,

Мечта устает парить,

А жернов мозга — молоть

Памяти сор и хлам,

Будничный свой бедлам.

Так дайте же пересоздать

Себя на старости лет,

Чтоб я, как Тимон и Лир,

Сквозь бешенство и сквозь бред

Как Блейк, сквозь обвалы строк

Пробиться к истине мог!

Так Микеланджело встарь

Прорвал пелену небес

И, яростью распалясь,

Глубины ада разверз;

О зрящий сквозь облака

Орлиный ум старика!

Вы спросите, что я узнал, и зло меня возьмет:

Ублюдки Кромвеля везде, его проклятый сброд.

Танцоры и влюбленные железом вбиты в прах,

И где теперь их дерзкий пыл, их рыцарский размах?

Один остался старый шут, и тем гордится он,

Что их отцам его отцы служили испокон.

Что говорить, что говорить,

Что тут еще сказать?

Нет больше щедрости в сердцах, гостеприимства нет,

Что делать, если слышен им один лишь звон монет?

Кто хочет выбиться наверх, соседа книзу гнет,

А песни им не ко двору, какой от них доход?

Они все знают наперед, но мало в том добра,

Такие, видно, времена, что умирать пора.

Что говорить, что говорить.

Что тут еще сказать?

Но мысль меня иная исподтишка грызет,

Как мальчику-спартанцу лисенок грыз живот:[134]

Мне кажется порою, что мертвые — живут,

Что рыцари и дамы из праха восстают,

Заказывают песни мне и вторят шуткам в лад,

Что я — слуга их до сих пор, как много лет назад.

Что говорить, что говорить,

Что тут еще сказать?

Я ночью на огромный дом набрел, кружа впотьмах,

Я видел в окнах свет — и свет в распахнутых дверях;

Там были музыка и пир и все мои друзья…

Но средь заброшенных руин очнулся утром я.

От ветра злого я продрог, и мне пришлось уйти,

С собаками и лошадьми беседуя в пути.

Что говорить, что говорить,

Что тут еще сказать?

И так говорит ей странник:

«Дело мое — труба;

Женщины и дороги —

Страсть моя и судьба.

Встретить свой час последний

В нежных твоих руках —

Вот все, о чем смиренно прошу

У Старика в Облаках.

Рассвет и огарок свечи.

Глаза твои утешают,

Твой голос кроток и тих;

Так не утаи, дорогая,

Милостей остальных.

Поверь, я могу такое,

Чего молодым не суметь:

Слова мои могут сердца пронзить,

А их — разве только задеть».

Рассвет и огарок свечи.

И так она отвечает

Буйному старику:

«В сердце своем я не вольна

И полюбить не могу.

Владеет мной постарше Старик,

Безгрешно меня любя;

Рукам, в которых четки дрожат,

Увы, не обнять тебя!»

Рассвет и огарок свечи.

«Значит, врозь наши пути,

Что ж, прощай, коли так!

Пойду я к рыбачкам на берегу,

Которым понятен мрак.

Соленые байки — старым дедам,

Девчонкам — пляс и галдеж;

Когда над водой сгущается мрак,

Расходится молодежь.

Рассвет и огарок свечи.

Во мраке — пылкий юноша я,

А на свету — старый хрыч,

Который может кур насмешить,

А может — кровно постичь

То, что под спудом сердце таит,

И древний исторгнуть клад,

Скрытый от этих смуглых парней,

Которые с ними лежат.

Рассвет и огарок свечи.

Известно, хлеб человека — скорбь,

Удел человека — тлен,

Это знает на свете любой,

Спесив он или смирен, —

Лодочник, ударяя веслом,

Грузчик, тачку катя,

Всадник верхом на гордом коне

И во чреве дитя.

Рассвет и огарок свечи.

Речи праведников гласят,

Что тот Старик в Облаках

Молнией милосердья

Скорбь выжигает в сердцах.

Но я — греховодник старый,

Что б ни было впереди,

Я обо всем забываю

У женщины на груди».

Рассвет и огарок свечи.

Чтоб цивилизацию не одолел

Варвар — заклятый враг,

Подальше на ночь коня привяжи,

Угомони собак.

Великий Цезарь[135] в своем шатре

Скулу кулаком подпер,

Блуждает по карте наискосок

Его невидящий взор.

И как водомерка над глубиной,

Скользит его мысль в молчании.

Чтобы Троянским башням пылать,

Нетленный высветив лик,

Хоть в стену врасти, но не смути

Шорохом — этот миг.

Скорее девочка, чем жена, —

Пока никто не войдет,

Она шлифует, юбкой шурша,

Походку и поворот.

И как водомерка над глубиной,

Скользит ее мысль в молчании.

Чтобы явился первый Адам[136]

В купол девичьих снов,

Выставь из папской часовни детей,

Дверь запри на засов.

Там Микеланджело под потолком

Небо свое прядет,

Кисть его, тише тени ночной,

Движется взад-вперед.

И как водомерка над глубиной,

Скользит его мысль в молчании.

Горячка, нож или петля,

Пиковый интерес,

Но смерть всегда хватает то,

Что людям позарез.

Могла бы взять сестру, куму,

И кончен разговор,

Но стерве надо не того —

Подай ей Мери Мор.

Кто мог так ублажить мужчин,

Поднять и плоть и дух?

Без старой милочки моей

Что мне до новых шлюх!

Пока не сговоришься с ней,

Торгуется как жид,

Зато потом — заботы прочь,

Напоит, рассмешит.

Такие байки завернет,

Что все забудешь враз,

Любое слово у нее

Сверкало, как алмаз.

Казалось, что невзгоды — прах,

А бремя жизни — пух.

Без старой милочки моей

Что мне до новых шлюх!

Когда бы не Адамов грех,

Попы нам говорят,

То был бы уготован всем

При жизни райский сад,

Там нет ни горя, ни забот,

Ни ссор из-за гроша,

На ветках — сочные плоды,

Погода хороша.

Там девы не стареют ввек,

Скворцы не ловят мух.

Без старой милочки моей

Что мне до новых шлюх!

Где взять мне тему? В голове — разброд,

За целый месяц — ни стихотворенья.

А может, хватит удивлять народ?

Ведь старость — не предмет для обозренья.

И так зверинец мой из года в год

Являлся каждый вечер на арене:

Шут на ходулях, маг из шапито,

Львы, колесницы — и бог знает кто.

Осталось вспоминать былые темы:

Путь Ойсина в туман и буруны

К трем заповедным островам поэмы,

Тщета любви, сражений, тишины;

Вкус горечи и океанской пены,

Подмешанный к преданьям старины;

Какое мне до них, казалось, дело?

Но к бледной деве сердце вожделело.

Потом иная правда верх взяла.

Графиня Кэтлин начала мне сниться;[137]

Она за бедных душу отдала, —

Но Небо помешало злу свершиться.

Я знал: моя любимая могла

Из одержимости на все решиться.

Так зародился образ — и возник

В моих мечтах моей любви двойник.

А там — Кухулин, бившийся с волнами,

Пока бродяга набивал мешок;[138]

Не тайны сердца в легендарной раме —

Сам образ красотой меня увлек:

Судьба героя в безрассудной драме,

Неслыханного подвига урок.

Да, я любил эффект и мизансцену, —

Забыв про то, что им давало цену.

А рассудить, откуда все взялось —

Дух и сюжет, комедия и драма?

Из мусора, что век на свалку свез,

Галош и утюгов, тряпья и хлама,

Жестянок, склянок, бормотаний, слез,

Как вспомнишь все, не оберешься срама.

Пора, пора уж мне огни тушить,

Что толку эту рухлядь ворошить!

То, чего аскет искал

Возле фиваидских скал[140]

И Атласская колдунья[141]

Бормотала в новолунье,

То, о чем, таясь, молчат

Тени, что в тумане мчат

Конной призрачной ордой

Под Бен-Балбенской грядой,

Всадники, чей лик отмечен

Бледностью сверхчеловечьей,

Облеку в свои слова.

Суть их знанья такова.

Человек — в цепи звено,

Ибо в нем заключено

Два бессмертья: не умрет

Ни душа его, ни род.

Всяк ирландец испокон

Чтил бесстрашия закон,

Ибо, встретив меч врага,

Знал: разлука недолга.

Сколько дюжий гробокоп

Землю заступом не скреб,

Все, кому он яму рыл,

Ускользают из могил.

Тот, кто молвил в старину:

«Боже, ниспошли войну!» —

Знал, что если спор велик

И слова зашли в тупик,

Человек мужает враз,

Пелена спадает с глаз.

В битву ярую вступив,

Он смеется, все забыв, —

Ибо даже мудрый впасть

Должен в буйственную страсть,

Чтоб не искривить свой путь,

Выбрать друга, вызнать суть.

Помни, скульптор, верь, поэт:

В модных школах правды нет.

Делай дело — и блюди

Божью истину в груди.

Знай, откуда что пошло:

Измеренье и число,

Форм египетских канон,

Вольный эллина уклон.

Чти превыше всяких вер

Микеланджело пример:

Ведь не зря его Адам

Зажигает кровь у дам,

Кружит головы невест.

Погляди, как точен жест.

Правит творческой рукой

Совершенства сон мирской.

Есть у мастеров старинных

На божественных картинах

За фигурами святых

Дивный сад, где воздух тих,

Где безоблачные выси,

Травы, и цветы, и листья —

Словно грезы, что подчас

Спящих переносят нас

На какой-то остров дальний —

Чтоб, очнувшись в душной спальне,

Знали мы: за явью скрыт

Мир иной. Скрипит, кружит

Колесо… Едва затмились

Вековые сны, явились

Калверт,[142] Уилсон, Блейк и Клод[143]

Новый возвести оплот

В душах, но сменилось круто

Время — и настала смута.

Верьте в ваше ремесло,

Барды Эрина! — назло

Этим новым горлохватам,

В подлой похоти зачатым,

С их беспамятным умом,

С языком их — помелом.

Славьте пахаря за плугом,

Девушек, что пляшут кругом,

Буйных пьяниц в кабаке

И монаха в клобуке;

Пойте о беспечных, гордых

Дамах прошлых лет и лордах,

Живших в снах и вбитых в прах,

Пойте щедрость и размах, —

Чтобы навеки, как талант свой,

Сохранить в душе ирландство!

Под Бен-Балбенской горой

Йейтс лежит в земле родной.

Возле церкви — ряд могил,

Прадед здесь попом служил.

Место сиротливо, пусто,

Нет ни мрамора, ни бюста,

Только камень-известняк

Да завет, гласящий так:

Холодно встреть

Жизнь или смерть.

Всадник, скачи!

Про Черную башню знаю одно:

Пускай супостаты со всех сторон,

И съеден припас, и скисло вино,

Но клятву дал гарнизон.

Напрасно чужие ждут,

Знамена их не пройдут.

Стоя в могилах спят мертвецы,[145]

Но бури от моря катится рев.

Они содрогаются в гуле ветров,

Старые кости в трещинах гор.

Пришельцы хотят запугать солдат,

Купить, хорошую мзду суля:

Какого, мол, дурня они стоят

За свергнутого короля,

Который умер давно?

Так не все ли равно?

Меркнет в могилах лунный свет,

Но бури от моря катится рев.

Они содрогаются в гуле ветров,

Старые кости в трещинах гор.

Повар-пройдоха, ловивший сетью

Глупых дроздов, чтобы сунуть их в суп,

Клянется, что слышал он на рассвете

Сигнал королевских труб.

Конечно, врет, старый пес!

Но мы не оставим пост.

Все непроглядней в могилах тьма,

Но бури от моря катится рев.

Они содрогаются в гуле ветров,

Старые кости в трещинах гор.

Ты снился ночью мне, Джон-Джон,

Ты был со мной опять,

И я проснулась утром, Джон,

Спеша тебя обнять.

Но я была одна, а сон

Манил куда-то вдаль, —

И я на ярмарку, Джон-Джон,

Пошла накинув шаль,

Искать тебя средь шума, Джон,

И толкотни.

Все было так же, как тогда,

Пять лет назад, весной,

Когда отсюда навсегда

Ушел ты вслед за мной.

Вновь суетились шулера,

Колоды теребя,

И шла торговля и игра —

Лишь не было тебя

Меж тех, кому всегда, Джон-Джон,

Ты был сродни.

Кляня себя, я шла домой —

Как мне на ум взбрело,

Что ты оставил, боже мой,

Бродяжье ремесло?

К обедне ходишь, пост блюдешь,

Над грядками корпишь…

Я распахнула дверь — и что ж?

Ты за столом сидишь.

Как будто не прошли, Джон-Джон,

Года и дни.

Как ты сидел! Ты словно трон

Оставленный обрел.

Ну что же, отдохни, мой Джон,

А я накрою стол.

Мой сон ушел, я ни на грош

Тебе не верю, нет:

Ты в шесть на ярмарку уйдешь —

Я и не гляну вслед.

Но до шести мы будем, Джон,

С тобой одни.

Меня срамили все кругом,

И я стыдилась всех:

Ведь привести бродягу в дом —

Наверно, тяжкий грех.

И ты уже три года дверь

Не открывал сюда,

Меня жалеют все теперь —

Да это не беда:

Лишь не жалели бы, Джон-Джон,

Тебя они.

Да, ты — мой муж, а я — жена.

Ты прочим — не чета,

И не походишь вовсе на

Домашнего кота,

Который в дрему погружен,

Пока гремит засов…

Ну что ж, пора, иди, мой Джон, —

Пробило шесть часов.

Господь храни тебя, Джон-Джон,

Господь храни!

Вдруг увидев тебя,

Красота красоты,

Я едва не ослеп —

И замкнулись глаза.

И услышав тебя,

О музыка музык,

Я едва не оглох —

И замкнулся мой слух.

И пригубив тебя,

О сладчайшая сласть,

Я едва не погиб —

И замкнулась душа.

И замкнулись глаза,

И замкнулся мой слух,

И замкнулась душа —

Нет желаний во мне.

О виденье мое!

От тебя отвратясь,

Обратился лицом

Я к дороге своей.

И тогда я ступил

На дорогу свою:

Дело жизни творя.

Встречу смерти иду.

Его на розе не остыла кровь,

Его судьба в блистании грозы,

И в звездах, как в глазах его, — любовь.

И у дождя был вкус его слезы.

Покой его лица — в любом цветке,

И в песнях птиц звучат его слова,

И почерк волн знаком его руке,

И в скалах проросла его трава.

И путь любой им пройден до конца,

За шумом моря слышен сердца стук,

И все шипы — шипы его венца,

В ветвях дерев — полет распятых рук.

С тех пор, как разделили мы с тобой

Священные надежды и печали,

Нас не страшат ни беспощадный бой,

Ни трубы, что так грозно зазвучали.

Приливы наших любящих сердец

Подчинены гармонии небесной,

Но кровь кипит, кипит — и наконец

Затопит берега стремнины тесной.

Наступит миг — в один поток большой

Багряные соединятся реки:

С рождения единые душой,

Единой плотью будем мы навеки.

О роза черная моей любви,

Ты станешь красной в жертвенной крови!

Вечерний сумрак — аметист —

Все глубже и синей,

Фонарь мерцает, как светляк,

В густой листве аллей.

Старинный слышится рояль,

Звучит мажорный лад;

Над желтизною клавиш вдаль

Ее глаза скользят.

Небрежны взмахи рук, а взгляд

Распахнут и лучист;

И вечер в россыпи огней

Горит, как аметист.

В тот час, когда всё в мире спит,

О безутешный звездочет, —

Ты слышишь ли, как ночь течет,

Как арфы, жалуясь навзрыд,

Зари торопят ход?

Один, под куполом ночным,

Ты слышишь ли дрожащий звон

Незримых струн — и антифон

Ветров, что, отвечая им,

Гудят со всех сторон?

Ты видишь, как Любовь грядет

По небу в золотой пыли?

Внемли же зову струн — внемли,

Как льется музыка высот

На темный лик земли.

Какой он дал тебе совет,

Мой робкий, мой желанный друг, —

Сей облачный анахорет,

Монах, закутанный в клобук,

Заклятый враг любви мирской,

Святоша — месяц шутовской?

Поверь мне, милая, я прав,

Небесных не страшась угроз.

В твоих глазах, как звезд расплав,

Горячее мерцанье слез.

Я пью их с губ твоих и щек,

Сентиментальный мой дружок!

Не огорчайся, что толпа тупиц

Вновь о тебе подхватит лживый крик;

Любимая, пусть мир твоих ресниц

Не омрачится ни на миг.

Несчастные, они не стоят слез,

Их жизнь, как вздох болотных вод, темна…

Будь гордой, что б услышать ни пришлось:

Отвергнувших — отвергни их сама.

Твое сердечко — мотылек,

Порхающий у губ моих, —

Несчастен, если одинок,

Блажен, прильнув ко мне на миг;

Все, чем на свете я богат —

Мой хрупкий, мой бесценный клад!

Как в мягком гнездышке вьюрок

Свои сокровища хранит,

Так я, не ведая тревог,

Не чая будущих обид,

Вложил последний золотник —

В любовь, живущую лишь миг.

Хоть я уже, как Митридат,[153]

Для жал твоих неуязвим,

Но вновь хочу врасплох быть взят

Безумным натиском твоим,

Чтоб в бедный, пресный мой язык

Яд нежности твоей проник.

Уж, кажется, я перерос

Игрушки вычурных похвал

И не могу принять всерьез

Певцов писклявых идеал;

Любовь хоть до небес воспой —

Но капля фальши есть в любой.

Все, помню, начиналось так:

Играла девочка в саду;

А я боялся сделать шаг,

Знал — ни за что не подойду.

Клянусь, любили мы всерьез,

Нам есть что в жизни помянуть.

Прощай! Идти нам дальше врозь,

И новый путь — желанный путь.

Весь день шуршал холодный дождь,

Витал осенний листопад.

Приди в последний раз — придешь?

В продрогший сад.

Перед разлукой — постоим,

Пусть прошлое обступит нас.

Молю: внемли словам моим

В последний раз.

С утра в ушах как будто море

Шумит, ревет…

Так чайка в сумрачном просторе

Летя вперед,

Внимает гулу волн тяжелых,

Кипенью вод.

Один и тот же монотонный

Тоскливый зов, —

Всю ночь я слышу ветра стоны

И шум валов,

Как чайка, что стремится в море

От берегов.

Я слышу: мощное войско штурмует берег земной,

Гремят колесницы враждебных, буйных морей;

Возничие гордые, покрыты черной броней,

Поводья бросив, бичами хлещут коней.

Их клич боевой несется со всех сторон —

И хохота торжествующего раскат;

Слепящими молниями они разрывают мой сон

И прямо по сердцу, как по наковальне, стучат.

Зеленые длинные гривы они развевают как стяг,

И брызги прибоя взлетают у них из-под ног.

О сердце мое, можно ли мучиться так?

Любовь моя, видишь, как я без тебя одинок?

Кочуя за зимним солнцем вослед,

Он ведет коров по холодной тропе.

Привычным голосом торопя,

Он гонит стадо свое над Каброй.[156]

Знакомый голос сулит им тепло и кров.

Они мычат и топчутся вразнобой.

Он их погоняет цветущей ветвью,

Качается пар над рогами коров.

Погонщик стада, беспечный раб,

Ты ночью растянешься у костра…

Я кровью истек у черной реки,

И сломана ветвь моя![157]

Далекий дождь бормочет над Рахуном,

Где мой любимый спит.

Печальный голос в тусклом свете лунном

Сквозь ночь звучит.

Ты слышишь, милый,

Как он зовет меня сквозь монотонный

Шорох дождя — тот мальчик мой влюбленный

Из ночи стылой?

В такой же стылый час во мраке черном

И мы с тобой уснем —

Под тусклою крапивой, мокрым дерном

И сеющим дождем.

Ни птицы в небе, ни огня в тумане —

Морская мгла;

Лишь вдалеке звезда-воспоминанье

Туман пролегла.

Я вспомнил ясное чело, и очи,

И мглу волос,

Все затопивших вдруг, как волны ночи, —

И бурю слез!

К чему теперь роптать, припоминая

Пыл тех ночей, —

Ведь разве не была она, чужая,

Почти твоей?

Над пирсом ветер воет,

Прибоя грозен рев;

Песком и грязной пеной море моет

Горсть валунов.

Я чувствую зловещей

Холодной тьмы порыв,—

Дрожащие мальчишеские плечи

От шквала заслонив.

Под нами стонут сваи,

Темна небес юдоль;

А в сердце — бесконечная, слепая

Любовь — и боль!

Узором зыбких звездных блесток

Украсит ночь свою канву

В саду, где девочка-подросток

Сбирает лунную траву.

На волосах роса мерцает,

Целует веки ей луна;

Она, сбирая, напевает:

О, ты прекрасна, как волна!

Как залепить мне воском уши,

Чтоб этот голос в сердце стих,

Чтобы не слушать мне, не слушать

Ее напевов колдовских!

На скалах плети ржаво-золотисты,

Колышет их пресыщенный прилив;

День сумрачный навис над ширью мглистой,

Крыла раскрыв.

Пустыня волн вздымает и колышет

Растрепанную гриву — а над ней

Усталый день брезгливой скукой дышит

В лицо зыбей.

Вот так же зыблет, о лоза златая,

Твои плоды мятежная струя —

Безжалостная, буйная, пустая,

Как жизнь моя.

Рой бледных звезд —

Как погребальный факел,

Подъятый к небесам.

Под сводами — парящих арок мост,

В кромешном брезжит мраке

Полночный храм.

О серафим!

Погибших плачут сонмы,

Втекая в неф,

Когда кадилом зыблешь ты своим,

В безлунный купол темный

Глаза воздев.

И гулкий звон —

Звон мертвый, погребальный —

Тревожит глушь,

И мерзлый пар, клубясь со всех сторон,

Восходит над печальной

Пустыней душ.

В мерёжах лунно-золотых

Ночь — кисея;

Рябь от огней береговых

Влечет струя.

В потемках шепот камыша

Как бред — о ней…

И то, чем тешится душа,

Стыда стыдней.

Они бормочут о любви. Заткни

Ухмылку рта щербатого. Уйми

Трепет и стыд

Зудящей плоти — пусть умрут они!

От затхлых песен, слепленных тайком.

Как изо рта кошачьего, разит

Дурным душком.

Вот седина, смотри,

Сквозь кожу кости острые торчат.

Пусть пьют другие с губ сей срам и смрад;

То, что ты видишь, не для серенад.

Но голод жжет.

Так вырви сердце — вырви и пожри,

Как пряный плод!

Глумливых взглядов череда

Ведет меня сквозь города.

Сквозь сумрак дня, сквозь ночи синь

Мерцает мне звезда полынь.

О светоч ада! светоч зла!

И молодость моя прошла,

И старой мудрости оплот

Не защитит и не спасет.

Дитя явилось

В юдоль скорбей:

Печаль и радость

В душе моей.

Он спит, не видя

Склоненных нас.

Любовь да внидет

В глубь этих глаз!

Тщедушной жизни

Пар на стекле:

Пришла, чтоб снова

Пропасть во мгле.

Младенец — в зыбке,

В земле — мертвец.

Простись и сына

Прости, отец![166]

Молчат луга. В полях зерном

Набухла тишина.

Над темным, медленным холмом

Склонила серп луна.

Невстреченных и дорогих

Мне слышен тихий зов.

И роза юных дней моих

Дрожит без лепестков.

И голос мой — уже ничей:

Так снялся птичий стан.

Я слышу музыку речей,

Неведомых устам.

Они разрушили ее очаг,

Похитили приданое, одну

Оставили рыдать в немых ночах

В нетопленном дому.

И руки Кэтлин над землей лугов

Молились — лилий вымокших нежней —

О беглецах, что с чуждых, берегов

Могли б вернуться к ней.

Но, Кэтлин, дай мне быть с тобой вдвоем!

Я в силу облеку тебя, как в шелк,

Пока скитальцы не вернутся в дом

И не вернут свой долг.

Я звал тебя средь сумрачных лесов,

Но голос мой не мог тебя достичь:

Ты слышала лишь Финна гончих псов

И Луга[169] ратный клич.

Я думал, с ветреных холмов верней

Дойти до слуха твоего смогу. —

Ты слышала лишь бегство кораблей

И плач на берегу.

И я ушел, скитаясь по войне,

И я решил тогда: одно из двух —

Тебе воскреснуть или сгинуть мне,

Твой возвышая дух.

И ты очнулась и велела всем

Искать корону древнюю твою.

Но я не слышал. Я остался нем

В моем немом краю.