Тыы-ы! Давай сбежим отсюда вместе!..

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Вопросец меня волнует.

Ну, действительно волнует, чего скрывать?

Меня волнует: почему мы, люди, сильнее всего любим именно то, что нас сжирает и уничтожает?

Как так получается?

Непонятно, да?

Непонятно, о чём я?

Мне уже тоже не понятно. Я помню только, что однажды решил это понять. Чтобы с этим покончить.

Перестать это делать. Перестать любить то, что сжирает меня, как водка съедает печёнку.

Как комп съедает глаза.

Как ржа съедает железо.

Я в детстве у бабушки на заднем дворе пару десятков утят передушил — они мне так нравились, так нравились!! я аж трясся весь!! такие мягкие, пушистые, тепло-жёлтые!! я за шею их так обнимал! — так сильносильно…:-)

Понимать — необязательно

Значит, потакать — нет?

Да, странные были эти несколько дней. Жена утром встала, а во входную дверь кто-то скребётся.

Снега намело, — еле дверь открыли.

А там — комочек в снегу.

Так у нас появился новый котёнок. Кот. Беззвучный.

Немой, что ли? Что-то такое в воздухе происходит. И во мне…. что-то всё меняется-меняется ________знать бы ещё куда.

Тревожно давно забытым родом тревоги.

Дурдом какой-то: иду сегодня по центральному проспекту — самый центр города — снега намело столько, убрать не успевают, ещё везде лежит, толпа непрерывно проходит, а в снегу — клочья чьей-то шкуры — кусок шкуры и ухо ___________ от неизвестного животного, понимаете?! Не собака, не овца, не крокодил, не осёл, не кролик — такой темно-серый, угольный-пепельный короткий мех и округловатое ухо…….. а, сейчас дошло: — похоже на телёнка, но они такого цвета не бывают. И ухо слишком округлое для телёнка.

Да, в самом центре города. Возвращаюсь домой, звонит пациентка: у ее 13-летнего сына стал прорезаться второй ряд зубов — и в верхней, и в нижней челюсти… стоматологи в трансе. Что я знаю об этом? Археологи рассказывали, как в начале 70-х рыли курган в местности Р., и нашли целое захоронение, где у всех черепов — двойной ряд нижних зубов. Тогда пару черепушек повезли в Москву в лабораторию Герасимова, а там — в шоке: «Уберите эту гадость», говорят, «этого нет, потому что быть этого не может». И ещё странная штука с тем захоронением: это было городище. Укреплённый город на холме. И, судя по всем останкам, этот город был странно взят врагами. Как будто изнутри. Все скелеты — взрослые, дети — застыли в позе мирной смерти. Никаких повреждений. На эпидемию тоже не похоже.

Как будто все уснули.

Может быть, они ушли? Ускользнули? У моей жены в детстве был учитель музыки, от которого пришлось отказаться, — она разглядела у него двойной ряд нижних зубов и стала бояться.

А так, вроде нормальный человек был:-)

Может, такая раса здесь жила? И кто-нибудь из них время от времени возвращается.

Чтобы стоматологи не расслаблялись. Да. И ещё во дворе у нас появилась без единого пятнышка угольно-черная

немецкая овчарка.

Его назвали — Зет. И теперь он у нас живет в полу-вольере. А ещё примерно тогда, когда эта история с газом происходила, появился тёмно-серый бродячий пес с подбитой задней лапой и отчаянно, со слезами на глазах, стал просить поесть. Жена отломила полбуханки хлеба, я пошёл и дал ему. И пёс уже вот тоже живет в нашем дворе — в гараже. Сегодня его нога была получше.

Интересно, что они с Зетом никак не ссорятся.

Наверно, второй пёс — сука. И пациентка, у которой, как она знает, начальная стадия рака груди. А я вижу совсем другую стадию. Начинаю ей говорить, что делать. И тут понимаю, что она — НЕ ЗНАЕТ. А все вокруг её убаюкивают — у неё аудиторская фирма.

Это вчера было.

А сегодня она звонит: ей ни с того ни с сегохимиотерапию завтра назначают в онкоинституте.

Потом перезванивает её подруга — втихаря, из другого кабинета — и плачет, — потому что — четвёртая, она же и последняя стадия на самом деле. То есть так, как я и увидел….. ох блядь, когда ж я профессионально к пациентам относиться начну… тоска такая…… вот с С. не так чтоб уж очень корректно вышло, а кому объяснишь, что меня полтора месяца от С. тошнит в печени тусклым металлом. А по-другому не очень получается, когда хоть какие-то серьёзности со здоровьем……………. такая вот байда, но я приловчился.

Я приловчился забывать.

Забывать о том, что нас всех жрёт. Есть разница: не знать и — забывать то, что знаешь.

Но я не забываю. Я хитрю.

Понимаете?

Хитрить — это: открываясь, скрывать.

…………………………..

Это — не дневник.

Вернее, дневник — но другого:

«Журнал регистрации пробуждений».

……………………………………………

Сегодня снилось очень высокое и близкое небо над нашим двором — густо, как виноградины в гроздьях, оно было утыкано округлыми пепельными тучами вперемежку с провалами света. Лимонно-жёлтый высокий свет меж виноградинами туч.

……………………………………………

Я съездил на Балканы. На переправе через Дунай, в ожидании парома, я вышел из машины покурить и увидел над нами такое же небо, как во сне. О, как я люблю, когда действо, наконец, снова трогается с места! Когда я опять просыпаюсь!

Путешествие продолжается! Сумерки над макушкой разрежают — наискосок — дальние золотые вспышки тугих крыльев. Усталость уносит морозный ветер со стороны Селистры. Грохот пластиковых бутылок по асфальту и другого внятного живого мусора. Хренова туча благонамеренных помойных собак ухмыляется с пирса. Ури-Ан объясняет мне, как классно здесь было летом. По мне, и так — суппер!

Выше крыши! И на центральной площади Селистры — Марьяна — навсегда девушка. Такие «перья» на голове её, таКие! много и сильно! — за сто метров в сумерках видно, что она «cu pasarele» — «с птичками».

С птичками в голове.

И лисой на шее. На плечах.

«Эту лису подстрелил мой прадедушка», — говорит она каждые пятнадцать минут, закидывая сползающий хвост себе за шею.

Сомневаться нет никакой возможности.

Лиса выглядит именно так.

Как подстреленная прадедом.

«Если вам нужны деньги, — никаких проблем! обращайтесь ко мне», — говорит всем нам четверым одновременно Марьяна. Сомнения неуместны. Здесь — она зам. управляющего банком.

Мы с Ури-Аном не захотели денег. И оказались в бархатной живой тьме, куда окунул нас Папанасов. Он показывал ночную раскопанную крепость. И огромную выбоину в стене, пробитую уже не помню, чьим ядром.

Наш шофёр не носит лису на плечах. Он просто каждый вечер моется. В ледяных ванных комнатах тех приютов, куда нас заносит. Он моется ледяной же водой, — в Болгарии проблемы с отоплением. А бойлеры тормозят так, что ждать нужно сутки. (Меня, как и всех остальных, хватает только на помывочный минимум: пах и подмышки. Да и то, если хотя бы в спальнях натоплено. В стране нет газа, и даже на этажах топят дровами: аккуратные буржуйки в каждой квартире. И поленницы во всех подъездах)

Шофёр же моется долго — по полчаса-часу. Куда бы мы не приезжали, нас с ним кладут спать в одну комнату. Поэтому я знаю, что он делает, когда заходит сразу после ванны в спальню. Ещё полчаса он брызгает на себя «Кельвин Кляйн». Везде! За полчаса он успевает набрызгаться АБСОЛЮТНО везде… Знаете, есть такие «Кельвин Кляйны» — по 15 лей на базаре? Нет, не дезодорант! Одеколон.

Потом он ложится спать. Утром он просыпается раньше всех, чтобы успеть занять ванную.

На полчаса-час.

— А где шофёр? — традиционно спрашивает на кухне Папанасов.

— А как вы думаете! — где он может быть?! — говорю я.

— О, да! Я забыль! Да! Он моется всегда очен дольго! И очен аккуратно!! — поднимая указательнй палец в потолок, с ухмылкой говорит Папанасов. Кофе мы допиваем без шофёра: эти вещи с «Кельвин Кляйном» так быстро не делаются! Запах только-только начинает прокрадываться сквозь двери и затмевать кофе, сигареты и похмелье моих спутников. Чтобы не придушить его, я предпочитаю думать: для чего?!! для кого он это делает?!!! Никаких попыток недорогой командировочной любви за ним замечено не было. Более того, когда в одном из городов он встретился с тёплой барышней, запавшей на него ещё в предыдущей поездке, то держал себя с ней, как девственник. Девственник 44 лет с женой и двумя детьми. Никаких других ориентаций в нем тоже не наблюдается. Кроме одной: всю дорогу, всю эту неделю сплошных переездов, нон-стопом он крутит кассеты с совецкой музыкой. И особенно его впирают две песни: «Десятый наш десантный батальон» и «Бригантина поднимает паруса». Бллляяяятть!!!! Мне хотелось его прибить уже на третьем часу этого музона. Но оказалось, что эта музыка так же сильно трогает и сидящее на переднем сиденье Главное Лицо нашей командировки. И вместо того, чтоб разъебать нахер эту кассету на ближайшей стоянке, пока они отойдут отлить, я опять думал: почему? И шофёр, и Главное Лицо — практически мои ровесники. Но я не мог понять, пока в конце путешествия мы не оказались в горном приюте. Там был музыкальный центр — супернавороченный. Но, к несчастью, кроме СD-прибамбасов, в нем оказался и кассетный магнитофон. В разгар выпиваний шофёр не выдержал. Он вышел к своей машине и вернулся с кассетой.

«Нас ждёт огонь смертельный, и всё ж бессилен он! Сомненья прочь! Уходит в бой смертельный десятый наш десантный батальон!» — загремело

на всю виллу.

«Бляять!! Вы же даже в армии не служили!! Какой ваш бой смертельный?!! Какая нахуй бригантина — она дано уплыла!! а вы — жиреющие спивающиеся мудаки!!!» — хотел было заорать я.

Но увидел их лица. В дороге мы с Ури-Аном всегда сидели на заднем сиденье. А тут я увидел, наконец… эту слезу во взоре, это воодушевление, тайно распирающее из груди их лица.

Этот блестящий взгляд вдаль.

ОНИ ЖДАЛИ! ОНИ ВСЁ ЕЩЁ ЧЕГО-ТО ЖДАЛИ!!!

Эти колобки продолжали ждать свою Лису. И я подумал про самого себя: а ты? ты, блятть, чего ждёшь?!! Объездив все Балканы, через неделю мы вернулись в Селистру.

На вечерней площади нас ждала Марьяна.

— А эту лису подстрелил мой прадедушка! — сообщила она как ни в чём ни бывало, оправляя шкурку на своих плечах. А о том, что действительно дёрнуло так, что мало места мне сразу стало на этих самых Балканах — писать не хочу.

А дома меня ждал и-мэйл от Игоря из Косово.

Мы не виделись с ним 20 лет. Или сколько?

Сколько лет мы с тобой не виделись, Игорь?

…………………………………………………………………………………………….

Да, я торможу, да! Хожу кругами.

Вокруг да около.

Очень не хочется отворять прошлое.

А уж рассказывать об этом, — уфффф!!….

А что делать?!

Пиромания, пиромания…

Мы его так и прозвали — Сашка-пироман. Он появился на нашей стоянке у моря на третье или четвёртое лето. Типа без мамы-ыыы-ы или без папы-ыы-ы, или без обоих, уж и не припомню. Ну, такая история, как надо — жалостливо-безжалостная. Лет 10–11, с золотыми выгоревшими волосами, с лёгкими головными припиздями — синдром гиперактивности, повышенное черепно-мозговое давление. Ранимый, гордый, добрый и мстительный.

Дети индиго. Когда его — всякий раз неизвестно от чего — переклинивало, глаза его сужались в щёлки. Оттуда лупил острый, как битое стекло, свет. Нужно было улавливать этот момент — он слушался только меня и Вали — потому что уж если он втыкался, то надо было прятать всё легковоспламеняющееся. Ибооо! — начинало загораться. Как бы от Сашкиных спичек. Но как-то непонятно и неприятно быстро. И во многих местах поляны одновременно. И ветерок всегда кстати такой налетал — попутный огню.

Ветерок вообще постоянно ходил за ним, как щенок. Он не был бомжом — жил у тётки в посёлке над морем. Да, теперь вспомнил: на второе лето он даже папу своего как-то к нашему костру привёл.

Ничего себе такой папа, нормальный. Да, точно, вспомнил! Их бросила мать, и Сашка смертельно ненавидел её.

И не мог без неё. Ездил втихаря на другой конец города, прятался за остановку — хоть что-нибудь подсмотреть из её новой жизни. На второе лето нашего знакомства он стал приводить своих приятелей. Чтобы я их подлечил. Первым был бомж, собиравший бутылки по всему побережью. В угольно-чёрном пиджаке и чёрных брюках. Ему могло быть от сорока до шестидесяти. Совершенно лысый, отёчно-рыхлый, белокожий. Мягкий. Как червь-слепыш.

Он пах почти как младенец.

Он почти не разговаривал. Он помнил только, что у него что-то произошло с головой. И больше — ничего.

От него веяло странным безнадёжным спокойствием. В нем что-то отсутствовало. То, что всегда есть в людях. Мои руки, которыми я водил над его головой, рассказали мне, что в нем отсутствовали две вещи:

— то, что всю жизнь морочит и грызёт голову всем людям,

— и то, что делает людей людьми.

Это разные вещи. Но они обе отсутствовали в сознании Брата-Слепыша. Куда? куда он уйдёт потом вот отсюда — с нашей поляны?! Где он живёт? Среди этих обрывов и лесков? Я не мог увидеть — куда. Там, куда он уходил, там, где он жил, не было ничего знакомого для меня.

Белая пустота.

У всех, кого привёл Сашка, было что-то с головой.

Отдалённые последствия. Но с Братом-Слепышом произошла немного другая история: что-то в его голове напомнило моим рукам о втором нашем лете на поляне. С вечера всем было неуютно, — стремновато. Была уже поздняя ночь. Вымотанный своими стараниями сделать этот бивуак защищённым от невесть чего — для людей, которых позвал сюда, — я уснул. Во сне я видел себя и других спящими на этой же поляне. Какая-то мучительная вибрация приближалась к нам сверху, с неба. Потом на часть поляны упал свет — мертвяще-сиренево-марганцовочный. Я видел, как во сне пытаюсь зарыться головой поглубже в подстилку из сухой травы, — чтобы защититься от этого излучения. Остальные спящие тоже пытались закрыться, отползти, укрыть хотя бы голову. Те, кто не спал, — Валли, Рих и Улузка — разбудили меня. И я успел увидеть то, что видели они наяву: от поляны удалялось нечто рокочущее, как вертолёт. Из его основания бил прожектор с этой мертвяще-сиреневой радиацией. А Брат-Слепыш, вернее, тот, кто был им до этого, попал под эту раздачу на всю катушку.

Что же уберегло нас? Я начал с Сашки-пиромана, потому что… потому что он именно пироман и был, во всех смыслах. И тревога такая с его появлением в меня закралась — совсем новая, отличная от многих моих тогдашних тревог. Это не было связано с ним — это касалось всех нас. Всей нашей странной команды, которая командой никогда не была.

Это был знак, как говорили мы тогда.

Только вот какой?:-) Для нас в лесках ведь ничего не приходило случайно. Именно этим здешняя местность отличалась от того места в наших мозгах, которому иногда хочется хотеть, чтобы всё в жизни было… неслучайно типа.

Хочется ему и колется. А как начнётся Неслучайное во весь рост и во всей красе, так этому нашему мозговому фаталисту-теоретику мало места становится. Он бы рад в любую щёлочку забиться, в любую засранную норочку, лишь бы всё опять стало просто так, — не специально, хе-ех!

Но об этом — позже. Может быть… Я вот начал об этом писать, и мне затылок и плечи прожаривать стало — совсем как тогда. Расплавленное — разъярённое — золото.

Пфф-фф-ф!!!!!………..

Лучше издали заходить буду. Хотя из какой такой дали, — начала ещё не видно!…

Я хотел бы о дыме.

Дым преследует меня издавна. Западаю на запах дыма — древесного, травяного, всякого. Просто запах горелой бумаги даже.

Пахнет разлукой.

Чистой беспощадной разлукой.

Без сожалений.

Только прощание.

Потому что навсегда.

Не люблю только дым марихуаны-дуры. Да, надо собраться с духом и — оказаться там, у моря.

Там сейчас зацвели дикие маслины. В кренящихся порывах ветра их запах проносится шёпотом живой бесконечности.

Знаете этот запах? Это — неизмеримый шелест жизни, — когда она принимает тебя, каким ты есть и каким никогда не будешь. Он единственный реальный, этот запах: каким ты никогда не будешь — это и есть ты. А всё остальное — только морок. Обнимает тебя за плечи, зовёт и не зовёт — потому что всё есть здесь

— «ВСЁ НАЧИНАЕТСЯ ЗДЕСЬ!», — шепчет он.

Он такой, этот аромат, что даже если рядом — падаль или гниющая свалка, — всё равно телу чисто, легко и далеко делается. И светло. По ночам он светится, этот запах… мерцающие летучие волны.

Мы внезапно и странно нашли это место. В тот год — новых пожаров сердца — Марат вернулся с войны, Златовласка родила Олу, и мы — безумные как обычно — поехали на море с месячным ребёнком.

Хорошо, хоть палатку успели захватить!

Был май. Мы устремились к тому месту на побережье, где были с Мараткой несколько лет назад — и одну жизнь тому назад… На несколько часов нас туда занесло. Перед всеми разлуками. Через несколько дней Марат ушёл на войну. Тогда мы, после ночи в поезде, уснули с Маратом прямо на берегу. На подстилке из сена, сухих водорослей, цветов. Отпускаем детские бумажные лодки в море. Мы вдвоём странным образом помещаемся в такую утлую лодку и отплываем, отплываем по темной серебристой ряби — она становится бескрайней.

Тонкий воздух разлуки. Мы плывем уже каждый в своей лодчонке. И единственную надежду встретиться когда-нибудь даёт именно то, что эти лодки — такие нетвёрдые, ненадёжные, юные.

Нас разбудил мелкий нежный дождь. А ещё раньше — за много лет до встречи со всеми, я был там, и там всё началось для меня. В одну из ночей я заблудился, и только на рассвете обнаружил, что всю ночь кружил недалеко от нашего лагеря.

Я начал искать тогда.

Начал искать выход. Хотя до сих пор не знаю — что именно я начал искать. Но тут то ли мы что-то попутали, то ли битком набитый ПАЗик высадил нас чуть раньше. И мы побрели сквозь лес — все тропинки в нем вели к морю — с рюкзаками, Златовласка с крохотной Олой на руках. Неожиданно, обходя бетонный фабричный забор, мы выбрались на узкую — в две плиты — бетонную дорогу военного вида. Заброшенную, с кусками ржавой арматуры и остовами машин на обочинах. Но делали её основательно, — почти на века.

По этим квадратным плитам мы и побрели.

Небо мгновенно затянулось тучами. Заверещала Ола. Мы оставили Златовласку покормить её под деревьями. А сами бросились искать ближайшее место для палатки, — успеть до дождя.

Мы бежали с Маратом, изнемогая под рюкзаками.

Море открылось внезапно. Дальше были глинистые обрывы. Дорога вела к необъяснимому для такого пустынного места крохотному кубическому строению у самой кромки воды. Оно стояло на такой же основательной, как дорога, выложенной теми же бетонными плитами большой площадке.

Слева виднелась роща. Мы побежали туда. И издали, краем глаза у бетонного пирса видели необычно экипированных женщин — странные чёрные фуфайки, одинаково повязанные головы, брюки, сапоги. Они бродили по мелководью вдоль каких-то бетонных ячеек, исчезавших в глубине моря. Переговариваясь на бегу, мы решили, что это плантации мидий, а женщины — сборщицы. Проносясь по склону холма над рощей, мы вдруг увидели поляну.

И, не сговариваясь, бегом вернулись за девицами. Едва мы забрались в палатку, как резко стемнело, будто на поляну обвалились все ночи мира. И тут же вслед за тьмой обрушился ливень, потоп, прорезаемый молниями, — они били непрерывно, совсем рядом, почти перед входом в палатку. Сквозь приоткрытый полог — во вспышках — лишь мерцающее полотно дождевых струй.

И вдруг мы втроем замерли. Из этой стены воды возникли две черные бродячие собаки.

Сделали несколько шагов к палатке. Остановились в шаге от входа. И посмотрели нам в глаза. Миг — и также — целиком — они исчезли в стене дождя.

Это произошло за одну вспышку молнии. Мы оцепенели — не столько от вида собак, сколько от одинакового чувства, коснувшегося всех нас. Даже не чувства — будто кто-то отчётливо и беззвучно прошептал каждому из нас:

Они появились проверить, что вы уже здесь.

Что вы остановились там, где следовало. Будто некто или нечто давно ожидало нас. И оно хотело, чтобы мы нашли именно эту поляну. Обсудив это невозможное чувство, мы обнаружили спокойствие и ощущение полнейшей защищенности.

И задрыхли без задних ног.

Даже Ола ни разу не проснулась за ночь. Утро было неизмеримым, на разрыв сердца — солнечным, райским, птичьим.

Нас окружали акации и маслины в цвету. Златовласка смотрела на всё распахнутыми синими своими длиннющими — до виска — глазами, и только и могла — щуриться и улыбаться всему этому сиянию, кормя Олу грудью.

Слышалось море. С ближайшего пригорка оно открывалось внизу, под ногами. Скалы вперемежку с бесчисленными террасами, оранжеватыми и золотистыми глиняными откосами, мысы, утёсы, серебристо-фисташковое марево маслин. И это здание на бетонной площадке — никакого следа странных вчерашних женщин и уходящих под воду бетонных ячеек с мидиями…

Мы с Мараткой очумело уставились друг на друга.

— Какая нахер фабрика мидий?!! — нервно хихикнул Марат. — Где?!

Мда-а…. Я вспомнил, что мне снились эти древние квадратные бетонные ячейки, уходящие в толщу воды, как сетка меридианов и параллелей на глобусе. На северном острове. На побережье тусклого северного моря. И мы все жили там в опрятных бараках — мы были ссыльными, и только-только закончили свой нескончаемый срок принудительных работ. И мы были уже свободны. Но медлили и оставались ещё в этих бараках, ставших почти родными за много лет. Будто некуда было стремиться — мы почти позабыли, как здесь оказались.

И нам всем некуда было возвращаться.

Кто — мы? Кто — мы все?

Эмигранты из бесконечности.

……………………………………………………………………………………………………………………………………

Все мы — раненые. Кто куда:-), но в основном — на всю голову раненые. Мне нечего здесь добавить. No comments. Посмотрите вокруг.

Посмотрите на себя.

Что с головой? Что за враг там засел?

Кто там на крыше?

Трудно вспомнить. Что-то с памятью.

Дело не в стране, — это со всеми. Везде.

Что-то нас ушибло — очень рано. В детстве?

Мы тормозим, кружим на месте.

Отдалённые последствия черепно-мозговой травмы. О, этот сложнотормознутый синтаксис порядка и отступлений! Сколько он ещё будет разгоняться до медленного газа! Что касается нас, то если что-то нас держало и вело, — то это была только страсть.

Это всё, что у нас было. Ничё, что я без имитации внутренностей рассказываю, ничего? А что рассказывать? — страсть, сплошная страсть стояла, летела, душила, рвала сердце и живот. До звёзд в глазах.

Я без этого рассказываю, не потому что не умею. Не хочу! Дрочение чувств, вязкая смола слов словит всех этих живых — живейших людей! Ровно наоборот — лучше расколошматить вдребезги этот янтарь лживой вечности. И выпустить нас оттуда. Мы нужны нам целиком, — чтобы ускользнуть ещё дальше.

И потом, я просто не уверен, что вы выдержите.

А уметь я — умею.

Не верите?

………………………………………………………………………………………………………………………………….

когда это началось?

когда время взорвалось. серая ширма треснула.

запах общаг у мемориала павшим в великой войне.

документы на вахте.

голые спиральные тополя в стакане окна.

сны. включили сны, а до этого задвижка стояла в памяти.

закрыто было как действовать. ЧТО ДЕЛАТЬ. всё остальное началось намного раньше. а вот чтоделать — ммммм…… не было тогда никаких других способов действовать. Собрания. бухло. осень на плантациях. виноград. бабье лето. трах в тёмных углах. паутинки над полями. холодок за шиворот с небес.

И опять бухло. Музон.

Музыка заменяла нам религию.

Религия — это тоже школа пения.

Школа пения для свиней, гонимых на мясокомбинат. Религия обучает свиней петь на этом пути хвалебные песни. Забойщику, мяснику и пожирателю мяса. Поэтому религия не могла стать тем чтоделать, которое подошло для нас. А другая возможность — чувствовать. Это — было. В избытке. Стрёмная и уводящая вода чувств. Но без соломинки — без чтоделать. Тоска, сужавшая круги своей мишени. стихи. порывы беспокойства на закате. доверительные разговоры отчаянные. рваньё рубашки на груди. тайная стрёмная страсть, — безвыходная.

ну, пружина закручивалась, короче.

Моя пружина. Моя пружина уже трещала — уже не было места мне здесь. Я уже хотел, чтобы меня здесь не стало, — здесь не было места для самого главного.

Для любви, баа-алин! Да. Это обратная сторона религии. Это как если б свиньи любили мясника — чтобы быть нужными хоть кому-нибудь. В тайной надежде, что мясоед их ответно полюбит. А кому ещё они нахер сдались? С такой-то музыкой на устах:-). Что за пурга! Чтобы свиньи на самом деле любили резчика?!

Нет таких свиней. И религии у них нет.

Да?! А почему они в таком случае никуда не сбегают? А если и сбегают, то не очень далеко? Быть домашним животным — это самая страшная тайна мироздания. Без религии невозможно сделаться домашним животным.

Такая технология. Но что-то есть… что-то есть такое в религиозности — неминуемое, как детская ветрянка. Вот как зародыш в утробе проходит все формы — от рыбьих до хвостатых млекопитающих, так и зародыш нашего смысла проходит через религию. Да, но хотелось бы не с зародышем в голове жизнь прожить, а всё-таки успеть родиться.

Успеть! до аборта на мясокомбинате:-)

Но включили сны. Время — или кто? — включило сны, отодвинуло заслонку в памяти. Мне приснилось, что я очень долго находился на другой планете, очень далеко, в страшно удалённой части вселенной, так далеко, что помнил только краткими урывками об этом, вернувшись на землю. Я живу опять на земле и постепенно, в этих вспышках воспоминаний — сквозь нечеловеческий ужас — до потери памяти — кусочками вижу, что, находясь там, на одной из планет, я оказался возле странного бассейна, наполненного непроницаемо тёмной — как чёрный прозекторский каучук — вязкой массой. И вижу что произошло, когда я на миг повернулся к бассейну спиной: кусок этой живой тьмы проник мне в левую лопатку и левую часть шеи, и остался, затаился во мне.

И — всё! дело сделано! С этого момента нужно было как можно быстрее доставить меня обратно на землю, как контейнер для этой невыразимо чуждой хуйни. И вообще всё с самого начала было подстроено так, чтобы ЭТО заползло в меня, и таким образом пришло на землю. И я вижу, что произойдет — эта тьма внутри меня, ничем себя снаружи не проявляя, полностью подменяет меня, и только в какие-то миги острейшего моего сознания я вижу, как слева от меня, за спиной, уже полностью выросшее в чёрную каучуковую копию моего тела, ОНО делает пробные выходы наружу, — я будто со стороны вижу, как это создание выходит погулять из меня. И тут же от ужаса проваливаюсь в забвение. Но вижу и конечную фазу, цель. Когда ОНО совсем окрепнет и созреет — вижу как эта бабочка беспросветной тьмы разрывает, как кокон, моё тело и сознание, — вырывается из меня — и это конец всей планете, ничего не останется от нашей земли, как мы её знали. Эта жуть из сна — была такой интенсивной, такой побуждающей действовать ЧЕМ-ТО другим, напрягая ЧТО-ТО ДРУГОЕ в себе. То, что до этого никак не задействовалось.

Надо было действовать. Не руками. Не ногами. Не голосом. Не сердцем. Не членом. Не глазами.

Чем-то в себе, о чём раньше ты и не догадывался. Вот сейчас мне захотелось открыть заново то великое время.

А?

Ночь, твоя воля!… Возвращаться перед рассветом, в самый тёмный час. Видеть бродячих собак калачиком в палой листве. Нужно обойти общагу, и забраться в форточку душевой.

Если повезёт. Если не, — тогда по водосточной трубе на второй этаж. В окно общей кухни. За каждым жестом тянется запах промытой ветром одежды. Тусклый пол общего коридора. Тускло-зелёные, отсвечивающие масляно, стены.

идти тихо. за окнами бродячие псы свернулись калачиком в палой листве.

пустота в яйцах.

тёмно-янтарные поля сердца. смуглый вздох души. когда они все спят, разрываешься: хочется охранять, как пёс, их покой и — хочется ускользнуть дальше. пока они не видят. пока они далеки в своих снах.

они все. Баба Катя на вахте, откинув голову на спинку кресла с открытым ртом. Похожий во сне на грека кудрявый сосед на койке. Солдаты в вагонах катятся на юго-восток. в час, когда все спят в своих снах, как на послеполуденных августовских наклонных чердаках, — все спят, и земля спит — лишь белёсо-фисташковое испарение её движется к туману меж мирами, ох бля! просыпайся, не спи! — только в этот час, если не спать, увидишь печальный оскал того, кто вырастает из сонной тиши всех спящих. только тогда увидишь мертвого вора с губами голодными цвета испорченного вина. с ласковым жалостным ртом вора. он бесшумен, как испарения, как испарина незаметен на тебе, нашаривая своим слепым взглядом что-то в тебе, — и! внезапная острая боль слева. внизу живота. час посещений.

он навещает домашних животных.

чужих домашних животных.

он — лишь один из многих.

тайком.

Не спать!

Время не спать!

Вышел к умывальнику. Сидя на корточках и упираясь спиной в стену, курил, ни о чём не думая, и разглядывал муравьёв, сновавших по грязноватому кафельному полу. Здесь никогда раньше не было муравьёв, и я всё смотрел, как в зыбком шелестящем ритме суетились они по тускло отсвечивающим кафельным плиткам, по плитам давно разрушенных храмов, в пыли безлюдных закатов; их бег не прекращался и под ночным светом пустынных звёзд, и под удаляющуюся военную музыку, обрывки которой — со свирелью, барабаном — эхом алюминиевых репродукторов всё слабее и слабее доносил ветер, и ветер крепчал, и всё чаще стал приносить тучи пыли, а потом пылью заволокло всё небо и сделалось темно, а муравьи всё продолжали сновать загадочным узором, почти неразличимым в сгущавшейся тьме. и когда я вернулся оттуда и встал, я уже что-то знал.

И во мне была тишина. В этой тишине мерцали странные слова: эвакуация, солдаты любви, мироздание. Я шел по смутно освещённому коридору общежития, и мне слышалось пронзительное конское ржание, лязг и визг поездов; пахло гарью, осенней аптекой, ещё чем-то, чего не могло быть на этой земле, слышались выкрики на незнакомых языках, рокот вертолётов, завывание ветра; потом всё это перекрыл мощный шум дождя, обрушившегося на всё сверху, и звук его, не прекращаясь, стал постепенно удаляться, и всё это могло быть лишь жужжанием бестеневых ламп в коридоре, по которому я шёл в свою комнату, где по-разному спали на трёх койках те, кто ещё ничего не знал.

Я наощупь пересёк комнату. За стеклом медленно ввинчивались в небо тёмные спирали огромных тополей на ветру. Я распахнул окно, и в хлынувшем мне в лицо громадном холодном воздухе вдруг отчётливо почувствовал грозный и щемящий запах-привкус близких перемен.

………………………………………………………………………………………………………………………………….

Вот провоцирует меня жисть на то, что внутри!

Мякоти ей хочецца!

А мне — извне хочецца, бааа-алин, а не изнутри!

А я, может, не хочу — давать! Мне вот надавали, как и всем остальным, — до сих пор не сгрузить! Я не фастфуд пишу! я в путешествие зову! Рассказываю, как стать несъедобным домашним животным.

Короче, — не для домашних животных!

ПРЕДУПРЕЖДАЮ! ВНИМАНИЕ!!! ЭТОТ ТЕКСТ МОЖЕТ ВЫЗВАТЬ НЕСВАРЕНИЕ У ДОМАШНИХ ЖИВОТНЫХ!

Я вам покажу!!!:-) Мякушку!! Когда впервые моё тело задумалось о проблемах своей собственной съедобности? Не по-христиански, то бишь не по-коммунистически?

Когда я чуть не убил мою типа первую жену.

Открывалкой для консервов. «Типа жена» — потому что расписались мы с ней первого апреля. Это было результатом сложных спекуляций с её и с моей стороны. А в начале июля развелись, ни одних суток не прожив под одной крышей.

Почему открывалкой? Потому что больше ничего такого под рукой не было. В комнате опустевшей общаги, залитой солнцем по самые гогошары.

Она неожиданно вошла и с порога начала говорить.

Я хотел выйти из комнаты.

«Я не выпущу! тебя отсюю-ююда-ау!!!» — надсадным голосом сказала она, посверкивая очками на сером лице.

И заперла дверь изнутри.

Вытащила ключ и спрятала куда-то к себе.

Щёлк! Во мне что-то щелкнуло — за затылком. Она начала говоритьговоритьговоритьверещатьговорить… Она хотела что-то съесть из меня. Что-то, без чего бы я престал быть собой. Щёлк! Во мне наступила тишина и в этой тишине — одна-единственная безмятежная мысль: нужно что-то сделать, чтобы она замолчала.

просто замолчала.

за-мол-ча-ла. Я подошёл к открытому окну. выглянул. третий этаж всего, низковато. не убьётся. только визгу будет. а нужно — чтобы замолчала.

просто замолчала. обошёл комнату. вернулся к столу. открывалка сверкала на солнце возле недоеденной банки рыбных консервов. коротковата будет. но ничего. Она продолжала говорить, глядя вываливающимися глазами, как я безмятежно беру открывалку в руку, как я заношу руку за спину, она не могла остановиться, хотя уже всё поняла….

Тут в дверь начали стучать.

Это был Маратка. О, как эта дверь распахнулась! Прямо в свободу. Сразу за порогом бился тайфун бескрайней свободы. Я молча вытолкнул Тиану из комнаты, запер дверь, и мы с Маратом мигом оказались на улице.

Да, Марат спас нас тогда. Потому что даже не в этой запертости был ужас, не в том что я убил бы её. Самым жутким было ощущение, что, кроме нас с ней, в комнате был кто-то ещё.

Кто-то, кто хотел сожрать и её, и меня. Угольно-черная тень — как косой парус за нашими спинами.

Он виден, когда я смотрю в ту комнату извне. В минуту откровенности Тиана сказала мне, что идет по жизни, как пьяница вдоль забора — от штакетины к штакетине. Она шла от человека к человеку, вцепляясь изо всех своих сил.

Я ей благодарен. За то что я разлюбил жалость. Мне не жаль себя. Я бы её убил. По-моему, это лучшее, что я для неё сделал. Я был первым, кто остановил ненадолго её в этой мутно-серой жалости. Она впервые ощутила, что за это могут и убить.

Я бы её убил ещё и ещё, если бы этого было мало.

Я был похож на неё. Мне было безумно себя жаль. Даже мои попытки гарантированного суицида не могли меня вылечить от жалости.

После неё я стал более умерен в этом:-) Благодаря Тиане я понял, наконец, ЧТО я хотел убить в себе, — вот эту вот жалость, блятть! Но для этого оказалось необязательным убивать всего себя, хе-хе! Я хохотал ей в лицо, когда она заявилась через пару месяцев. Чтобы возобновить «отношения»:-). В лучшем своём тёмно-синем бархатном платье, с полагавшимися к нему несколькими годами экономии её родителей-пенсионеров. В виде мелкого золота в ушах и на пальце. Она, как всегда, начала с чего? С того, что не может без меня жить и покончит с собой. Если я не дам пососать мой хуй.

Я начал ржать, как подорванный. И тут, наконец, до неё дошло! НАКОНЕЦ она оскорбилась настолько, чтобы понять — я действительно не люблю её!

Ха-ха-ха! Она, наконец, допустила, что её могут не любить. ПРЕДСТАВЛЯЕТЕ?!! А до этого что-то в ней было непоколебимо уверено в обратном. И она, очевидно, представляла себе, что позволяет мне любить её. И чтобы приободрить меня, попытается в очередной раз покончить собой.

Хохо-хохохох! Она была регулярной пациенткой психушки. С залётами по полгода, а то и по году. Бесконечные академические отпуски однажды выпустили её. Было очередное возвращение этой звезды факультета. Беспесды, — по общему мнению профессоров, она была одной из самых талантливых студенок чуть ли не за всё время существования университета. Правда, я не имел ни малейшего понятия о том, кто она такая. Был первый в моей жизни период недолгого покоя. Мне не верилось, что я могу так себя чувствовать — неосвежёванным.

Было почти уютно. Я, как зайчик:-), лежал на своей койке и читал. Вечер был на редкость тихий для нашей общаги. Я читал. И параллельно, независимо от книги, начал ощущать, что может быть как-нить всё наладится… золотой теплый свет стал просачиваться откуда-то издалека.

Раздался стук в дверь.

— да! — крикнул я, не вставая.

Дверь приоткрылась.

— Можно войти?

И она вошла.

С запахом беды. С запахом этих её змеиных духов. И сразу — ко мне. Лежащему. Как-то так нависла над, что разговор пришлось начать лёжа. Не совсем ловко было вставать.

Яйца перекатывались под трико.

Она именно туда и уставилась своими очками.

Но я встал. Непрерывно «выкая», она понесла изощрённую филологическую хуйню. Типа: она узнала, что тема моего курсовика очень созвучна теме её диплома. Она часто сглатывала с тихим причмокивающим звуком. Как если б у неё пересыхало во рту. Или очень хотелось есть. Она специализировалась на… угадайте с трёх раз!

Правильно! на Достоевском.

Я же до момента встречи с Тианой изучал проблемы бессознательного в творчестве Достоевского.

Хи-хи! А именно — проблемы двойничества. После знакомства с Тианой я навсегда разлюбил Достоевского и все бессознательные проблемы. В её речи была пепельная мгла. Больной сумрак больниц. Край жизни. Навсегда. Меня передёргивало — я сам был не так давно оттуда.

И не хотел обратно.

Ни-за-что!!

Я разговаривал с ней издалека — из-за забора. Но пришли мои однокомнатники, к тому же нам обоим хотелось курить.

Мы вышли в коридор. К окну в торце.

Курили.

Дистанция сократилась — до вытянутой руки. Её мертвые голодные глаза теперь не отрывались от моего лица.

— Я так давно-оуу ни с кем не целовалась! — вдруг сказала она. С полустоном. Причмокнув. Я смотрел на её лицо. На её серую больную кожу, в крупных порах, замазанных крем-пудрой. И мне хотелось ударить её в грудь. Вместо этого я сказал, что мне тоже типа несладко — человека, которого я люблю, я не смогу поцеловать ни при каких обстоятельствах. Я не знал точно, кого имею ввиду: таких человеков для меня в ту пору было минимум двое. Но это было правдой. Ох, какой это было правдой! Она придвинулась ещё ближе и стала уговаривать поехать с ней.

Она говорила громко. Я был уверен, что ребята из соседней комнаты всё слышат. В полуметре от их дверей мы зависали уже битый час. Последние полчаса они заинтересованно шастали туда-сюда. Мне было стыдно. Глубокая волна раздражения нарастала внизу меня… Мне было стыдно, что меня снимает такая отвратительная женщина. Я хотел быстрее с этим покончить. Не хотел свидетелей.

Я поехал с ней.

…………………………………………………………………………………………………………………………………..

Мы приехали в однокомнатную квартиру. Там жили её младшая сестра с мужем и ребёнком.

Они спали.

Мы прокрались на кухню.

Свет нельзя было включать. К счастью. Расположились на холодном полу. На какой-то подстилке.

Курили в форточку. Она шептала что-то полуразборчиво мне на левое ухо и причмокивала.

Потом увлекла меня на подстилку.

Общими усилиями мы сняли мои брюки и плавки. То, что она втянула себе в рот, было полувосставшим и немытым со вчерашнего вечера.

Пару раз она подавила рвотный рефлекс. Процесс явно затягивался. Через какое-то время она выбилась из сил.

Предложила мне помочь себе рукой.

Я помог. Себе? Когда стало подходить, я опять почувствовал её холодные губы.

Они втянули в себя всё до капли. И тут же страшная пустота зияла в моей спине. Адский холод. Жизнь отшвырнула меня, как дырявый пакет, и утекала, разбегалась во все стороны.

Я почти терял сознание. Но моё тело сработало само по себе. Оно встало, в два прыжка оделось и оказалось в прихожей, не сказав ни слова.

Она удерживала, шептала на ухо.

Щёлкнул замок. Я оказался на воле, в ноябрьских предутренних вихрях тьмы.

Свежайшей тьмы.

Я пошёл в общагу пешком через пустой город. На середине пути необъятная радость волной подняла меня над виадуком, по которому я шёл. Я будто увидел всё сверху: ночной город, мою дорогу, дороги других существ, потоки, реки, запруды и омуты времени, новое время, как марево надвигавшееся с горизонта. Всё во мне запело от счастья. Всё пело — дорога впереди, вся моя запутанная жизнь, которая оказалась чудесной.

Я сходил с ума от счастья. От счастья, что я не остался там с Тианой. Что я никогда не буду с ней больше.

Моя жизнь начала приобретать смысл.

……………………………………………………………………………………………………………………………………

Да, начинались приливы и отливы неизвестной силы: она начала размывать, крушить окаменевающую скорлупу, внутри которой жил каждый. Это ещё даже не пахло надеждой. Пока только прибывало отчаяние изнутри. Мы слышали биение этих волн извне. И не знали, КАК помочь им разрушить нашу замкнутость.

Я сказал «мы»? Ну да, для меня — это было самое главное в происходившем. Еле уловимые сигналы извне. Всё остальное… Из всего остального важна была только моя любовь, которой не было места на этих плантациях серых скорлуп. Но я сказал «мы» по двум причинам: мне было с кем иногда обсуждать эти странные вещи. И — «мы», потому что чуть позже весь прежний мир рухнул для всех. Для всего, так сказать, населения страны. Теперь же, когда я пишу этот текст — мне кажется, что от всего старого мира, от прежнего времени осталась лишь видимость, которая трещит по швам уже на всей земле.

Нет?

Посмотрите вокруг.

Всё стало совсем другим.

Мало кто помнит — как было.

Это другой мир.

Эвакуация закончилась.

Эвакуация продолжается. Но это вот «мы»… об это ещё не раз можно будет разбить бошку:-)

…………………………………………………………………………………………………………………………………..

Мы поехали расписываться с Тианой в районный центр, где жили её пожилые родители.

Было первое апреля.

До ЗАГСА оставалась пара свободных часов.

Она потащила меня в родительскую спальню.

Без особого энтузиазма я принялся за дело.

Потом взялась Тиана. Прямо под нашими окнами со всей дури грянул похоронный оркестр.

Пару секунд мы вслушивались.

Это были провинциальные похороны.

Я захохотал во весь голос. Потом начала булькать и она, и, вынув из горла помеху, заржала на всю вожделенную ею с детства спальню.

С нами приключилась истерика.

Мы изнемогали от смеха, катаясь по кровати.

Этот марш был — для нас!! Только для нас!!!

Мы поняли ВСЁ.

Это был лучший миг в наших отношениях.

Мы хохотали до слёз.

Никогда, ни до, ни после мы не смеялись вместе.

И никогда больше не было понимания.

Это был наш свадебный марш! Я случайно встретил её через несколько лет после открывалки.

Она застенчиво и легко улыбнулась мне.

Я хотел было пронестись мимо.

Но задержался на минутку.

Мы выкурили по сигарете.

Она впервые не вцепилась в меня.

И я впервые с настоящим теплом попрощался с ней.

Навсегда.

Я никогда больше не видел её.

А лет через семь я с криком проснулся из сна: во сне я вдруг увидел, как на моём спящем теле всё это время сидит невообразимо печальное и жуткое создание. Величиной с куклу, темно-пепельное полое существо сидело на моих гениталиях, пытаясь поймать мой взгляд. И вдруг я мельком увидел эти мёртвые, голодные, жалкие страшные глаза. Глаза Тианы. Глаза её тьмы. Я заорал ещё внутри сна! чтобы вырваться! из свинцового душного запертого пространства, где пребывала все те годы какая-то часть моей души.

Я орал уже проснувшись, уже вырвав себя оттуда. Потому что вы не знаете… вы не знаете, КАК это страшно. Как безнадежно.

Никто вам этого не объяснит. Я еле дождался утра, чтобы быстрее оказаться в толпе, среди людей. И встретил нашу общую с Тианой знакомую, с которой не виделся так же много лет. С опрокидывающимся лицом она сказала, что прошлой ночью Тиана покончила собой. Она бросилась с седьмого этажа. С балкона квартиры, которую снимала со своей любовницей. Последний год её уже никуда не брали на работу. Переодевшись нищенками, они с любовницей по выходным собирали милостыню у кафедрального собора. В течение недели пропивали деньги, а на выходные опять выходили на паперть. Да, я забыл сказать об этом — она была лесбиянкой. Точнее это называется би. Но и это не точно.

На самом деле, она была бесповоротно асексуальна. Её тело не нуждалось в этом — оно не имело ничего общего с сексом. Никому — ни мужчине, ни женщине — не могло бы и в голову прийти по своей воле заняться любовью с ней, — такое у неё было тело.

От любови в её тело не было ничего Несмотря на её изошрённость, несмотря на обильно сочившуюся влагу, несмотря на все телесные проявления разрядки, ей никогда — и не только со мной — не удавалось счастье. Ей не удавалось это ни со мной, ни с моим соседом по комнате в общаге, ни с её девушками и тётками, ни с её студентами-мужиками, у которых она принимала экзамены. Будто кто-то поселился там, где что-то в ней давно умерло. И впрыснул ей в душу неутолимый голод.

Го-ло-оуд!

И тогда она пускала в ход рот. Она могла заглушить его ненадолго только так. Таким странным, мучительным, смертельным способом. Это был её героин.

И чем дальше, тем дороже он был. Потому что Хозяин, Барыга, всё больше и больше разбавлял его.

Я никогда не видел, как она ест. Она не могла есть при мне. Меня сначала это злило. Думал, — это кокетство. Под напором моего рыка несколько она раз пыталась поесть. Но у неё не получалось: вилка начинала дрожать в руке, сводило губы, рука замирала на полдороге и бессильно сваливалась на стол. Глаза становились совершенно безжизненными. Казалось, она вот-вот умрёт.

Её перемыкало. Она говорила, — это оттого, что она меня любит, оттого что я волную её.

Может быть, может быть…

Но я думаю и о другой причине. Да можно ли с аппетитом трескать склизкую холодную лапшу, когда перед тобой сидит окорок, икра, сёмга и торт в одном лице?! Она не могла: вся еда меркла по сравнению с той пищей, которая сидела прямо перед ней, расставив колени и уговаривая её при этом поесть какую-то мерзкую неживую лапшу из металлической тарелки. Я просёк это с ней однажды в студенческой столовой. Я почувствовал, как она из последних сил удерживает свою крышу. Проглоти она хоть крошку, в следующий момент она бы рухнула под стол и отсосала бы у меня прилюдно. Она почти теряла сознание. Вид поглощающего пищу едока возбуждал её до оцепенения. Если бы она смогла это сделать — поесть вместе со мной, а не меня, — она обрела бы просветление. Стала бы святой:-)

Это был её билет в рай.

Ей уже нечем было заплатить за него.

А я становился всё более несъедобным. Щемящая жалость… не к ней, — ко всем. Ко всем вообще… знаете? как к бессмысленному беспомощному голодному младенцу, который не выживет… что-то в выражении её губ и глаз. Всё реже эта жалость вынуждала меня расстегнуть ширинку, достать и дать твердоватую титьку, — ещё на полпути из штанов она начинала хватать её жадными губами. Нет-нет, тут дело вовсе не в ротовом способе как таковом! Ниччё не имею против:-) Но не с Тианой! Я видел эту тень в ней. Научился видеть уже и в тот момент, когда она сосала. И — этой тени я стал ничего не давать, — ни хуя. Не давал я ей каким-то усилием в глубине живота и напряжением чего-то другого. Того, о чём в себе я раньше и не догадывался. Этот пыльный мрак, эта тень за её спиной всё чаще оставалась голодной.

Её голод нарастал. Апогей настал в той запертой комнате. Залитой солнцем по самое немогу.

Со сверкающей открывалкой. Для консервов.

Там кончилась моя жалость.

……………………………………………………………………………………………………………………………

В мире, скорлупа которого треснула навсегда для меня, самым невероятным открытием… пффф!… волосы шевелятся на голове!….сейчас! перед тем как быстренько забыть об этом до следующего раза:-)

Вот это: мы не одни.

Понимаете? Кроме людей, зверей, рыб, бабочек и богомолов, микробов и вирусов, кроме деревьев и орхидей, абрикосов и маслин, раков и планктона, змей и собак, соколов и пустельг и прочих птиц, — здесь живёт много других существ.

Большую часть времени невидимых.

Тень за Тианой была лишь одним из них. Оно не значилось ни в одной биологической энциклопедии.

Но оно существовало. Было абсолютно реальным. И очень конкретно и опасно вторгалось в жизнь людей. Превращало в домашних животных для своего прокорма. Кастрированных животных-наркоманов, которые не помнят о Вне.

Кроме людей, зверей, рыб, бабочек и богомолов, микробов и вирусов, кроме деревьев и орхидей, абрикосов и маслин, раков и планктона, змей и собак, соколов и пустельг и прочих птиц, — здесь живёт много других существ.

Большую часть времени невидимых.

Тень за Тианой была лишь одним из них. Оно не значилось ни в одной биологической энциклопедии.

Но оно существовало. Было абсолютно реальным. И очень конкретно и опасно вторгалось в жизнь людей. Превращало в домашних животных для своего прокорма. Кастрированных животных-наркоманов, которые не помнят о Вне. Да нет, нет! — все эти иллюстрированные церковные демонологии и прочие видики тоже не имеют никакого отношения. Эта живность видна только при сквозняке извне. Сквозь разлом, пробитый в стене хлева. А религиозная демонология имеет ровно обратное назначение. Это — пугающие картинки стене, видео, пресекающее любые попытки хотя бы приблизиться к стене между хлевом и вне.

Что-что? Да, именно это я и хочу сказать: религия — это главное порождение такого рода существ. Они держат крышу религии. А вовсе не какой-то там бог. И Боля Вожжья, как говорит Толстый. Всё намного безумней и конкретней, чем боги, дьяволы и бесы.

Но постоянно скрыто от нас дефектом нашей оптики. К счастью, в то время мне было с кем изредка разговаривать об этом. К счастью — потому что вместе было легче пробивать беспамятство.

Был Толстый, мой первый друг в этом городе. Он работал в вычислительном центре. И изредка, когда он выходил в ночную смену, я подваливал к нему на работу. Крепкая заварка, сигареты, и ничем не заменимый драйв — сообща искать выход. Мы закурили и начинали разговаривать о всякой увлекательной байде. Иногда нервная дрожь пробегала по мне. И я начинал говорить о неожиданных вещах. О том, что человеческая жизнь похожа на каучуковый тоннель. И получал пас от Толстого:

— Она как резиновый тоннель, и когда ты пытаешься выйти из него, — ты лишь бесконечно растягиваешь стенку.

— Но рано или поздно растянутая резина отшвырнёт тебя обратно.

— Это как программа, компьютерная программа — все твои возможные движения вычислены до твоего рождения. Нет ни одного свободного жеста — потому что даже твоя попытка пробить эту резину предусмотрена программой.

«Модная ныне антропология — наука революционная. Потому что — сравнительная. Сравнивая культуры и народы, эта наука рано или поздно, сама того и не желая, ставит нас перед неуютным фактом: любые и всякие, привычные и непривычные человеческие представления, системы ценностей любого общества, в том числе и мораль, — суть вещи совершенно произвольные, и произвол их над людьми не мотивирован на самом деле ничем. Даже хотя бы законами продолжения рода человеческого.

Что же сделало возможным появление антропологии как науки?

Экспансия европейской цивилизации во вне — открытие и завоевание Америк, других неизвестных земель; открытие и распространение книгопечатания; введение единой системы измерения линейного времени; радио— и телесвязь, Интернет, наконец, — все это создало новый мир, — мир общения и общего сознания. Пространство, в котором человечество и начало осознавать себя как человечество. Одной из форм этого нового сознания стала сравнительная антропология: она смогла объять все, что прорастало за рамками народного, национального и континентального сознания. Фишка тут в том, что изнутри народного или национального самосознания и соответствующей культурной матрицы система общественных ценностей как бы совершенно мотивирована и как бы естественна. И только в сравнении с другими столь же самоценными и самомотивированными этно-национально-религиозными матрицами становится очевидным тот самый революционный факт. А он революционен настолько, что, если его не принимать, — тогда остается принять только, что человечество — не единый биологический вид. И, соответственно, раз люди — не единый вид, то кое-кто из них превосходней, а кто-то — сами понимаете… Эта точка зрения не лишена магнетизма. Кроме Адольфа Гитлера есть и более свежий пример — пример стыдной тайны неравенства и деления людей на «низковольтных» и «высоковольтных» от рождения. Хотя с гипотезой о том, что человечество — не единый биологический вид, тоже не так все просто. Потому что, если придерживаться той же логики, придется прийти к выводу, что и отдельно взятый человек — не единый биологический вид. Звучит парадоксально, но весьма интересно. Перспективно. Сделаем такое допущение: естественно, человечество — единый биологический вид. Но то, что человек считает своим сознанием, принадлежит не только ему, но и другим видам живых существ. Или не принадлежит, но оккупируется и используется ими. Как, например, глисты используют детей для добычи сладкого. Что дает нам такое допущение? Во-первых, оно дает нам детектив — и отнюдь не только интеллектуальный. Попробуйте, хотя бы пару дней, отследить большинство движущих вами импульсов по простому критерию: условно делите их на интуитивно ощущаемые вами как «свои» и «чуждые». Через несколько дней, если вы проявите хотя бы толику настойчивости, вы обнаружите в себе присутствие как бы двух сознаний — «вашего» и «чужого». И когда вы это действительно ощутите, произойдет одно из двух: — либо вы тут же забудете об этом факте, причем странным образом — память об этом будет стерта из вашего сознания неким огромным ластиком; и вы можете забыть об этом на долгие-долгие годы, почти навсегда; — либо сама невероятность того, что из вашей ясной памяти и трезвого сознания нечто может так нагло и бесконтрольно что-то стереть, — сама невероятность факта соприкосновения с чем-то в вашем сознании может разозлить вас или спровоцировать исключительное любопытство. И тогда детектив выйдет за рамки вашего интеллекта и с вами начнут происходить невероятные события, пугающие, волнующие и радостные. Пугать будет в первую очередь невероятное количество дичайших совпадений в виде происшествий и невнятных, но ощутимых угроз, исходящих как бы от некоей силы. Эта как бы сила своими как бы угрозами очень быстро просканирует все ваши уязвимые места: определенные, вполне конкретные ваши страхи, болезненные привязанности и кое-что еще, например, диапазон вашего инстинкта самосохранения. Далее, если вы не остановитесь и не «забудете», вы вполне отчетливо осознаете на что «намекает» эта угрожающая сила. А намекает она на то, чтобы вы вернулись на место, обратно, короче — «Сто-ять!!». И вот когда вы мысленно оглянетесь и вглядитесь туда, где было ваше «место», — вот тут вас может ожидать настоящее потрясение. Вы можете обнаружить, что вся ваша жизнь, равно как и жизнь всех ваших знакомых, была изначально обставлена такими декорациями и обстоятельствами, что любое, даже самое непредсказуемое и индивидуальное движение вашего (или не вашего?) сознания и деятельности, как например исследование «своего» и «чуждого» сознания, — все это было «предусмотрено» и ровным счетом ничего не меняет для вас. Ваша жизнь как будто находится внутри огромного тоннеля с резиновыми стенами и вы можете в припадке свободолюбия бесконечно долго идти не вдоль тоннеля, а — вбок. Но на самом деле вы лишь будете как бы долго-долго растягивать резиновую стенку тоннеля. Пока она рано или поздно не отшвырнет вас обратно — на «место». Люди другого склада ума могут воспринять это положение вещей как «Программу» в которой есть что-то такое, что сразу хочется стать компьютерным вирусом. Неважно, в какой именно форме вы воспримите внезапно открывшуюся вам ситуацию вашей и всеобщей судьбы, — важно, что это понимание — еще тоже не вполне «ваше», а больше внушенное — для острастки — «чужим» сознанием. Мы на время отвлечемся от прикладной и экспериментальной ксенологии. Если искать зачатки ксенологии в истории идей и в истории вообще, то наибольший интерес в этом смысле представляют, с одной стороны, история вражды и конфликтов, немыслимая без «образа врага», а с другой стороны — история лжи, т. е. история религий. История вражды и конфликтов представляет ксенологический интерес потому, что «запрограммированная» ксенофобия выражается, прежде всего, в страхе и открытой враждебности человека к чуждому, чужому. Воют же люди, как известно, с себе подобными. С людьми. Из этого естественно вытекает интерес ксенологии к истории лжи, т. е. к истории религий. История религий и религиозных движений крайне любопытны в силу того, что проповедуемая ими ксенофилия — любовь к неизвестному, чуждому, называемому богом, включает в себя непременную ксенофобию, объектом которой является «враг бога» и «враг человечества». Участвуя во «вражде» этих двух «чужих», человечество на деле опять таки воюет с себе подобными — с людьми, носителями, как кажется одним, другого, чуждого сознания. Фишка тут в том, что только при изучении истории многих религиозных движений возникает ощущение, что на самом деле на всех полях сражений человечества одна и та же сила даже не воюет, а просто ловит людей как слепых мышей, потянувшихся к бесплатному сыру в виде идеи о двух враждебных сознаниях — о «своих» и «чужих». В религиозной лжи структура ловушки наиболее открыта, а потому и наиболее скрытна: теософское обоснование существования «своих» и «чужих» в ней лежит на поверхности, — это как бы само собой разумеющееся деление. Как бы совершенно естественное. И только степень беззастенчивости объявляемого на всю Вселенную права этой силы обладать человечеством может натолкнуть на открытие: тот факт, что и «свой» и «чужой» — это одна и та же сила, и именно она и есть то «чужое», что паразитирует на человечестве. Этому чужому сознанию зачем-то нужно человечество, а не человечеству нужно это сознание. Чувствуете до боли знакомый характер менталитета этого сознания? То, что нужно ему, провозглашается вашей потребностью. Так что же нужно чуждому сознанию? Чтобы с достоверностью ответить на вопрос — кому это выгодно? — нужно попытаться ответить на другой вопрос — в чем состоит эта выгода?»

Мы так и назвали тогда ЭТО — Программа. Программа — это то, что было больше и сильнее нас с Толстым, всех людей вместе взятых. О присутствии в нас ЭТОГО никто не предупреждал — ни родители:-), ни школа, ни университет. Но мы начинали всё сильнее ощущать ограниченность нашей судьбы, и, что более жутко, — нашего сознания. Тогда ещё не было персональных компьютеров — только шкафы ЭВМ. Не было сети. Но мы решили стать для Программы тем, что позже назовут компьютерным вирусом. Очень непросто быть вирусом для того, что является частью тебя самого. Во время этих редких прорывов мы переживали что-то необычное: невыразимую бодрость, всеохватную ясность и остроту ума, тотальный азарт, — Большое Приключение. Память преодолевала извечную обрывочность. Все события нашей собственной и чужих жизней мы могли охватывать целиком. В совершенно новых связях событий и вещей мы искали подтверждения или опровержения смыслов, которые впервые приблизились к нам неизвестно откуда.

Мы впервые услышали шёпот извне.

И постоянный приток ободряющей силы. В камере заключения открылась, наконец, единственная форточка, которая всю жизнь была наглухо заколочена.

Это было не сравнимо ни с чем! Ради этого стоило жить. И скользить дальше в неизвестное.

Было блядски и адски трудно. После этих прорывов — и во время них! — происходили странные вещи. Мысли, только что с невероятной ясностью сформулированные и произнесенные, вдруг бесследно исчезали из нашего сознания. Мы не могли вспомнить, до чего добрались секунду назад. Мы на годы забывали предыдущий ход в этой рискованной игре. Как будто некий ластик бесследно стирал весь ход расследования в нашем сознании. Мысли как будто обрубались топором, и вмиг исчезали все связи и соцветия.

Начисто. Полностью. Это было настолько… нагло! Программа обходилась с нами как с вырвавшимися из корзины щенками, — одним движением отшвыривала обратно. А потом ПРОГРАММА дала понять — недвусмысленно! — что это еще и опасно. С нами стали происходить невозможные, чудовищные события.

Может, когда-нибудь я расскажу и о них:-) О нет, не думайте об этом как об изобретении велосипедов! Оставьте предвзятость — вам просто уже начесали по ушам — вся эта, блять, изотерика и все эти журнальчики и книжечки, стряхните всё это мешпухальное вещество с ушей, — слушайте! Не меня.

Слушайте извне, шёпот. Ни в одном из хлынувших позже в продажу каталогов и открыток альтернативно-эзотерических видов на мир и близко не было этой отворяющейся вибрирующей безмерности. И такого азарта, как в нашем расследовании, — в поисках выхода.

Это было рискованное предприятие.

Невероятно, что мы остались в живых!

……………………………………………………………………………………………………………………………………

Одновременно с Тианой разворачивала свой кукольный театр Златовласка. Чудесная — то есть, с тягой к чуду — девушка. она била копытом, гарцуя как лошадка. это нападало на неё, когда она ссала чего-нибудь сказать или сделать, а очень хотелось.

дети!

мы все контуженые дети. Златовласка, в частности, была контужена Маленьким Принцем и всей этой хуйнёй с теми, кого мы приручаем. Короче, тоже животноводство. Но очень ласковое, оптимистичное и задорно-печальное. Как дрочить, но с хорошим мылом и даря застывшую улыбку зеркалу. Приручаем, а сами как бы понятия не имеем — для чего! Как бы не для шашлыка, а так просто — по-доброму придушить во сне подушкой. Как бы нечаянно. С большой долей нежности. золотое удушье. липкий апельсиновый джем в местах обитания, пополам с желтком.

о, эти лисы прирученные в нашей крови!

не ешь меня, Златовласка — козлёночком станешь! Если она когда-нить это прочтёт, — прибьёт меня:-)

Если догонит! От вечной широкой улыбки на её лице мне хотелось рыдать. Знаешь почему? теперь — ты знаешь почему, Златовласка?!

посмотри на Олу.

что они с нами сделали?!! Ладно, — потом. О хорошем:-) — потом. Хотя зачем откладывать?

Златовласка, ты была — очень хорошей. Может, и сейчас торгуешь тем же. Без обид! — это не имеет никакого назначения — кто чем торговал или торгует. Какая нахуй разница! Хорошие, плохие… Видишь, чем я тут в тексте торгую:-)

о любви и волшебных ногах.

о прохладном дожде этой кожи. и был ещё запах. но я слишком много курю с тех пор

и — не помню.

футболка на пляже. улыбка в тени.

глазурное небо в мелких трещинках.

автобус оранжевый отъезжает.

над страной начинается август. Мы были втроём на том пляже. На берегу водохранилища.

Ты. Марат. Я. И меня колбасило не от тебя, а от того, что мы втроём. Ваши с Маратом лица в тот день, когда я вернулся из провинциального ЗАГСА с обручалкой на пальце. Мы с Тианой добрались оттуда на попутке. Сидели на заднем сиденье. Как только машина тронулась, Тиана положила ладонь на мой пах.

Расстегнулась змейка. Я сидел, широко расставив колени перед просветом между передними сиденьями. И в зеркальце изредка встречался взглядами с шофёром. Смуглое лицо шофёра порывисто бледнело, будто подсвеченное изнутри свечой.

Свечой на сквозняке. И когда он переключал скорость, его ладонь на рычаге оказывалась так близко.

Вибрирующие изнемогающие пальцы. Никогда до этого я не видел таких красивых лиц, как это — в зеркальце.

Я почти терял сознание от красоты.

Машина с трудом замечала повороты.

Когда доехали, водитель не захотел брать денег. Я вложил купюру в его смятённую ладонь. Со слабеющей нежностью он пожал мою руку.

И машина рванула с места. Мы с Тианой разбежались в разные стороны, — я хотел побыстрее от неё избавиться. Я спускался к общаге. Закипали зеленью кусты сирени. Среди невменяемого запаха лопнувших почек на лавке сидели Златовласка и Марат. Я закурил так, чтобы им стало видно узкую обручалку на моём пальце. Через минуту Златовласка с застывшей улыбкой и слезами на щеках, не говоря ни слова, подорвалась и ускакала.

Маратка умчался за ней. Меня несло, несло, несло, и чем дальше, тем с большим бешенством я не желал останавливаться. Мы не могли друг без друга. И от этого мы всё больше не могли быть вместе, — нечто вспыхивало мгновенно, как разлитый бензин. Небесные огнемётчики шмаляли сквозь разорванные небеса. Страсть вырывалась из нас, вихрилась вокруг, захватывая смерчами наше сознание, унося — на разрыв — к окраинам города, окраинам мира, к горизонту, — оооо!!!! новый мир был такой большой, а сердце — таким маленьким!

На окраинах что-то ждало нас, на окраинах… Нас уносило так далеко, что становилось некуда возвращаться. «Мы» — нас было не трое, а больше… это была цепная реакция. Термоядерная. Обнаруженная нами ПРОГРАММА пыталась нас вернуть обратно в беспамятство. Происходили цепи чудовищных совпадений — дуплеты, триплеты, а то и более. В один и тот же день перед намеченным походом в сауну мы собирались посвятить в происходящее четвёртого друга — у нас троих (у меня, у Толстого и Марата) появились одинаковые шрамы на лице. А поход так и не состоялся — череда невероятных событий встала на пути у каждого из нас. Вначале эти совпадения были странными и ироничными. Словно бы некая сила задалась целью вбить нам в головы раз и навсегда, что мы действительно что-то обнаружили. Что случайностей нет. Что ОНА полностью осведомлена даже о ходе наших мыслей, а не то, что о беседах. Стоило нам в порыве очередного озарения назвать её МАМА, как через два шага мы натыкались на стрательно выведенную мелом на асфальте надпись: «ПРИШЛА ВЕСНА И МАМА ВЫШЛА НА РАБОТУ». И она вышла на работу — тушите свет!!!! мама храпела!!! ММммыыыхххх!!!!!!!!!!!! От паранойи в больничной пижаме нас спасла только скорость происходившего — события нарастали, как лавина… и что-то ещё. Совпадения стали уже недвусмысленно угрожающими. Как только мы продвигались ещё на шажок в осмыслении ПРОГРАММЫ и возможностях вырваться из-под её влияния. Мы одновременно в разных уголках города попадали под машины и троллейбусы. Либо начинала крыша ехать. Возникали почти неконтролируемые суицидные импульсы.

Будто ПРОГРАММА внятно объясняла:

«Ста-яать!!! Назад! Дальше — ни шагу! Пришибу!!» Происходило то, что мы назвали флюктуациями. Всесокрушающей волной на нас обрушивались приступы невероятного страха. И несусветным пузырём вспучивалось какое-нибудь событие — необъяснимое, никуда не укладывающееся.

Казалось, что рушится всё и вся.

«о! пошла флюктуация», — говорили мы друг-другу.

— Чего тебя так колбасит? — спрашивает меня Ряна на кухне в общаге.

Перед той самой сауной.

— Это…, — говорю я и нагибаюсь — прикурить от газовой конфорки,

как делал это сотни раз…это флюктуация! — говорю, распрямляясь, но уже со шрамом. На подбородке — странным иероглифом — отпечаток раскалённой решётки. Ряну начало колотить, что-то стало подбрасывать её руки и ноги. Через секунду она уже не помнила, что произошло, и спросила:

— Чего это меня так колотит?! Придёшь сегодня? Мои девчонки уехали на выходные. Ой, а что это у тебя на подбородке?! Это тоже было так дико: ПРОГРАММА создавала вибрирующую стену межу нами, и теми, кто ещё ничего не знал. Да, на этой дороге попутчики — большая редкость. И недолгая радость. Очень редко удавалось передать, пересказать суть происходившего с нами. Люди — даже самые близкие — пугались так, что тут же обо всём забывали. Либо просто не слышали, — и это было ТАКОЕ неслышание, — просто двинуться мозгами!! Они не улавливали связи между простейшими словами. Как будто мы объяснялись на другой скорости. Будто наша речь прокручивался со скоростью 19 вместо 4,5. Но мы отступали и не отступали, — мы хитрили и становились гибче.

Страх сменялся доступом к новой силе в себе. Я ощущал себя, как боксёрская перчатка, надетая на мощный кулак. Как таран. Я таранил все ограничительные экраны. Я в два удара добирался до сердцевины людей, которые попадались на пути, что бы спросить их — задать вопрос в сердцевину: кто мы такие? Что мы здесь делаем? Может, свалим отсюда?! Тогда ПРОГРАММА стала доставать через самых близких, дорогих людей. Понимаете? У каждого есть кто-то…и любая угроза ему сразу парализует тебя…у каждого есть ради кого умереть…

Этот лепет о синхронистичности… Я наткнулся на эти книги намного позже. Они полагали, что что-то вымутили, выгадали… они полагали, что научились использовать эту силу. И — попались! о, этот мёртвый рай приятных стерильных оттенков! утешительное кино для паралитиков! Они попались, потому что дальше было страшно. Поэтому они вцепились в те же кандалы — порядок, иерархию, высшую и низшие силы. Они вцепились в ПРОГРАММУ. Хотя совпадения и Рок — только одна из стадий развития этого эмбриона смысла в нас. Только легкий сквозняк чуть-чуть отодвигает занавеску.

Занавеску, которая до этого казалась концом мира. А как попались мы? А, Толстый? Марат? Мы все — как?

Попались?

Или что?

…………………………………………………………………………………………………………………………..

Уфффф!…. вынырну-ка я из давнего. Я здесь:-)

Язык изменился. С тех пор.

Понимаете? То время требовало такого языка — с решётками на окнах. И звездой за решёткой. Трудно мне уже в том языке — неповоротливо. Душно. Как плыть в воде, расталкивая утонувших птиц. А теперь ячейки в сети языка стали крупнее, они стали рваться, — тут дыра, там дыра… Сложноподчинённый синтаксис режется на островки со множеством равноправных и разнонаправленных смыслов. Между ними — прогалины, лакуны, холодок осени человеков.

Скоро осень, а цыплят считать некому:-) Язык — самый главный наш тюремщик. Слова — кирпичи, которые, как ни складывай, всё равно тюремный двор получается. Но что-то изменилось — общими усилиями — отсюда и извне: в языке образовался разлом. Наверно, дело обошлось не без этих подорванных битников.

По их прямолинейной, но безошибочной методе:

Самый главный наш тюремщик получается общими усилиями. Холодок осени человеков режется на островки с множеством равноправных и разнонаправленных смыслов. Как ни складывай сложноподчинённый синтаксис, всё равно — тут дыра, там дыра. Тюремный двор считать некому: в языке — прогалины, лакуны. Что-то изменилось: скоро осень цыплят. Слова без этих подорванных человеков и битников. Отсюда и извне. А сети цыплят стали рваться. Кирпичи, но ячейки языка крупнее. Образовался холодок между ними. Тюремщик сложноподчинённый режется отсюда и извне. Кирпичи битников — тут дыра, там дыра. Не без этих подорванных разнонаправленных цыплят-человеков. Как ни складывай, получается — некому:-) Двор языка. Между ними тюремный синтаксис ячейки. Складывай прогалины, лакуны. Дело обошлось. Язык человеков считает холодок осени. С тех пор, как я начал писать, Хромоножка оказалась таки сукой и родила. Шестерых. Путаются под ногами по всему двору. И ещё белая жалобная псинка прибилась. Попала под машину, была в шоке. Мы её отпаивали из шприца. Жена теперь каждый день её подкармливает. И собачка уже носится на трёх лапах. Итого: во дворе у нас четыре взрослые собаки и шесть щенков.

И наших комнатных — две. А нет, забыл! У соседей ещё Жулька-болонка появилась. На днях я показательно разорялся на весь двор — для всех соседей: «Блятть!!! потравлю всех собак нахуй!!!»:-) Особенно этого чёрного немца Зета, — его пристроили возле самой калитки. И всяк сюда входящий получает рявк прямо в левое ухо.

Обоссаться можно! Одну пациентку пришлось откачивать валидолом с нитроглицерином. Сильнее всего Зет рявкает на своего же толстопузого хозяина. И эта рыжая падла Зюзик — исподтишка заводит наивную Хромоножку и малолетнего Зета, и гвалт такой поднимается, что ни один человек во двор войти не может. Я так вошёл в раж с этим «всех потравлю, блятть!», что даже жена стала странно коситься на меня. И я говорю ей: а вот я в ветеринарку заходил! А там — отдельная витрина. А на витрине такие вкуу-усненькие! тефтельки, колбаски! С крысиным ядом. Их теперь так делают — чтобы и крыскам по приколу было, с ароматом копчёностей. И я думаю, Зету пару таких колбасок прикупить…

Почти поверила. К счастью, Зет как-то угомонился в последние дни — видимо, жара действует. Котёнок, найденный в снегу, вырос в грозу всего двора. Бойцовый кот!

Я дал ему имя Суслик. Странный кот. Ранней весной я промёрз и парил ноги в тазу. И тут на Суслика что-то напало: он сначала полизал мне икры — как-то так! по-взрослому! а потом припал к мыльной воде в тазу и начал жадно лакать. И так это делал, что мне аж щекотно сделалось во всём теле — я чувствовал, что он лакает то, что любит во мне. Притом что кошки не то что горячую, — тёплую еду на дух не переносят — у них сверхчувствительные рецепторы во рту. Как бы голодны не были, пока еда совсем не остывает — не притронутся. А тут — я его отодрать не мог от этой горячей мыльной воды с запахом моих ног. Это любовь:-) Что называется — «ноги мыть и воду пить!» Да, а ещё, когда я отсутствую по нескольку дней дома, по возвращении Суслик полдня стесняется меня. Носится кругами, в мою сторону не смотрит. Зову — как бы не слышит.

И только вечером забирается, наконец, на колени. Большую часть времени теперь он проводит, тусуясь с шестью щенками на траве. Двое из щенков к нему явно неравнодушны. Дружки. А раньше — когда похолоднее было — Суслик любил разводить на зоофилию наших гостей. Забирался на колени к котоненавистницам и… как-то так… полизывая и покусывая их пальцы, доводил до странных стонов и некоторой влажности в воздухе. А потом коронный номер: почти целиком заглатывается большой палец, полизывая и покусывая, полизывая и покусывая и…надо было видеть этот блеск и паволоку в глазах женщин…Одна из них со стоном сообщила нам с женой:

— Я, кажется, начинаю понимать, почему мужики так западают на минет!!!

— Обрати внимание, — сказал я ей, — это иногда очень важно: мужики западают только на хорошо исполненный минет! А вот плохо исполненный — очень вреден для отношений. Ты даже не представляешь, насколько!

«Текст стал провисать, на мой вкус. Иногда ты стал заполнять бумагу. Та тёмная сила вопроса, которая вставляет меня — как-то тушуется и на первый план выступают различные нюансы орального секса:) Тоже клёво, конечно. Но казалось, что текст поможет «сговориться» с главным ужасом жизни — неизвестностью. А «не то» мы и так все облазили вдоль и поперек:)»

Это Марат «мылом» прислал, почитав мою писанину. Ну, по существу заданных и незаданных мне вопросов, могу сказать только то, что… ээ-э…мнээ-э… что важнейшая часть «сговора» с неизвестностью, — это веселиться! Веселиться при малейшей возможности:-)

Кто уведёт нас отсюда в горы?.. отсюда, отсюда.. Этот сон был много лет тому назад. Он казался мне очень важным.

я водил — уводил — людей в горы. отчётливо, прозрачно, немногоцветно. как сепия на фотографиях. воздух алмазный. это была моя работа. моё настоящее предназначение. уводить людей по одному, по два — в горы. чёрно-белые настоящие горы.

оттуда, где им больше нельзя было оставаться. или потому что они больше не хотели быть только там — они хотели дальше. я видел как бы со стороны себя и тех, кого я проводил. матово-прозрачные тела — мерцающая изнутри охра в сумерках.

я знал — это самое важное, что мне нужно делать. нечто извне обратило моё внимание на главную вещь в этом: на моих глазах была — и всегда должна быть, когда я это делаю — тёмная повязка. Я много лет думал: эта чёрная повязка — как у Фемиды. Чтобы я никого не судил. И только сегодня, после е-мэйла Марата, я понял — повязка для того, чтобы идти неизвестно куда. В неизвестность. В полную неизвестность.

Если я жив до сих пор, то только благодаря этому.

Кто уведёт нас отсюда в горы? отсюда, отсюда…

— Алло, а что ты делаешь, когда эта тоска… наезжает, тоска… отовсюду, со всех сторон мира? — говорит вдруг кто-то из бескрайней пепельной пустоты. Я не сразу узнал. Это Лик. Я не сразу услышал: он просит средство, способ. Которым я спасаюсь от этой тоски.

— А как она наехала на тебя?

— Мы по городу шли с детьми… и мне вдруг так больно стало… ничего не изменилось с тех пор как мы уехали… больно, что такая колоссальная разница между богатыми и бедными… и у бедных никаких шансов…

— А что это вдруг тебя бедные и богатые так мучить стали?

— Мне всегда от этого было не по себе… а тогда ведь казалось: ну всё!! наконец что-то произошло! всё изменится, всё станет другим, и хотелось сделать всё, чтобы изменилось… а не меняется. и не изменится…

— А что? что чтоб изменилось? для чего чтоб бедные разбогатели? чтоб все счастливыми стали сразу? по команде? ты, что ли, такую команду им дашь? а ты сам хочешь-можешь по команде счастливым стать?

— Да, это я хватил…

— Так а что дальше, Лик? — что в этой тоске за, — за бедными и богатыми?..

— Да она какая-то вселенская, блин…

— Ну я от неё спасаюсь тем же, о чём она мне напоминает, — нужно

двигаться дальше. Она напоминает: в том, как я живу, уже тесно. Если я останусь в этом, что-то во мне начнёт умирать. Напоминает, что есть что-то ещё… это зов, просто — так что-то зовёт нас дальше…

— Спасибо!!

АЛЛО-УУУ!!! А ЧТО ВЫ ДЕЛАЕТЕ С ЭТОЙ ТОСКОЙ?!!! С ЭТОЙ, БЛЯТТТЬ, ОТОВСЮДУ!!!! ТОСКОЙ!!! С ЭТОЙ ПЕЧАЛЬЮ, СКРУЧИВАЮЩЕЙ СО ВСЕХ ГОРИЗОНТОВ В УЗЛЫ СЕРДЦЕ И ЖИВОТ, С ЭТОЙ РВУЩЕЙ НА ЧАСТИ И ДРЕБЕЗГИ ТОСКОЙ!!! И УЖАСОМ?!!

………………………………………………………………………………………………………………………………….

Я так долго изъяснялся в этом тексте на известном языке, что больше не могууу!!!!

Я был достаточно вежлив, правда?:-)

Старался быть понятным в разговоре:-)

Больше — не могу.

Дальше я буду писать… ещё не знаю как…. А если не получится — значит зря я всё это затеял….

Итак,