Тыы-ы! Давай сбежим отсюда вместе!.. - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Олег Панфил (ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ:-)) #5

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ:-)

Ведь не только вся эта щемь домашних животных ткёт и бросает под ноги неизвестную ткань для шага дальше!

не только эти ожоги!

Вот как с Златовлаской было. Сначала мы стояли в ночи на балконе её девятого этажа.

Тёмный жаркий июль. Внизу — детсад. Казалось сначала — так свет падает на здание и деревья. Так, что он всё больше — на глазах — становился огромной белой птицей на тёмной воде.

Посмотри! — зову. Ахает! — огромный лебедь во всём оперении плывет на нас.

Как корабль. На корточках, прислонилась спиной к стене — улыбаешься, скрестив на коленях локти.

Невесомость.

Родительская спальня. Что характерно:-) Да, в тот раз это было. Да, пожалуй, единственный раз так было с тобой. Невесомость. Единственно верный — лучший! — угол войти в тебя.

Но потом!!! потом!!!

в безмолвии ночного города подхожу к настенным часам — я такой тишины никогда не слы… — а за окном!!! за балконом сумерки — без теней — таких даже во сне не бывает…. и бело-бежеватое _________________ туман!! вдоль всей улицы перед нами — плотный как тело туман — начала — конца не видно — теряется не в небе, а в выси — такой! выси — перехватывает дыхание_______________ бескрайняя стена перед нами.

шесть утра. в засушливом июле.

никого-никого-никого на улице в шесть утра. огромная безмятежность — бескрайность — не известная никогда радость.

оттого, что этот туман есть.

и за ним — другое. невозможное другое.

теперь всё будет по-другому.

мы никогда не вернёмся туда, откуда сбежали.

бескрайняя стена тумана была реальней всей знакомой реальности.

……………………………………………………………………………………..

Модем сегодня гавкнулся

Да, полдня истерично пытался повернуть его на место. Не вышло. Придётся писать текст вместо е-мэйлов. Если собрать мои ежедневные письма, за месяц на книгу наберу. Полдня бешеный был без интернета. Наркозависимый. Потом понял: очень кстати.

Видно, — надо. Надо по-другому писать.

Мне — надо.

Так вот, Златовласка! Это, это, а не потные замученные родичи в нашей крови, тычущиеся своими отростками в скользкое будущее. А не прозябание десятилетиями по пути в аэропорт. А не торговать мордой лица, а она — уже трескается. И не сладкий тлен заныканных детских игрушек. И не многолетняя битва за легализацию прилюдного пука в кругу семьи. Это, это!… как ты — заявилась в деревню к моим родителям. Специально выбрала практику в нашей райцентровской газете.

И у меня как раз каникулы. В этих застиранных спортивках — я. С простым:-) лицом.

—У тебя такое, такое… настоящее лицо! Я не думала, что ты таким можешь быть!

Гулять. Гулять! К каменоломне.

Поверх села. По гребню холма.

Бледно-сиреневая река внизу. Известняк цвета тумана. В те времена везде проступали древние города. Плиты цвета пергамента. Запах шиповника, не цветов — его ствола. После цветения.

Нет! Не как будто это уже было с нами.

А — больше никогда.

Домой, пойдём домой.

Прятки радости в удивлении, — отец.

Тебя уложили спать в зале. Как только утром они с мачехой отчалили на работу, тебя — вносит ко мне в спальню. Младший брат мигом выметается из постели. На его место ложишься ты.

Я выглядываю в коридор.

— Я на шухере, если что, — ухмыляется брат бирюзовыми глазами.

И остаётся подслушивать под дверьми. Отсюда, из этого утра, можно уйти тысячью путей, и каждый из них — да, живой.

В разные земли, в любые страны. Здесь, в этом утре или перед туманом — всё было отперто, распахнуто во все поля без пределов. Сливки облаков. Шероховатые с изнанки листья винограда. Какие мы собираем камушки и песчинки, складывая дорогу? из чего? по чему мы ступаем в пустоте? по каким магнитным линиям? каких полей? куда растёт свет? Как мы выбираем? С кем ты сейчас? Надеюсь, он ничем не похож на меня. Как все те, кого я видел с тобой после. Мне нечего тебе сказать. Кроме: желаю тебе кого-нибудь совсем другого. Чего-то другого. Не повторений, Златовласка. Невозможного. Очень трудно скормить весь бисер свиньям, Златовласка, а всех розовых мышек — оранжевым кошкам. Но это всё, что можно отдать.

А что неможно отдать — это и есть мы. Я пишу тебе и смотрю на грозу сквозь открытую во двор дверь. И в проёме, и за ним — нет ничего, о чём бы мне хотелось жалеть. Середина чьей-то жизни. Проход или просвет. Бескрайняя темнота за.

Запах грозы. Потому что… вы видели, как человек просыпается сам изо сна? и если с ним заговорить тихо? Безмятежная грустная нежность, как Млечный Путь, свернувшийся на постели.

Мы же хорошие:-) А как только проснёшься вполне, — грызлы налетают грызть. И надо становиться твёрдым, гибким, ядовитым — несъедобным. И смотреть из бойниц. Или просить подаяние у крепостных стен.

Во Вне — так больно расти, возвращаться.

А без вне — гниль.

Что делать? Да, я иногда неделями из дома не вылажу. Пациенты приходят. Друзья забегают. Жена ходит за едой. И за всем остальным. Она понимает. Потом меня начинает рвать на части: время проходит, уходит же!

Да, я могу, не выходя из дому, выбираться во вне. Но нет, начинает рвать на части без этого вне, — без здесь. Без этого центрального базара в квартале от нас, без лип, бродячих собак — я их боюсь, после моей драки с кавказской овчаркой, и дальше — участившийся запах шмали, без этого стрёма — от того, что я выпал из жизни, пахнущей июльскими подмышками, чирикающей мобилами, мимо лотков — с бесчеловечным, пфффф! запахом — этих новых стиральных порошков, запахи кофе, черешни, мускатный шалфей и лаванда пучками, дальше — на центральную улицу, где у юных уже совсем другая форма тел, где мы бродили ночами, — я заплакал однажды. Оттого что я видел: у этого города может быть великая судьба, и мы можем сделать эту судьбу, но — не получится! Мимо!

Мы все пройдём мимо, — так я тогда понимал. А теперь — я не знаю, что там с судьбой города — меня всё меньше занимают великие:-) вещи, — я вижу новый город, другой город, — тот же, нас всё меньше остаётся здесь, — столько, сколько здесь может быть.

Пока лепестки белые не посыплются с неба. Этот странный город поймал нас. Застукал на нашей любви.

Снилось, как я кружу над ним. Целиком весь город с высоты вижу, кружу как воздушный змей без нити. и меня разрывает то, чего раньше никогда не чувствовал. Мне — некуда вернуться в этот город, я не могу, и незачем, не за что хоть как-нибудь зацепиться, ничего не держит. как полюсы магнита отталкиваются…. и улететь — тоже некуда: не манит ничто, не зовёт. никого. только оранжевато-сиреневая пустота вокруг и во всю даль, — накренённая как из самолёта на вираже. Я узнал однажды, что в любой миг смогу уйти. Один. Это всегда рядом, и я знаю — как.

Уйти в большое вне.

Исчезнуть здесь.

Но я всё ещё не хочу уйти один.

Я хотел бы уйти с вами.

Со всеми:-)

И это не просто невозможно… это…

Мммы-ыхх!…

Я, наверно, попался именно на этом.

И на нижнем регистре этого же — на шорохе в паху. Это старые слова — «попался». «Коготок увяз — всей птичке пропадать»:-)

Сейчас я так не думаю. Коготок! Да хоть всем хуем зацепиться, лишь бы не сдуло раньше времени!

Потому что уйти — да, можно.

Вопрос — куда?

Домой, домой… А если дома уже нет? Если мы здесь — потому что того дома — не стало?

А ветер крепчает. А все силы не вернёшь. Иногда кажется, — так и подохну в этой комнате. На обитой дермантином кушетке 50-х годов. И я ору жене: «Чего мы сидим, бляттть!! Мы же подохнем тут! Тренировки пред Дойной!!» «Дойна» — центральное кладбище в нашем городе. Гектары и гектары могил.

……………………………………………………………………………………………………………………..

Мы все и так относительно бессмертны. Самый секретный рецепт ежедневного бессмертия — неброское обаяние простых бессмертных — жрать других. Воровать потихоньку. Чтоб не застукали. Запредельно простая тайна — жрать, чтобы пожить ещё чуток. Жрут же не кровь, не мясо, не семя, не просто энергию — жрут время. Сок времени. Содержимое сознания. А сознание перевариванием хлеба и мяса не добывается.

Из хлеба и мяса только тепло и дерьмо добывается. Да что я объясняю! меня ни смерть сама по себе, ни бессмертие, — а что-нибудь другое, кроме этих двух. Я чувствую, — есть что-то, кроме этой, как всегда дву-рушной, разводки. ПРОСТО — ДРУГОГО ХОЧЕТСЯ. Просто такой я родился — всего мало, всё достаёт. Почему только так может быть? а может, можно проскользнуть? а там что-нить саа-авсем другое?

А вы? Думаете, вы — другими родились? Не в том фишка, что смерть пугает, а бессмертие прикалывает. Я не знаю ни того, ни другого. О смерти я знаю только чуток: это совсем не то, к чему стоит стремиться. Бессмертие — ещё более странная заморочка. Слова. И смерть и бессмертие — слова.

Напёрстки в руках Напёрсточника.

Зачем я пишу?

«Извне, шёпот» — сознайтесь! — могло примерещиться что-нить типа под диктовку написанное? Под диктовку откуда-нить ОТТУДА? Что-нить — вау! — космическое?

Боже вас укуси! Все эти диктанты, попытки скрижалей, а на деле — попытка стать частью речи, как Недо-одеН, — божжже нас укуси! госссподи-ты-не-наш! Вся невъебенность этих «диктантов» диктуемых именно вам, вся вошкотня этих мурашек посреди волос дыбом, когда из некоего гула пространства что-то начинает вываливать слова в вашу пригоршню попрошайки, — всё это исчезает, как вена наркомана! Когда вам повезёт услышать ещё хотя бы один голос, «диктующий» так же непреложно. Но совсем про другое:-)

Да их столько — на самом деле! Диктующих!

Заебётесь за всеми записывать!!! Хотя сам трюк, навеянный соблазном того же слова «бессмертие»… Да, стать «частью речи» — более квалифицированная магия, чем обычное закулисное жорево. Тот же отсос, но уже у целой страны. А если повезёт — у многих стран. И поколений.

И сосут, сосут время и сознание.

«…нет, весь я не умру!…» Да где уж там умрёте! Даже размножаться начнёте — один памятник, два памятника…

Такое вот бессмертие. Внутрипамятниковое.

Да нет! я не о «солнцах поэзии».

Я о том, кто вынуждал их писать. О Напёрсточнике. И о том, что Напёрсточник потом делает с награбленным. Как из награбленного ткёт свое ежедневное бессмертие. И соблазняет вослед идущих некрофилов.

Или некрофобов?

Как правильно? Марату как-то снилось, что на писателей западают какие-то особой гадючести паразиты. Оттого воздух вокруг них изъеден самыми мрачными темнотами.

Я видел это не во сне, а на похоронах.

Умер Я., наш друг-писатель. На отпевание в оперном театре пришла вся туса — минкульт, прочие чиновники, киношники (Я. был и кинорежиссёром).

Но писатели среди всех были заметны за километр.

Их тела были по-особому изуродованы.

Обглоданные остовы.

Каждый второй из них был жилец ненадолго. Каждый источал свой, особенный яд в окружающее. Дуст в ассортименте.

Мы с женой охреневали. Как сребристо-синий Я., вечно голодный из-за диабета ангел Я., оказался среди них? Он постоянно хлопотал о наградах, пенсиях, квартирах для актёров и актрис, писателей, художников и скульпторов, постоянно болел за них, многого добивался… только с писателями свои отношения он большей частью окружал молчанием. И вот в дверях фойе появился Главный Оппонет покойного, — во времена национальных волнений он пообещел повесить Я. на фонарном столбе. Он встал у дверного косяка, скрестив руки на груди, и стал смеяться.

Радостно.

Искренне.

Прошёл год.

На прошлой неделе мы были на поминках Я.

Было открытие памятника. Перед этим его жена и сын попросили меня подобрать из книг Я. пару строк для эпитафии. Я долго мялся, злился отчего-то, перелистывал стихи и прозу Я….к счастью, там не было ничего подходящего. Я. жил живым человеком и не запасался аутоэпитафиями заблаговременно. Я попробовал уловить, что он сам хотел бы видеть на надгробье. И вдруг вспомнил, как весь последний год перед смертью он — с особым, очень весёлым! смешком — цитировал своё четверостишье. В переводе оно теряет лёгкость и музыку:

«Поклон тем, кто меня предал, — за то, что этим меня вознесли»

Да! Точно! именно это и нужно высечь на памятнике!

Жена и сын согласились без колебаний.

Но к открытию скульптор не успел с эпитафией. У памятника на кладбище собрались всё те же. Теле— и видео:-) И слаще всех пел славословия усопшему тот самый Главный Оппонент. Потом все писатели подошли к жене Я. и спросили: какая же эпитафия увенчает могилу?

Сын сказал им, — какая. Их перекосило!!!Они взорвались!! Они взбесились!!! Главный Оппонент стал орать, что если они выгравируют на памятнике ЭТО, то он самолично придет на кладбище и раздолбает эту плиту!!!!

— А какую бы вы предложили эпитафию? — спросил их сын Я.

Предсоюза писателей сказал: то, что лучший критик страны давным-давно написал о стихах Я.: «Эдем в ожидании вокабулара». И добавил: «Но нужно проверить, — не спиздил ли критик это у какого-нибудь француза». Тем не менее, в ресторан писатели вошли в наилучшем расположении духа. Там происходили чудеса. Я чувствовал, что Я. доволен! Казалось, его хитрая улыбка освещает весь зал, и он незримо кукловодит всеми бывшими врагами: они говорили длинные панегирики, и несмотря на неизбывное самолюбование, отдали справедливое должное не только Я., но его жене. Что было практически чудом. Жена Я. мало того, что не надлежащей национальности, так ещё и красавица. За что Я. полпечёнки в течение жизни и выклевали. Чудом было то, что Главный Оппонет обратился с благодарственой речью к жене Я. на её родном языке.

На русском. Явственно ощущалась режиссура Я, — те последовательности, в которые он любил соединять вещи.

Я. перехитрил их:-). Своей эпитафией он их съел. Они сожрали его при жизни. Но есть ещё одна старая магия на этой земле. Магия жертвы: тот, кто тебя съел, становится тобой. «Когда ты питаешься готовым, живым сознанием, ты становишься торчком» — вот древний рецепт ежедневного бессмертия. В полной прописи.

Что мне до писателей? Не знаю. Наверно, вот это: их отмеченность среди других «криэйторов». Я подумал: ладно, может это наши, здешние писатели таковы, каковы, а больше никаковы. Может, это из-за местных демонов крови и почвы. Начал шариться в интернете. Ну, там всякие лит-ры в лицах. То бишь в фото.

На фото видно всё на самом деле, — время такое прозрачное стало. И вот я смотрю: бедолаги-калеки. Паноптикум. Все, в лучшем случае, обглоданные. А в худшем — просто монстры, сами уже глодающие всё в округе. И что ещё: такое с ними сделалось за последний десяток лет. До этого много нормальных лиц и тел, почти просветлённых.

Что тааа-акое, блин?!

Поделился открытием с Митей.

Митя на меня наехал:

— Оставь их в покое!! что тебе до них?! Им там нормально, в лит-ре! Они туда хотели и — попали. А ты не там! И не знаешь, чем за это расплачиваются. Вот когда попадёшь, тогда и будешь вякать!!

Вот ведь как! Мите тоже всех жалко.

Как мне — животных. И это правильно, товарищи! И вот эта жуть, — это оттого что они остались без. Это — вот что происходит, когда Напёрсточник весь тайный жемчуг выманивает из тайников внутри. Это такой новый невод у него — для писателей. Специальный. На них, как всегда, опробует новый ноу хау, а потом за остальных примется. «слово — невод. рыбы — мы. фишка — призраки у тьмы».

А я? Наверно такой же калека. Или другой. Не писатель. Хоть какая-то жаба, видать, меня и жмёт насчёт писательства. Ну, я всегда могу соскочить: типа не очень-то и хотелось:-) Но я тут о другом: в истории с писателями сильнее всего ощущается, что в мире объявилась наёбка! Какая-то грандиозная комбина! А если есть новая наёбка, значит образовался новый шанс. Напёрсточник судорожно заметает подступы к шансу. Парит писателей, чтоб они не проболтались ненароком:-)

======

Ну вот, началоо-ось!!

Наконец-то! А я-то думаю: што такое! совсем я сноровку утратил! или ограничитель за разрешитель принимаю, совсем педали потерял!

Что произошло? А написал я фрагмент, и комп его как-то так…зажевал бесследно. И перезагрузился тут же сам по себе! Пока мы с женой на кухне коту Боссу и коту Суслику противоглистное вкатывали. Я возвращаюсь, а комп перезагружается сам собой — раз за разом! Эт интересно! это что-то мне напоминает! Действие трогается с места. Значит, подобрался я к животрепещущему:-) Ну— ка ещё разик попробую восстановить ход мысли. Ход шёпота извне.

Я написал что: это всё интересно мне, — с писателями и новой наёбкой Напёрсточника. Потому что: значит лит-ре — капец. Лит-ре как легкому наркотику для поддержки толерантности к Напёрсточнику и его проделкам. Значит ИзВне пробило новую брешь. И Напёрсточник задёргался, чтобы быстрее занавесить её новыми глюками. Вот… движение шёпота вроде пока восстанавливается, но с какими-то новыми извивами.

Дальше! Те, кто становятся писателями — рождаются такими, — с постоянной потребностью прокладывать лазейки вовне и осваивать неизвестное.

А неизвестное — безмерней любого Напёрсточника. Напёрсточник — одна из многих мелких букашек в неизвестном.

Дальше, дальше, что дальше было?! А дальше было…дальше было…ну да, это время пришло — это время станет легендой.

Время огромной бреши во Вне. Подступы к которому все последние времена закрывал своей Болей Вожжьей Напёрсточник, прикидываясь Всем. И что-то ещё было, что-то ещё… слизало, как корова языком, как ластиком…. А! вот! Что-т происходит! В этот раз Напёрсточник попытается скрыть это в полнейшей вольнице и беспредельщине, в сдаче запретных зон. Напёрсточник попытается присовокупить даже Мертвые Дороги и Западные Земли, с таким бешенством открытые. И им же закрытые. Туда ринулись писатели. Типа, уже можно — любэ! В этом легче всего утопить новое. Немножко кислоты, немножко магии всех времён и народов, немножко садомазо, космоса, каннибальства, неорганики или каких-нить других паразитов… и всё станет неразличимым.

=======================

Вечером пытались с Женькой выудить из временных файлов в компе тот самый, слизанный фрагмент. Найн!:-) УУ-у, сс-сука!:-)

Ну ниччё-ниччё! Посмотрим кто кого!:-)

=======================

Все мы урожденные челноки неизвестного.

«о, сын благородных родителей!»

Только память всем по-разному отшибает. Надо бы учить этому… ну, учить — громко сказано. Жаль, что никто не предупреждает: это рискованней, чем шастать к чернобыльскому реактору за сувенирами. Или гонять на мотоциклах по встречной полосе. Или залёты психонаффтов. А кто объяснит, как уберечься? Иных уж нет, а те — не помнят:-) Как уберечь, если сам процесс неотделим от риска, если суть процесса и есть риск?

— Поручик, вы любите детей?

— Нет. Но сам процесс!!!

Открыть травмпункт, что ли? На непрерывно дрейфующей кромке между.

Лазарет на краю.

Перед прыжком в неохватную бездну света и тьмы. Спасательный катер. Для передышки пловцов-беглецов. Перебинтовывать лепестками жасмина сердца, выжженные дочерна страстью.

Гипсовать титановым гипсом утрату цели и смысла. Грозовой трубочкой смерти дренировать тину и ржу повседневности. Обезболивать безвозвратность июльским зернистым спелым светом. Рвотное из мертвечины от ностальгии и жадности. И вытяжка из самого странного из всех грибов-паразитов — для восстановления сил. Капельница из росы чабреца, брами и начала летних каникул, — при головной боли от одиночества. Купания с радужными темными сильными рыбами от засухи в паху и в глазах. И кошачий коготь с горянкой. Клацающий собачьими клыками электорофорез от желтых осьминогов похоти. А себялюбие? Тут — только общий наркоз, с угрозой ампутации! Как крестьяне весной пугают топором плодовое дерево, не дающее завязь: «Нет, я тебя пожалуй срублю! срублю, пожалуй, раз ты не родишь!» И на следующий год дерево — взрывается цветами! Чёрные скальпели и черные секаторы для обрезания неземной паутины вокруг зависших. О, зависание — эта чума с самых дальних звёзд! С самых невъебенно красивых! Они высасыват ваши самые безумные радужноперистые мечты, и вы часами, днями, годами зависаете на месте, глядя в отсутствующую даль, и вам ничего уже не сделать. Я будто вижу этот травмпункт на краю — там, где тёмный гребень плато обрывается и рушится в необъятность. Старая дорога из квадратных бетонных плит, цвет разлившегося в сумерках молока.

Крохотное бетонное здание с плоской крышей.

Прозрачная пыль подёнок у освещённого входа.

Свет желтоватый голой лампочки.

Выбеленные извёсткой стены. Пара кушеток, застеленных бледно-бирюзовыми простынями.

Как если бы сегодня не моё дежурство.

Как если бы сегодня я подхожу к краю и — навзничь — спиной вперёд — кувырок внутрь себя — прыгаю в тёмноискристую неизвестность. Которая — да! самый большой ужас жизни и — да!! единственная надежда.

Мы брели под беспощадным августовским зенитом по пыли приморских селений. Хоть что-нибудь успокоительное для Вертолёта! Хоть бы какой-нибудь занюханный димедрол! Не говоря уже о реланиуме. Во всех слабоработающих аптеках дощатых сельских ФАПов, ФАПах обезжиренных заводских поликлиник на нас только косились подозрительно. И денег — хоть у нас и негусто было — не хотели. Потому что у них просто ничего такого не было.

Давно-давно не было.

Смутные времена. Шли-шли мы с Толстым… крыша отъехавшая была. И стало видно то, что она собой заслоняла. Точнее, мы стали видеть себя и оттуда, вид на то, что она заслоняла.

Как нас было видно оттуда? Мы были, как две хрупкие букашки, медленно-медленно подпрыгивающие на беспощадной безграничной тьме. Как две пылинки, которые вот-вот сметёт с чьего-то стола невидимый стальной ветер.

Два слабо мыслящих от страха планктона. Я говорю Толстому: а чё бояться? что и нам крышу снесёт? Так её и так уже снесло. Только Вертолёту по-орлиному снесло. А у нас — просто пустота на месте рейхстага, который в голове копошился.

Но тело с трудом привыкало к такой свободе. Живот скручивало узлами. И раскручивало на бегство в норочку. Обугливались на глазах все декорации. И самая главная из них — видимость минимальных гарантий. Типа, если будешь себя правильно вести, — всё будет зашибись. Получишь если не пирожок с полки, то, как минимум, — ногами в живот бить не будут. Мы не были согласны на такую неконтролируемую действительность. Это зияние, этот гул приоткрывшейся бездны, — бездны света, — эта вибрация зубодробительно рассыпала видимость нашего контроля над ходом всего. …были и более очевидные, более странные странности. Перед тем, как это началось, был очень ясный и очень ветреный день.

Неустанный сильный ветер дул с моря. Возвращаясь с пляжа, мы увидели над нашей поляной то, что вначале приняли за дым.

На Юго-Востоке от поляны.

Желли подошёл ко мне:

— Смотри, — шепнул на ухо, показывая на облачко. Странное облачко. Оно зависло очень низко. Почти над верхушками акаций.

Оно постоянно меняло форму. Но висело на месте.

Несмотря на сильный ветер. Для облака было слишком — невероятно — низко. Такого не бывает даже в горах.

Дым?

На побережье не горело ни одного костра.

И при таком ветре любой дым развеялся бы вмиг. Это полупрозрачное облако не просто висело на месте, постоянно меняя свой вид, — оно на глазах увеличивалось. И приобретало странный серебристо-желтоватый оттенок, — цвета топлёных сливок.

Только если бы эти сливки были взбиты из ртути.

А вытапливались в наших снах.

И на всём небе — ни облачка больше, ни кусочка.

Это зрелище было очень беспокоящим.

Хотя нет, это началось раньше.

За год до этого. Мы валялись кто где на поляне — ловили первую послеполуденную тень. Ощущения, как потом выяснили, у всех совпали. В самом главном. Вначале невесть откуда появилась тревога, — ни с чем конкретно не связанная. Тревога оттого, что совсем скоро произойдёт непоправимое. В следующий миг словно бы волна цунами обрушилась на поляну, на нас. Волна, ощутимая всем телом — как будто из неведомой дали волна мощи упала вдоль наших тел — с Севера на Юг. Она не пронеслась через нас и дальше, а именно — достигла нас.

Именно нас.

Тело затопила прохлада издалека. Извне. Она накрыла нас и оставила после себя безусловное понимание:

всё не станет, а — уже стало другим.

Совсем другим.

О, эти великие гости! Марату, уснувшему в это время на берегу, снился огромный пустой бетонный канал. Внезапно будто открыли шлюз, и канал одним прыжком заполнила волна прозрачной темноватой чистейшей грозовой воды. Я всякий раз пытаюсь вспомнить, когда же это началось…когда началось, когда началось…иногда кажется, что до нашего рождения. Началось не здесь. Не на земле.

Но это — безответственная блядская мистика:-) а в действительности всё, как известно, — всё не так, как на самом деле. Однажды в лесках нам стало казаться, что нас стало больше, чем есть на самом деле. Чьё-то ещё присутствие ощущалось естественно: готовясь к ужину, мы раскладывали на одну миску больше. Собираясь на выложенной известняковыми плитками площадке возле костра, мы приносили на одну подстилку больше. И ночлег раскладывали на несколько человек больше. На следующий год, и в течение него до встречи в лесках, вначале сквозь сны, стало ощущаться, что к нам кто-то приближается издали.

Постепенно к нам приближалась группа людей. А в то лето они совсем приблизились к нам и во снах, и наяву, — их золотистые силуэты виднелись уже за краем нашей поляны, за холмиком по пути к солоноватому роднику. Они продвигались, приближались из другой глубины резкости, из другого — к нам, — именно к нам.

Я подчёркиваю — именно к нам, потому что в то лето всё население снов вдруг сорвалось с мест: великая небесная миграция, трафики странных существ, тоннели обратного времени с камикадзе света, существа, древнее чем всё, кучки богов и божков с их свитами и сворами, странники и кочевники всех мастей, — они все как будто получили нечаемую уже визу на выезд — дотоле разграниченные вместилища миров как будто совместно выделили из себя неохватные поля без пределов, где происходили все эти переселения, эвакуации и репатриации… гомон такой стоял! А эти — численностью примерно равные нашей свободной команде — приближались именно к нам. Но нас и их разделяли ещё несколько слоёв времени и нашей глупости. Одержимость — роковое испытание на пути к свободе. Всё случайное вдруг предстаёт неслучайным. Причём — самым стрёмным неслучайным из всех возможных. За каждым шевелением и давлением тени и света на нашей поляне открывалось Вне. Другое. Неизвестное. И проход между нами и вне стерегла наша вялотекущая исключительность. Безотчётная — как плохо чувствуешь запах своего собственного тела. Вернее, он никогда не кажется неприятым:-) так же, как самособойразумеющееся: всё, что происходит — происходит из-за меня. И для меня.

А не просто так. Ну, или как ещё сказать, как назвать эту невозможную инфантильность? Эту детскость, в худшем смысле этого слова?

Психи, все психи! Достаточно хоть одному кубику из привычного паззла выпасть, и остаётся только это: упасть на спину и сучить ножками в истерике.

Просто — психи, а не в лучшем смысле этого слова.

Вира как-то рассказала: мужики мне часто говорили: «Вира, ты — такая дура!!!» И я всегда про себя понимала: ну!! это они имеют в виду, что я какая-нить — такая, особенная! тааа-акая! И игриво закатывала глаза. Ну, думала — имеют в виду, что я — особенная дура! Что они так заигрывают со мной:-). Ну, и я не до конца отказывала им в надежде. И вот я разменяла третий десяток лет. И вот теперь я вдруг начала их понимать. Они-то имели ввиду, что я просто — дура. Просто дура, и — всё. Больше ничего». Эти дети внутри нас! С задержкой в развитии! Эти сволочные, упёртые, капризные вымогатели сладкого! Сладкого и жалости.

Мне, мне и ещё раз мне. Но в тот раз в лесках мы нарвались на радикальное средство от жадности. За всей этой устрашающей завесой таилось то, что никто из нас не проглотил бы. Там не было сладкого. И полностью отсутствовала жалость.

Такой входной билет. Мутно-дымно-жёлтые демоны вырывались прямо из-под земли — для кого-то во сне, для кого-то наяву. Смерчи стрёма носились по поляне. И по всей истории каждого из нас. С секунды на секунду могло произойти самое праздничное — цепная реакация. Пара недостаточно трезвых и ироничных взглядов или фраз, и — поляна стала бы палатой № 6. Для почти двух десятков людей.

Притом без братанов-санитаров. Все пытались перевести происходящее с Вертолётом в затянувшуюся истерику.

Все надеялись, что Вертолёт просто заигрался. Отчаянная зацепка нормальных людей: безумие существует только в кино или в психушке. Но не здесь. Не рядом с нами. Не в знакомом лице Вертолёта. Которое опять скукоживается и с козлиным удовлетворением начинает плевать во всех и всё. — Откуда, блять, у него столько слюней набирается?!!!! Ссука!! Прекрати харкаться!! Сначала слиняли Большая и Валли. С тем, что если получится, то, может, они ещё вернутся. Они слиняли, но зато появились Анду с Желой. С шестилетним сыном. Который реагировал здоровее всех. А Анду — его сразу прихватил за темечко когтистый тёмный останок рыцарской контроломаниии. Если честно, кроме Большой и Космоса, больше всего я боялся именно за его крышу.

Остальные меня беспокоили меньше, намного меньше. А вот Анду… внезапно его обычная твёрдость на глазах стала хрупкостью, а всегдашняя трезвость — маской обречённости.

Потом свалил Толстец с Сестричками. Толстец даже не пытался объяснить повод. Чё объяснять? Его лицо было расфокусированным от многодневного страха.

Потом — Эрик и Сей. Потом уехала Потапа, на прощание пытаясь улыбаться ободряюще. Но на лице выходила лишь лихорадка — быстрей оказаться не здесь, быстрей, быстрей… Но вдруг впервые за несколько лет приехал Чубатый. Самый младший из нас. Я доверял его необъяснимо здоровой — юной — интуиции. Он предолжил кормить Вертолёта чабрецом. Для прояснения сознания.

Он был против того, чтобы сдать его в дурку. Мы все тоже не хотели этого. Но Вертолёт горел, и затушить этот пожар мы не могли. Да и в дурку как?! К тому времени это уже была другая страна, здесь мы были иностранцами. Далеко от города, телефона. Нет проезда. Как скорая могла бы проехать и найти нас? Все свои документы и одежду Вертолёт сжёг в костре. Вертолёт — потому что он решил уйти. Отсюда и в вечность.

С этой вот поляны взлететь и раствориться. Он расставил, как крылья, руки, прикрыл глаза и с очень сложным лицом встал так. С полчаса мы с Потапой наблюдали. Чуть не застыли вместе с ним. Лицо его было настолько сложным и с таким сладостно-божеским оттенком… Стрёмным.

Мы осторожно спросили:

— Ты чего это так застыл, Серый?

И он сказал чего…

В тот день мы его как-то отговорили.

Повели купаться, головушку остудить….

Это всё солнце, это августовское солнце…

Может, Вертолет на этом и остановился бы тогда. Но вечером того же дня, после заката, мы похоронили Космоса.

Вернее, тогда он ещё был Морозом.

Космосом стал после похорон. За день до этого Мороз попросил меня научить его петь.

— Ты, ну я очень хочу научиться! — упрашивал он меня, указывая рукой на своё горло. Его голос — высокий и очень негромкий, ну — отмороженный! — действительно никак не вязался с его телом завязавшего штангиста. И вот мы завернули его в золотисто-коричневое покрывало и понесли хоронить.

Кряхтя, понесли наверх, к яме. Тётечки расстарались вовсю: повязали платки, запричитали по полной программе, особенно Валли. И Потапа шедеврально исполнила «Ой, на кого ж ты мэнэ покидаии-ииишь!» Девушки расчувствовались, и вой стоял — мало места!

Сельские похороны в апогее. Потом мы положили его в могилу. В ней за все эти годы перележали все наши. Мы закидали Мороза ветками. И малость, для порядка, подзасыпали землёй.

И спустились на поляну. Обычно, отлежав в яме своё, «покойный» сам выбирался из неё. И, обновлённый, спускался на поляну к костру. Мы занимались своими делами, и думать забыв о Морозе в могиле. И вдруг, в разгар ужина — на всё побережье — раздался немыслимой раздирающести и громкости вопль.

Он был такой!!.. человек так не мог кричать! Я только через пару секунд сообразил, что это орёт Мороз. Крик — громкий и ужасный — продолжался, и я со всех ног бросился бежать наверх. Все остальные, и Вертолёт среди первых — за мной. Я как-то мгновенно оказался у ямы. И увидел двух Морозов.

Один из них пытался выбраться из могилы. А второй уже отбежал на несколько метров и со странной прытью ломился в лес.

Я не раздумывая бросился ловить Мороза.

И — да, я поймал его.

Но до сих пор не знаю, кого из них двух. Его пришлось сообща удерживать некоторое время, пока он не стих и не понял, где находится. Говорить Космос — да, это уже был Космос, — совершенно не мог.

Мы все вместе сошли на поляну. Но и я, и остальные отметили, что самое нездровое впечатление роды Космоса произвели на Большую. Она долго подрагивала всем телом. И Вертолёт… его лицо было не просто напуганным.

В нём появилась обречённость.

==================

Наши сердца отогревались и обретали даль на этой краткой стоянке меж разбуженных и разрушеных времён, руин духа многих тысячелетий. Эти руины хеттских или каких? городов, которые мы с Лексом видели ночью над нашей стоянкой — фосфорно-беловатые приземистые здания, с полусферами — куполами их никак не назовёшь — странных пропорций. Они не походили ни на одну из известных цивилизаций. Этот морок древних знаний! Надо было быть любителем этого… В списке моих любимых блюд этого не было.

По мне, знания не бывают древними. Если они древние, — это уже не знания. А ловушка для обезьян.

— А мне, прикинь! сегодня во сне какие-то чуваки мешок такой кожаный подогнали, а в мешке — куча свитков, прегаментов древних каких-то… такие странные чувачки — вроде в восточных одеждах, двое.

— А мне Вертолёт сказал, что он тогда проснулся и понял, что на поляне никого нет. Что мы все ушли с этой земли. И он остался

один. И он понял, что ему всего этого уже не нужно — одежды, денег, паспорта. Что ему тоже нужно уйти в теле.

И,может быть, он найдёт нас.

— А я открываю глаза: смотрю, стоит у очага голый Вертолёт и кидает в огонь одежду. Ну, я подумала, может это у них тут так принято. Ритуал, блятть. Потом смотрю, а он свой паспорт пытается порвать и в огонь его кинуть хочет.

Я говорю:

— Алё!! Паспорт-то зачем рвать? Тебе ж потом обратно ехать!

Дала ему какие-то твои штаны. и тут Космос проснулся — услышал. Подошёл к Вертолёту, и ну давай они обниматься и рыдать оба в голос. Тут Потапа проснулась, смотрит на это всё дело вот такими глазами и спрашивает меня:

— ЧТО С НИМИ?!

Я говорю:

— Да вот, братья по разуму встретились. Вертолёт одежду свою сжёг, и они теперь оба рыдают.

Потапа как рявкнет на них:

— А йёптвашу мать! Я вам щасс порыдаю, блятть!! Я вам ТАК щасс порыдаю!!

На этот рявк проснулся я и с пригорка увидел по-прежнему обнимающихся и рыдающих Вертолёта и Космоса. И сердце моё тяжело забухало. Один из них точно съехал.

— Вы что! охуели оба?! Все спят!! — заорал я так зло и сволочно, насколько только мог.

И спустился на поляну. Все лежали в спальниках и внимательно наблюдали за происходящим.

— Зачем ты сжёг одежду?

Молчит.

— Серёжа, что случилось?! — начинаю поглаживать его по плечам. Утыкается в меня. Рыдает. Моя шея и грудь мокреют от слёз. Он отводит лицо, и сквозь рыдания пробивается странная улыбка. О! Совсем плохо, — понимаю я. Эта его улыбка — это капец… Потом опять зарывается в меня всхлипываниями и рыданиями без тормозов. Опять поднимает и отводит назад голову. Мы встречаемся глазами. Его тёмные карие глаза — абсолютно трезвые, всё понимают, — его умоляющие безутешные глаза на этом лице без руля и без ветрил. И я чувствую: всё пропало. Он никогда уже не соберёт себя из этих дребезг, осколков.

Всё пропало. Мы уже никогда не будем прежними.

Конец эпохи. Мы на самом краю. И что делать — никто не может знать.

Прыгать или возвращаться…

=====================

Потом уехал кто-то ещё…

Я начинал спекаться. Вертолёт ничего не ел уже почти неделю. И всё меньше пил воды. Он слабел. Мы по очереди дежурили возле спальника, ставшим его смирительной рубашкой. Первое время Вертолёт часто порывался куда-то бежать.

Ночами дежурил в основном я. Будто сбывался мой давний кошмар: я будто бы давным-давно знал, что однажды окажусь в безлюдном труднодоступном месте. И мой единственный спутник, мой друг сойдет с ума. И я ничем не смогу ему помочь… и дальше было что-то…что-то…чьё-то неподвижное уже тело в брезентовой палатке… и вой над пустынным берегом. Наверное, мой. Каждое утро я боялся вернуться на поляну и не найти там никого.

Кроме Вертолёта. Да, я вполне допускал, что они все могли уехать, бросив меня с ним. Имели право. Мы все были свободными людьми. По нашему негласному соглашению.

Нас объединяло только то, что мы искали свободу.

И ещё нас объединял я. По всей видимости:-)

Без меня эти встречи не происходили. Один раз кто-то из наших втроём-вчетвером приехали в лески без меня.

Но нашли только замусоренную акациевую рощу. До утра они тряслись от стрёма — что-то бродило и шебуршалось в темноте. А утром свалили. Лески — это такое место, в которое нужно попасть. Оно не имеет ничего общего с этим невзрачным куском побережья.

Только я знал, как открывается эта дверь.

Странно, но это — правда. У нас было только одно строжайшее соглашение: на время наших ежегодных встреч нельзя было бухать (даже пиво), принимать наркотики и трахаться. Но в тот раз соглашение, незыблемо соблюдавшееся шесть лет, было нарушено. Эрик, торчок из Львова, впервые приехал к нам. И привёз с собой какую-то хрень.

Какой-то, блятть, калипсол!

Он же — кетамин. Да-да, из-за которого теперь эти страсти с ветеринарами и бедыми домашними животными.

Именнно что! Для — домашних животных. За полгода до этого, зимой, он с Сейем по телефону разыскали меня в трансильванских горах.

Им нужна была помощь. Им было страшно: они оба получили недвусмысленные предупреждения. О том, что их вскоре может не стать. Что они оба могут подохнуть. С их слов, смерть ходила за ними по пятам. Обо всём этом они рассказывали мне дрожащими голосами по международному телефону. Я, собственно, знал их без году неделю. Так — пару вечеров совместного тусования в прикарпатском городе в доме у Н. Типа их тоже прикалывало поискать свободу. Я даже не просёк тогда, что Эрик — торчок. Едва сдерживая накатившее бешенство, я дослушал их. И вдруг сорвался на ор, на захлёбывающийся визг, и потом опять на ор. Не помню, что именно я им орал. Но что-то как бы подействовало. Их отпустило. И Эрик даже завязал. Эпоха драгов вообще закончилось. То есть, они никуда не делись, но это — Мёртвые Дороги. Все лазейки, которые открывали психоделики, уже стали засадами. Напёрсточник полностью превратил их в свой доильный аппарат. Рутина, заселённая мусорным сознанием торчков, — эка невидаль! Посмотрите любой клип — это оно и есть. Прикалывает?

Меня — нет. Если бы Буйвол Ли был сейчас жив, он рассказал бы о трезвости как о сверхновом противосистемном орудии. Значит, по логике Напёрсточника, и трезвость скоро станет наркотиком.

О! Трезвость — это тааакой наркотик!

И вот они приехали в лески. И Эрик — в благодарность, наверное! — привёз пару мелких брызг прошлого. В подарок, блятть!!

Что самое дорогое для торчка?!

И кто мог повестись на эту хуйню? Те, кто хотели крути и силы. Чё-нить такого! Невъебенного! Чтосразу сделало бы их полубогами! Великими магами над приспущенными остальными. Какой ещё крути вам надо?!!! — хотелось мне крикнуть им.

— Разуйте глаза! посмотрите вокруг!! Мы приближались к этому шесть лет и всю жизнь — наша поляна уже плывёт среди странных миров и существ! вы задеваете их каждый раз, когда ходите в кусты по маленькому!! Неужели вы не видите?!!

Но они действительно не видели. Видела только Большая, но она умирала от страха. Потому что смотрела сквозь мглу своего давнего испуга. Им снились сны, они чувствовали телом, ещё как-то, но — не видели. Да, это была цепь с ошейником — близорукость, круть и зашифрованность.

И склонность к кайфу и кошмарам.

И мы их поимели:-) Нет-нет, я без наезда: каждый из нас, в первую очередь я, получили тогда в полный рост всё то, что до поры до времени было скрыто за краем. А также то, чего больше всего хотелось. Наряду с тем, чего больше всего боялось:-) Они с Эриком попросили меня «постеречь», пока они в палатке пёрлись вчетвером от этого кетамина, этой дряни цвета зелёнки. Простите, толстяки! но это было самое лучшее, что я для вас мог сделать тогда:-)

Пропереться не получилось.

Кого-то рвало. Остальных колбасило и плющило.

Мне кажется, калипсола вам больше не захочется.

А если захочется — это ваша свобода.

Только вместе с Эриком уже не получится.

Через год он умер от передоза. Его искали несколько дней. Нашли на крыше пятиэтажки.

Глазами в небо. Простите! я знал, что всем нам пришло время собрать всю трезвость до капли — в кулак — и держаться за неё. Зубами и всеми остальными конечностями! Потому что в тот же вечер обшивка этого атомного реактора начала плавиться. — разве вы не видели?!! Я недавно в каком-то журнале нашел, наконец, единственную историю, похожую на наше облако в лесках: в начале ХХ века, во время вторжения англичан в Грецию, по рассказам многочисленных очевидцев, полк английской пехоты был накрыт таким вот облаком, появившимся в ясном небе. Когда облако рассеялось, полк в полном составе исчез вместе с ним. Их больше никто никогда не видел, этих солдат. В Британском Министерстве обороны все они числятся пропавшими без вести. До сих пор. Помните тот легкий туман, который стоял те несколько дней над поляной? И днём, и ночью? в середине августа…

Вспомнили?! Что такое — этот страх сойти с ума? Потерять контроль?

Над чем?!!

Вы думаете, он у вас когда-либо был?!! Или это страх, что ты не почувствуешь, как сошёл с ума, и никогда не узнаешь, как выглядишь для окружающих? А они при тебе будут делать вид, что всё в порядке?

«Всё зашибись, чувак!» — с улыбочкой. Дрожащей от страха. За себя.

Я боялся немного меньше вас. Я задолго до этого дошёл до того края, которого вы так боялись.

На полосатом больничном матрасе. Инсулиновые шоки. До комы. Пару секунд промедления и — капец! И так — раз пятьдесят. Когда начинаются судороги, из комы выводят сладким.:-) Внутривенной глюкозой.

Там — на краю — нет ничего страшного.

Не страшнее повседневной каторги. Просто: миг трезвости. И вдруг — понимаешь ВСЁ ЦЕЛИКОМ.

Жизнь — это когда всё целиком. И без гарантий. Принимаешь, что мост — без перил. И это — лучшее, что могло произойти с тобой. Этот странный мост, с которого видно всё целиком… Там исчезает страх, страх которым так страшит безумие. И вообще — страшит всё, что нас может страшить. Страх обнаружить, что ты НА САМОМ ДЕЛЕ никому не нужен.

Что ты один. В этом нет ничего страшного. В том, что мы никому не нужны.

На самом деле это и есть конец одиночества.

Конец религиозности. Нет строгой, но хорошей Мамы. Или Папы. Всемогущего и Злоебучего:-) Или наоборот. Как сказал поэт:-) «Мой друг, мы проебали детство!»

Правда, мы его проёбывали ещё очень долго.

Отчасти до сих пор

Сдайте папмперсы!:-)

Плата за билет во Вне. Только за этим начинает пробиваться, как просветление в глухоте ночи, неуловимая и безличная — тончайшая нежность — к другим.

К действительно другим, а не к намёкам на себя. Такая братско-сестринская привязанность. Издали. Без фанатизма. Без взаимоудушения. И людоедского шороха:-)

Просто сочувствие к товарищам по плену. И — изучить этот, не самый лучший из. На предмет ускользнуть. Прервать эмиграцию. Жить без ожиданий, просто ускользая дальше.

Тогда, в лесках, мы вот здесь остановились.

Или не остановились? Там сейчас вот, в конце июля, начинается это время — перед закатом и дальше. Золотистая выгоревшая трава, её свечение, её время. Долину заполняет то, ради чего мы ломились сюда каждый год через шесть границ и три таможни с тяжеленными рюкзаками. Баалин! вот тут, в этом месте текста, мне хочется быть писателем:-) Чтобы впустить эту огромную дальнюю заразу вам в кровь. Но я отделываюсь плоскими словами. Потому что, если глубже — я зарыдаю.

Мне сорвёт башню.

Меня разорвёт на куски. Я же оставался там всегда!! Они приезжали, уезжали, а я всё время был там.

Приезжал с первыми, уезжал с последними.

Я оставался там и один. Первый раз — наутро после того, как мы с Маратом и Златовлаской нашли эту поляну. У грудной Олы стал подниматься жар, и они умчались.

Марат на прощание сказал:

— Ты дождись, я обязательно приеду.

— Объясни всем, как добраться сюда, — сказал я ему.

Полдня я промаялся.

Потом наступил первый закат на этой новой земле.

Я понял, что никуда отсюда не хочу. Пришла ночь, и, лёжа в центре поляны на спине, я вдруг в темноте неба увидел созвездие, которого никогда раньше не видел: огромная птица из звёзд.

Она улетала навсегда на Север. Я понял, чего я хотел всю жизнь — улететь вместе с этой птицей. Я сел по-турецки. Тонкий-тонкий звон ледяной кристальной прохлады коснулся моей головы.

Я вздрогнул всем телом.

Я хотел домой.

Туда, куда улетала птица из звёзд. Потом я позвал их всех — всех моих странных любимых невозможных друзей. Всем, что было во мне и в этой ночи, я позвал их на эту поляну. Марат вернулся через пару дней со своей младшей сестрой.

— Я сказал им! И объяснил, как добраться. Но, по-моему, их ломает. Далеко, говорят, — рассказал он.

Ночью я опять сидел под звездами. И молча орал всем им: «Вы все, блятть! все! будете здесь, здесь, на этой поляне!»

И все они действительно побывали здесь. Упругий Толстэк с Сестричками, как тройной катамаран, разрезает хохотом всю округу. Золотая Потапа — прозелень лукавых глаз под копной волос цвета персика. Под бесконтрольный, как ночное недержание, смех слушающих она уводит великими мелочными историями и пением: внезапное сновидение без перил под звездой. Вишнёвоглазая Лла изумрудным светом отменяет любую беду и ткёт, как медвяную музыку виолончели, невидимую ткань защищенности для всех живых. Смугловольный, самый вольный из нас — Марат с Никой и её самофракийским сиянием: лук и стрела. Нержавеющая алебадра Валли с её тонким закосом под шкурой сербской овечки.

Золотые искры в синих далях — Большая. Военно-полевой Желли — кареглазый воин с руками гейши. Вертолёт с пламенным мотором вместо: единственный прыгнувший босиком. Греческие ступни с одним волчьим когтем. Собаки, наши собаки тоже были здесь: любимый мой друг Ра, овчарка, научивший меня дышать, пёсик Карлос с большим отважным сердцем, любитель помидор.

Да, они все здесь побывали.

И не только здесь.

Но это уже совсем другие истории.

=======================

Но лески — вовсе не только это, вовсе нет. Полифонические звонки цикад — из слоёв времени с различной концентрацией.

Концентрацией чего?

Того самого, бааа-алин!! Личинка цикады развивается 17 лет. Перед тем как пропеть единственное лето.

Такие большие годы для их маленького тела. Может, поэтому их стрекотание в лесках пронизывает, проникает сквозь времена? По сравнению с этими концентраторами времени наши посиделки — двухнедельное созревание, пусть и шесть лет подряд — просто фастфуд.

Мы так спешили!

Особенно я. На кромке темноты — волна без волны — хотел бы я рассказывать так же, как стрекочут цикады в лесках. За одно и то же я люблю и не люблю музыку: она невозможна без прошлого.

Музыка — круги на воде от выпрыгнувшей рыбы.

А рыба — ау! Пока-пока!

В лесках — не было прошлого. Всё было сейчас и прошивало, как трассера, янтарную тьму. Оттенки сумерек. Прозрачный палевый. Неуловимый аметистовый. Нет-нет, музыка прошлого для меня давно закончилась. Прошлого не было со мной уже тогда, в самом начале лесков.

Я живу без этого.

Мои чувства странны?

Это не чувства. После заката, перед сумерками начинает меняться всё.

Поди найди нас. Медленное течение неведомо-оранжевого, опалово-сиреневого и прозрачно-тёмного вемени. Отделённая тишина, как птичьи норы в глинистых склонах, — за каждым звуком. Каменнная мозаика фосфоренцирует вокруг очага. Холм за спиной с дико шевелящейся поющей травой. Тёмные кроны акаций. Гамак между двумя стволами — на самой кромке поляны.

Времена сливаются в безмолвие. Кофе на горячем пепле в эмалированной белой кружке дожидается нас. Ка — она висит в другом гамаке, свернувшись эмбрионом — на высоте в два роста. Мы закрепили верёвку от блока и уходим на утёс. Вдоль леса над террасами, обрывами, склонами, над многолезвийным морем, накрытом в конце дымкой. Тропинка в утёсе обрывается на полушаге. Дальше — пустота. Необъятная. Далеко внизу — самый странный из всех видов: в серебристо-зелёном мареве маслин — сад с тропинками. Как карта.

Так могла бы выглядеть карта рая. Запредельный безмятежный сумрак просачивается с её изнанки.

Только в это время — сразу после заката.

Что такое лески? Это место на берегу одного из морей. Там внутри каждого из нас, кроме Колобка и Лисы с чувствами, обнаруживался и пенёк, и опушка, и этот лес, в котором дело происходит, и тропинка — мимо, без конца. В лесках я мог лечь на край берега, и дождь шёл только ровно над левой половиной моего тела. А над правой было ясное закатное небо. Под моими ступнями, вдали, к Югу, в уже чернильной тьме горели огоньки дальних кораблей. В ореоле прозрачной бронзовой четкости их обступало то, что выходит за власть глаз.

Там размыкалось.

Шелковистый шёпот ночи.

Мотыльки с того берега. Невозможное вовсе не выглядит как верблюд сквозь игольное ушко. Ровно обратные отношения диаметров. Как мотыльку пронырнуть в единственно нужный пролёт под мостом? Каждый пролёт для мотылька — безграничный окоём, и как найти край, мимо которого?

Как вписаться в поворот величиной в полжизни? И каждая трещинка в кладке моста — мир, где можно родиться и заблудиться.

и где? где мы все встретимся снова? на берегу каких?морей? Марат, Ника, Лла, я, Толстец and Сестрички, Златовласка, Большая, Тролль, Космос, Потапа, Вертолёт, Лик, Валли, Митя, Немец, Долли, Грунтик, Лидия, Чуб, Анду, Желли и все-все-все.

=======================

Последние дни я всё пытаюсь вспомнить, вспомнить… когда же именно? как я перестал сопротивляться этой силе и всем её И.О. — Программе, Маме:-) и проч.?

Когда я перестал бунтовать?

Сейчас-сейчас… Нечто принялось учить нас куда как люто тогда — нас с Толстеком и Маратом.

Учить? может это нам так мерещилось сгоряча? Нам, объектам воспитания от рождения, трудно допустить, что всем силам извне и таможням может быть глубоко нассать на наше воспитание. А если обучение — это, так сказать, побочный эффект? Может, даже нежелательный для всяческих сил, силочек и силков.

Но тогда — что это?

Что происходит, граждане?:-)

Чьи мы?

А может, действительно, — ничьи? Последний раз я бунтовал в полный рост после безумств того самого 86-го года.

До войны, до лесков. Перед тем я узнал, что мне всё сойдет с рук. Единственное условие: скользить дальше в неизвестное.

Такие вот — более тонкие гарантии. Сделка более утончённого свойста, как я тогда думал. И тут это всё меня вдруг задрало. Я не хотел так! Я не хотел никаких гарантий от неизвестно чего. Чем-то внутри себя я отринул любую «заботу» обо мне, опеку…трудно объяснить. Я шёл куда — то изнутри себя во вне…не знаю почему я именно так сделал…не знаю, до сих пор многого не знаю… шёл-шёл… и потом — да! — всё это за спиной и над — вся эта покровительственная пасьтба оставила меня.

Стало пусто. за спиной. Надо мной. По бокам.

А впереди была — пропасть. Покрытая тонкой корочкой морозного наста. Каждый мой шаг обещал стать последним. Последним не в смысле смерти, — это было дальше смерти.

И, кажется, хуже её.

Я был в доме родителей тогда.

Закончилась моя университетская учёба. Всё лето я пытался каким-то чудом остаться в Столице. Зацепиться там за любую работу, — любую, возможную с моим свежим совецким дипломом.

К октябрю все возможности испарились.

Я ночевал на стадионах. В парках.

Поехал к родителям.

И вот я шёл по этому насту, и засыпал с обрывающимся дыханием. В 5 утра меня разбудил отец.

Нам нужно было сжать созревшую кукурузу.

Я выскочил в темный октябрьский двор. Ветер гнал по небу великие облака. Он перемещал их очень быстро. Земля оставалась и растрескивалась вслед. В клубящихся разрывах туч ещё сияли ледяные звезды.

Мы выехали в поле затемно.

Там нас уже ждали бабушка и ёё последний муж. Запах бабушки, запах земли в порывах ветра, улетающий запах сухих кукрузных листьев, прощальный, почти талый, запах полей и дымка от стерни, — что-то повернуло меня.

Вернуло. Перевернуло с головы на ноги. Вдруг всего этого не стало — последних безумных лет, страстей, тупиков, написанных мной текстов…меня вырвало. С тех пор меня много лет подташнивало при одной мысли о том, что на бумаге я могу писать что-либо, кроме писем или заявлений. Всего этого вдруг не стало, — будто никогда и не было в моей жизни.

Рестарт. Смена оперционной системы:-) Вы всё попутали! Ничё этого со мной не было!! Были только земля, небо, бабушка, поля золотой кукурузы и необъятность. Каким-то краешком памяти я поразился: что я мог искать в городе?! Это был не я, — тот, кто хотел в город! На следующий день я отправился в Столицу только затем, чтоб забрать кое-какие документы. И с ними вернуться домой.

Но оказалось, что я уже не могу покинуть Столицу.

По законным обстоятельствам.

Меня искали. Меня искали, я не мог уехать, и внезапно нашлась работа.

В обществе «Знание»:-)

Я пошёл работать.

И стал ждать.

Множество происшествий во снах со мной (и с другими) даёт возможность сделать странный вывод. Сознание людей подвергается постоянному натиску множества хищных сил Основная причина этого — способность человеческих существ порождать особое время. Этот особый состав хищники используют не только для продления своей жизни. Но и для создания новых измерений мира, осваивая так на свой манер поля неизвестности. То особое — редкое — в мироздании время, и особые его формы, в которых так нуждаются хищники — это время свободы и формы освобождённости. Которых так недостаёт здесь, хотя именно их человечество и генерирует непрерывно в наибольшем количестве. Парадоксальный итог чуждого влияния для людей состоит в том, что реальные достижения людей сводятся к приобретению и воинственному отстаиванию «свобод», на самом деле разрушительных для человеческой природы.

Бессмертное «мы хотели как лучше».

Но «мы» ли хотели?!

Чуждые влияния используют беспрецедентные прирождённые способности человеческого тела и сознания рождать время свободы. Но используют эти невероятные силы людей для добывания форм свободы, нужных <ЖИР>ИМ, а не человекам. Это бедственное положение человеческих существ обнаруживается, например, во снах о добыче золота или других редкоземельных материалов на рудниках, в подземельях, на океанском дне, — под присмотром и жёстким контролем чуждых форм сознания («инопланетяне», «серые», «эсэсовцы», «зелёные» и т. д.). А также в во снах с любым лагерно-заточительными работами. Другой род хищников (или другая потребность тех же) связана со временем любви, которое человеческие существа так же способны порождать в огромном количестве по сравнению с другим населением мироздания.

И я стал ждать… Придя на временную работу — на пару месяцев декретного отпуска младшего редактора, я оставался странным образом в «Знании» и через два месяца. А ещё через полгода неожиданно был назначен главным редактором издательского отдела.

Всё присходило само собой.

Я ни-че-го! не делал для этого.

С утра я ждал конца рабочего дня. Уходили домой мои подчинённые. Уходили все сотрудники из огромного двухэтажного особняка. И на всём втором этаже я оставался один. В огромном кабинете с окнами во внутренний двор. Были видны только кроны деревьев. Без усилий город отступал, уходил, растворялся, исчезал.

Я ждал. Возникало давление на затылок, а потом будто тоненькая перегородка отодвигалась, возникал тихий звон. Золотой свет начинал просачиваться сквозь стены, сквозь всё…

Это были часы посещений.

Непостижимые гости.

Не объяснить. Я надолго запал на этот золотистый, медовый, янтарный свет…

Я напитался им по самые уши. По самые гогошары. Никогда я не чувствовал себя настолько заполненным и защищённым. Я накопил так много, что люди стаями жужжали вокруг меня, как осы. Я ждал. Мне казалось, я знал, кого жду. И знал, зачем. Весной мне приснилось, как в пасмурном дворике с песочницей ко мне кто-то подходит и просит прикурить. Протягиваю огонь, но роняю зажигалку в песок, и наклоняясь за ней, мучительно пытаюсь вспомнить это знакомое до ужаса бородатое лицо, эти холодные безжалостные такие! знакомые! глаза, в которых вдруг обречённо ловлю следующий миг и === получаю страшный сокрушающий удар по темечку от этого человека. И навсегда проваливаюсь в темноту, понимая, что меня уже нет. Сон меня очень обеспокоил. В начале лета вернулся с войны Марат. С ним и с Златовлаской мы нашли это место у моря, — лески.

Я решил покинуть общество «Знание».

Почему? Я хотел жить на той поляне у моря не две положенные недели отпуска, а — месяц, два — сколько понадобится. Чтобы безболезненно уволиться из этой идеологической:-) по тем временам конторы, и с такого — не по моему возрасту — поста, нужно был предлог… Я лихорадочно придумывал его уже входя в кабинет Первого Председателя и протягивая ему заявление….» Я поступаю на Высшие Литературные, «— вдруг сорвалось у меня, когда П.П. оторвал округлившиеся глаза от бумаги. Мелькнуло понимание. Высшие литературные — это было круто.

Это была столица всей страны.

Страны, которой вскоре не стало. Через два месяца я вернулся с моря. Вошёл в прихожую. Включил свет.

И увидел в зеркале то самое лицо.

Из сна. Да, на море я впервые не брился и не смотрелся в зеркало целых два месяца. Но произошло другое. Чему, как и многим другим вещам, я не знаю объяснения и по сей день.

Меня прежнего не было.

Из зеркала на меня смотрел кто-то другой.

Долго смотреть в его глаза я не мог.

Дальше нам предстояло жить вместе.

Пфффф! ох, бляттть!!… я только что понял: я не знаю… не знаю, кто пишет этот текст — я или он?

======================

Где ж я всё это время был? Или он?

======================

Где?!

Где мы были всё это время?!

Так далеко от нас.

Вначале я думал, что ты — те, кого я люблю.