У домашнего очага

II

Вот и «дом».

Ордынцев быстро поднялся на четвёртый этаж и, отдышавшись, сильно дёрнул звонок.

— Обедают? — спросил он горничную, снимая с себя пальто.

— Недавно сели.

«И подождать не могли!» — раздражённо прошептал Ордынцев.

Он прошёл в маленькую столовую и, нахмуренный, сёл на своё место, на конце стола против жены, между мальчиком-гимназистом и смуглой девочкой лет двенадцати. По бокам жены сидели старшие дети Ордынцевых: студент и молодая девушка.

Горничная принесла тарелку щей и вышла.

— А что же папе водки? — заботливо проговорила смуглая девочка, оглядывая своими большими тёмными глазами стол. — Забыли поставить?

И, встав, несмотря на строгий взгляд матери, из-за стола, она достала из буфета графинчик и рюмку и, ставя их перед отцом, спросила:

— Наливать, папочка?

— Наливай, Шурочка! — смягчаясь, проговорил Ордынцев и ласково потрепал щёку девочки.

Он выпил рюмку и принялся за щи.

— Совсем холодные! — недовольно проворчал Василий Михайлович.

Никто из членов семьи не обратил особенного внимания на замечание Ордынцева. Одна лишь любимица его, ласковая и приветливая Шурочка, заволновалась.

— Сию минуту щи разогреют… Хочешь, папочка? — сказала она, протягивая руку к отцовской тарелке.

— Спасибо, Шурочка, не надо. есть хочется…

И Ордынцев продолжал сердито глотать щи с жадностью проголодавшегося человека, а Шурочка, видимо обиженная за отца, с недоумением взглянула на мать.

Это была высокая и полная, сильно моложавая блондинка с большими чёрными волоокими глазами, свежая, румяная и довольно ещё красивая, не смотря на свои сорок лет. Но красота её была несимпатична. В ней не было ничего одухотворённого. От её неподвижного, классически правильного лица, с нежной белой кожей, едва подёрнутой желтизной, с прямым римским носом, чуть-чуть раздувающимися ноздрями, сжатыми губами и продолговатым подбородком — веяло жёстким холодом и чопорной строгостью гордящейся своими добродетелями матроны, и в то же время в нём было что-то чувственное, напоминающее красивое, хорошо откормленное животное. Вся она, точно сознавая своё великолепие, сияла холодным блеском и, видно было, очень ценила и холила свою особу.

На ней был чёрный джерсей, обливавший пышные формы её роскошного бюста. У оголённой шеи блестела изящная брошка; в ушах горели маленькие бриллианты, а на холёных белых руках были браслеты и кольца. Густые белокурые волосы, собранные сзади в косу, вились у лба колечками. От неё пахло душистой пудрой и тонким ароматом ириса.

— Я думала, что ты не придёшь обедать! — проговорила, наконец, Ордынцева, взглядывая на мужа.

В тоне её певучего контральто не звучало ласковой нотки. Взгляд, брошенный на мужа, не был взглядом любящей жены.

— Ты думала? — переспросил Ордынцев и в свою очередь взглянул на жену.

Злое, ироническое выражение блеснуло в его острых и умных маленьких серых глазах, глубоко сидящих во впадинах, и застыло на бледном и худом старообразном лице. Всё в этой красивой, выхоленной, когда-то безгранично любимой женщине раздражало теперь Ордынцева: и её самодовольное великолепие, и обтянутый джерсей, и какая-то тупость выражения, и колечки на лбу, и голос, и кольца на руках, и остатки пудры, замеченные им на её лице, и подведённые глаза, и запах духов.

«Ишь рядится на старости лет, словно кокотка! Цаца какая!» — со злостью подумал он, отводя глаза.

И Ордынцева не могла простить мужу ошибки своего замужества по страстной любви и своего прежнего увлечения горячими речами Ордынцева. «Не та жизнь предстояла бы ей, красавице, если б она не вышла замуж за этого человека!» — не раз думала она, считая себя страдалицей и жертвой.

Она чуть-чуть пожала плечами и, принимая ещё более равнодушно-презрительный вид, тихо и медленно выговаривая слова, заметила:

— Не понимаю, с чего ты злишься и делаешь сцены? Кажется, довольно их!

Ордынцев молчал, занятый, казалось, едой, но каждое слово жены раздражало его, напрягая и без того натянутые нервы.

А госпожа Ордынцева, хорошо зная чем пробрать мужа, продолжала всё тем же тихим певучим голосом:

— Мы ждали тебя до пяти часов. Тет не приходил, и я предположила, что ты, желая избавиться от нашего общества, пошёл с каким-нибудь из твоих друзей-литераторов обедать в трактир. Ведь это не раз случалось! — прибавила она с особенным подчёркиванием, хорошо понятным Ордынцеву.

«Шпильки подпускает… дура!» — мысленно выругал Ордынцев жену и с раздражением сказал:

— Ведь ты знаешь, что я всегда предупреждаю, когда не обедаю дома! Ведь ты знаешь?

И, не дождавшись от жены признания, что она это знает, Ордынцев продолжал:

— Следовательно, вместо нелепых предположений, было бы гораздо проще оставить мне горячий обед.

— Прикажешь дрова жечь в ожидании, когда ты придёшь? И без того от тебя только и слышишь, что выходит много денег, хотя, кажется, мы и то живём…

— Как нищие? — иронически подсказал Ордынцев, — Ты вечно поёшь эту песню!

— А по твоему хорошо? — вызывающе кинула жена. — Едва хватает на самое необходимое.

— Особенно ты похожа на нищую, бедная страдалица! — ядовито заметил Ордынцев, оглядывая злыми глазами свою великолепную супругу. — Но уж извини! На твои изысканные вкусы у меня средств нет…

И проговорив эти слова, Ордынцев принялся за жаркое.

— Экая мерзость! Даже и мяса порядочного не умеют купить!

Ордынцева молчала, придумывая, что бы такое сказать мужу пообиднее за его издевательства.

— А подкинуть два полена, — снова заговорил Ордынцев, — не Бог знает какой расход. Кажется, сообразить это не трудно. Или затруднительно, а?

Ордынцева была полна злобы. Лицо её ещё более закаменело и вся она как-то подобралась, словно кошка, готовая к нападению. Вместо ответа она подарила мужа убийственно-презрительным взглядом.

— И часто ли я опаздываю? — продолжал Ордынцев, отодвигая тарелку. — Сегодня у меня была спешная работа, да и кроме того меня задержал этот идиот…

— Какой именно идиот? Ведь у тебя все — подлецы и идиоты! Один только ты необыкновенный умница… Оттого, вероятно, ты и не можешь устроиться так, чтобы семья твоя не страдала от твоего необыкновенного ума! — с каким-то особенным злорадством протянула Ордынцева, видимо очень довольная придуманной ею ядовитой фразой.

Но, к удивлению жены, Ордынцев не вспылил, как она ожидала. Он удержался от сильного желания оборвать жену, взглянув на умоляющее лицо Шурочки, и заговорил с ней. С самого начала пикировки девочка взволнованно, с выражением тоски и испуга, переводила свои большие, кроткие глаза то на отца, то на мать, видимо боясь, как бы эти обоюдные язвительные намёки не окончились взрывом со стороны выведенного из терпения отца, которого девочка страстно любила и за которого стояла горой, понимая своим чутким любящим сердцем, что мать к отцу невнимательна и что она виновница всех этих сцен, доводящих больного отца до бешеного раздражения. Она видела, что все как-то безмолвно за что-то осуждали его вместе с матерью, и тем сильнее его любила, умея, подчас, своей приветливостью и лаской рассеять постоянно угрюмое расположение духа отца, когда он бывал дома.

Остальные дети были, по-видимому, совсем безучастны к происходившему обмену колкостей между родителями.

Молодой студент Алексей, удивительно похожий на мать, красивый блондин, с изящными, точно выточенными, чертами лица, с пробивавшимися усиками, чистенький и свеженький, как огурчик, выстриженный по модному, под гребёнку, в форменном опрятном сюртучке, необыкновенно солидный по виду, с невозмутимым спокойствием и с какой-то торжественной серьёзностью, точно делал необыкновенно важное дело, очищал костяным ножем кожу с сочной груши, стараясь не прихватить ножем мясистой части плода. Окончив это, он разрезал грушу на куски и стал класть их в рот своими опрятными, с большими ногтями, пальцами с противной медленностью гурмана, желающего продлить как можно долее своё удовольствие. На его лице, на манерах, на всей его худощавой небольшой фигурке лежал отпечаток чего-то самоуверенного, определённого и законченного, точно перед вами был не двадцатидвухлетний молодой человек, полный жажды жизни, а трезвенный, умудрённый опытом муж с выработанными правилами, для которого все вопросы решены и жизнь не представляется трудной загадкой.

Сестра его Ольга, стройная, высокая, хорошо сложенная брюнетка, лет восемнадцати, с бойкими тёмными глазками и капризно приподнятым носиком, одетая, как и мать, с претензией на модное щегольство, отличалась, напротив, самым беззаботным и легкомысленным видом хорошенькой, сознающей свою обворожительность, куколки, для которой жизнь представляется лишь одним весёлым времяпрепровождением.

Взор её рассеянно перебегал с предмета на предмет, и мысль, очевидно, порхала, ни на чём не останавливаясь. Хорошенькая барышня то прислушивалась равнодушно к словам отца, то взглядывала на мать, завидуя её брошке и красивому кольцу с рубином, то в уме напевала мотив модной цыганской песенки, то, от скуки, благовоспитанно зевала, прикрывая рот маленькой ручкой, с бирюзой на мизинце, который она как-то особенно выгибала, отделяя его от других пальцев и давая ему разнообразные, более или менее грациозные изгибы, сама любовалась своим крошкой мизинцем с розовым ноготком.

«Скорей бы конец этим сценам!» — говорило, казалось, это подвижное, легкомысленное личико.

И она подумала:

«С чего они вечно грызутся? Папа, в сам деле, странный! Мог бы, кажется, зарабатывать больше, чтобы не раздражать маму… Когда она выйдет замуж, она не позволить мужу стеснять её в расходах и грубить!..»

Улыбка озарила лицо куколки. Мысль остановилась на одном господине, который с недавнего времени за ней ухаживал. Она знала, что ему сильно нравилась. Не даром же он возит конфекты, достаёт ложи в театр, как-то особенно значительно жмёт руки и, когда остаётся с ней вдвоём, глядит на неё совсем глупыми глазами и всё просит поцеловать ручку. И мама говорит, что он подходящий жених и что надо быть с ним любезнее, не позволяя ему ничего лишнего, а то эти нынешние мужчины — порядочные подлецы! Она и без мамы это знает, слава Богу, ещё из гимназии! Вчера, вот, он непременно хотел поцеловать ладонь, так она отдёрнула руку и сделала вид, что очень рассердилась, и он просил прощения… «Чего, глупый, не делает предложения? Тогда целуй, как угодно! Она пойдёт замуж, хотя у него и вульгарное лицо, и прыщи на щеках, и вообще ничего поэтического, и фамилия мовежарная — Уздечкин… „Madame d'Ousdetchkine“… но за то он добрый и у него дом… Неужели он будет целовать только руки и не сделает предложения оттого только, что она, благодаря отцу, не имеет никакого приданого!?»

Недовольная гримаска сменяет улыбку, и тонкие пальчики капризно мнут хлебный катышек. Она сердита на отца, который не заботится о своей дочери. Но через секунду-другую беззаботно-весёлое выражение снова озаряет её личико. «Она поступит на сцену… Непременно! Все говорят: талант! А со сцены можно сделать отличную партию!»

Гимназист Серёжа, с неуклюже-вытянутой фигурой тринадцатилетнего подростка, с испачканными чернилами пальцами и вихорком, торчавшим на голове, съевши в два глотка неочищенную грушу и пожалев, что нельзя съесть ещё десятка, тотчас же, с разрешения матери, сорвался с места и вышел из столовой с озабоченным видом. Ему было не до семейной перебранки, к которой он относился всегда с презрительным недоумением. У него было дело несравненно важней: надо было готовить уроки.

«Заставиши бы их зубрить, небось, бросили-бы ругаться!» — высокомерно подумал гимназист и тотчас-же, собрав книги и тетрадки, засел за них в комнате матери и, заткнув уши пальцами, стал долбить, с добросовестностью первого ученика в классе, урок из географии.

Ордынцев собирался было встать из-за стола, как жена с едва заметной тревогой в голосе спросила, по-видимому, довольно добродушно:

— Верно, у тебя опять вышла какая-нибудь история с Гобзиным?

«Уж струсила!» — подумал Ордынцев, и сам вдруг, при виде всей своей семьи, струсил.

— Никакой особенной истории! — умышленно небрежным тоном отвечал Василий Михайлович. — Гобзин хотел было без всякой причины уволить моего подчинённого…

— И ты, разумеется, счёл долгом излить потоки своего благородного негодования? — перебила жена и презрительно усмехнулась.

Этот тон взорвал Ордынцева. «Так, на же!» И он с каким-то озлобленным раздражением крикнул, вызывающе и злобно глядя на жену:

— А ты думала как? Конечно, заступился за человека, которого эта скотина Гобзин хотел вышвырнуть на улицу! Да, заступился и отстоял Горохова!.. Тебе это непонятно?

— Благородно, очень благородно, как не понять! Но подумал-ли ты, благородный человек, о семье? Что с ней будет, если Гобзин выживет такого непрошенного заступника? — произнесла Ордынцева трагически-мрачным тоном, причём в лице её появилась тревога.

— Не выживет. Не посмеет…

— Не посмеет!? — передразнила Ордынцева. — Мало-ли тебя выживали? Видно, какой-нибудь Горохов дороже семьи, иначе ты не делал бы подобных глупостей… Все… идиоты… Один ты… необыкновенный человек… Скажите пожалуйста! Все уживаются на местах… один ты не умеешь… Какой гений! Опять хочешь нас сделать нищими?

— Не каркай! Ещё Гобзин не думает выживать… Слышишь? — гневно Ордынцев.

— Забыл, что ли, каково быть без места? — умышленно, не слушая мужа, продолжала Ордынцева. — Забыл, как всё было заложено, и у детей не было башмаков? Тебе, видно, мало, что мы и так живём по-свински… не может никаких удовольствий доставить детям… Ты хочешь, чтобы мы в подвал переселились и ели чёрный хлеб! — прибавила Ордынцева, взглядывая на мужа с ненавистью.

Василий Михайлович уже раскаивался, что его дёрнуло сказать об этой истории. Ведь знал он эту «злую дуру»! Знал, что он совсем чужой в своей семье и что, кроме Шурочки, все безмолвно против него и, не разделяя его взглядов, всегда держат сторону матери и смотрят на отца только как на дойную корову. Но, быт может, теперь дети за него?.. Молодость чутка. И Ордынцев поднял на них глаза, но вместо сочувствия увидал испуганно-недовольное личико Ольги и невозмутимо-спокойное лицо первенца. Эта невозмутимость ужалила Ордынцева, и злобное чувство к этому «молодому старику», как звал презрительно отец сына, охватило Ордынцева. Давно уж этот солидный юноша возбуждал его негодование. Они не сходились ни в чём и точно говорили на разных языках. Старик-отец казался увлекающимся юношей пред сыном. Отношения их были холодны и безмолвно-неприязненны. Они почти никогда не разговаривали друг с другом.

Но слабая надежда, что сын чувствует правоту отца, заставила Ордынцева обратиться к нему с вопросом:

— Ну. а по твоему, глупо или как там у вас по нынешнему? — рационально или не рационально поступил я, вступаясь за обиженного человека?

Тот пожал плечами. «Дескать, к чему разговаривать?»

— Мы ведь не сходимся с тобою во взглядах! — уклончиво заметил молодой человек.

— Как же, знаю! Очень не сходимся. Я — человек шестидесятых годов, а ты — представитель новейшей формации… Где же нам сходиться? Но всё-таки интересно узнать твоё мнение. Соблаговоли высказать.

— Если ты так желаешь, изволь.

И, слегка приподняв свою красиво посаженную голову и не глядя на отца, а опустив серьёзные голубые глаза на скатерть, студент заговорил слегка докторальным, спокойным, тихим тоном в то время, как мать не спускала со своего любимца очарованного взора:

— Я полагаю, что Гобзина со всеми его взглядами и привычками, как унаследованными, так и приобретёнными, ты не переделаешь, что бы ты ему ни говорил. Если он, с твоей точки зрения, скотина, то таковой и останется. Это его право. Да и вообще навязывать кому бы то ни было свои мнения, по моему, донкихотство и непроизводительная трата времени… Темперамента и характера, зависящих от физиологических и иных причин, нельзя изменить словами. Это, во-первых…

— А во-вторых? — иронически спросил отец.

— А во-вторых, — так же спокойно и с тою же самоуверенной серьёзностью продолжал молодой человек, — во-вторых, та маленькая доля удовольствия, происходящая от удовлетворения альтруистического чувства, какую ты получил, защищая обиженного, по твоему мнению, человека, обращается в нуль перед той суммой неприятностей и страданий, которые ты можешь испытать впоследствии и, следовательно, ты же останешься в явном проигрыше…

— В явном проигрыше?.. Так, так… Ну, а в-третьих? — с нервным нетерпением допрашивал Ордынцев, жестоко теребя свою бороду.

— А в третьих, если Гобзин имеет намерение выгнать, по тем или другим соображениям, служащего, то, разумеется, выгонит. Ты, пожалуй, отстоишь Горохова, но Гобзин выгонит Петрова или Иванова. Таким образом, явится лишь перестановка имён, а факт несправедливости останется. Кажется, очевидно? — заключил Алексей.

— Ещё бы! Необыкновенно очевидно… совсем очевидно, — начал было саркастически-холодным тоном Ордынцев, но не выдержал и в негодовании крикнул сыну:

— Фу, мерзость! Основательная мерзость, достойная лишь оскотинившегося эгоиста! И это в 22 года!? Какими же мерзавцами будете вы, молодые старики, в тридцать!?

И бросив на сына взгляд, полный презрения, Ордынцев шумно поднялся с места и ушёл в кабинет, захлопнув сердито двери. Вслед за ним ушла и Шурочка с глазами, полными слёз.

— А ты, Лёша, не обращай внимания! — промолвила нежно мать. Но «молодой человек» и без совета матери не обратил никакого внимания на слова отца, и ни один мускул не дрогнул на его физиономии.

— Вот, всегда так. Спросит мнения и выругается как извозчик! — невозмутимо спокойно проговорил он, как бы про себя, ни к кому не обращаясь, и, пожимая с видом снисходительного сожаления плечами, ушёл к себе в комнату заниматься.

Поднялась и Ольга, но прежде, чем уйти, спросила:

— Мы поедем к Алексеевым, мама? У них сегодня жур-фикс.

— Пожалуй, поедем, если хочешь.

— Я, мама, надену своё crème… Хорошо?

— Как знаешь.

Ольга ушла повеселевшая, напевая вполголоса какой-то мотив.

Анна Александровна Ордынцева оставалась ещё некоторое время одна за столом, сумрачная и злобная. Опять она слушала оскорбления! Опять этот человек глумился над ней! Не такая она женщина, чтоб оставить оскорбления безнаказанными. Она поговорит с мужем с глазу на глаз, она припомнит ему всё и скажет, какой он подлец перед ней… Она выместит обиду своей несчастной жизни, единственный виновник которой — он, этот злой, ненавистный человек. Из-за него она, страдалица, несёт всю жизнь крест, и он же ещё смеет делать сцены и оскорблять и её и детей!? Да, она отпоёт ему!

И жёсткая, злая улыбка появилась на холодном красивом лице Анны Александровны, искривив её тонкие алые губы.