Когда Ордынцеву бывало особенно жутко после семейных сцен, он обыкновенно отправлялся к своему старому приятелю, литератору Вершинину, с которым любил отвести душу за бутылкой-другой вина.
И теперь Василий Михайлович, нащупав в жилетке десятирублёвую бумажку, взял извозчика и поехал к Вершинину в Сапёрный переулок.
Ордынцев давно знал и очень любил и уважал Сергея Павловича, но виделся в последнее время с ним редко. Оба были слишком заняты, жили на разных концах города и жёны их не сходились. Когда-то они вместе начали работать в литературе и в одном журнале. Он ценил в приятеле стойкого, убеждённого и талантливого литератора и милейшего человека, чуткого и отзывчивого. В последние годы, когда журнал, в котором долго работал Вершинин, прекратился, жизнь литератора шла далеко не на розах. Работы было мало, и заработок был неважный. Вершинин принадлежал к тем немногим литераторам, которые остались разборчивы и брезгливы и не шли работать в журналы мало-мальски нечистоплотные. Он был из «стариков» не умевший утешать себя компромиссами. Проработав всю жизнь пером, Вершинин, несмотря на предложения поступить на службу, упорно отказывался и продолжал заниматься любимым своим делом, не теряя надежды на лучшие времена, хотя и приходилось бедовать и жить более чем скромно с женой и двумя детьми.
Всё это хорошо знал Ордынцев и ещё более уважал старого приятеля и вчуже завидовал ему. То ли дело его положение! Дело по душе, он свободен и независим… Никаких Гобзиных не знает! Жена у него добрая, умная, милая женщина, действительно настоящая подруга жизни, не чает души в своём Сергее Павловиче; дети-подростки славные ребята, обожающие отца, и все они живут дружно и мирно и несут тяготу жизни, не отравляя существования друг другу.
Обо всём этом дорогой завистливо думал Василий Михайлович и сравнивал свою жизнь.
— Стой!.. Здесь у ворот!
Ордынцев расплатился с извозчиком и, пройдя через двор, стал подниматься по тускло освещённой лестнице на самый верх. Поднявшись на площадку и передохнув, Василий Михайлович хотел было взяться за звонок, как из-за тонкой входной двери услыхал громкий и раздражённый женский голос:
— …Какая это жизнь? Дома ты или работаешь, или хандришь. Слова от тебя не дождёшься… А придёт смазливая барышня, сейчас оделся, выскочил из кабинета петушком и… Тра-та-та… «Милая»… «Голубчик»… Откуда прыть взялась!..
— Варенька! — усовещивал мягкий и добродушный голос Вершинина.
Ордынцев был поражён, до того это было для него неожиданно. В семье Вершининых, казалось ему, царили мир и благодать, и вдруг оказывается, что и здесь ссоры. «То-то Вершинин так горячо восстаёт против ревности!» — припомнил Василий Михайлович и решительно не знал, как ему быть: уходить ли назад или застать супругов в разгаре семейной сцены?
Он в нерешительности стоял на площадке, а Вершинина восклицала:
— Что: «Варенька»? Знаю я вашего брата. Все вы хороши… Жена ублажай, а вы готовы увлечься всякой девчонкой, нисколько не жалея своего верного друга… А тоже «Варенька!» Как будто и любит!
— Варенька! Не говори ерунды!
— Это не ерунда. Разве ты не любезничал сегодня с этой дурой, а? Не рассыпался мелким бесом? Для кого она чуть не каждый день сюда бегает? Как же: почитательница таланта… «Прелестная ваша статья!» и глазами своими стеклянными так и вертит, а ты и раскис… Что-ж я-то для тебя? Мебель, что-ли? По-моему лучше честно сказать, что я тебе надоела.
— Варенька! Постыдись!
Голос Вершинина звучал раздражением.
— Вот и Певцова утром заходила, плакала и жаловалась, что у неё муж литератор. Целые дни, говорит, торчит дома и пишет, а по ночам тю-тю! Ищи голубчика у Палкина или в каком-то вашем «Афганистане». Под утро, говорит, придёт и стихи декламирует… Нет, Серёжа, ты лучше скажи прямо: очень она тебе нравится? Я ведь надоела? Скажи, Серёжа!
— Это чёрт знает что такое! После пятнадцати лет и эти дурацкие сцены ревности! Когда, наконец, ты перестанешь ревновать? Пора бы?
— Я ревновать!? — И голос Вершининой зазвучал обиженно-негодующим тоном… Стану я ревновать ко всякой глупой девчонке! Благодарю. Ревновать!? Я слишком уважаю себя! Но если она тебя привлекает, я это вижу…
«Однако ревнивая дама Варвара Петровна! Вот не ожидал! Тихая, тихая, а как допекает!» — подумал Ордынцев и, усмехнувшись, сильно дёрнул звонок, решаясь вызволить приятеля.
За дверями мгновенно наступила тишина. Послышались торопливо удаляющиеся шаги. Вслед затем двери отворились и Ордынцев увидал перед собой крепкую, приземистую фигуру своего приятеля, человека лет за сорок, с длинной заседевшей бородой и белокурыми волнистыми волосами. Его выразительное, довольно красивое ещё лицо, с большим облыселым лбом, имело взволнованный и несколько сконфуженный вид человека, только что выдержавшего семейную трёпку.
— Это ты, Василий Михайлович! — весело воскликнул Вершинин, разглядев своими близорукими прищуренными глазами Ордынцева и радуясь и гостю, и тому, что он прекратил «сцену». — Наконец-то заглянул!.. — продолжал он, крепко пожимая руку приятелю.
И, словно бы почувствовав себя теперь в безопасности, Вершинин добродушно и облегчённо улыбался.
— Идём ко мне в кабинет…
— Не помешал? За работой, кажется? — спросил Ордынцев, когда они вошли в маленький кабинет, заставленный книгами, и он увидал на письменном столе разбросанные четвертушки мелко исписанной бумаги.
— Что ты? Очень рад… Очень даже рад, что ты пришёл… Статью завтра докончу… Время ещё терпит… А мы, Василий Михайлыч, сейчас, брат, чайку попьём да разговоры разговаривать станем. Я на счёт самовара распоряжусь, чтоб сюда дали, а то Варенька не совсем здорова. Знаешь ли, мигрень! Скверная, брат, эта штука мигрень! — суетился Вершинин.
— А дети? — осведомился Ордынцев.
— Здравствуют. В театр ушли с одними знакомыми.
«Не при детях, значит, сцены, а у нас!?» — подумал Ордынцев и остановил собиравшегося уходить приятеля.
— Постой, не суетись, Сергей Павлыч! К чему беспокоить Варвару Петровну… Лучше пойдём-ка куда-нибудь в ресторан. Попьём чайку, а после и красненького разопьём. Признаться, я с тем и ехал, чтобы звать тебя. Давно уж мы с тобой не распивали бутылки. едем.
— Что-ж, валим! — весело согласился Вершинин. — Дай только приведу себя в приличный вид.
Он снял с себя свою старенькую блузу, одел сюртук и пригладил свои белокурые волнистые волосы.
— Вот я и готов!
— Экий какой ты ещё молодец! — завистливо проронил Ордынцев, оглядывая приятеля.
— Да, здоровьем не обижен, — рассмеялся Вершинин.
— Можно войти, Серёжа? — раздался тихий и мягкий голос Варвары Петровны за дверями.
— Входи, входи, Варенька… у меня твой любимец, Василий Михайлович! — отвечал, несколько смущаясь, Вершинин…
В кабинет вошла худощавая, небольшого роста, миловидная женщина с русыми, гладко причёсанными волосами, скромно одетая в чёрное шерстяное платье. На вид ей было лет тридцать пять.
— Я услыхала ваш голос, Василий Михайлыч, и хотела видеть вас. Как вам не стыдно, голубчик… Совсем вы Серёжу забыли, а ещё приятель? — ласково попеняла Варвара Петровна, подходя к Ордынцеву и протягивая ему свою маленькую бледную руку с одиноким обручальным кольцом, блестевшим на тоненьком пальце.
Ея глаза, закрасневшиеся немного от слёз, глядели теперь мягко и приветливо, и вся она улыбалась доброй, ласковой и как будто виноватой улыбкой, когда, пожав крепко, по-мужски руку Ордынцева, перевела взгляд на мужа.
— Как поживаете? Здоровы ли, Василий Михайлович? — участливо и осторожно спросила она Ордынцева, зная от мужа про не особенно счастливое супружество его приятеля. Она сочувствовала ему и в то же время горделиво радовалась, что она не такая женщина, как Ордынцева, и готова душу положить за своего Серёжу. Так она его любит. «Только бы эта не бегала сюда кокетничать с ним!» — невольно подумала она, и тотчас же лёгкая тень скользнула по её лицу.
— Ничего себе, живу, Варвара Петровна. За работой и не видишь как проходят дни. А я вот приехал супруга похитить. Не рассердитесь? — прибавил с улыбкой Ордынцев.
— Напротив, поблагодарю, а то засиделся он дома, как медведь в берлоге… Право… Всё за работой.
— Зову его поболтать по старой привычке за бутылкой вина.
— О отлично… У тебя деньги есть, Серёжа?
— Не беспокойтесь… Ведь мы не кутить… У меня хватит.
Вершинин осмотрел свой бумажник и свистнул.
— Мало… всего рубль.
— Я сейчас принесу тебе… Не беспокойся, у меня есть! — улыбнулась она, заметив беспокойный взгляд мужа, и вышла.
И, возвратившись, подала мужу кошелёк.
— Да ты, Варенька, богачка! — смеясь заметил Вершинин и, доставая трёхрублёвую бумажку, спросил: — жертвуешь?
— Бери больше, бери, Серёжа…
— Довольно.
И приятели, простившись с Варварой Петровной, вышли.
Провожая их, Варвара Петровна придержала за руку мужа и, виновато заглядывая ему в лицо, шепнула:
— Не сердись, Серёжа. Прости меня.