У домашнего очага

VII

Был первый час ночи. Ордынцев и Вершинин сидели в отдельной комнате трактира, в облаках табачного дыма, и незаметно, среди оживлённой беседы, потягивали дешёвый крымский лафит, ухаживая уже четвёртую бутылку, предварительно выпив по нескольку стаканов чая с коньяком. Из большой залы доносились звуки органа. У обоих приятелей были возбуждённые и раскрасневшиеся лица.

— Ты, вот, Василий Михайлыч, говоришь: Гобзин… Отлично…

— Животное!.. — перебил Ордынцев. — У меня, говорить, есть основания… Так и хотелось плюнуть в эту самодовольную морду…

— Хотелось? — засмеялся Вершинин.

— И следовало бы… А не посмел… Не по-смел!.. Зане пять тысяч, жена и дети… Понимаешь, Сергей Павлыч?..

— Ты не кипятись. Нынче спрос на животных не в одной твоей лавочке…

— Ещё университетский!.. Ах, голубчик, Сергей Павлыч… молодые-то люди! Если б ты только знал, какие молодые люди есть! — с каким-то особенно страстным возбуждением и со скорбью воскликнул Ордынцев и хлебнул из стакана.

Он начинал немного хмелеть. Его так и подмывало открыться приятелю: сказать, какая у него жена и что за сынок, но стыдливое чувство остановило его. Ордынцев вообще никому не жаловался на своё семейное положение, и даже близкий ему человек Вершинин только догадывался о неприглядной семейной жизни Василия Михайловича.

Но он всё-таки не мог молчать и продолжал:

— На днях ещё, брат, я видел одного студента… племянника…

— Хорош? — усмехнулся Вершинин, не догадываясь о ком идёт дело.

— Ве-ли-ко-ле-пен!.. Боже, какая скотина! И с какой основательностью говорил он, что главный принцип: собственная шкура! И во первых, и во вторых, и в третьих…

Ордынцев закурил папироску и неожиданно спросил:

— Что если бы у тебя да такой сынок?

— Это несчастие…

— То-то и есть. Именно несчастие… И мы в нём виноваты… отцы… Да… А ведь таких молодых стариков нынче много…

— Всякие есть…

— Нет, ты возьми средний тип…

— Положим… Но большинство всегда и везде приспособляется к данным условиям… Есть и теперь, брат, честная молодёжь, и напрасно мы брюзжим, как старики, на неё… Есть она и ищет правды…

— Не видал я таких! — проговорил Ордынцев, вспоминая приятелей сына.

— А я знаю… Да иначе и быть не может! Правда вот только кусается… не всякую можно сказать… Ну, да не вечно же будет литература бесшабашной… Очнётся и она… Да ты что, Василий Михайлыч, приуныл? Одолел, что ли, Гобзин? Давай-ка лучше выпьем, дружище…

Приятели чокнулись.

— Тоже и наша литераторская жизнь не сладка, друг сердечный! Иной раз пишешь и стыд берёт, — до того изворачивайся, чтобы сказать, что сажа черна… Времена! А ты как думал, а?

— Знаю, Сергей Павлыч… И вы под началом… Пиши да оглядывайся…

— То-то оглядывайся, да ещё бойся как бы без работы не остаться.

— По крайней мере ты от животных в роде Гобзина не зависишь… Не смеют они ничего с тобой сделать!

— Не смеют? Да ты из Аркадии что-ли приехал?

— Ещё бы. У тебя имя…

— Да нынче в литературе похуже твоего Гобзина завелись антрепренёры. Их теперь праздник. Откроет какой-нибудь не помнящий родства литературное заведение, пригласить повадливых господ на подмогу да и учнёт тебя-же, старого литератора, исправлять да сокращать… Он-то и не понимает, скотина, что в душу твою так с сапогами и лезет… А тебе каково? Ну, отплюйся и беги вон… А куда убежишь? Один, другой журнал и шабаш! А то не угодно-ли в какую-нибудь литературную помойную яму?.. Молодые литераторы не брезгливы… куда угодно поставят и роман, и повесть, и статью… Получил гонорар и прав… Ну, а мы, старики, ещё конфузимся… А ты говоришь: «имя! не смеют!..» Святилище-то прежнее в конюшню обратили… вот оно что!..

— А всё-таки завидую я твоему положению, Сергей Павлыч…

— Нашёл чему завидовать!.. — с горечью усмехнулся Вершинин.

— Завидую! — с каким-то ожесточением воскликнул Ордынцев, начиная слегка заплетать языком. — За-ви-дую и кончено!.. И ты не спорь… Как ни тяжело, а не уйдёшь ты из литературы?

— Положим, не уйду…

— Вот видишь…

— Привык, знаешь-ли… Ведь всю жизнь бумагу извожу… Да… Пока можно биться, не уйду, хотя и жутко по временам… Ох, жутко, Василий Михайлыч. Живёшь вечно в воздушном пространстве… Не прошла статья и зубы на полку…

— Всё это отлично, Серёжа…

— Ну, брат, отличного мало! — рассмеялся Вершинин.

— Отлично… пони-маю… Пре-восходно… И времена, и ваших мерзавцев, и всё такое… И всё-таки ты, брат, счастливый человек! И я хоть и завидую, а рад… рад за тебя, Серёжа!

Василий Михайлович облобызал приятеля, налил себе вина и несколько времени в каком-то раздумье пристально смотрел на стакан, точно в нём он искал разрешения какого-то беспокоившего его вопроса. Он вдруг выпил весь стакан и сказал:

— Счастливый… И Варвара Петровна у тебя слав-ная. И де-ти славные… И ты слав-ный, Серё-жа!.. Умел выбрать жену… А то… другие женятся… подруга жизни… Благодарю!.. Очень благодарен!.. А тянуть каторгу… Нынче семейная-то жизнь, а?

— Д-да… Надо подумать с семейной-то жизнью! — согласился Вершинин. Всяко бывает…

— Тут не Крейцерова Соната! Нет, не то; совсем не то! — воскликнул Ордынцев и, мгновенно озлившись, стукнул по столу.

— Ты, Василий Михайлыч, про что это.

— Вообще про брак… Не Соната, а другое… Понимаешь: совершенно другое!.. Сошлись мужчина с женщиной… видят духовный разлад, расходись пока молоды, а то друг друга съешь! Главное: сходство взглядов… Тогда гармо-ния, а иначе свинство! А то женятся-то как люди… Серёжа! Как люди же-ня-тся, голубчик? Ты как женился?

— Да как и все… Понравилась Варенька, влюбился, ну и: «так и так», по форме…

— Влюбился? А ведь Варенька могла и не Варенькой оказаться…

— То есть как?..

— …А, например, с позволения сказать, Хавроньей.

— Случается…

— И надо бежать?

— Обязательно…

— То-то… обязательно?.. Но ты влюблён… то есть не любишь как следует, а как животное… Вот и не обязательно… А потом… поздно… И выходит… оба виноваты… Нет, мужчина виноват… Он… Она-то барышня глупая, жизни не понимает, убеждений не полагается… одним словом как следует. Но влюбилась и думает, что ты за её любовь обязан сделаться форменным подлецом, то есть… по её-то мнению, хорошим мужем. Ей-то простительно, а мужчина чего смотрит, а? Чего он смотрит, влюблённая каналья! Ведь жизнь не прогулка по саду… Нет, тут не Соната… Вздор! Ты женщину поставь наравне с мужчиной… Тогда… Ещё выпьем, что-ли, бутылочку, Сергей Павлыч?

— Не довольно ли? — уклонился Вершинин, заметив болезненное возбуждение приятеля. — Мне завтра обязательно статью кончать.

— И мне к Гобзину в гости… А всё бы… Или супруги боишься?

— Нет, брат, — рассмеялся Вершинин, — не боюсь… Она у меня добрая…

— Превосходная женщина… Вижу…

— Да… хороший человек. Одно только…

— …Ревнива?..

— Есть грех… А то бы…

— А ты не подавай повода… Любил ты прежде «изучать» женщин…

— Мало-ли что было прежде! А как женился… шабаш… Но только Варенька… мнительна… Это у неё болезнь! — заговорил, оживляясь, Вершинин. — Психопатия какая-то… Умная женщина, а поди-ж ты… Иной раз просто… беда. Да вот перед твоим приходом…

— Слышал… Двери-то у вас тонкие…

— Слышал?.. Вот тут и работай… Ты сел за статью, а тебе сцену ревности.

— А ты терпи… Любит тебя…

— То-то уж слишком! — вырвалось у Вершинина.

— Счастливый ты, Серёжа… Дай тебе Бог… Не желаешь выпить?.. Так идём…

Они расплатились и вышли. На улице Ордынцев, прощаясь с приятелем, с тоской проговорил:

— Эх, брат… Нехорошо живётся! Прощай!

В третьем часу утра Ордынцев приехал домой, отпер своим ключом двери и, слегка пошатываясь, осторожными шагами, словно виноватый, пробрался к себе в кабинет. Он ещё посидел в кресле, о чём-то шептал, что-то вспоминал и, раздевшись, бросился на отоманку, давно уже служившую ему постелью, и заснул тяжёлым сном захмелевшего человека.

На утро Василий Михайлович проснулся с головной болью, чувствуя себя разбитым и усталым.

«Вчера был пьян!» — подумал он и, взглянув на часы, торопливо оделся, приказал подать себе чай в кабинета и, выпив стакан, в десять часов собрался на службу. В квартире была тишина. Никто ещё не поднимался. Шурочка и Серёжа ушли в гимназию.

В правлении Ордынцева ждал приятный сюрприз. В третьем часу дня в его кабинет зашёл Гобзин-старик и сообщил Ордынцеву, что правление только что постановило прибавить Василию Михайловичу с первого числа пятьдесят рублей в месяц… Ордынцев воспользовался случаем похлопотать и за Горохова и Гобзин-старик обещал и Горохову прибавку жалованья.

В исходе пятого Василий Михайлович вернулся домой и прямо прошёл в комнату к жене.

— Послушай, — заговорил он мягко, не глядя на жену, — прости меня… Я вчера был груб и вообще…

Он не договорил и виновато молчал.

Анна Александровна, по обыкновению свежая и нарядная, приняла извинение мужа с оскорблённым видом страдалицы, торжествуя в душе победу.

— Сегодня мне прибавили жалованья, — сказал он, после короткой паузы, — пятьдесят рублей в месяц… Можно Ольге учителя пения взять…

Ордынцев вышел. В столовой ему бросилась на шею Шурочка.

— Папа… какой ты бледный? Что с тобой? — беспокойно спросила она отца. — Ты нездоров?

— Здоров, моя деточка. Вчера поздно лёг и не выспался! — промолвил, краснея отец.

Обед прошёл мирно. Василий Михайлович сидел присмиревший, с виноватым видом. Сегодня и Алексей, и Ольга, и Серёжа казались ему не такими дурными, как вчера, и он пожалел их.

Как бы в награду за извинение, Анна Александровна, очень обрадованная, что муж не только не потерял места, но и получил ещё прибавку, раза два или три за обедом обратилась к нему с любезной предупредительностью и вообще чувствовала себя не столь несчастной.

Обе воюющие стороны видимо устали. Наступило перемирие.

1896.

Собрание сочинений К. М. Станюковича. Том 3. — М.:Издание А. А. Карцева, 1897.