Василию Михайловичу было не до работы, которую он принёс с собой из правления, рассчитывая за вечер её прикончить. Разве возможно заниматься, когда нервы возбуждены до последней степени и когда, того и гляди, явится жена?
Он знал её, свойственную многим женщинам, манеру приходить с так называемыми «объяснениями» именно в то время, когда он уже был достаточно раздражён, и в эти минуты пилить и упрекать, ожидая взрыва дикого гнева, чтобы потом иметь право разыгрывать роль оскорблённой жертвы и страдалицы, жестоко обиженной мужем-тираном. Он знал свою несдержанность и мастерское уменье Анны Александровны доводить его до бешеного состояния и всегда со страхом ждал её появления на пороге кабинета после одной из сцен, бывавших обыкновенно за обедом, — когда они только почти и встречались в последние годы.
Сколько раз Василий Михайлович давал себе слово молчать, упорно молчать, какие бы ехидные намёки жена не подпускала и какие бы гадости, облечённые в приличную форму, не говорила. Обыкновенно вначале он крепился, но затем не выдерживал — отвечал, и мерзкие, унизительные сцены нередко сопровождали обед. Супруги, не стесняясь, бранились при детях, при прислуге, а главное при этой бедной Шурочке, нервной и болезненной, на которую семейные сцены действовали угнетающим образом.
Бледный, с гневно сверкающими глазами, Василий Михайлович ходил, словно раненый зверь, по своему маленькому, очень скромно убранному кабинету. По временам он останавливался у дверей, прислушиваясь, не идёт ли жена, и, облегчённо вздохнув, снова нервно и порывисто ходил взад и вперёд, взволнованный и возмущённый, выкуривая папироску за папироской.
Горе, постоянно нывшее в нём, как ноет больной зуб, казалось после домашних сцен ужаснее и ощущалось острей. Дикая, чисто животная злоба мгновенно охватывала Ордынцева, и он, весь вздрагивая, невольно сжимал кулаки и с искажённым от гнева лицом произносил по адресу жены площадные ругательства и желал её смерти. То он чувствовал невыразимую тоску и отчаяние человека, сознающего непоправимость своего несчастия. И тогда болезненное, худое лицо Василия Михайловича принимало жалкий, страдальчески-измождённый вид, косматая голова поникала, и вся его высокая, худощавая и костистая фигура производила впечатление угнетённости и беспомощности.
— Идиот, что я на ней женился!.. — прошептал он с каким-то бесноватым озлоблением. — Идиот!
И в голове его, словно дразня, мелькал образ какой-то другой воображаемой женщины, с которой он, наверное, был бы счастлив и имел бы настоящую семью.
Ордынцев не раз проклинал свою женитьбу, проклинал после каждой крупной ссоры, чувствуя бесплодность этих проклятий и с ужасом сознавая, что он и жена — два каторжника, скованные по смерть одной цепью, разорвать которую, благодаря детям, было невозможно.
Обыкновенная история!
Увлекающийся и впечатлительный, веровавший в жизнь, людей и в хорошие книжки, Ордынцев, двадцатишестилетний тогда молодой человек, не сомневался, что эта красивая восемнадцатилетняя ослепительная блондинка с большими чёрными глазами и есть именно то необыкновенное сокровище, которое, сделавшись его женой, даст настоящее счастье и будет добрым и верным товарищем и другом. По крайней мере он не останется один в битве жизни. Рядом с ним пойдёт любимая женщина и «сочувствующая душа».
«Главное: душа!» — восторженно мечтал Ордынцев, но, нашёптывая девушке нежные речи и любуясь её красотой, он душу-то Анны Александровны и проглядел! На самую обыкновенную барышню из петербургской чиновничьей среды, с душой далеко не возвышенной, Василий Михайлович смотрел ослеплёнными глазами страстно-влюблённого человека, приписывая своему «ангелу» то, что тому и во сне не снилось. Она казалась ему непосредственной, нетронутой натурой с богатыми задатками, «золотым сердцем», отзывчивым на всё хорошее. Нужды нет, что она не всегда понимает то, что он ей проповедует, и глядит на него не то удивлённо, не то вопросительно своими большими глазами. Она ещё так молода и многого не знает! Под его влиянием разовьются хорошие её инстинкты. И Ордынцев мечтал, как будут они по вечерам читать вместе хорошие книжки и делиться впечатлениями. Идиллия выходила очень трогательная и заманчивая!
В то время Василия Михайловича ещё не укатали «крутые горки». Он был пригожий, статный брюнет с чёрными кудрями и смелым взором, жизнерадостный, нежный и остроумный. Анна Александровна влюбилась и сама, позабыв для Ордынцева свой прежний предмет — какого-то офицера. Влюбившись, она с чисто женским искусством приспособлялась к любимому человеку, желая ему понравиться. Она как-то вся подтягивалась при нём, сделалась необыкновенно кротка, получила вдруг охоту к чтению и к умным разговорам, сожалея, что она «такая глупенькая», и с таким горячим, по-видимому, сочувствием слушала молодого человека, когда он говорил ей о задачах разумной жизни, об идеалах, о возможности счастия лишь при общности взглядов (в те времена женихи ещё водили подобные речи, не справляясь о приданом), что Ордынцев приходил в телячий восторг, писал своей «умнице» стихотворения и в скором времени предложил ей «разделить с ним и радости и невзгоды жизни». Она торжественно обещала, хотя про себя и думала об одних только радостях (разве станет любимый человек причинять горе?), и отвечала на первый его поцелуй такими жгучими поцелуями, что Василий Михайлович совсем ошалел от счастия и тут же поклялся отдать всю свою жизнь «Нюточке».
Родители Анны Александровны, действительный статский советник Охапкин, добросовестно тянувший лямку без надежды на видную карьеру, и супруга его, дама не без претензий, сперва было заупрямились, в особенности маменька. Нюточка такая красавица. Она может сделать более блестящую партию. Время ещё терпит. Хотя они и ничего не имели против Ордынцева, считая его порядочным человеком, но находили, что частные места не прочны. Сегодня густо, а завтра пусто. Положим, две тысячи четыреста рублей весьма приличный оклад для молодого человека, но всё-таки казённая служба вернее. Есть шансы на карьеру и, наконец, положение…
Нюточка залилась слезами и объявила, что ни за кого другого замуж не пойдёт. Добрые родители скоро уступили, тем более, что, кроме «Нюточки», младшей дочери, у них было ещё три невесты, сшили приданое и дали три тысячи на «чёрный день».
Год, другой прошли в непрерывном сумасшедшем счастье двух влюблённых, полных здоровья и жажды жизни молодых существ, с обычными размолвками, оканчивавшимися горячими поцелуями примирения, со сценами ревности и слезами, после которых они, казалось, ещё более любили друг друга. Но чтения вдвоём как-то не клеились… «Нюточка» их не особенно одобряла и, закрывая книгу, звала мужа в театр или покататься на тройке. Идиллия была, но совсем не та, о которой мечтал Ордынцев. Он всё ещё надеялся на «литературные вечера» и на «сочувствующую душу», а Анна Александровна всё ждала, что муж устроит ей жизнь вполне приличную. Она понимала любовь не иначе, как с хорошей обстановкой, нарядами, довольством и баловством любовника-мужа, готового для жены на всякие жертвы, а Василий Михайлович мог ей дать лишь скромное существование с заботами довольно прозаическими. Вдобавок, он подчас бывал раздражителен, и у него были правила в жизни, которые представлялись теперь молодой женщине «глупостями» и «упрямством», несовместимыми с истинной любовью.
Разница их взглядов, вкусов и привычек, их нравственных понятий и требований от жизни обнаружилась скоро. Ордынцев возмущался, убеждал, говорил горячие монологи, хотел перевоспитать жену. Анна Александровна, в свою очередь, старалась действовать на мужа обаянием своей красоты, прибегая для этого ко всевозможным уловкам женской хитрости, действующим на чувственность мужчины. Когда она заметила, что это не всегда достигает цели, она на упрёки мужа отвечала слезами и уверяла, что он её не любит. Из-за первой же потери места между ними произошло крупное объяснение, поразившее Ордынцева. Вместо «сочувствующей души» перед ним обнажилась неделикатная душа очень практической женщины, не желавшей идти с ним рядом в «битве жизни», как он надеялся. Напротив! Указывая на крошек-детей, Анна Александровна советовала мужу «образумиться» и жить как все «порядочные люди». Ордынцев, взбешённый, изливался в потоках негодования. Анна Александровна отвечала презрительною насмешкой. Мало-по-малу между ними наступило охлаждение. Подогреваемое страстностью супружеских ласк, оно вновь сказывалось в сценах, упрёках и ссорах и в конце концов обратилось в полное отчуждение и взаимную ненависть, обострявшуюся с годами по мере того, как муж терял в глазах жены прелесть любовника, а жена являлась в глазах мужа лишь олицетворением непоправимой ошибки.
Оба считали себя несчастными.