У Лукоморья

ЧЕМОДАН ОНЕГИНА

Война окончилась для меня в мае сорок четвертого. Потеряв на фронте левую руку, я долго лежал в военном госпитале. Став инвалидом, отправился в Тбилиси, где тогда жили моя мать и сестра, эвакуированные из Ленинграда. Жил я на пенсии, но, как говорится, был «без руля и без ветрил». Так было до февраля 1945 года, когда я получил из Академии наук СССР вызов в Ленинград.

В марте я уже был в Пушкинском доме Академии наук, среди своих старых друзей. Все страшное, что случилось со мною во время войны, окончилось... Я в драных штанах, изношенной гимнастерке. Все стараются сделать для меня что-нибудь доброе, хорошее. В дирекции идут переговоры о моей судьбе. Меня вызывают то к директору Павлу Ивановичу Лебедеву-Полянскому, то в партком, то в местком, то в ЛАХУ, т. е. в административно-хозяйственное управление Академии, где в большущем кабинете, за большущим столом, сидит свирепый дядя. Он главный вершитель моей сегодняшней жизни. Вместе с ним идем к вице-президенту Академии Леону Абгаровичу Орбели, который сообщил, что в Академии есть намерение послать меня в Пушкинский заповедник в качестве его директора и руководителя восстановительных работ. Я поблагодарил. Все завершилось благополучно во всех инстанциях.

Больше всех ратовал за отправку меня в заповедник Матвей Матвеевич Калаушин, которого я знал еще по работе в Петергофе, и дальше, уже перед войной, мы вместе работали в музее Пушкинского дома, где Матвей Матвеевич был заведующим. Мою кандидатуру поддержали тогда и видные ученые института: Б. В. Томашевский, Б. М. Эйхенбаум, Б. Л. Модзалевский, Л. Б. Плоткин, В. А. Мануйлов, Н. И. Мордовченко.

Утверждение состоялось в первых числах апреля. Как только Лебедев-Полянский подписал приказ, дирекция института выделила мне наряд в ЛАХУ на получение новых штанов, белья и пальто.

Стали готовить снаряжение для заповедника. Выписали настенные часы, пилу-ножовку, два топора, гвоздей разных пять кило, наружный термометр, сапоги с голенищами, бухгалтерские счеты, двадцатиметровую рулетку, пятьдесят листов писчей бумаги. Все это по тем временам было очень дорого...

Канцелярия и музей института подготовили для меня нужные документы — выписку из приказа о моем назначении, доверенность, удостоверение личности, «Генеральный план Пушкинского заповедника по состоянию на 1933 год» и два экземпляра брошюры «Сообщение и акт Государственной Чрезвычайной комиссии по расследованию немецко-фашистских злодеяний в Пушкинском заповеднике» (издание 1944 года). В отдельной коробке принесли мне из академического снабсбыта пять банок тушенки, полкило сахару, пять литров спирту, килограмм соли, двадцать пачек «Беломора» и большую пачку спичек.

Когда все имущество собрали в одно место, возник вопрос: а в чем же мне все это везти в заповедник? И тут хранитель музея Елена Панфиловна Населенко, обращаясь к М. И. Гонтаевой, которая тогда ведала в музее отделом бытовых предметов и прикладного искусства, воскликнула:

— Мария Иосифовна, а не дать ли Семену Степановичу во временное пользование парижский чемодан Онегина? Ведь это не чемодан, а сущий сейф!

Предложение Елены Панфиловны было одобрено, и вскоре знаменитый чемодан стоял в ее кабинете.

Чемодан был действительно знатный. Такого я даже в царских дворцах Петергофа не видывал. Большой, длиною поболе полутора метра, обитый темной кожей, скрепленный по всем четырем сторонам бронзовыми широкими планками, с восемью ручками и дополнительными ремнями, которые опоясывали чемодан по вертикали и горизонтали. Закрывалось это чудище двумя замками оригинальной формы.

— Вот это да! — воскликнул я.

Все смотрели на меня веселыми глазами, в которых светились радость и добро.

Теперь я должен напомнить вам, кто такой Онегин и как этот чемодан попал в Пушкинский дом.

Онегин — Александр Федорович Отто, родом из Петербурга. Сменить фамилию его заставила всепоглощающая любовь к Пушкину. В 70-х годах прошлого века, будучи студентом Петербургского университета, он поехал во Францию, где и остался жить до самой своей смерти. Умер он в 1925 году, в возрасте восьмидесяти пяти лет. Живя в Париже, он начал собирать свою знаменитую пушкинскую коллекцию, в которой были настоящие сокровища: автографы, документы, различные вещи поэта, издания его сочинений, вышедшие в России и других странах, книги и брошюры о нем, газетные вырезки с материалами о Пушкине и его великом наследии.

Среди редчайших документов у Отто-Онегина оказались документы о дуэли и смерти Пушкина, документы архива опеки над семьей и имуществом Пушкиных, учрежденной Николаем I в 1837 году.

В 1909 году Российская Академия наук приобрела эту коллекцию, оставив ее, однако, в руках Онегина до конца его жизни и выплачивая пенсию для пополнения сокровищницы и приобретения специального инвентаря для хранения. В 1920 году Онегин составил завещание, подтвердив, что коллекция его — неотъемлемая часть коллекции Пушкинского дома Академии наук. Спустя два года был оформлен договор, по которому музей Онегина становился собственностью Советского государства.

После смерти Онегина в 1925 году, спустя некоторое время, все материалы были отправлены в СССР и благополучно прибыли в Ленинград. Для особо ценных реликвий Онегин своевременно заказал одному из лучших парижских фурнитурщиков Ж. Маньяру чемодан, о котором идет речь в моем рассказе.

В настоящее время книжное собрание Онегина хранится в библиотеке Пушкинского дома, автографы — в рукописном отделе Дома. Часть картин, рисунков, гравюр, скульптур хранится во Всесоюзном музее Пушкина в Ленинграде.

Так вот какой чемодан был дан мне для перевозки моих «богатств» в Михайловское! Когда все имущество было уложено, Мария Иосифовна передала мне два ключа от чемодана. Ключи были такие же оригинальные, как и сам чемодан: на колечке, к которому они были прикреплены, висел круглый жетончик светлой меди с гравированной монограммой «А. О.».

Через несколько дней чемодан был отправлен на Варшавский вокзал, откуда я, в сопровождении сотрудницы Пушкинского дома Л. И. Назаровой, командированной в заповедник на месяц в качестве экскурсовода, и Бориса Калаушина, сына Матвея Матвеевича, будущего художника, ехавшего со мной для зарисовок разрушенных пушкинских памятников, выехал в Псков. Было это утром 12 апреля 1945 года.

Ехали двое с лишним суток. Поезд еле тащился. Все станции по пути Ленинград — Псков были разрушены. На каждой поезд стоял по нескольку часов. Возле железнодорожного пути сидели, лежали, спали люди. Горели костры, кто кипятил себе чай, кто варил обед...

В Псков добрались поздно вечером 14 апреля. Вокзала в сущности не было. Вокруг станции — длинные землянки. В них ночевали возвращенцы, солдаты, которые перебрасывались кто куда. Город был весь в развалинах, освещения не было. Кругом ходили патрули. Я долго искал комендатуру. От коменданта зависело, как нам добираться до Пушкинских Гор.

Пассажирского движения на дорогах Псковщины не было. Ходили только военные машины, которым было запрещено перевозить штатских. Надвигалась ночь. Мы перенесли наше имущество — чемодан, узлы, коробки — к одной из разрушенных стен вокзала. Уходя на поиски коменданта, я твердо сказал ребятам: «Сидите, не спите, крепко сторожите наше добро. Никуда не отходите ни на миг!»

Возвратился я часа через два. Прихожу и вижу... О господи, крепко спят мои путешественники, приткнувшись друг к другу и закрывшись с головою одеялом... но увы... онегинского чемодана нет. Он бесследно исчез.

Я вновь побежал в комендатуру. Комендант дал мне в помощь трех караульных солдат с электрическим ручным фонариком и железнодорожным фонарем со свечою. Прежде всего пошли смотреть землянки — одну, вторую, третью... В каждой на нарах в несколько ярусов спали, храпели сотни людей. Дежурные дремали при входе возле столиков, на которых светились коптилки. Я сразу понял всю бессмысленность нашего поиска, поблагодарил караульных солдат и вернулся на вокзал к своим ребятам. Ругал я их долго и крепко. Потом подумал: чего ругать-то, толк-то какой?

Так навсегда и пропал онегинский чемодан. В Пушкинские Горы комендант нас отправил на грузовой трофейной немецкой машине, которая никак не хотела идти. Больше толкали, тащили ее сами, чем она тащила нас. Доехали до Новгородки еле живые. На наше счастье, здесь находился секретарь Пушкиногорского райкома партии Петр Михайлович Киманов, очень добрый, отзывчивый человек. Он отправил нас на своей пролетке, а сам остался в Новгородке.

Дорога Новгородка — Пушкинские Горы была чудовищна. Она состояла из воронок и огромных котлованов от разорвавшихся авиабомб и снарядов. На некоторых участках покрытие ее было сделано из настланных деревьев, сильно измолотых автомашинами и танками... Кое-где копошились люди, пытавшиеся хоть немного подправить загубленное шоссе.

Уезжая из Пскова, я еще раз зашел к коменданту. Он обещал продолжить розыск пропавшего чемодана и заверил, что, ежели его найдут, он сразу же сообщит мне об этом в Михайловское. Но сообщения так никогда и не поступило. А от знаменитого чемодана у меня остались лишь ключи. Они и сейчас висят в моем доме над рабочим столом.