У Лукоморья

ВСПОМИНАЯ БЫЛОЕ

Среди старинных живописных портретов, хранящихся сегодня в музеях Пушкинского заповедника, немало написанных неизвестными художниками былых лет. Кто они — эти великосветские красавицы, баре, офицеры, господские дети? Какова их судьба? Никто не ведает!

Непростое это дело — установить имя художника, обстоятельства, при которых был создан портрет. Эти произведения были найдены в разные времена на псковской земле, в бывших помещичьих имениях Опочки, Новоржева, Острова, Святогорья. Некоторые были приобретены у разных лиц еще в двадцатых годах нашего времени. Ряд портретов приобретен в тридцатых годах, но есть вещи, которые поступили в заповедник и в послевоенный период. История приобретения каждого из них оригинальна и неповторима.

Женский портрет, о котором я хочу поведать читателям, сегодня находится в Тригорском доме-музее, на одной из стен коридора, разделяющего дом на две половины. Приобретен он был мною вот при каких обстоятельствах.

Было это в мае 1945 года. Михайловское и его округа только-только начали подниматься из развалин. Люди выходили из землянок, разбирали многочисленные фашистские блиндажи и бункера и возводили из их бревен и досок свои новые хижины. Так делали все жители окрестных деревень. Так делали и работники Пушкинского заповедника.

Никаких других строительных материалов не было. Даже такие простые вещи, как пила, топор, молоток и клещи, были тогда редкостью. Все делалось как в древние времена, все строилось «натуральным» способом. Полы клались из жердин, крыши покрывались камышом, стены — глиной, окрашенной речным мелом.

Брали этот мел со дна небольшой безымянной речушки, находящейся довольно далеко за Соротью. Из этой речки брали мел еще и в те древние времена, когда строили Святогорский монастырь. Как все, так и я ремонтировал свою хижину в пустынном Михайловском.

Решив побелить «горницу», я направился с одним из колхозников из деревни Бугрово на эту речку. Ни телег, ни машин тогда в заповеднике не было. Соорудил я тачку с оглоблями, запряг в него коня Гришку, который был тогда для всех нас, как говорится, на вес золота, и поехали.

За Соротью — кругом пустыня. Речку еле нашли. Глину в ней тоже — слава богу! — нашли. Нагрузили свою тачку. Тронулись в обратный путь. Вдруг слышим, кто-то вдали закричал: «Стой, стой!» — и дал из автомата очередь...

Мы бросились на землю, уткнулись головами в траву. Лежим. Тишина. Слышим, кто-то идет. Смотрим, подошел молодой парень, одетый в солдатскую гимнастерку, в галифе, босой, с топором за поясом и с автоматом в правой руке. Левый рукав его был пустой. Подойдя к нам, он заорал:

— Вы что, слепые? Не видите, куда идете?

— Как куда,— ответил я, поднявшись на ноги.— Здесь идем... сюда...

— Здесь, здесь... А это что? — И парень указал автоматом на подпись, висевшую на колышке, воткнутом в землю: «Смертельно, участок заминирован. Хода нет».

— А ты сам-то как? — спросил я.

— Я — это другое дело,— ответил он. — Мне саперы-разминеры, проходившие по этим местам, инструкцию дали и все разъяснили, как и что!

— А как же нам, где нам-то можно идти?—спросил я.

— Хода нету, русским языком вам сказано!

— Хм! Так ведь мы же сюда живые прошли, в целости и сохранности! Так почему же нам нельзя обратно так, как сюда шли? — продолжал я.

— «Прошли, прошли»... Счастье ваше, что прошли, а вот обратно с грузом пойдете, так еще неизвестно, дойдете ли. У нас тут немало эдаких гуляльщиков полегло.

«Мда...— подумал я, — здорово получается», — и сказал:

— Ну и что же нам теперь делать?

— А вам куда нужно-то? — спросил парень.

— В Михайловское.

— В Михайловское не здесь дорога, а вот там,— ткнул он рукой в сторону и добавил: — Пошли за мной. Так уж и быть, проведу сам до дороги.

И мы отправились за вожатым. Спустились в лощину и здесь увидели землянку, в которой жил наш грозный незнакомец со своей молодой женой и матерью-старухой. Подошли к ним. Поздоровались. Разговорились — откуда, как, что... Зашли в жилье. Хозяйки нас угостили печеной картошкой. Слово за слово — началась беседа. Оказалось, что неподалеку отсюда была их деревня, которой не стало. Я поведал о себе, о Пушкинском заповеднике, о поиске музейных ценностей, разграбленных фашистами, о находках последних дней в Острове, Пскове, Резекне, в окопах, блиндажах...

— Настя, — вдруг крикнул Николай, так звали хозяина землянки, — а ну покажи-ка директору, что мы с тобой здесь нашли!

Хозяйка прошла за холщовый полог, свисавший с потолка, вышла оттуда и поставила на стол передо мною небольшой бронзовый бюст. Я глянул и сразу же узнал эту вещь. Это был бюст Екатерины II из кабинета Пушкина в Михайловском, поставленный в 1911 году при открытии музея. Его подарил председатель Пушкинского дворянского комитета барон Розен из своего имения в селе Глубокое...

— А вот еще, — сказала хозяйка — и опять скрылась за пологом.

Она вынесла живописный портрет, написанный маслом на холсте. Подрамник был расколот, по краям холст был прошит не то шилом, не то гвоздями. Было ясно видно, что холсту, как говорится, здорово досталось.

Несмотря на жалкий вид холста, живопись его была громогласна и ярка. Это был портрет неизвестной женщины «бальзаковского» возраста, в парчовом платье голубого цвета с серебряной отделкой, какие носили знатные дамы в начале XIX века. На груди ее — бриллиантовое колье. На руках браслеты, кольца. Все в портрете говорило о богатстве, чванливости и властном характере.

— А это где ты нашел? — просил я Николая.

— Да все тут же, неподалеку, в одном из разбитых бункеров.

— Друг мой, — сказал я, обращаясь к хозяину землянки,— ты должен эти вещи сдать нам в заповедник!

— А еще куда же, — ответил он, — конечно вам!

Вдруг он вскочил и скрылся за занавеской. И оттуда раздался какой-то визг, словно кто-то наступил кошке на хвост! И появился Николай с гармошкой в руках. Он развел мехи, заиграл и лихо запел старинную псковскую ярмарочную песню:

— А гармонь-то где же ты нашел? — воскликнул я.

— А это у матушки моей спроси... Во время войны положила она сию дедову гармонь в большой котел и спрятала от немцев — закопала в огороде. А недавно выкопала! Чуток подкисла музыка, но голосит еще здорово. Вот послушай. — И он снова заиграл.

Я взял гармонь и стал рассматривать ее. Это была типичная «мужичья» гармошка — небольшая, крикливая, визгливая. Снаружи отделана серебряным орнаментом. У басовых клавиш я увидел выгравированную надпись: «Работали гармонь Тимофею Богданову за 35 рублей. Мастеръ В. Лосевъ и сынъ. Невская застава. Московская улица. Дом 11, въ С. Петербургъ, 1849».

Гармонь эту подарил лично мне сам хозяин. Было это в Михайловском, в июле 1945 года, на первом послевоенном Пушкинском празднике. Сегодня она — реликвия моего дома, одна из самых дорогих вещей его. Да и то сказать, вряд ли у кого на Псковщине есть еще деревенская гармонь, которой почти сто сорок лет!