- Ну а потом уж мы, девчонки, после них батареи мигом поставили. – Она послюнила палец и пригладила волосы на висках. – Во как. Не то что ваш брат.
-Да ну? – сказал Мухин. Мужская честь его была задета. «Однако, рабочая гордость у нее. Мастера, парни – все дураки. А вот девчонки все могут».
- Ага, - Галя поджала ноги и подбородком оперлась о колени. Кожа на коленных чашках натянулась, розово заблестела, коленки стали сильными, квадратными, как лбы собак-боксеров. И вся она, видел Мухин, была не гибкая, но сильная, ладная какой-то приятной ладностью, как крепко сработанная из свежей сосны табуретка.
Когда она вот так сидела, с ногами, на ступеньке, изгибы ее спины и ног еще больше показывали, какое это крепко сработанное тело. Хотелось глядеть на него, на Галины бедра и ноги, но он стеснялся смотреть, отводил глаза.
- Вы очень интересно рассказываете, - сказал он.
Почему-то они опять перешли на «вы», но не заметили этого.
Она повернулась, посмотрела широко на Мухина. Глаза были долгие и дымчатые. Он только сейчас это заметил.
- Ой, да ну что вы, неужели вам интересно со мной? – она еще ближе придвинула к нему лицо, расширив глаза.
Забавно это получалось у нее, как в кино. «Ей бы актрисой быть», подумал он. «Жанной Прохоренко. Да она, пожалуй, натуральнее… Смешная!»
- Интересно, - подтвердил он.
И вдруг взял ее за локоть. Она рассмеялась и вскочила.
- А знаете, мне все равно сейчас корову доить. Давайте я вам молока налью…
- Вы и доить умеете?
- Где ваш бидон?.. Ага, я все умею, что надо в колхозе.
Она весело вышла.
Он сказал ей вслед:
- Ты универсальна, моя бэби, - насмешкой стараясь скрыть какое-то неясное чувство. – Ты просто чудо! Я убит.
Он поплелся к сараю, где девушка доила корову.
… Потом он шел домой, с тяжелым бидоном в руке, в бидоне шепталась пышная пена, парное молоко булькало. Он шел не спеша, кружным путем, огородами. Вечер какой теплый и душистый! Вечер напоен медным звоном цикад. Что это цикады сегодня громкие необыкновенно? Оскар слушал не их, а себя: он ощутил в себе тишину, покой. Какую-то умиротворенность и легкость, как бывает на душе и в теле после долгого купанья. Хорошо бы это чувство сохранить в себе на все жизнь!
Сохранить. А как? Грибы вот консервируют, и ягоды тоже, даже их сок и аромат сохраняется. А этот чудесный вечер – со всеми этими запахами, цветами, таинствами – разве его засунешь для сохранности в бак или в трехлитровую банку? Счастья не засолишь. Не замаринуешь свой час блаженства, своей тихой радости, своего покоя.
А то бы… Эх, а если бы это было возможно! – размышлял он с полной серьезностью. – Вот, скажем, в мире слякотная поздняя осень, на душе – сквозняк, брр… Или зима, холодрыга… - а ты взял, вскрыл баночку июня и хвойного леса, сунул нос в бачок летнего вечера… Как хорошо! Почему до сих пор не изобрели такого? Куда смотрят ученые! Занимаются там чем-то, ракеты, комбинаты, ерундой разной. А вот до этого недокумекали. Позор!
Он и не заметил, как дошел до самых Глинок. Вот и крыльцо, голос Ларисы:
- Оскар! – опять кличет его по-псиному, с ударением на «о». – Все в порядке? Есть молоко?
Мухин кивает. Сейчас неохота ему отвечать. Он вдруг почувствовал, что очень устал от этого похода. Какую-то пустоту в душе, вялость он вдруг ощутил. Странно! А Ларисин голос кажется слишком резким, словно бы насильственно колотится в уши.
- Заходи, заходи, Оскар! Я тебя сейчас молочным коктейлем угощу. Ты ведь хочешь коктейля?
- Нет, спасибо…
Вспомнился тот коктейль. Он отдал бидон и пошел к себе.
Ночью шел дождь. Шумели в распахнутое окно, шумели, бушевали березы во дворе, а за ними – все деревья, все леса, весь лесной горизонт. Вдувало бурей дождевой колкий веер – прямо до подушки, до головы. Оскар метался во сне, просыпался под гулкие обвалы дождя и снова засыпал… Кто-то снился ему, какая-то огромная, хохочущая, с голыми ногами и квадратной спиной, то она бежала куда-то под грохот волн (море почему-то снилось), то сидела – подбородком в колени – одна на высокой-высокой скале. Одна над морем. И глядела на облако, но облако становилось серой собакой, которая скакала по бушующим вершинам леса, а та, с голыми ногами, смутная, как валькирия, кричала со скалы вслед собаке: «Оскар, Оскар..!»
Мухин вскакивал, глядел на шум дождя за окном – мирный простецкий шум простого дождя – падал, успокаиваясь, на постель и снова засыпал.
Встал он поздно. Было солнечно. Весь двор сверкал, переливался осколками росы. Но уже опять набегали тучи. И снова понемногу дождило. День обещал быть серым и пасмурным. Мухин такие дни любил… Приятно в такую погоду бродить по лесу. От ходьбы жарко… Ветер – в лицо, и волосы треплет. Брызнет ни с того ни с сего дождиком, хорошо! Солнце глянет. И тогда солнечными, пыльно-желтыми полосами весь лес разлинован, и под ногами вспыхивает оранжевый ковер хвои и шишек. Вдалеке, за деревьями, на опушке копошатся какие-то фигуры. Странно, что они делают? Заняты они чем-то странным. С какими-то палками, трубками, треногами-раскоряками выше их роста. Как будто каждая из фигурок таскает на себе большого паука. Двухэтажные люди. Какие-то человеко-пауки. «Тьфу ты! – подивился Мухин. – Не пойму что-то». Ветер раскидал по лесу их голоса – даже до Оскара доносится.
- Левей, Рита, левее!
- Так? Витек, так?
- Левей, Рита, левей!
- Так?
- Теперь так!
Мухин подошел, пригляделся. Парень устанавливает теодолит. Другой прильнул к трубе прибора. Он деловито машет кому-то рукой.
Мухин идет по темному, пасмурному лесу, в таинственной сумеречи, под монотонный накрап дождя и шелестение. Лес кишит незримой «муравьиной» работой и голосами. Лес живет таинственной жизнью. Так чудится Мухину. Лес полон какими-то деятельными гномиками с линейками, рейками, трубками, теодолитами… То они вдруг появляются рядом и около, то, как по мановению, исчезают…
- Серега, не трогай, не вытягивай! Это же не наша вешка!
- Ну да! Забыл? Сам вбивал.
- Стой, куда! Куда планку-то потащила!
- А метки, наши метки? Где наши-то колышки?
- Понаехало тут два вуза и сто техникумов! Теперь разберись, где кто метил. Где мы, где они…
- Ну уж, сто. Скажешь, тоже.
- Серега, а ты ихние выдергивай, ставь свои! – веселый девчоночий голос явно поддразнивал какого-то Серегу. – Давай, давай, чего робеешь! Они, небось, не робеют.
Да это ж студенты Галкиного «Стройтеха», - догадался Оскар. – Наверно, и Галка здесь.
Он вспомнил, как она смешно растаращивает глаза и придвигает к нему лицо, как будто хочет рассказать что-то страшное. И рассказывает: «мы белим, а она обратно отваливается». Ах ты, Галка!
- Эй, где наши колышки?! – снова швырнул ветер целую горсть голосов.
«Того и гляди Галка встретится», - думалось Мухину. «Она здесь, в этом лесу».
Потемнело. Забарабанили по листве большие капли. Оскар поскорей свернул в ельник, укрылся под кряжистой старой елкой. Внизу, у самого ствола, было сухо и пыльновато, хоть костер разжигай, и копошились муравьи. Но дождь стал проникать и сюда, и Оскар зашагал от елки к елке, выбирая навес погуще.
Около низинки стеной стояла шеренга старых елей, их острые вершины разной высоты напоминали храм Василия Блаженного. Древний лес. Храмовые ели… Мухин подошел ближе, раздвинул ветви ближней к нему елки – и аж присвистнул от неожиданности. Множество глаз блеснуло на него.
Ребята сидели прямо на мху, на куртках, на своих рабочих чемоданчиках. Они хохотали. При виде постороннего все замолчали. А одна девчонка, уставясь на Мухина, громко фыркнула.
- Кончай, ша, - сказал парень
Две-три девчонки зашептались.
- Эй, славяне, - сказал Мухин, - здорово! Неплохо устроились.
Он видел, что все они моложе его, и не робел.
- Над нами не каплет, - сказал парень под дружный хохот.
Самые простые слова почему-то вызывали у этих ребят громкий, продолжительный хохот. - Присаживайтесь. Вот сюда, - одна из девушек подвинулась.
Оскар сал между толстой девушкой с косичками и парнишкой. В этой компании он сразу почувствовал себя своим.
- Эй, Женька! – крикнули ребята кому-то в темноту леса. – Где ты там? Давай свою гитару.
- Же-еня-а! Ждем! – подхватили девушки.
Из-за стволов появился Женя, долговязый паренек, остроглазый и длинноволосый, с ухватками местного комика. В руках он держал брезентовый мешок.
- Ну где ж твоя стукалка? – спросил чей-то тенорок.
- Нет больше стукалки, - ответил Женя, пощелкивая пальцами по какому-то деревянному предмету в мешке. – Надоели гитары, у всех теперь гитары. Всё! Сменял!
Ребята разочарованно переглянулись.
- А это что? – Женя с ужимкой вытащил из мешка какой-то круглый инструмент.
- Это арбуз! – не растерялась толстушка с косичками. – С двух сторон срезанный.
- На арбузе только ты играешь, - отпарировал парень. – Банджо, хлопцы!
- Женька, на «банджу» перешел?
- Ну, валяй, играй!
- Жень, спой «Я потомок Мамая»!
- Женька, давай «Провожала бабуся пирата»!
Женя поставил прямо напротив Мухина два чемодана, один на другой, уселся, потренькал на струнах, прислушался. Настроив банджо, он откинулся, сделал потешную мину и запел. Ребята заржали хотя ничего смешного в песенке не было. Веселье продолжалось долго. Женька пел разные песни. А под конец затянул «Провожала бабуся пирата», Парни серьезно и мрачно подпевали ему мужественными голосами, иногда всхлипывая и вытирая воображаемую слезу, а девчонки прямо визжали от восторга.
-…Зря сирот не обижай - береги патроны-ы,
Без нужды не посеча-ай злачные прито-оны-ы…
Скрипуче пел Женя, и лицо его сразу делалось скорбное, старушечье. Старушка, в изображении Жени, наставляла внука, который отправлялся на разбой. Тот хрипло и мрачно (тут Женя преображался в пирата) отвечал заботливой бабусе, что он и без нее знает, что делать. А бабуся ласково называла внука «соколом одноглазым». Наконец, она надоела своими советами верзиле-бандиту, и он заявил, что пусть тогда сама и отправляется на дело вместо него. «Ладно». Соглашалась бабуся: «Я- не ты… Давай, выкладывай сюда пистолетов пару».
Дождь захлестал вовсю. Вся группа укрылась под навесом из курток и плащей, натянутом между елок. Девчонки достали из футляра магнитофон.
- Ну как, будем? – воскликнула толстая с косичками.
- Давай, чтоб согреться!
Один из парней включил магнитофон и крикнул остальным:
- Братцы, айда танцевать!
Под навесом стало тесно. Танцевали и парами в обнимку, и группами – нечто среднее между твистом и шейком, а кто просто скакал и дрыгал ногами, налетая на кусты и деревья. Хохот стоял оглушительный.
- Ося, здравствуй, ты откуда здесь?!
Галя, в пушистом свитере и техасах, пробивалась к нему в толпе танцующих.
- Га-аля! – Оскар замахал ей рукой.
Галя подошла. Она молча остановилась перед обрадованным Оскаром, сложила руки за спиной и принялась его разглядывать. При этом она наклоняла голову то к одному, то к другому плечу, и по кукольному расширяла глаза…
- Ишь ты! – наконец, сказала она. – И он тут.
- Галка! – сказал Оскар.
И они пошли танцевать.
Сначала танцевали молча, в обнимку. Галина мягкая сильная фигура упруго покачивалась в такт музыке…
- Вот не думала, что вы придете, - она положила локоть на его плечо, мягко двигаясь в танце. Оскар бережно держал ее за талию.
- А я гулял и наткнулся на ваших.
Он провел ладонями по ее спине. Свитер был пушистый, а спина теплая, податливая.
«Дую шейк…», - громко сипел магнитофон, лента была заезженная.
- Старая музычка, - сказал Оскар тихо, ближе привлекая к себе девушку.
- А, сойдет, - так же тихо ответила Галя.
Она покачивалась упруго и небрежно.
Дождь перестал. Словно короткий ливень обессилил небо, и пустые, ветхие облака быстро ушли. Неожиданно светло стало вверху за деревьями. Галины волосы пахли дождем, мокрой травой, рекой.
Они натолкнулись в танце на кого-то. Это были толстушка с косичками и долговязый Женя. Он по-товарищески подмигнул Оскару и передернул носом в сторону Гали: давай, мол, жми, не теряйся! – так можно было понять эту мимику. И они вскачь скрылись за деревьями.
- Вот комики! – засмеялась Галя.
… Потом они шли рядом по просеке.
- Ну, вон еще до той сосны, Ось. А то меня наши ждут. Отдохнули и хватит…
- Ты с кем работаешь? Кто у тебя в группе? Женька?
- Ой, Женька! С ним поработаешь! С ним только животики надорвешь… А у нас и так все шиворот-навыворот.
- Не понял, - по-военному сказал Мухин. Ему тоже хотелось быть веселым и бойким, как этот комик Женька, как все эти ребята.
- А я тебе скажу. – Галка взяла его под локоть и пошла медленнее, чтобы успеть рассказать «до сосны». – Знаешь, у нас все колышки куда- то поисчезали. Вот пропадают и пропадают, как сквозь землю проваливаются! Мы вбиваем в почву-то, а как приходим потом – их нет…
Сверкало на кончиках веток, на иголках, на стеблях травы вокруг них, сиял в косом луче пар над просекой. Мухину туманило голову, наверно от испарений, от жара. «Про какие там еще колышки она говорит? Ах да, кто-то у них колышки вытаскивает. Какая-то нечистая сила».
- И в поле тоже… Мы их по всему полю искали, бегали-бегали…
Они дошли до сосны, где надо было прощаться.
- Ну, мне пора, - сказала Галка. – Ребята ждут.
И убежала.
… Мухин еще раз встретился с Галей. Это было в субботу, через два дня. Он придумал предлог для своего появления в Редькино – пригласить Галю в клуб на танцы. Суббота же! Хотя танцевать ему не хотелось. Его тянуло просто поболтать с ней. Побродить с ней по лесным дорожкам. Но на этот раз ему не повезло. Галя была занята по хозяйству. То она исчезала в сарае, то мать звала ее в огород. И когда, наконец, они остались вдвоем во дворе на скамейке, мать крикнула с крыльца:
- Галка, к тебе твой архитектор пришел!
«Вот те и на, - подумал Мухин, - «твой», да еще архитектор».
- Ну, в общем, ты как, пойдешь сегодня? – спросил он чужим, ненатуральным голосом.
- Ага. Я бы пошла. Да вот Володька пришел.
- Ну и что? – Мухин делал вид, что не сдается. – При чем тут Володька?
- Это парень мой. Он в архитектурном учится, на первом курсе. – Она, как обычно, расширила глаза. – Обидится, если не пойду, мы с ним всегда по субботам ходим.
Заметив, что Мухин молчит, она вытянутым пальцем дотронулась до его плеча.
- Ну, ты знаешь, это так… Он же не знал. А потом я с тобой пойду.
Мухин стал прощаться.
- Вот прямо завтра. Давай? – сказала она. – Или послезавтра.
Но ни завтра, ни послезавтра они не увиделись. Как назло, зарядили дожди. Практика у студентов временно прекратилась. Многие уехали, Галя тоже.
От нечего делать на третий день Мухин пошел прогуляться по знакомым местам. Погода уже налаживалась, земля кое-где даже просохла. «После обеда, наверно, и студенты появятся», - подумал Мухин, и стал внимательно поглядывать на песчаные обочины и себе под ноги. Ему вспомнились Галины «колышки».
И вдруг с удивлением он заметил, что вот уже третий день с того самого времени, как попрощался с Галей, он совсем не думает ни о чем другом, кроме нее. Ни о своих делах, ни о подготовке в вуз, ни о Ларисе. Мысленно перед ним стояла Галя, свежая и крепкая, с начесанной гребешком каштановой челочкой. Галка, которая с удивлением смотрит на него, Мухина, - «Ишь ты, и ты тут!» - наклоняя голову то к одному, то к другому плечу, которая моложе его на целые годы… Ну и Галка!..
«А что касается ее архитектора, это мы еще посмотрим!»
- Мальчишки, ау! – знакомый Ларисин голос разнесся за поворотом тропинки. Трясогузка, скакавшая по тропке, мигом вспорхнула, как будто оклик ее спугнул. Поддавшись забаве, Оскар шумно хлопнул в ладоши: с куста сорвалась группа воробьев, дружно, как ружейная дробь. Рванули вбок, и снова засели в листве, как в засаде. «У, бандиты!» - шикнул он на них, ему стало беспричинно весело.
- Сере-ожа! Ко мне!.. – звенел Ларисин голос.
Мухин дошел до опушки, откуда вглубь леса вела тропинка, и увидел впереди Ларису. Она шла по тропке и, часто наклоняясь, что-то собирала в рюкзак. Подбежал к ней старший ее малыш, четырехлетний Сережка, потянул за рюкзак в сторону. Вот они вышли на опушку, пошли по полю, по боковой проселочной дороге. Сережка тоже что-то искал, то и дело обрадовано подпрыгивал, взмахивал руками. Младший, Сашок, топотал чуть сзади.
Мухину не хотелось присоединяться к семейству, занятому делом. Он предвидел, что Лариса сразу же нагрузит его кладью, а ему хотелось побродить одному. Он наблюдал издали…
Что же они такое собирают? Черт подери – колышки! Лариса выдергивала из мха на бугорках или прямо из земли вдоль обочины четырехугольные деревяшки, вбитые по самую маковку, и аккуратно складывала в рюкзак. «На растопку», догадался Мухин. «Так вот куда деваются вешки, вот оно, загадочное исчезновение реперов… Она их выдергивает, как морковь…»
Он присвистнул, повернулся, и зашагал обратно. По пути он весело пересвистывался с птицами, и очень метко носком ботинка подшибал с тропинки сухие шишки.
Фитк замолчал, зрачки его глаз оранжево полыхнули. В длинных черных волосах вспыхнули и погасли огненные искорки.
- Ну, ты даешь, - очнулась я. – Я выпала в осадок!
Он усмехнулся.
- Пей свой коктейль.
Мы сидели на диванчике в оградке чужой могилы, только что с любопытством просмотрев кусок чужой жизни, жизни человека, лежавшего здесь, под нами, в земле, и с удовольствием потягивали коктейль через длинные соломинки из черной пластмассы. Коктейль отдавал манго и ананасом.
- А Мухин умер молодым? – поинтересовалась я.
- Да, - сказал Фитк, и добавил: - Кстати, мы можем, не вставая, переместиться на соседнюю могилу. Видишь памятник из черного мрамора? Захоронение тоже восьмидесятых. Вся эта сторона – восьмидесятые.
- А кто там зарыт?
- Девушка, студентка. Там один прикол случился с ней и с профессором. Ну, да сама сейчас увидишь.
- По-моему, это кощунство, бесцеремонно врываться в жизнь покойников, да еще устраивать бар на их могилах, - пробормотала я неуверенно.
- Не, нормально. И гробить своих предков тоже нормально, подумаешь, тормоз сломался, предок сам виноват, техосмотр не прошел.
Я прикусила язык.
- Ну ладно, полетели.
Диван вместе с нами и журнальным столиком плавно переехал на соседнюю могилу. Фитк еще раз полыхнул зрачками, и продолжал:
- Борисов был историк. Свою «зарубежку» читал он очень уж непривычно. Лекцию начинал без всякого вступления, а как-то с середины, словно продолжая давно идущий разговор. Да и каждая фраза начиналась с середины у него. «А мне все понятно», - всегда думала при этом Жанна. В общем, скорее всего, он говорил сам с собой еще задолго до лекции и, придя, продолжал свою мысль вслух, ничуть не заботясь о студентах, понимают они его или нет. Всем было интересно на его лекциях, и такая тишина – муху услышишь. Была у него и такая привычка: рассказывая, ходить по аудитории со стаканом в руке, то и дело прихлебывая, покашливая и продолжая дальше… Все к этому привыкли. Привыкла и Жанка, всегда она жадно слушала интересный рассказ Борисова. А сегодня это его шагание из угла в угол, прихлеб из стакана с каким-то гулким глотанием, и вообще вся эта манера говорить стали ее раздражать. «И чего мотается, как маятник, в глазах рябит. И воду хлещет, как верблюд, - злилась она. – Тоже мне, экземпляр!»
Глянула в окно. На улице вьюжит, а тут в аудитории тепло и душно. Разрумянилась, полусонная от духоты, Жанка чертит в тетради от нечего делать «обнаженную натуру»: людские силуэты. Вытащила из замшевой сумочки зеркальце, погляделась, поправила прическу. «И не скажешь, что мне целых восемнадцать. За шестнадцатилетнюю сойду. А все же хорошо он рассказывает. И не на кого не смотрит».
Она положила зеркальце на стол… Борисов вышагивал от окна к двери, замирал на миг, и снова шел к окну.
«Смешно. Тощий, бесцветный, и стаканом качает. Да еще у доски разгуливает. Нет, просто он такой оригинальный. А говорит здорово!»
Она нарисовала длинноногого атлета с гитарой – нагого, танцующего, с волосами вразлет. «Может, я талантливая, - подумала Жанка. – Мне бы художницей быть. Может, у меня вообще много талантов. Я неисчерпаема, как… как…»
- Древняя история – кладезь… - ни с того ни с сего, показалось Жанке, сказал Борисов.
- Вот именно, сэр, как кладезь, - подхватила она в мыслях. – Вы оценили меня по достоинству. Только крепче держите свой стакан, а то уроните. И сколько же вам все-таки лет? Сорок пять? А вы, вообще, ничего, симпатичный и очень нравитесь мне. Я вам тоже? Мерси. Ну что ж, продолжайте в том же духе. Что? Древние рукописи, Библия? А в учебнике про это нет. Вы нестандартны, отнюдь. Да, вы большой умница и даже симпатичны мне…»
Она полюбовалась фигурами в своей тетради и взглянула на часы. Сейчас будет звонок… «Ваши глаза, маэстро, мутны и блестящи, как отшлифованная галька. Настоящего они не видят, и лишь фиксируют события далекого прошлого. Вы случайно не тот чудак, что изобрел машину времени? А-а, понимаю, вы – Калиостро! Ну, ну, очень приятно познакомиться. А вот и звонок. До следующих занятий, сэр».
Студенты шумно устремились к двери. Жанка накинула на плечо ремешок сумки и вышла в коридор.
Зеркало в туалете уже занято: одна девица причесывается, две другие возле нее курят. Эти старшекурсницы вечно все занимают.
- Кто, Борисов-то, по зарубежке? – сказала девица с обесцвеченными как леска волосами. – Так он отродясь женат не был. У тебя есть английский словарь, а то мой в общаге?
- Он что, женоненавистник? – поинтересовалась другая.
- Возможно, - зевнула первая. – Он вообще загадочный дядя. Мистер Икс.
«Ого! – подумала Жанка. – Все считают его загадочным…» Ну как так вышло, что она сама читает теперь только исторические книги? И жуткие исторические сны комментирует его глуховатый четкий голос. За ним, в этих снах, охотится инквизиция, а она трясется от страха, заметает его следы, хочет спасти, спрятать. Но он все так же упорно ее не замечает и молча отказывается от ее помощи. Да у нее самой историческое имя: Жанна! Она сражалась, ее пытали, ее сжигали на площади вместе с одной старой колдуньей, но, запылав, колдунья вдруг становилась юной и спортивно прекрасной, в джинсах и батнике, или вовсе превращалась в одноклассницу Нинку Чувыкину и кричала Жанке: «Ты его не во сне спасай, а наяву!..» Нинка, она всегда такая, любит всех спасать. Это же Нинка!
Потом Жанка узнала, где он живет. После работы он заходил в гастроном или овощной и шел с набитыми авоськами домой.
Теперь на переменах она всегда стоит у окна. Вот сейчас пройдет Борисов, один или с кем-нибудь разговаривая. И она услышит его голос. Говорит он как-то очень уж учтиво и сдержанно, этакая старая петербуржская манера… Вот он идет.
- Здрасте, Виктор Константинович!
Ответил, скорее, не он, а его спина – уплывающая по бурлящему людьми коридору, как щепка по течению, стиснутая берегами-стенами. «Да что ж это со мной творится? – терялась Жанка. – Как тяжело на душе, когда появляется этот Калиостро…»
Вот опять она сидит на скамейке в институтском дворе. В руках очередной исторический роман. Но не в книгу она смотрит, а за ворота. На эту пару она не пошла, а следующая – зарубежка. «Что же я написала тебе в письме? Вот так и написала, все как есть, что мне совсем паршиво без тебя, что я люблю тебя, вас, синьор, что сама не пойму, как это вышло, неожиданно для меня самой, для тебя, простите, вас, но зачем же, зачем? Не знаю… Я вложила письмо в ваш журнал. Вы что-то отмечали в журнале, увидели письмо, сунули его в карман… А вдруг вы не прочитали его? Ой, хоть бы не читали… Нет, лучше уж прочли бы… Ой, нет… Я другое напишу…»
Жанка, как лунатик, побрела через двор. Она плохо соображала, что творится вокруг. Вахтерша взглянула на часы и надавила на кнопку звонка. Борисов мерил шагами аудиторию и рассуждал с таким видом, будто это он сам стряпал историю, лично устраивал заговоры, а политических деятелей знал как облупленных… В овощном магазине пьяная кассирша никак не могла сесть за кассовый аппарат… Все как-то странно сдвинулось, сместилось в Жанкином сознании.
Теперь чуть ли не каждый день она писала письма ему. И сама кидала их в его почтовый ящик в подъезде. А он… Читал ли эти письма? Как же, угадаешь по нему: лицо такое – прямо англичанин. А если читал?
«Нет, надо поговорить с ним! Все ему сказать». Но она не могла. Только ходила за ним по пятам.
«Подойди, не бойся! – взывала к себе Жанка. – Я ведь кто, Жанна… Может, он поймет, он же одинокий такой. Хватит снов, бреда. Наяву надо спасать, наяву!..» И все же ходила за ним, как тень. Борисов не замечал ее ни возле института, ни в автобусе. Не замечал, что она, как «хвост» в детективе, держа дистанцию, провожает его до дома. Смотрел куда-то мимо или сквозь нее, так он вообще смотрит на все вокруг… А Жанка одна возвращалась домой, плелась по улицам, забитым в час пик озабоченными и утомленными людьми, - все спешат с работы, все остервенело втискиваются в магазины, в переполненный транспорт. На Жанку натыкались, пихали, толкали в спину, ругаясь на ходу. А она не замечала толчков и убеждала себя: «Ведь надо все ему сказать! Он же поймет! Конечно!»
… Устало брел по улице Борисов. После занятий пришлось еще отсидеть на собрании. Медленно валили хлопья снега. Мягкая, снежная, его любимая погода. В дубленке и шапке с опущенными ушами было дремотно и тепло ему. Усталость тихо отступала, и мысли в голове расплывались, как вата в воде. Навстречу шла женщина. Из людского потока только ее выхватил взгляд. Может, просто случайно, или потому, что одета ярко: красное в косую клетку пальто. Лет средних, черноволосая, в меховой шапке абажуром, глазищи с подведенными верными веками, нос с горбинкой. Такое знакомое лицо, что Борисов даже вздрогнул. Нет, не она, слава Богу, но как на Дину похожа!
И сразу: резковатый голос, запах дезодоранта, который всегда исходил от Дины, и свисающие со спинок стульев длинные чулки. Все вспомнилось в один миг! Дина любила капроновые чулки, их у нее было много.
Когда это началось? Когда еще на третьем курсе учились, ему девятнадцать, ей двадцать один. Своего возраста она не скрывала, как другие. Наоборот, даже вроде бы гордилась, что ей уже за двадцать. А может, это было кокетством? Тогда об этом не думалось, просто и это казалось ему в ней необычным. И еще ему нравился ее говор – медленный, распевный, какой-то округлый. Голос этот завораживал, успокаивал, будто сидишь на берегу под ивой и на воду глядишь. Говорила она в общем-то чепуху, так, наверное, что-то случайное. Но все казалось в ней особенным… Высокая, яркая, и нравилась она многим. Сейчас Борисов вмиг вспомнил ее ту, прежнюю, ее круглые как у совенка глаза и темные завитки над ушами… Подолгу гуляли вместе, и он рассуждал о поэзии символистов, Рембо, Франсе. А Дина поддакивала и думала о своем, но иногда заглядывала ему в лицо наивно-доверчиво и дивилась: «Витька, ты эрудит! Все знаешь». И смеялась, нежная и глуповатая, как дорогая импортная кукла. Простодушие и глуповатость Дине шли. А иногда он заходил к ней в общежитие, и подруги Динкины, переглянувшись и хихикая, исчезали из комнаты. Борисов целовал ее пухлые, как у негритенка, розовые губы. Однажды поцеловал даже в институте, при всех, а она засмеялась и посмотрела ему прямо в лицо, так посмотрела, что все поняли, и он понял, и сделал предложение… Первый год все шло вроде хорошо, и он не обращал внимания на забрызганную салом плиту, на свисавшие со всех стульев чулки, похожие на дохлых змей, на ее вечное в день получки : «Хм… Почему так мало? Мы же не проживем на это». Потом что-то у них разладилось. По утрам она, еще сидя в постели (а он тупо смотрел на ее скучное смугловатое тело, на вялые, как две огромные стекающие дождевые капли, груди, на большие соски), быстро размазывала по лицу крем и ворчала: «Черт меня дернул связаться с ученым задрипанным, живем как нищие. Вот у Леси муж шофер…» Вечером твердила: «Все читаешь, читаешь, хоть бы ковер выбил, пока снег на дворе…» Однажды его любимые редкие книги по истории снесла в букинистический магазин… Потом он настолько ее возненавидел, что – какая уж там близость, любовь! Никакой любви не стало у них. И пошли сцены ревности: уязвленная Дина стала допекать его из-за каких-то несуществующих любовниц. Потом, уже после развода, были у него и другие увлечения. Одна, на которой чуть было не женился, такая поначалу вдумчивая, говорившая о родстве душ, оказалась жесткой себялюбкой и вдобавок истеричкой. Расстались, еле в себя пришел… И снова нарвался. Новая была то ли авантюристкой и распутницей, то ли просто дурой, и от нее он тоже долго не мог отделаться. Не везло со слабым полом молодому тогда доценту Борисову. Ну и намучился он! Может, потому что с юности – весь в книгах, в увлекательных картинах истории, которую он так любил и хорошо понимал. А люди вокруг, особенно женщины, были менее понятны.
Та встречная, в красном клетчатом пальто, давно уже миновала. Борисов отогнал воспоминания, вздохнул, и мелко порадовался про себя, что все личные неприятности давно позади. Вот вернется он сейчас домой, в свое спокойное одиночество, в пыльное холостяцкое жилище… Поест, включит приемник, завалится с книжкой на диван. Потом, может быть, засядет за работу. Вся литература, справочный материал – на столе и под столом, всегда под рукой. И никто к нему не сунется. «Мой дом – моя крепость», банально, но справедливо.
Как до умиления знакома эта всегдашняя дорога домой от института! И каждая скамеечка в сквере… Слегка забренчала струна за спиной, Борисов обернулся. На скамейке сгрудились стайкой подростки. Один с пышными до плеч патлами играл на банджо, от инструмента тянулись провода, а из кармана куртки у мальчишки торчала фанерка с привинченными к ней батарейками. Борисов подошел, присел на скамейку рядом с ребятами, вытянул ноги, откинулся. Господи, как приятно развалиться на низкой обледенелой скамье! Не хотелось шевелиться, говорить, думать. Но все-таки сказал:
- Сам сделал?
- Сам, ответил парнишка с банджо.
В куцей курточке с лихо задранным воротником, без шапки, паренек, наверно, мерз. Нос лиловый, щеки синие.
- Смотри, простудишься без шапки-то.
- Не, меня волосы греют. Вот послушай, дядь.
Тронул струны. Голос хрипучий у паренька, но уже чуть басовитый. То ли застуженный голос, то ли прокуренный, а может, ломается: мальчишке лет пятнадцать на вид.
- Где мандарины-ы и абрикосы,
Куда курортников черт зано-осит
Там жил спасатель, не зная горя…
Двое других, тоже без шапок, в брюках, заправленных в голенастые ботинки, подтянули:
- Там жил спаса-атель, не зная горя,
Стирал он джинсы в рассоле моря,
Кадрил курортниц, купался в ластах,
И поддавал вечерами часто…
Эти двое были помоложе, Сидели, обнявшись, в куртках и свитерах, с одинаковыми каштановыми вихрами. Один из них завел фальцетом:
- Весь день валялся на пляже жарком,
Однажды вышла к нему русалка…
Тот из обнявшихся, что с тонким голоском, оказался девчонкой. Куртка нараспашку, под серым в обтяжку свитером проступают небольшие груди. «Хорошенькая будет, когда подрастет», - рассеянно отметил Борисов. Девчонка дерзко глянула на него и запела пронзительно и грубовато:
- Она сказала ему, наяда:
Люби меня, ничего не надо.
Стирать я буду, жить помогая,
А я вот голая вся такая…
Борисов опешил слегка. Потом стало весело. «Чудаки ребята, зачем-то выламываются», - подумал он. Они были ему понятны. Покосился на девчонку, снова подметил два тугих бугорка под свитером. Она понимающе усмехнулась и наставила на него глаза, нагловатые и глупые. «Да не такая уж она детка», - подумал он. – «Лет пятнадцать есть, а то и все семнадцать. Кто ее теперь разберет, эту молодежь?»
- Хорошо поете, ребята, - сказал Борисов. – Ну ладно, пойду.
Он поднялся и пошел к дому. Девчонка свистнула вслед, тряхнула каштановыми кудрями.
Теперь он зашагал быстрее. Отдохнул немного, надо поторапливаться…
Она выскочила из-за дерева и побежала за ним. Борисов уже сворачивал в арку своего двора. Там Жанна и догнала его. Боялась, что уйдет. Нет, она ничего не хотела говорить, неловко было даже на глаза ему попадаться. Было темно, под ногами твердела наледь, скользкий утоптанный снег. И вдруг, совсем неожиданно для себя, Жанка вцепилась в рукав профессора и прошептала:
- Виктор… Виктор Константинович!..
Тот вздрогнул, отступил, отдернул руку. Жанка, как в бредовом сне, ужаснулась: «Ой, что же я делаю?» И стала зачем-то тянуть его рукав книзу. А внутри, во всех жилах, ощутила боль, дрожь и какое-то гудение, словно сквозь нее пропустили электрический ток.
- Виктор Константинович, - и голос тоже стал глухим, задрожал, вроде дрожащего гуда высоковольтных проводов, - это я писала вам, я… - («Ой, что он подумает…»). Она крепко сжимала край его рукава. – Я люблю вас…
Голос ее взмыл стрелой вверх и сорвался. И вдруг ей стало все равно, что подумает о ней Борисов.
«Это что? Что ж такое?! Что ей надо?» - Он чуть не взвыл от мгновенного испуга. Кольнуло больно желудок, во рту возник тошный привкус. Хотелось заорать во всю мочь: «Спасите!»
Резко обернулся. Девчонка была совсем молоденькая. «Семнадцать, двадцать? Да чего она добивается? И вообще!..» Досада и злость охватили Борисова. Он рванулся. С силой оттолкнул девушку, заспешил к своему подъезду.
Дома долго не мог успокоиться. В дубленке, в ботинках ходил по комнате, тяжело дышал. Открывал и закрывал форточку. Сел в кресло и сдвинул на глаза ушанку. Так и сидел. Задремал… Так и через полчаса, в распахнутой дубленке, свесив руку через кресло, сидел он и дремал; перед глазами начали мельтешить машины, дома, лица. Преподаватели, соседи, студенты, письмо, оказавшееся в журнале, куча писем по утрам в его почтовом ящике, сначала он читал их, потом стал сразу комкать и выбрасывать… Так и сидел.
А у Жанны мысли, словно осы, роились в башке… Натворила что-то ужасное, наверно… потому что, когда хотела вспомнить, боль протыкала все тело и гудели провода. Теперь она никак не могла сообразить, что же это было тогда, где она сейчас? Кажется, она упала. Может, от толчка, было скользко. Ударилась, так больно!.. Парень… Парень поднимал ее, хотел помочь, что-то говорил, она отвечала. Лицо в лицо, она помнит только его широкую переносицу и брови углом. Стояли, он поддерживал ее, а она никак не могла понять, с кем, чего от нее хотят… До сознания долетело:
-Ты что, под кайфом? Наркоманка?..
Он повалил ее в сугроб, с силой дернул молнию, рванул с нее джинсы, холод обжег ягодицы и бедра… Все в голове помутилось… Непонятно как, в полубессознательном состоянии она добрела до своего двора, и снова отключилась… Потом она дома, мама с бабушкой суют градусник, таблетки, растирают ее, что-то кричат в ухо, а она не слышит ничего… Гул стоит в ушах, осы, провода, метель в поле, ночь, спать не хочется. Врач, где-то далеко от нее, кричал:
-У вас на «скорой» что, одни ослы работают? Что вы к нам в отделение кого попало тащите? У нас с сердцем лежат, понятно, с серд-цем! А вы нам с травмами, с аппендиксом, и психов… Ну и что, что мы ближе? Везите по назначению. Эй, «скорая»! «Скора-я»! Тебе говорят, осел!
- У нее сотрясение мозга, осложненное сердечной недостаточностью…
- С сотрясением не к нам. Везите дальше. У нас нехватка койко-мест…
- Куда везти…
- Везите в загородную…
Фитк замолчал, в руке появилась сигара, затянулся и выпустил колечками сладковатый сизый дымок.
- А что потом-то было? – мне не терпелось услышать и увидеть продолжение.
Он ответил не сразу. Покурил, потянул через соломинку коктейль, и только потом заговорил снова:
- После уличного происшествия Борисов долго не мог обрести привычный покой. Наконец, все улеглось. Странную эту, очевидно просто ненормальную студентку (так вот откуда все эти письма!) он больше не встречал ни на лекциях, ни в коридорах. Слава Богу, может, ее отчислили? Но, увы, не так долго длился его покой. Не повезет, так не повезет. И вскоре – новая встряска от непрошеной гостьи, на этот раз у себя дома. Вот тебе и «мой дом – моя крепость».
Прошел уже час, как она ушла, соизволила уйти, а он все еще кипел. В гневе смахнул на пол недописанную статью – листки разлетелись по комнате. «Впредь мне наука, не пускать в дом кого не надо, в глазок глядеть. Я-то думал, все уже позади, так нет, принесло ее, ведьму!
Злые, досадливые мысли жгутами били его душу. Ходил по комнате и лихорадочно вспоминал. «Ведь еще тогда она забрала все, подчистую, до чайной ложки! Так нет. Сейчас, видишь ли, опять помощь ей понадобилась. Денег надо. То-то я сначала понять не мог, чего она крутит: «Не могу забыть, соскучилась», и прочее. Номер не прошел, так вымогать стала: «Нельзя бросать женщину в беде, тем более родную!» Потом еще пуще: «Скандал устрою, на кафедру пойду, бочку на тебя накачу…» Шантажистка какая! Взаймы, говорит. Знаем мы это «взаймы»…
Борисов тихо подступил к двери, проверил фиксатор замка, накинул на дверь цепочку.
На паркете тусклые пятна от ее больших каблуков были как следы зверя. Боже, как она металась по комнате! Под пестрой тесной кофточкой топырились груди двумя конусами, и, когда она двигалась, в большом вырезе мелькали чашки бюстгальтера. Она качала бедрами – вельветовые черные джинсы в обтяжку, жестяная бирка на заднем кармане. Вся извивалась. Он старался не смотреть на нее, но бывшая жена так и маячила перед глазами. То плюхалась на тахту, то вскакивала и принималась мерить комнату такими шагами, будто пол ей пятки жег, то оказывалась рядом и клала ладони ему на плечи. Он понял, что ей очень нужны деньги, наверно, на очередную импортную тряпку или вещь, и что так просто она от него не отстанет… Весь паркет от ее следов был пятнистый, как шкура хищного зверя из семейства кошачьих. Борисов поморщился и пошел на кухню за тряпкой.
Две эти встречи – с какой-то незнакомкой и со слишком хорошо
знакомой – как-то странно совместились в его сознании. Наложились одна на другую и стали словно бы одним тяжким, бредовым воспоминаньем… «Женщины?.. Не-ет, от этих баб (все они, верно, даже самые лучшие с виду, по-своему хищницы, истерички, дуры), от них надо бежать подальше!» Старался не думать больше об этом, забыть, уйти в работу. Как раз напал в английских источниках на редкий материал – интересные свидетельства о войне Алой и Белой Розы… И мало-помалу собственные страхи и эта глупая домашняя баталия стали казаться пустяком… В самом деле, у кого не бывает неприятных встреч, каких-то отголосков прошлого, от старых связей… Есть из-за чего волноваться! Обычное дело. Главное – работа…
В институте никто и не заметил неприятных событий в жизни профессора. По-прежнему еще по дороге из дома он в уме начинал свою лекцию и, войдя в аудиторию, продолжал с середины фразы. Все сразу же включались. И рассказ профессора, в паузах и отпивах из стакана, в удивленных размышлениях, был блистательным. Но кого-то в тесной аудитории недоставало, появилась некая пустота, и он невольно это чувствовал. Той пары жадных глаз не хватало – он их даже и не замечал раньше – той одной слушательницы, ошалело глядевшей прямо на него из середины первых рядов. Всё вроде бы на месте, а вот что-то не так в аудитории – такое странное ощущение не покидало его. Но и это – так, мимолетное. Может, показалось только? А может, это какой-то отголосок, след чего-то отболевшего, какой-то его вины?.. Чувство смутной какой-то вины вдруг появлялось в нем. Та девчонка? Метель, гололедица… Кажется, он толкнул ее тогда? Вот и в институте ее нет. Куда она делась? Что с ней?.. Это было не в мыслях, не оформлено сознанием, а в смутном тревожном чувстве, шло вторым планом на фоне читаемой лекции…
«Ладно, все хорошо», - продолжая рассказывать и не думая об этом, внемысленно спорил с собой Борисов, спорили в нем сами эмоции, независимо от него, который полностью, увлеченно читал в этот миг свою лекцию… «Все хорошо, ее просто отчислили. От истеричек надо освобождаться». И все же… пустота во втором ряду как-то беспокоила. Так непривычное зияние в деснах, где был недавно удаленный зуб, саднит и беспокоит, так выбитое окно в одной из комнат зимней дачи, когда уже заморозки и на весь дом несет оттуда холодом.
Хотя все миновало, но Борисову было холодно и неспокойно. Еще холоднее, еще одиноче, чем раньше.
Фитк снова сделал паузу, опять затянулся, со странной ухмылкой покрутил в бокале коктейльную соломину, и продолжал:
- Жанна даже подскочила на койке, увидев Нинку. – в белом халате плечо, знакомая челка на пол-лица, кукольный глаз и нос топориком, все это осторожно вдвигалось из-за двери в палату.
- Ого, Нинка! Молодчага, что пришла!
- Лежи-лежи, что ты, Жанк.
- Нинка, ну ты даешь! Всегда вот появляешься кстати, когда нужно, как добрый дух какой-то! А знаешь, у тебя сейчас такое же выражение, как тогда, помнишь, когда мы в школе контрошку у Генки списывали, вот у тебя сейчас такое же детективное лицо… Ну давай, давай, садись сюда, - Жанна подвинулась, освободив местечко на постели. – Да, кстати, как у тебя с работой-то?
- У меня порядок. А вот твои дела, чую, неважнец. Да?
Из-под копны волос, из-под рыжей челки, подстриженной так, что один ее конец совсем закрывал глаз, а другой едва задевал бровь, торчал лишь длинный нос, и впрямь «топориком», как говорила Нинкина мама.
- Борисов? – понимающе шепнула Нинка.
Глухо застучали об пол яблоки, посыпавшиеся из ее сетки.
- Кстати, сейчас будем есть плоды, - сказала Нинка и, согнув свою длинную фигуру, нескладно опустилась на четвереньки подбирать раскатившиеся по полу яблоки.
Потом они сидели, обнявшись, на койке, грызли «плоды» и выговаривались друг перед другом.
- Дурища! Жизни не знаешь! Идеалистка! Ну что твой Виктор Константинович, что он?
- Эх, если бы ты знала! Он та-ак рассказывает о войне Алой и Белой Розы! Он живет там, а не здесь, там, понимаешь? В эпохах!
- Да он же целлофановый пакет, твой Борисов. Вот, - Нинка щелкнула ногтем по пустому пакету из-под фруктов. – Оболочка, в которой одни твои бредни. Ты его сочинила.
- Он ведь никогда не любил, не знал женщину. Нет у него ни жены, ни любимой, никого-никого! А может, его возлюбленная это Жанна д’Арк, или Мария Стюарт, или… или…
Нинка печально почесала голову, пробормотала:
- Клинический случай.
«Ух ты, Борисов, профессор, заморочил голову девчонке… Нет, это я так не оставлю, - злилась про себя Нинка, - пусть я никакая не студентка, простой человек, но Жанка моя лучшая подруга. Нет, я сама пойду к
этому Борисову и объяснюсь! Поговорить с ним надо, надо нам поговорить. Только вот адрес… Ладно, узнаю у них в институте…»
Свой план она осуществила через два дня.
«А вот тот самый дом, где живет таинственный злодей Борисов…» Нина остановилась и задрала голову. «Тэк-с… Пятнадцать этажей, ого, вот это домище! Над крышей – кирпичный барьер с зубчатыми украшениями. Замок, да и только. Стены крепости. Неплохо устроилась Алая Роза».
Она вошла в подъезд. «Хм, где же лифт? Неужели в этой сорокаметровой башне нет подъемного сооружения?..» Но лифт был, и не один, а целых два. И они находились между первым и вторым этажами, будто нарочно спрятанные от чужого глаза. Борисов жил на десятом. Вот и его дверь в черном дерматине, прорезь глазка. Тоже что-то средневековое. «Ишь, куда Роза забралась, не слишком высоко, но и не низко. И с улицы пыль не долетает, и с чердака не дует. Хитрец. Все учел!» - подумала Нина и нажала на квадратик звонка.
Тишина. Нина прислушалась. Вроде бы движение какое-то за дверью. Будто в квартире кто-то на цыпочках к двери подошел. Даже послышалось ей, как похрустывают суставы чьих-то ступней. Она прильнула к глазку и – странно расширенный увидела в упор, выпуклый, как виноградина, зрачок. Ее, наверно, тоже заметили, из квартиры раздалось глуховато-осторожное:
- Кто там?
- Откройте, почта! – выпалила Нинка.
Дверь слегка приоткрылась, блеснула надетая изнутри цепочка.
- Здравствуйте, - сказала девушка в эту щель угрюмому белевшему там куску лица. «Странный субчик», - подумала она. И произнесла официальным тоном: - Извините, мне нужен товарищ Борисов.
Дверь открылась шире.
- Зачем он вам нужен? – сухо спросил человек.
Нина молча теребила ухо своей шапки.
- Простите, а что вам, собственно, надо? – хозяин подозрительно покосился на ее сумку.
«Боится, не бомба ли у меня там», - решила Нинка и нахально мотнула раз-другой своей хозяйственной сумой. А вслух сказала:
- Я и говорю, почта. Расписаться надо. Может, пригласите все-таки войти?
«Или он чокнутый, или скрывающийся под маской ученого рецидивист…»
- Проходите, - недовольно проворчал хозяин.
Нинка прошла в коридор, затворила за собой дверь. Хотела было защелкнуть замок, но хозяин быстро проговорил:
- Нет-нет.
Он стоял перед ней, вглядывался и ждал. «Как на допросе, - подумала она, - как будто я гестапо». Окинула его взглядом: высокий, сутулый, бледное с желтоватым налетом лицо, но черты красивые. Да он был бы, пожалуй, красивым, если б не угрюмый этот взгляд. Угрюмый и немного затравленный. «Наверно, когда расслабляется, когда думает о чем-то хорошем, он очень даже ничего, - подумала Нина. – А сейчас глаза-то у него жуткие какие, как ножи…»
Все так же молча он смотрел на нее. Пришлось заговорить первой:
- Я вот, понимаете, пришла поговорить с вами насчет одной… В общем, одна ваша студентка…
- Ах, вот оно что! – Борисов брезгливо поморщился. – Так я и знал…
Нинка слегка растерялась. «А что я такого сказала? Чего он знал?» Она пожала плечами и тупо уставилась сначала на пол, потом на свою нелепую громоздкую сумку. Сама себе она казалась такой же нелепой. Идиотское положение.
А тот все молчал, зло и уже как-то спокойно, свысока. Когда Нина снова взглянула на него, показалось, что Борисов похож на пойманного, но ловкого разведчика из детективного фильма, что вот сейчас он бросится к выходу, плечом высадит дверь и удерет.
- Ну и дела… - пробормотала она.
Борисов двинулся прямо на нее, тесня к выходу. Отчеканил:
- Я не знаю никаких ваших студенток. И говорить с вами не намерен. Оставьте эти свои штучки при себе.
- Ой, но я ведь не сказала еще… - спохватилась она. – Но Жанка… Послушайте. Ну послушайте же!
Она вцепилась в пальто, свисавшее с вешалки около двери. Хозяин грубо выталкивал ее из квартиры. Нина упиралась, крепко цеплялась за пальто и тараторила:
- Ой, ну постойте же… Она же в больнице!.. Из-за вас все, из-за вас… Вы такое натворили, это же убийство…
- Что?!
Борисов остановился.
- Что такое? – произнес он с нажимом на «такое». – Убийство?
Нинка смолкла. Кажется, опять сморозила что-то не то. И взглянуть на Борисова больше не решалась, только все сильнее тянула на себя свисающее с вешалки пальто. Хрясь-сь! – раздалось вдруг над головой. Будто что-то обломилось под самым потолком, и на нее обрушился ворох каких-то вещей.
- И-и! - с испугу взвизгнула она и плюхнулась на пол вместе с пальто, металлической вешалкой, шапкой, шарфами и глухо стукнувшимся о ее голову зонтиком.
- Кажется, вы собирались меня шантажировать? – долетел сверху
зловеще-иронический голос Борисова.
- Нет! – отчаянно выкрикнула она с пола. – Ведь она совсем еще ребенок!.. Ребенок же!
- Ого! – все так же произнес Борисов. – Убийство, ребенок… Не слишком ли много для первого раза?
- Чего? – Нинка выбралась из-под вороха одежд, села, почесала затылок и поджала под себя ноги.
- Интересно, - слегка паясничая, продолжал Борисов. – Кто же все-таки убийца и чей ребенок? Неужели во всех этих ужасных злодеяниях повинен я? Может, мне публично покаяться, а? Что вы предлагаете?
Нинка обалдело уставилась на Борисова. Она как-то плохо соображала, что делать дальше.
- Может, вы все-таки соизволите подняться с полу, мадам? – сказал он и галантно протянул ей руку. – Чтобы покинуть мое скромное жилище, вам сначала надо встать. Не на карачках же вы поползете отсюда?
Нинка загнула в рот свою рыжую прядь и пробормотала:
- Ну и ну! Клинический случай…
А Жанну в больнице опять навестили мама с бабушкой. Дни тотались, наступая друг на друга, а она не ощущала хода времени. А к соседке по палате, Лидии Семеновне, сын приходил даже, когда посещений не было, как-то ухитрялся. Жанка сразу его заприметила. Виктор. Вот и накануне: встала, чтобы расчесать волосы, а потом только прошла между койками к окну, глянула во двор – вот он, тут как тут. В дубленке нараспашку, в вязаном шарфе – один конец рулоном вокруг шеи, другой болтается чуть не до земли, - долговязый, тонкий, не идет, летит вприпрыжку меж белыми тополями. Все ближе к их корпусу. Глянул вверх на «свои» окна, заметил ее, Жанку, замахал большой ладонью, как ластой. Приветствует. Крикнул, улыбаясь, что-то. И Жанке вдруг свежо и радостно, будто она у выбитого окна на приятном таком сквозняке (пока Виктор еще бежит, пока она смотрит на него…) Что-то от взлетевшей птицы, осеннего ветра, косого паруса – во всей повадке его, Жанка не может определить, но чувствует это. Летит, летящий весь. И так всегда – даже когда стоит рядом или просто сидит в изголовье материнской койки.
- Лидия Семеновна! – позвала Жанна. – К вам.
Он всегда приходит неожиданно, в неприемные дни, и тетя Шура в строгом накрахмаленном халате, который никак не вяжется с ее затрапезным и опухшим рябоватым лицом, за рублевку проводит его в палату.
Жанка вышла в коридор навстречу. С дальнего конца, с оглядкой прикрыв за собой дверь, парень быстро зашагал к палате. Длинный, на ходу приглаживает короткие темные волосы. А лицо у него круглое, глаза – удлиненные и светлые. Вот поравнялся с ней в коридоре, остановился.
- Жанна, привет! Ну как ты?
- Привет, - отозвалась она. – Все хорошо.
- Поправляешься?
- Да вроде бы.
- На, это тебе, - он вынул из кармана большущий в шершавой кожуре оранжевый апельсин.
- Ой, да ну тебя! Не надо.
- Держи-держи! Не зря же я его волок, - весело, в упор смотрел на нее; так смотрел, будто не Жанна перед ним, а фотоаппарат, из которого вот-вот «вылетит птичка».
- «Волок», - передразнила она. – Подумаешь, тяжесть какая.
«Чего уставился, - подумала, - вечно он меня разглядывает, что я ему, репродукция, что ли?..» Но вообще-то ей льстило, что он так обалдело на нее смотрит.
- Давай почищу, - взял апельсин и стал отдирать ногтями толстую шкуру. Брызнул в лицо дымок сока, свежо пахнуло цитрусом. – Ешь! – сказал он и прямо в коридоре стал кормить ее апельсином: отделил одну дольку, вложил ей в губы, потом другую. Она послушно брала дольки ртом, сжимала зубами, высасывала. Как остро и сладко, как освежает ее апельсиновый сок! А еще больше – внимание парня, его дружеская нежность, его скрытая ласка. Он задерживал над ее губами свою руку, пальцы тихонько гладили ее подбородок и щеку. Ей вдруг так хорошо и дремотно стало, как давным-давно, в детстве, когда мама несла ее, вымытую и теплую, из ванны, завернув в огромное махровое полотенце. Жанке было хорошо и просто и этим Виктором, Витей, как с самой собой. Его ладонь легла на ее плечо… Дверь палаты отворилась. Лидия Семеновна, запахивая синий больничный халат, колченого ковыляла, такая радостная, к сыну. Жанна отскочила от него.
- Мама! – сказал он, и сетка с апельсинами перепорхнула в другую руку, и сам он как вспорхнул: вот стоял он, вот – его уже нет, уже они оба в палате.
- Витюша… - слабо донеслось оттуда.
В тот день Жанка, оставшись одна в коридоре, была растрогана чем-то. Чем же? При чем тут апельсины! Может тем, что увидала чужую радость и счастье встречи? Как они любят друг друга, мать и сын! И сама она вроде бы причастна к их свету, к их счастью, ведь Витя и ее всегда замечает, явно льнет к ней.
А сегодня – уже совсем не то, сегодня Жанне грустно. Лидия Семеновна рядом на койке покряхтывает, меняет позу. Она хоть и не очень старая, но грузная, у нее такое изможденное серое лицо. От нее веет одеколоном и зубной пастой, она «держится», но ни бодрости, ни аппетита нет; видно, дела ее плохи. А Жанне опять видится ее Витя, его легкий шаг, повадка шагать бегом и чуть косо, как парус – под углом к воде – летящей яхты. Нет, на Лидию Семеновну он ничуточки не похож, ну вот нисколечко! Может, в отца?.. Она встрепенулась: да вот он, входит в палату. Быстро подсел на койку у матери, кивнул Жанке. Потом Жанна вышла в коридор, чтоб не мешать. Чтобы он на обратном пути опять постоял с ней в коридоре, где им тоже никто не помешает. Но он проскользнул на этот раз мимо, лишь поспешно рукой махнул. Напрасно она ждала. Она уныло вернулась в палату, встала у окна. Посмотреть хоть, как он уходит. Во дворе ждала кого-то девушка: невысокая, в длинном пальто с капюшоном. Поглядывала то на окна, то на подъезд. Вот она заулыбалась, двинулась вперед. К ней вприпрыжку летел паренек в дубленке, Витя. Подскочил, как бережно поправил он ее капюшон, обнял, наклонился к ее лицу… Сейчас поцелуются… «Да что он в ней нашел? – подумала Жанка. – Нескладеха какая-то. Ни кожи, ни рожи, репа в капюшоне! Мымра, и все!»
Она в сердцах прихлопнула муху на подоконнике и отошла от окна. Почувствовала вдруг такую ломоту в затылке, что слезы навернулись на глаза. «Тихо!» - приказала себе и вышла в коридор.
Кто-то во врачебном халате бойко шел по коридору. Чтоб успокоиться, она стала его разглядывать. Мужчина, невысокий, полнеющий, живой мужичок с розовым бодрым лицом. Остановился рядом с Жанкой, спросил дружески:
- Что, голова болит? Подожди, сейчас таблетку принесу. Ты из третьей палаты?
- Ага.
- А зовут как?
- Жанна.
- Правда? Красивое имя. А я смотрю: девушка такая красивая, а лицо бледное, значит голова болит.
Жанка досадливо дернула плечом. Почувствовала, что вот-вот расплачется. «Спокойно. Я же ведь красивая. Ишь, как этот на меня уставился, так и ест глазами. Очень даже красивая. А та мымра в капюшоне, ну и пусть. Она ему надоест скоро…» - Чуть полегчало. – «Спокойно! Вот назло всем им заморочу этому голову». Она состроила очаровательную улыбку, и нацелила на медика «киношный» взгляд исподлобья.
Тот обрадовано заулыбался.
- Ну что ж, милости прошу в гости, моя койка слева, - сказала она и, покачивая бедрами, направилась к палате. «Кто он, лаборант или санитар? А может, врач?»
Лидии Семеновны не оказалось, ее перевели в бокс. Значит, и Витя сюда больше не придет. Нескольких больных уже выписали, но койки пустовали недолго. Появились новые люди со своими пакетами и разговорами…
Жанка легла в постель и отвернулась к стене. Паршиво было на душе. Все ее раздражало: белые тумбочки впритык, муторные стены, болтовня больных женщин. Натянула одеяло на голову. Тумбочки и стены исчезли, но голоса остались – въедливыми осами так и лезли в уши. Она рывком вытянула из-под головы подушку и нахлобучила ее сверх одеяла. Но бабья болтовня стала от этого еще слышнее. Дробный украинский говор перекрывал остальные.
- Я, девки, тогда, значит, лимитчицей была. Ну, семнадцати нет, после школы мне все хи-хи да ха-ха. Симпатичная была страсть, а сама-то рослая, а как волосы распущу да глаза намажу, так все парни мои. Ну, баловалась, бывало, с ребятами, как и все девчата наши, ну да никого не любила. И вот раз, значит, идем мы с девками в театр. И вдруг вижу! Ой, девки, как глянула я на него!.. Ну, сидим мы с девчатами в буфете, антракт, а народу жуть, все столики забиты. Он подходит, значит, лет тридцати так, видный такой! Высокий, одетый импортно, причесочка от лучшего мастера, сам такой чернявенький, а глазищи синие, как иллюминация горят, и все на меня одну зыркает. «Девочки, возьмите в свою компанию». Ну, девчонки захихикали, подвинулись, а он возле меня стоит и на край моего стула присаживается, а я сижу, и что на меня нашло, не знаю, никогда со мной такого не бывало, а я… Вот так и познакомились. Сперва ко мне в общагу ходил. Ох и любила ж я его, девки! Прямо помутнение какое-то… Потом я у него и жить стала. Квартирка однокомнатная, паркет, шкаф гардеробный, значит. Костюмов у него, девки, рубашек – прорва! Любил одеться, черт глазастый. Ну, значит, кормила я его, одевала, деньги он у меня брал, «карманные» называл их. Не работал, не. Ну не хотел. Мож, спекулировал чем. А я вкалывала в две смены, дуреха, выкладывалась для него, за рублем гналась, значит. А он днем, пока я на работе, где-то шлялся, вечером приходил, это я уж потом узнала. Отпуск мы проводили на Украине, у родни моей, сказывался моим мужем. А квартиру свою на это время сдавал за шестьдесят рублей. Вот так-то. Сволочь он был, а я, дура, любила его. Старалась. Потом узнала: он, гад, всю свою жизнь вот так на бабах ехал. И до меня у него были девчоночки глупые, и после. Чуял, гад, кто деньгу зашибает, нюх у него был волчий. Жениться, конечно, не собирался.
- Вот подлец, - отозвался кто-то.
- По-одлый, по-одлый, - поддакнул другой голос.
- А все они такие. Я вам, бабы, вот что расскажу, - заговорили слева. – Был у меня отчим. Такой весь вежливый, непьющий. Шофером работал. А сам с высшим образованием.
- Чего ж тогда шоферил?
- А чего же? Инженер сколько получает? А шофер зашибает нормально, и левачит, а чего ж? Мамка у меня продавщица была. А как померла мамка-то – ой, подруги! Деньги после нее остались, все мамкины сбережения, так он фиг нам с сестрой дал. Из дому нас выжил, к тетке мы жить укатили. Мы с Ленкой еще в школе учились тогда. Боялись мы его шибко. Вот так-то, подруги.
- А, хватит об этом! Надоело, - досадливо отозвались через койку от Жанны. - Мужики все такие. Вот мой муж: ласковый как теленок, что ни слово у него – милая, любимая. А сколько я абортов от него сделала, сколько в кожно-венерический из-за него таскалась! И каждый раз: «Прости, милая, не хотел, нечаянно, так вышло, в последний раз…» Я ему: «Последний раз-то твой резиновый выходит». Вот ведь что… Прикидываются они все, им лишь бы своего добиться, а там хоть трава не расти.
- Такая уж их подлая порода. Пропадешь совсем ни за грош ни за копеечку…
- А мне муж сотрясение сделал, треснул спьяну, упала, и на тебе, сотрясение мозга, вот сюда и загремела…
Жанка откинула одеяло с лица. Перевернулась на спину, уставилась в серый, в подтеках, потолок. Озлилась: «Каждый раз вот так. Все одна и та же трепотня. Ноют-ноют, на жизнь жалуются, на мужей-зятей, и не надоест им, вот зануды! А сами, лишь помани, опять бегут. К тем же мужикам. Ну что опять завелись, как патефон испорченный. Выздоровеешь тут, как же. Ни днем, ни ночью покоя нет… - Она поскребла ногтями свою немытую
голову. – Ни ночью. Храпят, как извозчики, духотища, бормочут что-то во сне, вскрикивают. Черт те что, а не палата…
Да-а, заснешь тут, как же! Вот и лезут в башку мысли всякие. О Витьке об этом. О Борисове. И обо всем прочем. Расстройство одно. Да еще болтовня эта бабская, наслушаешься тут всякого. Вот не повезло их палате. Такой контингент подобрался, как нарочно. Стоит только одной какое-нибудь идиотство свое рассказать – и сразу, на тебе, со всех коек такой же бред посыплется. И такого наплетут, хоть стой, хоть падай. А ты потом думай лежи, тьфу! И неужели все это так и бывает? Все правда?! Весь сон пропадет с ними.
Она рывком опять перевернулась на живот, накрыла голову одеялом. «А ведь он даже узнать не захотел, где я, - раздраженно подумала о Борисове. – Ему все равно, жива я, умерла ли… - От злости у Жанки даже скулы свело. С трудом сглотнула слюну. – Вот негодяй! Толкнул меня так, что я башкой об лед трахнулась, и не заметил даже. Сволочь. А я могла и вовсе концы отдать. Да он небось и не заметил даже, что я существую на земле. Что я дышу, учусь, хожу на его лекции! Я для него всего лишь фамилия в журнале, одна из многих человеко-единица, за которую он получает зарплату. Так, что ли? Ему что я, что какая-нибудь там лимитчица, «балующаяся» с парнями… Интересно, ходят ли к нему лимитчицы, или как их там?
Завтра посетительский день. Придут мама и бабушка. Господи, поскорей бы! Как хочется домой!..» Жанка свернулась под одеялом в клубок и тихо заревела в подушку. Плакала, плакала, и не могла остановиться. От этого стало так хорошо, легко и скучно! И хотелось вот так лежать, не двигаясь, и плакать. И больше ничего.
Фитк прервался, картинка погасла, словно выключенный экран. Я заметила, что наш журнальный столик видоизменился, он стал выше и длиннее, а Фитк курит кальян. Передо мной тоже оказался кальян. Я затянулась, голова пошла кругом, и тут в пространстве вспыхнула новая картинка, а голос Фитка зазвучал сам по себе, без его участия:
- Ух, я симпопуля как сосиска! – изрек веселый Войтек и потер толстый нос. – Разве меня нельзя не любить? – по-русски Войтек говорит не очень правильно. –Хочешь жвачку?
И, не дожидаясь ответа, выудил их кармана куртки горсть жвачных пластинок в ярких обертках, зашвырнул их в Нинину сумку.
- А я на «Бонни Эм» был! – прибавил он.
- Без билета? – не поверила Нина.
- Как всегда.
- А как же ты мимо билетерш проскочил? – Нина запустила пальцы в свои рыжие лохмы, пытаясь пригладить.
- Да она торчит там, как сосиска, я и прошел мимо.
Белейшие ледяные джунгли на стекле вдруг заполыхали – это солнце разлилось по разукрашенному морозом окну. Солнечно стало в комнате, солнечные полосы легли по всему паркету. Они же оранжево вспыхивали в Нининых волосах, на большом ореховом шкафу. А плечистый и спинастый Войтек, такой рослый и большой, сидел по-турецки на тахте и возился с магнитофоном.
Войтек, бывший Нинкин одноклассник и лучший, кроме Жанки, друг, ездил вместе с матерью в Брно, на свою родину. Теперь он снова, наконец, в Москве… Нинка знай себе жевала жвачку и без умолку болтала – еще бы, она не виделась с Войтеком целых два месяца, а за это время столько всего накопилось, не пересказать, уйма всего! А ей не терпелось все поскорее выложить Войтеку. Ну вот хотя бы про зуб…
- Представляешь, - мычала она, ворочая языком за щекой вязкий комок жвачки. – В час ночи вдруг просыпаюсь. Боль – будто башку распилили, жуть! Зуб, представляешь?
- Зуб? – переспросил Войтек, что-то подвинчивая в магнитофоне.
- Болит! – радостно кивнула Нинка. – Одеваюсь, качу в дежурную больницу на Дзержинке. Темень, ни зги! Таксист заигрывает!
- Заигрывает? – Войтек ревниво покосился на нее.
- Ага, - кивнула Нинка. – «Айда, говорит, в ресторан прокатимся, девочка…» - «Какой, отвечаю, ресторан, у меня зуб! Гони на Дзержинку!»
- Пригнал? – Войтек ткнул пальцем клавишу, диски завращались, с тихим шелестом перематывая пленку.
- Приехала. Врач в кресле храпит, аж стены пляшут. Бужу его, трясу, за халат дергаю. А он приоткрыл один глаз и ворчит: «Ну, чего еще там?» Я ему: «Дяденька, зуб болит…» А он зевает и бормочет недовольно: «Ну и что? А я спать хочу». Наконец, уговорила я его. Сделал укол, заморозку, значит. Сказал: «До шести утра болеть не будет, а там приходи». Ну, еду домой. Разделась, легла. В четыре снова боль, жуть! Вскакиваю, шлепаю босиком взад-вперед, ни анальгин, ни тройчатка, ничего не помогает, сигаретами дымлю как паровоз, полощу одеколоном. Ни фига! Болит!
- Болит? – Войтек сочувственно поскреб пятерней курчавый чуб.
- Болит, - кивнула Нинка, щурясь на солнце. – В пять одеваюсь, значит, бужу отца: «Папочка, поедем со мной на Дзержинку?» - «А почему не на Ленинские горы?» - говорит. Ну. Опять тащусь в больницу. Врач храпит в кресле в той же позе, носом такие трели выводит соловьиные, аж голова в такт дрожит. Ну, тормошу его, дергаю, а он просыпается и мямлит: «А, это ты, Люлёк?» - «Угу», - мычу. «Не кричать можешь?» - «Не знаю», - говорю. «Будешь орать, вышвырну!» - говорит…
- Вышвырну? Так и сказал? Ха-ха-ха! – залился Войтек. – Ни фига себе, врач! Слабонервные, покиньте зал! Цирк! – он дрыгнул пяткой в толстом синем носке.
- Ха-ха-ха! – расхохоталась Нина.
Войтек остановил диски и нахал пуск. Зарокотал джаз. Сквозь гул и грохот кто-то на разные голоса выкрикивал одно и то же: «Бабл ю, бабл ю, бабл ю…» - так слышалось Нине.
- А бабл ю! – заорал Войтек и подпрыгнул на тахте так, что внизу глухо охнул паркет.
- Ха-ха-ха-ха! – тряслась от хохота Нинка. – Ци-ирк! Ох, Бондаренко, ну ты даешь! – назвала она его по фамилии, по старой школьной привычке.
Фамилия у Войтека украинская, по отцу. А мать чешка из города Брно. Вот и получилось, что Войтек учится сразу в двух школах: то у матери живет в Чехословакии, ходит в тамошнюю школу, то по отцу соскучится и сюда едет, учится тут. А вот теперь, когда школу кончил, никак Войтеку не решить, где жить ему, где поступать в институт, в Праге или здесь? Ведь он любит обоих своих родителей, а те жить вместе не хотят, по разным странам разбежались. И оба Войтека любят. Да… У него проблема.
- А бабл ю! – снова возопил Войтек, вскочил, перевернулся на руки и замахал в воздухе ножищами в потертых джинсах. Сзади, на толстом его заду, красовалась кожаная полоска с буквами «Wrangler». Нинка в кресле, поджав ноги, жевала резинку и по-свойски любовалась потешным Войтеком, особенно близким и милым для нее сегодня, потому что напоминал ей школьные годы. Из кухни лился терпкий аромат: Войтекова бабушка заваривала для них чай по какому-то своему особенному рецепту.
- А бабл… - рявкнул было стоящий на руках Войтек. – Приедешь к нам в Прагу? Мы с мамой сделаем тебе вызов.
- Приеду, - сказала Нина. – Интересно, что за город?
- А насовсем останешься? – Войтек лукаво поглядывал на нее перевернутым лицом и бухал пятками в стену. Волосы бахромой свисали над тахтой.
- Зачем же насовсем, - удивилась Нина. - Я же здесь живу.
- Ну, если замуж выйдешь. Ну за иностранца, скажем… - Войтек перевернутым лицом глядел на нее.
- Ну и что? – Нина не могла понять. – Все равно, зачем же насовсем?
- Не поедешь? Никак?
- Не дури, Войтек… Нет уж, мне и тут хорошо.
- А со мной? – Войтек улыбался и болтал ногами под самым потолком.
- Ну с тобой, конечно, кА-акой разговор!
Нинка вдруг ни с того, ни с сего запустила в него подушкой. Войтек потерял равновесие и шмякнулся на пол. Вскочил, с размаху сел – аж что-то звякнуло внутри тахты.
- Правда?!
Нинка скорчила гримаску, дразня его:
- Ведь ты симпапуля. Как сосиска.
Помотала головой, будто стряхивая с себя солнечную полосу, которая теперь прошла по ней. Зажмурилась, отвернулась от бликов солнца. Лицо ее порозовело. Поднялась и подошла к окну. Ярко, снежно, искристо на улице! Ветви тополей в шершавом инее, таком кристаллическом, как кораллы, белые кораллы зимы! Нина смотрела, как там по лыжне бежали двое мальчишек. Один, малыш, семенил в черной шубке, а другой, постарше, то и дело догонял меньшого и наступал на его лыжи. Маленький сердился и все пытался огреть обидчика лыжной палкой, а тот увертывался и ликовал. И ей тоже стало весело и захотелось на мороз.
-Гав-гав-гав-в! – протявкал Войтек по-собачьи. Он уже опять кувыркался и болтал в воздухе ногами.
Нина обернулась.
- Ну, если ты пес, пойдем гулять. Где поводок?
- Войтек брыкнул пяткой воздух и вскочил с тахты.
- Ба-а! Чай готов? – крикнул он в сторону кухни. – Мы гулять хотим!
И, обняв Нину, закружил ее по комнате.
А Жанка все еще маялась в больнице… «Что-то давно уж Нинку не видать… Может, пойти звякнуть ей из автомата на лестнице? Совсем забыла меня… - она соскучилась, да и вообще ей порядком надоело томиться в палате. – Вот кому весело! – размышляла Жанна чуть свет, после «температуры», когда не спится уже, а вставать еще не скоро. – Войтек ее толстый приехал, и вообще у нее тыща друзей и дел. Чувыкина же! В классе, бывало, как произнесут это «Чувыкина», всем смешно и интересно. Ясно, опять Нинка что-то затевает. Вроде коллективного воспитания кролика, взятого из зооуголка, или шефства над баней номер семнадцать, что на набережной по соседству. Кролика Нинка взяла к себе домой, у нее уже были кот и пес. И вдруг кролик стал у них лидером, а большой пес и кот жутко его боялись. Оказывается, у кроликов очень сильные лапы, обычно задние, но у этого и передние были будь здоров, и он лупил кота и пса по мордам. Стоял на задних лапах и, как барабанщик, быстро-быстро лупил их. Они прятались от него, когда он был не в настроении. А однажды кролик попробовал сырое мясо из собачьей миски, оно ему страшно понравилось, и он стал мясоедом. Отогнав пса и наевшись мяса, он делался жутко энергичным, и пес с котом разлетались по разным углам. Видимо, это был какой-то неправильный кролик. Нинка вместе со всем классом пыталась перевоспитать кролика, забавно было… Интересно, чем она сейчас занимается?.. Дел, небось, по горло, даже некогда навестить больную подругу…» Скучно Жанне. Зато вместо Нинки стал навещать ее тот самый санитар либо лаборант, веселый дядечка, что принес таблетку. Заглянет в палату, будто по какому делу, и вроде невзначай присядет возле Жанны. Сунет что-то в тумбочку – редкие снотворные, а то и шоколадку – и давай лясы точить, и все с намеком на свои чувства. Жанна злилась: «Дурень старый, хоть тоже считает себя молодым. Разве сравнить его, например, с Витей, таким легким и нежным». Да, нежным… Только целовал-то он нежно не ее, а другую девушку, в капюшоне… Жанна с мукой вспоминала все-все с самого начала, с той самой древне-борисовской эпохи. А на лаборанта и внимания не обращала. Только злилась, когда он опять заглядывал в палату, хамила ему, рывком отворачивалась к стене, чуть завидит его розовую рожу в дверях. Соседки дотумкали, от них не скроешь, встречали теперь его насмешками да шуточками:
- Опять к нам Ромео топает.
- Лошадка-то с норовом попалась, поди объезди такую.
- Да где ему, на ковбоя не тянет.
Палата отвечала смехом. Он стал заглядывать к Жанне все реже. В коридоре лишь, на бегу, поздоровается, кивнет и мимо, мимо. А потом случилось это… Ночью как-то вышла Жанна в коридор. Оглянулась: никого… И проскользнула в служебный туалет, куда больным ходить запрещено. Зато там всегда чисто, свежо, да еще зеркало в рост, а большие зеркала – ее слабость. Тут-то он и подстерег ее – дежурство его, что ли, было? – когда Жанна совсем одна причесывалась перед зеркалом. Обхватил, задышал жарко, часто, прямо ей в лицо, фу, мерзость! Да он пьян! Притиснул в углу меж окном и раковиной. Так притиснул, что и пикнуть не смогла. Да что там пикнуть – вздохнуть невозможно. Распахнул ее халат. Лапы остервенело хватали ее полуголую грудь, навалился всей тушей… Губами больно залеплял ей рот… Она отбивалась, как могла, откидывала в стороны лицо, но сил не было. Обмякла, потемнело в глазах. Судорожно вдруг свело горло…
Рвало ее долго. Лаборант испуганно лепетал:
- Ладно, ладно! Что с тобой? Ну, хватит. Ну, перестань…
Добралась до палаты, повалилась в постель. Все спали. В душе что-то рухнуло, подалось под напором мутной гадости. «Скоты они все. Самцы поганые. Ну и гадость! Так вот что такое все их чувства, вся их любовь!..» Ей снова вспомнился Борисов, оттолкнувший ее, вспомнилось, как она упала, и как ее изнасиловал парень на снегу… Только сейчас она вдруг с ясностью вспомнила того парня и все, что случилось…Даже плакать не хотелось. Было только скучно и пусто.
Через день Жанна сама позвонила Нинке, но не застала ее дома. Время было утреннее, перед обходом, она стояла на сквозняковой неуютной лестнице и звонила – не домой, а только Нинке, - хорошо хоть монетами запаслась. Куталась в халатик, а рядом тоже дозванивались и судачили между собой немолодые женщины, одна из них курила, Жанна попросила у нее сигаретину. Курила, куталась в халат, так и не дозвонилась… И вечером тоже. Ну конечно, ведь суббота. А в субботу разве застанешь Нинку дома!
Да, у Нинки в тот день были свои дела. А на воскресенье с утра она наметила: в полдень с Войтеком на Самарский, показать ему Дуровский зооуголок. С четырех – к Жанне. Давно у нее не была. «Можно и Войтека притащить с собой, он потешный, всем понравится… По пути купим фрукты… Нет, - решила Нина, - куплю сейчас, а то потом не достанешь».
Наскоро оделась и полетела переулком, по навьюженному с утра снежку, к магазину «Овощи-фрукты», с ходу раскатываясь, как всегда, по черно-лаковым ледяным дорожкам, заметаемым быстрой поземкой. И тут же хлопнула себя варежкой по лбу: «Борисов! Как же я забыла? Ведь надо же с Борисовым, в конце-концов, поговорить, хоть на улице, хоть где, а это можно лишь в воскресенье, когда он свободен, то есть сегодня. И дом, кстати, недалеко…»
Планы менялись. Из магазина – повезло, яблоки и апельсины, всего достала! – позвонила Войтеку:
- В два жди около диетстоловой. Помнишь! Ну там, где еще рядом «Кулинария» и омовая кухня…
- Омовая?! – Войтек захохотал, сразу включаясь в их всегдашнюю, еще с детства, игру словами.
- Ты что, закон Ома не проходил, что ли?
- А при чем тут кухня?
- А приходи, узнаешь… - Нинка торопилась, кричала в ледяную, тусклую от изморози трубку. – У меня все! Только не опаздывай, у нас дел с тобой по самую завязку!
И она побежала дальше, весело раскатилась вдоль ледяной дорожки и мысленно досказала Войтеку: «А потому «омовая», что на вывеске «Д» отскочило. Вот посмеемся, когда там встретимся! А сейчас – к дому Борисова, авось повезет…» Нине было беспричинно радостно с утра, и росла уверенность, что уж сегодня-то все ей удастся, все будет отлично у нее! Раз день так классно начался…
Борисову же было как никогда скверно в этот день. С утра ему нудно и неотвязно почему-то вспоминалось его непростое детство. И спал плохо: только к рассвету уснул. Встал в одиннадцатом часу, никогда так поздно не вставал. Ломило голову, вялость, ничего не хотелось делать. Включил радио, открыл фортку. Дунуло колкой крутой вьюгой, бодростью… Но бодрости все равно не прибавилось, вмиг промерзнув, он снова затворил фортку. Дом напротив казался рассеченным наискось: нижняя часть – мутно-синяя, а вся верхняя – ясная, солнечная. И ковыляла старушечка там, внизу, по газону в пороше, сеяла мелкие, как мышиные надкусы, следы. Ну в точности такая же, как и в тридцатых, и в начале века, и сто лет назад…
Он стоял у окна и водил по щеке электробритвой, тонко жужжащей, точно застрявшая меж рамами осенняя муха. Сколько в детстве, когда-то давно, их валялось, засохших мух, под окнами, как знаком такой звук!.. Тягостно стало Борисову, снова охватило беспокойство, того же самого, что и в детстве, боязнь всего нового, страх выходить на улицу, где неизбежны всякие встречи и разговоры. Он слегка заикался, и разговоров с соседями, случайных бесед он боялся тогда и избегал. И мать недобро вспомнилась: еще моложавая, в черной длинной юбке и с сигаретой в наманикюренных пальцах; к ней приходят какие-то дядьки, а он сует ноги в валенки и с ненавистью к ним всем, с диким напряжением в горле бредет – по ее приказу – в булочную за хлебом… Мальчишки подстерегали его и били… Потом стало полегче. Книги, наука, реванш он брал в битвах и победах разных эпох, подставляя себя на место героев… Как давно все это было! Он мотнул головой, отмахнулся, как от мух, от мучительных воспоминаний… Зачем себя растравлять? Мало ли что было когда-то! У каждого свое детство, свои обиды и беды. Зато сейчас его все уважают в институте. И как раз за это, за такой характер, не только за знания – выдержка, сдержанность с людьми, даже этакая элегантная сухость, за нею, может быть, таится скрытая сила, кто знает? Может быть, он вообще сильный человек, (так размышлялось спросонок Борисову), но сам этого не знает, а в этой отрешенности от обычных дрязг и суеты – его верность науке. Ведь он так далек от всего такого – от всех этих интриг и подсиживаний на кафедре. Его считают серьезным ученым. И никто не знает, что он просто боится… Боится всех, как в детстве.
До полпервого провозился с уборкой. Потом заглянул в холодильник: пусто – и пошел в гастроном.
Глаза ломило – снег был такой яркой белизны! Вьюжка стихла, родниковой чистоты воздух беззвучно звенел. Все кругом чуть-чуть дрожало в морозном воздухе. А Борисову было совсем не радостно, было знобко и даже чуть страшновато, не хотелось даже заходить ни в гастроном, ни в столовую.
В магазине, в колбасном отделе, шумела взбудораженная очередь.
- А чегой-то бы мужчине без очереди отпустили?
- Да-да, вот только что, дали без очереди!
- Ка-акому мужчине? Да если б я всем мужчинам без очереди давала, у меня бы давалка отвалилась…
Борисов поморщился и вышел на улицу.
Последнее время ему все казалось, что кто-то за ним следит. Нервы, что ли, пошаливают… Вот всегда так: стоит не выспаться, и лезет в голову всякая чушь.
Чья-то тень на снегу застыла как вкопанная прямо перед ним. Рядом остановилась девушка. Воскликнула:
- Ай! – и зашагала справа от Борисова. Идет, глядит на него круглым глазом, влажный от снега клок волос завешивает другой глаз. Пальто на ней – покосился Борисов – вроде солдатской шинели. Вся какая-то дубоватая и глядит одним глазом нерешительно. Разумеется, Борисов ее узнал: та самая, что не так давно вломилась в его квартиру, и он с таким трудом ее выставил.
- А я сегодня с десяти все торчала у вашего дома. Ничего даже не ела…
- Сочувствую, но ничем помочь не могу.
Он понял, что бояться ее нечего: безобидная чудачка. Во всяком случае, не из его студенток, таких дурочек там не встретишь.
- Вот отошла и все-таки встретила вас!
Он опять поглядел на нее. Странная. Взялась за козырек ушанки и надернула шапку низко на лоб. Смотрит упрямо под ноги, да еще улыбается. Теперь видны из-под ушанки ее длинный нос и толстые губы.
- Давно хочу поговорить с вами, ну вот просто так, по-человечески… О подруге своей, о Жанке… В тот раз разговор не получился.
- Господи… - вздохнул Борисов.
- Понимаете, Жанна, она не такая, как все… Она, понимаете, живет в своем, придуманном мире… - Девушка загнула ухо своей шапки, стала его покусывать. – Она стихи…
- Да какое мне дело до вашей Жанны? – Борисов ускорил шаги.
- Она стихи пишет… играет на рояле… у них дома… такой старинный, знаете, рояль… клавесин такой… - Нина запыхалась, голос ее срывался. Еле поспевала за Борисовым.
«Что она, и впрямь дура, что ли?» - недоумевал он. Сбавив шаг, стал приглядываться к Нинке.
- Я спешу, вы понимаете? Мне в столовую надо. В сто-ло-вую, - повторил он четко и раздельно, как человеку, плохо понимающему по-русски.
- А знаете, мне тоже туда, - обрадовалась Нина. – Хорошо, что напомнили. С утра ни маковой росинки, все мотаюсь, мотаюсь, дел по горло, - она ладонью провела под горлом. – Вы, наверно, думаете: вот ненормальная, да?
- Угадали, - сказал Борисов. – Ну что ж, мы пришли.
Он остановился у входа в столовую, Нина встала тоже. Борисов помедлил и вошел. Нина не отставала. Пальто поспешно сдала вслед за Борисовым. Села вместе с ним за боковой столик. Борисов почти покорился, сидел не глядя, как аршин проглотил, гордо и неприязненно, небрежно слушал, не слушая… Лишь барабанил пальцами по кафелю столика, на котором красовалась только трубочка бумажных салфеток в граненом стакане. «Где же официантка? Обедающих мало, а ее все нет. Скорее, мне некогда», - говорил весь его вид. В зале было тихо и душновато. Морозная свежесть схлынула быстрее с его лица, чем с юных Нинкиных щек, стало оно старым, сероватым, как оберточная бумага. Старое лицо в залысинах, волосинки – все врозь и как-то жалко липли к влажному лбу. Гордый вид Борисова как-то поблек, сидел просто усталый староватый человек… Уж красавцем его Нинка не назвала бы сейчас, как тогда, при первой встрече. Скорее она сама сияла красотой: еще румяная с морозу, вся в каплях на своих жестких как лошадиная челка рыжих патлах, и на ресницах, и под носом; и даже, казалось, сами зрачки ее глаз – две сияющие капли.
Гордость, надменность Борисова сами собой улетучились. Сидел напротив девушки, понуро слушал ее болтовню – а Нинка обрадовалась, что он слушает, торопилась взахлеб все про все ему выложить! Слушал уже почти с интересом и физически сам себя стыдился, стыдливо чувствовал, какой он вялый, дряхлый, серый рядом с такой свежестью и юной силой, излучаемой Ниной.
Подошла официантка, и он встрепенулся от неожиданности: «Ах да, да, бульон, пожалуйста, а на второе…» Он забыл о своем нетерпении. Да и уходить не хотелось отсюда; сидел бы так, вытянув сладко, расслабленно ноги под столом, свои длинные ноги в холодных ботинках, чуя, как тало, тепло отходят в них смерзшиеся пальцы… Сидел бы и слушал славную чудачку. О чем она? Без труда понял он ее дела и, главное, как-то сразу, легко поверил ей – о том, что они с Жанной школьные подруги, об этой Жанне… Больница, Войтек; как плохо, когда у парня две родины, куда ему податься, ведь толком не знает ни того, ни другого языка («да, да, я это хорошо представляю!» - Борисов сочувственно кивал); куда смотрели его родители, черт побери, о себе лишь думают, не о сыне… и еще многое другое. Нинка, увлекшись, не глядя проглотила свой суп, близко придвинулась к Борисову…
Столовая наполнялась людьми, и вокруг столика, где сидела перед давно уже пустыми тарелками странная пара – донкихотской худобы интеллигентный дядя и сияющая своей гривой и глазами носатая девчонка, - уже сплошь были обедающие. Кое-кто уже поглядывал на них, но эти двое не замечали никого.
Нинку окликнул Войтек. Он, загромождая собой вход в зал, в пухлой куртке и собачьем малахае, где дотаивали снежные хлопья, стоял столбом, мерно помахивая Нинке издали ладонью. Дружелюбно, важно, словно с трапа самолета прибывший важный гость. Нинка кивнула, махнула в ответ: мол, занята, жди, скоро выйду… Черт, она и забыла совсем о встрече. Сказала Борисову: «Вот он, Войтек, тот самый…» Мелькнула мысль, не попросить ли Борисова тут же, по-свойски, помочь Войтеку поступить в институт. Ну хоть сориентировать на что-то, направить… Но поняла, что так, сразу – неудобно, это она успеет потом. А пока надо бы самой кое о чем спросить Борисова. Хотя бы прощупать, как он там, в своей берлоге… один… Что с ним, почему такой несчастный? «Лови момент, Нинка, он вроде поддается», - подстегивала сама себя.
Когда они вышли наружу, Войтека уже не было. Нигде не было, увы. Только «омовая кухня» назойливо лезла Нинке в глаза, суетно залепляемая косыми тяжелыми хлопьями, - снова начиналась вьюга. Борисов уже распрощался, ушел. Нине лишь запомнилось, как в метелице удалялась его высокая спина… и видела, знала Нина – вот просто бессознательно знала, как бывает в телепатии – что ему очень хочется обернуться, и раз, и другой, но достоинство не позволяет. А Войтека и след простыл. «Вот тебе и «омовая кухня», вот и посмеялись! Не дождался, значит. Неужели сбежал, обиделся?! Чтоб Войтек да обиделся на нее? Такого еще не бывало. Чтоб он взревновал ее?! Черт, да он же к Борисову ее заревновал. Ее, Нинку – к Борисову! Ну, дела! Ну и потеха! Что скажет Жанка! Вот сегодня обхохочется!» И тут она спохватилась: «Ой, а времечко-то? Четвертый час! Не опоздать бы к Жанне».
А Жанна выписывалась из больницы. Сестра-хозяйка в дежурке приняла у нее сложенное постельное белье, полотенце, халат. «Вот и все», - подумала Жанна.
- До свиданья, - сказала она деловитой сестре со скучным лицом. – Прощайте.
- Прощай. Смотри, больше не попадайся.
Что значило это «не попадайся», Жанна не поняла. Торопливо переоделась, внизу уже, наверное, ждут родные. В своей одежде она почувствовала такую легкость и радость, будто вырвалась из тюрьмы на свободу. Побежала по коридору к лестнице…
- Жанна! Постой, постой минутку…
Навстречу шел кто-то, невысокий, краснолицый…
«А, это тот, не то санитар, не то лаборант, У, скотина…»
Она на ходу молча лягнула его под коленку. Лаборант охнул, согнулся и стал ругаться вполголоса. Она тоже ругнулась в ответ. А у входа ее ждали мама, бабушка, и конечно же Нинка. «Зачем - все, зачем так много?» Жанна с досадой отвернулась. Она вдруг показалась себе немолодой опытной бабой, которую все еще принимают за девочку.
Сиденье такси приятно пружинило. Как славно запрокинуть голову и в водительское зеркальце рассматривать свое красивое лицо! Напоследок женщины в палате накрасили ее и причесали, потом она вместе с ними накурилась и чуточку выпила. В кармане шубки болталась пачка импортных сигарет: прощальный дар. Жанна мягко покачивалась в такт движению, и ей было легко, бездумно, хорошо. И казалось – все просто, все ерунда, все ей теперь трын-трава! Плевала она на больницу (едва вышла на порог, Жанна о ней забыла навсегда), и на все больницы в мире! Впереди – жизнь! А она-то теперь знает, как жить. На все ей наплевать. И даже маму с бабушкой и Нинку, ничего не понимающую в ней, теперешней Жанне, верную ей наивную Нинку, она всерьез не берет. Вот они рядом, а вроде – далеко, далеко от нее, вроде бы их и нет вовсе.
А Нинка, обняв Жанну за плечи, горячо болтала ей в самое ухо:
- Знаешь, мне кажется, он сам, сам по-настоящему несчастен. Да, Жанка, пойми же – очень, очень несчастен! У него очень на душе паршиво…»
«О чем это она? А, о Борисове. Тьфу ты…»
- Смотри не влюбись, - обронила Жанна вслух.
- А ты?
- А я любила его для себя.
- Знаешь, я все-таки возьмусь за него. Возьмусь, пожалуй. Надо помочь. Он ведь, знаешь… он, по-моему… не такой уж любитель истории. А просто уходит в нее… Как улитка в раковину свою…
- Нин, ты причесываешься когда-нибудь? – перебила ее Жанна.
Нина засмеялась.
- Изредка. И то так: плюну на ладошку и приглажу.
Она провела ладонью по жестким вихрам.
- Эх ты, Чувыкина! Эх, Чувыкина, - сказала Жанна.
В понедельник она пришла в институт. До звонка курила возле зеркала в туалете. Курила, как те женщины в больнице, слегка закинув голову, чуть-чуть отведя руку с сигаретой, чтоб напоказ длинные пальцы с коричневым маникюром, и приспустив подведенные, в русалочьей бирюзе, веки… Встряла в пустячную болтовню с какими-то старшекурсницами. Вдруг захотелось ей зажить легко и весело, без всяких таких встрясок или страстей, зажить чуть шально и празднично, как бывает в кафе, когда чуть выпьешь, и музыка; натянуть на себя такие же, как у этих девиц, плотно облегающие бедра и зад самые фирменные джинсы и узкий батничек телесного цвета: ты в одежде и вроде бы безо всего, все изгибы тела налицо. «С моей-то фигурой это блеск! У меня же фигура не то что у этих табуреток», - косо глянула на двух раскрашенных, как сувенирные матрешки, модных девиц.
Долго рассматривала себя в зеркало, такую непохожую на себя прежнюю, - похудевшую и похорошевшую, в гриме и с прической. И ни о чем не хотелось думать. Лишь курить. И любоваться собой в большом, самом большом, чтобы во весь рост, зеркале. И больше ничего!.. Хватит с нее исторических романов. Не маленькая.
Потом неспешно направилась к аудитории. Она так накурилась, что слегка пошатывало. И было ей спокойно, уютно, как в детстве, когда мама везла ее, тепло укутанную, на санках. Глаза у нее от глубоких затяжек стали мутно-зеленые, с поволокой. Как Лорелея с картинки, смотрела на студентов, озабоченно снующих с книгами и конспектами, на девчонок, что весело трепались о чем-то, сидя на подоконнике, и на Борисова – он шел по коридору ей навстречу… На Борисове взгляд ее задержался. Заметила про себя: «Скучное, усталое лицо, волосы пегие… Неинтересный…»
Борисов поднял голову. На сей раз он глядел не куда-то в пространство, сквозь людей, а глядел прямо на нее. Обронил:
- Добрый день.
Жанна пожала плечом и равнодушно отвернулась.
Старуха вахтерша дала звонок… Жанна прошла в аудиторию. Ее место было свободно. Никто не заметил ее отсутствия. Уселась, достала из сумочки тетрадь и ручку. На тетрадочном листе плясал длинноногий атлет, нагой, с гитарой, волосы на отлет. По привычке начала рисовать другого, такого же. Но рисунок не получился. Тогда она все зачеркала и стала выводить квадратики. Потом зевнула и закрыла тетрадку.
А Борисов все ходил туда-сюда по аудитории, говорил монотонно и скучно – казалось Жанне, - как автомат; брал стакан с водой и забывал его в руке. Иногда, впрочем, отхлебывал глоток, другой. Глотал он гулко.
Фитк прервал свой рассказ. Взял в рот мундштук кальяна, и глубоко вдохнул дым.
- Вот и вся история с этой могилой, - сказал он, оторвавшись от кальяна. – Ну, что тебе еще показать?
- А мне бы маленького покойничка посмотреть, ребенка, школьника той же эпохи. Мне понравились восьмидесятые, как-то там все не так, все другое.
- Ну не все, а лишь что-то. Но ты права, люди были немного иные. А тебе не кажется, что ты покойника выбираешь, как рыбу на рынке? Ты становишься циничной, детка. Ладно, идем.
В тот же миг мы оказались на узкой дорожке, потом свернули и стали пробираться между тесными рядами оград. Возле одной оградки остановилась. На черном мраморном квадрате светлела старая выцветшая фотография, лицо девочки лет двенадцати.
- Леночка, умерла от гнойного аппендицита, - сообщил Фитк.
Мы вошли в оградку и расположились в креслах, услужливо появившихся вдруг.
- Ну, слушай, - Фитк развалился в кресле и закинул ногу на ногу. Я последовала его примеру.
- Слушай, - повторил он, задумавшись на несколько минут, пристально глядя на памятник и словно считывая с него информацию. – Ну, да, вот, слушай. Лена считала, что детство ее давно закончилась. Себя она считала очень взрослой. Да и не помнила она его, это самое детство. Не помнила из упрямства. Из желания быть взрослой. Не помнила, мечтала ли она о принце на белом коне, наверно был такой период. Но после того, как поняла, что у нее никогда не будет собаки, стала мечтать о Змее Горыныче. Он гораздо лучше всех принцев, вместе взятых! Он – шикарнее! Это же что-то вроде гигантской летучей собаки, да еще трехголовой! Такой огромаднейший бультерьер с тремя башками, изрыгающими пламя, причем с интеллектом ребенка и человечьей речью, только дикий, но его можно приручить и воспитать. Легко. А чтобы его не «замочили» всякие там богатыри, она ему пристегнет ошейник с надписью: «Вася домашний, не трогать, охраняется мной, внесен в Красную Книгу Гиннеса». На нем ведь летать можно, и тогда она никогда не будет опаздывать в школу, ее никто не побьет на улице, ее не выпорет папка, да и двойку ей не влепят – попробуй обидь ее, они так фиганут пламенем, все огнетушители расплавятся. А потом они улетят на край света, на море куда-нибудь, наплаваются, назагараются, наедятся фруктов, и никто больше не будет пичкать их противными котлетами или жестким жилистым мясом с перловой кашей на второе, и гороховым супом на первое. Вот житуха-то начнется!
Однажды ей приснился Кощей Бессмертный, изможденный, в белом кожаном костюме, он сидел на огромном валуне и плакал. Она стала его успокаивать, а он посмотрел на нее своими огромными серыми глазами и сказал:
- Какой же я бессмертный, я не бессмертный, это просто фамилия у меня такая. Не бессмертный я. Моя жизнь – в иголке, иголка – в яйце, а яйцо – в утке. Этот придурок убьет утку, достанет яйцо и сломает иглу, я и окочурюсь сразу.
Тут выскочил Мальчик с Пальчик и говорит:
- Кто тут на игле сидит? Ах, игла в яйце? Это хреново. А утка бывает газетная или больничная, разные утки бывают.
Он засмеялся и побежал по теплому цветущему лугу прятать Кощееву утку. Лена с Кощеем тоже засмеялись.
Тут она проснулась, пора было в школу тащиться, так неуютно выпадать в мерзкую холодную реальность сразу из теплого сказочного сна…
Она опоздала, но первого урока все равно не было. Все сидели на лестнице и слушали Витьку Иванова.
- Бык, во! - громадина, как гора, это, нагнул башку... И фишки его, значит, стали наливаться кровью. Рога - во-о! - здоровенные, эти, мощные, острее, чем, значит, штыки... – Иванов в азарте размахивал руками.
Все сидели на ступеньках вокруг него.
- Сантос пику свою в песок воткнул и стоит, значит, смотрит. Чтобы когда Рауль выскочит со своей, этой, красной тряпкой...
Все слушали затаив дыхание. Лена села поближе. Она не сводила с него глаз. Иванов умел рассказывать. Он помогал себе жестами, мимикой, он то хрипел, то пищал. Впечатление было сильное. Иванов уверял, что он по происхождению испанец, из северных испанских басков. И что отец его - некий пикадор Сантос. И хотя Витька был блондин, да к тому же еще курносый, все же некоторые верили. Очень уж живописно рассказывал Витька про Мадрид, про испанские обычаи, даже говорил что-то по-испански.
- Бык замотал башкой и, это, вытаращился на красную мулету... А Рауль, значит, машет, чтобы быка отвлечь, и... - тут Витька повел головой и расширил глаза.
- Ой! - вскрикнула Надя Зайчикова.
Лена шумно выдохнула воздух и прикрыла рот ладошкой.
Сашка Серегин раздраженно зашикал на них.
Уже был звонок на второй урок, а они все сидели на чердачной лестнице и ловили каждое Витькино слово. Специально залезли сюда, чтобы никто не мешал.
- И тогда, значит, бык взбесился. Изо рта у него пена, розовая, это, и он ка-ак рванет на Рауля!..
Иванов выкатил глаза, и на губах его появилась пена.
- А-а-а... - пронзительно заверещала Зайчикова и закрыла лицо руками.
От этого визга всем стало не по себе, как будто и в самом деле увидели они жуткого быка.
А Сашка Серегин разозлился:
- Да заткнись ты, Зайчикова, елки-палки!
Хоть Сашка и считал Иванова вруном, но слушал, как и все, с интересом.
- Пыль столбом, значит, публика орет и свистит! — невозмутимо продолжал Витька. — А бык, это, рога — во-о! — толстенные, что твоя нога, о-острые, как финки. И, это, он рогами ка-ак долбанет Рауля...
Тут Иванов привстал, сделал свирепую рожу и руками изобразил рога. Все на всякий случай шарахнулись в стороны. Они не заметили учительницу, которая прислонилась к стене и с улыбкой смотрела на них.
Нина Николаевна (это классная руководительница) привыкла находить их в самых неожиданных местах. Маленькая, худая, с узенькими неразвитыми плечами, она издали была похожа на подростка.
- Ну, Иванов в своем репертуаре, - сказала Нина Николаевна, и тут они ее увидели, - А ну, марш в класс. Все на дополнительные занятия!
(Она часто устраивала дополнительную математику, потому что класс был отстающим. Она просто выходила из себя, если кто-нибудь не понимал теорему или не мог решить уравнение).
- Я научу вас мыслить, лентяи! – кричала она тогда, и лицо ее становилось малиновым. - Я сделаю, сделаю из вас математиков!
Но вообще-то Нина Николаевна была неплохая, нормальная училка в общем. Все это знали. И вот они пошли на дополнительные занятия. Как всегда, долго искали свободную комнату, а когда нашли класс, он оказался заперт. Пока Нина Николаевна ходила за ключами, Сашка Серегин напихал в дверную скважину бумажек. Лена одобрительно усмехнулась. Потом математичка вернулась и долго тыкала ключом в скважину, усердно вращала его. Дверь не отпиралась. И у Нины Николаевны сделалось такое растерянное лицо, что им даже жалко ее стало.
- Вы, наверно, взяли не тот ключ, - протянула длинная Томка.
Серегин насупился.
- Давайте, я открою.
Он выковырял все свои бумажки и легко отпер дверь.
Занятия начались. Но не прошло и четверти часа, как Нину Николаевну позвали к телефону. Она ушла из класса, и они снова собрались вокруг Иванова.
Витька небрежно уселся на учительском столе, поерзал, принял живописную позу: одну ногу свесил, другую поджал под себя, откинул голову, прокашлялся.
- Так на чем мы остановились? Ах да... И бык, значит, и-их! Как врезанется в трибуну - бух! Щепки, пыль столбом, бабы визжат, зрители с первых рядов на верх сигают, на галерку - р-раз!.
Тут он как будто случайно взглянул на Маринку Гордон.
Она, единственная из всех, со скучающим видом смотрела в окно.
Там в голубом морозном воздухе поворачивалась над крышами стрела башенного крана.
Маринка сидела одна. Соседка по парте, Вера, не пришла сегодня, а из девчонок никто больше не решался подсесть к Маринке. Вообще, ее считали задавакой.
- А Сантос тогда р-раз, значит, как размахнется тяжеленной стальной пикой, — продолжал Витька уже без всякого энтузиазма.
- Пикой, это, сверкающей, как молния, в его руке, - прибавил он (небось вычитал где-то фразу, сразу видно, - подумала Лена), и снова тоскливо поглядел в сторону Маришки.
Тут в дверях появилась Нина Николаевна и сообщила:
- У меня сейчас срочная конференция, так что можете идти домой. Только спускайтесь тихо.
И они с радостными воплями выкатились в вестибюль.
Гардеробщица долго не давала ключей от раздевалки:
- Не, не, не имею такого права. А может, вы с урока сбегли. Не, не, без учителя не пущу. Зовите своего учителя!
- Ну, теть Маш, ну что вы, ну...
- Тетя Маша, мне-то дайте, вы же меня знаете, - канючила Лена, - я никогда с уроков не сбегаю, ну пожалуйста!
- Не, не...
Кто-то побежал за Ниной Николаевной. Ее нигде не было.
- Наша Нина сгинула! - заорал Витька Иванов и полез вверх по решетке в раздевалку.
Тетя Маша и толстая уборщица Шура начали суетливо стаскивать его оттуда. Но не тут-то было. Витька лягнулся и перемахнул внутрь. Напялил свою затасканную демисезонку, нахлобучил шерстяной колпак, стоит, ухмыляется - одна бровь выше другой. Когда Иванов улыбается, у него всегда одна бровь выше. Сам-то Иванов блондин, только брови у него темные. Он давно нравится Лене, так нравится, что аж все внутри скручивается, но она тут же давит в себе эти чувства.
Девчонки зашумели:
- Вить, достань мое пальто, во-он, синее...
- Витенька, мою шубку, черную такую...
Но Иванов только скалился и театрально раскланивался. Потом подскочил Сашка:
- Слушай, испанец, подкинь мою куртку.
Витька Иванов лишь посмотрел в сторону Марины Гордон.
Она стояла к нему лицом и, казалось, была в такой задумчивости, что ничего вокруг не замечала.
- Ишь, хитрые! Вас много, а я один, - важно заявил Витька, и с обезъяньей ловкостью увернулся от швабры, которой пыталась подце¬пить его уборщица Шура.
- Вылазь сейчас же, хулиган, вот я дирекцию позову, - кипятилась тетя Маша.
А Иванов подтянулся на вешалке и, раскачиваясь среди пальто и курток, снова взглянул на Маришку. Та стояла молча, только скосила свой зеленый глаз на кожаное пальто. Оно висело отдельно. И Витька вдруг просветлел лицом.
- Держи, Марин, - просунул сквозь железные прутья коричневую кожанку.
Маришка полуулыбнулась и стала протискиваться к зеркалу.
У Лены от ревности голова пошла кругом, но она быстро подавила это в себе. Она стыдилась своих чувств.
Тут тетя Маша открыла раздевалку и схватила Витьку за шиворот, а они хлынули за ней и стали сдергивать с вешалок свои пальто, куртки, шубы.
Снег на солнце так искрился, что сначала они даже растерялись. А потом разом заорали и помчались со школьного двора кто куда.
Лена, Томка и Натка решили было пойти в кино. Но билетов не достали и зашли к Натке послушать битлов. Ее брат был на работе. Свой магнитофон брат каждый раз прятал от Натки в разные места. Но она сразу же вытащила его из-под дивана. По запаху находила, что ли?
Ну вот, они откалывали шейк, когда заверещал телефон, и Маришкин самоуверенный голос произнес:
- Наташа? Еще раз здравствуй. Я слышу, у вас весело. Кто? Одноклассницы?..
И она стала говорить о погоде, о радостном фигурном катании, об отличном состоянии льда, так, что Натка неожиданно для себя изрекла:
- А давай пойдем на каток, а? - и они, облепившие внимательными ушами трубку, почему-то сразу же согласились.
- Давай, давай, пойдем!
Вообще-то, идти на каток ни Лене, ни подругам совсем не хотелось. Но очень уж они были удивлены и польщены тем, что Марина снизошла до них. Да и любопытство разбирало: зачем это они Маринке вдруг понадобились? А позвонила она - Лена после догадалась - потому, что лучшая подруга Вера болела.
И вот они уже на катке. Лед действительно был в отличном состоянии. Они визжали, толкали друг друга в сугроб. Играли в салочки - на коньках это здорово получается. Лена и Натка стали изображать танго. И вдруг Натка подмигнула своими черненькими глазками и таинственно прошептала:
- А знаешь, испанец Иванов-то втюрился в Маринку.
- Да-а? Откуда ты знаешь? – удивилась Лена.
- Я видела... Тс-с... - она прижала палец к губам и быстро оглянулась. - Только это секрет. Ага? Стою я, вот, позавчера, в кассу в гастрономе и смотрю, в бакалейном отделе...
- Ну, ну?..
- Ага. Ну, вот. Вижу-у-у - Иванов и Гордон! Ну, выбила я за сахар, вот, подхожу незаметно сзади, а Иванов-то и говорит ей, вот...
- Ну?
- Ага. Ну и вот. А он-то распина-ается перед ней, и говорит, вот, что его папа теперь в испанском посольстве работает, и что он, говорит, приезжал за ним на дипломатической машине, а Маринка и говорит, что какая, говорит, машина эта из себя, ну, как выглядит, интересно?..
- А он?
- А о-о-он-то... - тут Натка нагнулась и зашептала Лене в самое ухо, - а он говорит, что это такой длинный, как рыба, узкий автомобиль, ага, черного цвета, вот, и с буквами "ДА" на номере...
Уже вечерело. Было так хорошо, что не хотелось уходить. Оттого, что завтра воскресенье, а скоро Новый Год, они восторженно орали и толкались. Потом стали плясать шейк. Им казалось, что получается очень здорово, только Маришка вдруг усмехнулась и сказала:
- Между прочим, "шейк" по-английски значит трястись. Так вот, у вас сейчас получается дословный перевод. Танцуют не так.
И она стала показывать, как танцуют. Это было красиво! Как в западных фильмах. Натка чуть не задохнулась от восторга. Девчонки сидели на сугробах и следили за каждым Маришкиным движеньем. Лена была просто заворожена Маришкиным танцем, хотя терпеть ее не могла из-за Витьки Иванова. Потом Натка начала рассказывать какие-то глупые анекдотики. Маришка тоже рассказала пару анекдотов. Правда, они их не совсем поняли. Вернее, совсем не поняли. Но не подали виду.
А на другом конце катка ребята колошматили клюшками шайбу. Там у них были ворота. Носились-то они по всему льду. Но около ворот сосредотачивались основные действия.
Вскоре к хоккеистам присоединились взрослые парни. Они, с неподвижными красными лицами и оловянными глазами мчались, не разбирая дороги. И все, едва завидя их, шарахались в стороны.
Зажглись фонари. Лед стал пустеть... Марина здорово каталась. Еще бы, раньше занималась фигурным. Она, в своей белой вязаной шапочке и длинном свитере, казалась сегодня какой-то особенной. Лицо порозовело, а ресницы стали длинными и влажными от тающих снежинок. Длинные волосы веером относило вбок, иногда черные густые пряди совсем закрывали ей лицо. Лена ревниво следила за каждым ее движеньем, мысленно сравнивала ее с собой, силилась увидеть ее глазами Витьки, и болезненно усмехалась. «А все равно я лучше, и он это поймет, он еще увидит, какая я…»
Марина показывала тройной переворот, когда сзади появились эти хоккеисты с отупевшими потными лицами. Лена и девчонки завизжали и едва успели отскочить. Маришка не успела...
Она лежала лицом вниз. Когда они хотели поднять ее, заехала по Натке коньком:
- Уйдите, - говорит.
Потом встала. Спиной к девчонкам. Заковыляла к забору. Лед под ней был в крови. Начала тереть лицо снегом.
Лена мстительно дернула уголком рта, но от вида крови на льду содрогнулась.
- Что с ней? — испугалась Томка.
- Мариша, что с тобой, Мариш, а? – крикнула Натка.
Та молча, с ожесточением терла лицо.
Лена с подружками стояла поодаль. В такие моменты Марина не любила, когда к ней подходят. Натка вернулась к девчонкам и прошептала:
- Вся физиономия вспухла, страсть.
- Жаль, Иванова нет верхом на быке, - шепотом отозвалась долговязая Тома.
- Ага, ага, верхом на быке, - подхватила Натка.
Ее быстрые черные глазки, казалось, силились сфотографировать весь каток, с красным пятном сбоку и Маринкиной упрямой спиной у сугробов.
- Да, Иванов бы не упустил случая подонжуанствовать, - глубокомысленно протянула Тома.
- Ага, - подхватила Натка, - приехал бы за ней Дон-Жуан верхом на быке.
А на другом конце льда кто-то шумно переругивался с хоккеистами, не желавшими уходить, и сторожиха в стеганке тыкала пальцем часы. Каток закрывался.
Подруги молча брели по рыжему от песка тротуару. Огни рекламы безжалостно светили в Маришкино разбитое лицо.
- Гляди, как девочка покалечилась, - сказала женщина в вязаном платке малышу. — Вот не будешь маму слушать, тоже...
- Бедняжка, кто ж это ее так, - сочувственно завздыхали две старушки.
Маришка мрачно покосилась на старух:
- Они меня доконают сегодня, - дернула уголком рта. - Слушай, - обернулась к Лене, - кто меня еще пожалеет, врежу тому по морде.
Первая в Маринину квартиру ступила Натка. Маринка быстро выключила в коридоре свет.
- Ну, наконец-то, гулена, замерзла небось?
Отец поднял руку к выключателю.
- Все о'кей, па, - зазвенел в темноте бодрый Маришкин голос. - Только свет не зажигай.
- Что за глупости? - отец быстро включил свет.
Да-а, тогда, на катке, ее физиономия выглядела приличней. Куда приличней. Маришкин отец побледнел и бросился к телефону. А девчонки тихонько выкатились из квартиры. На улице Натка затарахтела:
- Спорим, Маринка не придет в понедельник в школу? Спорим?
- Конечно, не придет, - усмехнулась Тома.
- Представляю, что будет с Ивановым...
- Ага, не придет, ой, что с Ивановым-то будет! - как эхо отозвалась Натка. - Дон Жуан на вороном быке.
- Не придет, стопроцентно, - подхватила Лена с удовлетворением.
В понедельник Марина пришла.
Все уже сидели на местах. Учителя не было. Когда вошла Маришка, Тома присвистнула и произнесла нарочито громко:
- Гордон, почему вы опаздываете?
И все разом посмотрели на Маришку. Ее распухшее лицо было густо запудрено и напоминало высеченную из камня физиономию скифа. Под глазом примостился порядочный синяк. Лена усмехнулась и бросила взгляд на Витьку Иванова. «Теперь ты видишь, что я лучше? Я в тысячу раз лучше, пойми же наконец …» Тома и Натка переглянулись и хихикнули. А Маришка невозмутимо направилась к своей парте, но на полпути остановилась и обвела класс детективным взглядом.
Тут поднялся шум, все завертелись и стали спрашивать, что такое? Что случилось?
Но Томка с Наткой лишь усмехались и таинственно перемигивались...
Всю перемену Маришка стояла в коридоре и сосредоточенно смотрела в окно. Когда подкатывались девчонки, она косила на них своим длинным мрачным глазом, и девчонки сразу отходили.
- Что с ней такое сегодня? - удивлялась Надя Зайчикова.
- Странно, - пожимала плечами отличница Зина, - и лицо какое-то жуткое, и взгляд змеиный…
- Ага, ага, глаза как у удава, - подхватила шустрая Натка.
Маленькая хилая Надя Зайчикова печально сосала бесцветную прядь волос.
- А почему Иванов не пришел сегодня? - спросила она вдруг.
- Заболел, значит, - уверенно ответила отличница Зина.
Натка мелко засмеялась, прищурила черненький глаз:
- Ага, заболел от горя, что Маринка на него не смотрит. Ага.
Тут все стали приставать к Натке, расспрашивать про случай с Маринкой. Потом разговор зашел об Иванове.
- Да какой он испанец, елки-палки, - сказал Сашка Серегин и плюнул через трубочку жеваной промокашкой. - Бахвал он, вот кто.
Саша втайне завидовал Витькиной популярности.
- А почему он не пришел? - снова спросила Надя Зайчикова.
Лена думала о том же, она ощущала пустоту без него, зияющую пустоту, и тщетно пыталась подавить в себе это чувство. «Почему он не пришел, что с ним?!» - Вопило все ее существо.
Тома сдула пылинку с фартука.
- Как почему? Его папа на дипломатической машине увез.
- Ага, на дипломатической машине, ага! – оживленно блеснула антрацитовыми глазками Ната.
- На какой еще машине, елки-палки? - промямлил Серегин, жуя промокашку.
Тома фыркнула:
- Тебе он еще не рассказывал, как папочка катал его на черном лимузине марки "ДА" по Мадриду?
- Чего-о? У-у, палки, кхе-кхе... – подавился промокашкой Серегин.
Натка стрельнула глазами в сторону Марины, которая все стояла у окна в конце коридора. Она жалела, что Маринка не слышит этот разговор. Интересно было бы заглянуть ей в лицо, если бы слышала. Хотя лицо у Маринки всегда одинаковое: презрительно-высокомерное. Во всяком случае, так казалось Натке.
А рядом шумели ребята:
- Да болтун он! - говорили одни про Иванова.
- Врун! - кричали другие.
Кто-то из девчонок сказал:
- Мне Иванов рассказывал, что у него дома на стене ружье висит, которым его отец убил в Испании двенадцать фашистов.
- А мне болтал, что у него шпага отцовская, елки, - сплюнул катышек промокашки Серегин.
Тут все окончательно разозлились. Обидно стало, что Иванов всех так долго водит за нос. И после уроков решили зайти к Витьке и публично уличить его во лжи.
И они пошли. Маришка пошла тоже.
Иванов жил в старом доме без лифта. В подъезде едко пахло горелой картошкой и щами.
Дверь долго не открывали. Наконец в квартире что-то стукнуло, упало, и детский голосок спросил:
- Кто там?
- Одноклассники, к Виктору Иванову, - ответила за всех отличница Зина.
За дверью долго еще возились с ключами. Когда, наконец, открыли, на пороге они увидели девочку лет пяти. Она уронила ключ и пропищала:
- А Витя на кухне...
Все вместе ввалились они в коридор, и в нос сразу шибанул кислый запах непроветренного жилья и пыли. Лена ошарашено захлопала глазами. Такого она не ожидала. В мечтах она видела Витьку в шикарном дипломатическом доме, дверь открывает прислуга, в большом холле с зеркальными стенами эффектная мама в золотистом пеньюаре и папа, похожий на испанского киноактера, напольные вазы с цветами, тонкий аромат витает…
- Гм, - поморщился Сашка и прошел вперед по темному коридорчику. Лена и все остальные двинулись за ним и остановились на пороге крохотной кухоньки. Под столом ползали два малыша. На плите пузырилась манная каша, в кастрюлях что-то булькало, посреди стола дымился бак с бельем, белье болталось и на веревке под потолком.
В распахнутую дверь ванной Лена увидела Витьку. Он был в мятых трусах и усердно полоскал какие-то тряпки.
- А где твои мама, папа? - Марина Гордон погладила по волосам курносую девочку, открывшую им дверь.
Девочка вывернулась из-под ее ладони, тряхнула светлыми нечесаными кудряшками.
- Мамка на работе, а папки у нас нету, — сказала она.
- Как нету, елки? - вмешался Саша Серегин.
Девочка важно, по-взрослому повторила:
- А папки у нас нету, - и засунула палец в нос.
- Ха, вот те и испанец, елки-палки, - засмеялся Саша. - Ну, сейчас я его разоблачу! - и он шагнул к ванной.
- Дурак, - выдохнула Марина и стала теснить всех к двери.
Сашка обиженно заворочал языком за щекой жеванную промокашку.
- Кто дурак, почему дурак... - забубнил он. - Тот дурак, кто врет, палки.
Они тупо толклись в коридорчике. Откуда-то из темноты вынырнула Натка, блеснула любопытными глазками:
- А чего там? - и попыталась заглянуть в комнату. Но Маришка оттолкнула ее и встала так, что загородила весь проход.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги