У страсти в плену

Натурщица

У моей мамы были консервативные взгляды на то, как должны вести себя молоденькие девушки. Мне было 16 лет. Я никогда не ходила на свидания с молодыми людьми. Я не читала ничего, кроме романов, и совершенно не походила на девочек моего возраста. Я была тем, что зовется закрытой личностью, — словно китаянка, обученная шить, петь и танцевать, красиво писать, читать только самые лучшие книги, вести интеллигентную беседу, красиво укладывать волосы, ухаживать за своими руками, говорить только на отшлифованном языке и лишь с исключительной вежливостью.

Все это досталось мне в наследство от моего европейского образования. Но в каком-то смысле я оставалась полной противоположностью такому образу жизни. Длительные периоды тишины внезапно сменялись во мне взрывом дикости, темперамента, необузданных желаний. В такие минуты мне хотелось действовать, и я принимала неожиданные решения.

Так, однажды я решила, что пойду работать. Я ни с кем не посоветовалась и никого не спросила. Я знала, что моя мама будет против этого.

Я редко ездила в Нью-Йорк одна. А теперь сама бродила по его улицам, читая объявления о приеме на работу. Мои знания были не очень-то полезны мне. Я знала языки, но не умела печатать. Я знала испанские танцы, но не знала современных бальных. И всюду, куда я ни обращалась, на меня смотрели с недоверием. Я выглядела младше своих лет и казалась слишком деликатной, слишком чувствительной. Я выглядела так, будто была неспособна переносить житейские трудности. Однако это было только внешним впечатлением.

Прошла неделя. Работы я не нашла, и во мне лишь возникло чувство, что я ни на что не способна. Как раз тогда я навестила одну женщину, знакомую нашей семьи. Эта женщина очень меня любила и не одобряла то, как мама воспитывала свою дочь, считая, что меня чересчур опекают. Она была рада увидеть меня и, удивившись моему решению, захотела помочь мне. Беседуя с ней, я подшучивала над собой и между прочим сказала, что как-то раз один художник заметил, что у меня экзотическое лицо.

— Превосходно! — воскликнула она. — Я знаю, что ты можешь делать! У тебя и правда необычное лицо. Есть один артистический клуб, где художники нанимают натурщиц. Это совсем неплохо для девушек, и им не нужно ходить из студии в студию: художники регистрируются в этом клубе, их там знают, и они звонят по телефону, когда им нужна натурщица.

Когда мы приехали в этот клуб на 57-й улице, там было очень оживленно. Шла подготовка к традиционной ежегодной выставке, когда все натурщицы одевались в свои лучшие одежды и показывались перед художниками. За небольшую плату меня тут же зарегистрировали и отправили наверх к двум пожилым женщинам, которые отвели меня в костюмерную. Одна из них выбрала для меня платье XVIII века. Другая подняла мои волосы кверху. Они научили меня красить ресницы. Глядя в зеркала, я не узнавала себя. Показ продолжался. Я должна была сойти вниз и прогуляться по комнате. Это было нетрудно. Все походило на бал-маскарад. Мы, натурщицы, нервничали, ведь успех каждой во многом зависел от происходящего. Моя рука дрожала, когда я подкрашивала ресницы. В руку мне дали розу, что было немного смешно. Мое появление встретили аплодисментами. После того, как все девушки обошли комнату, художники стали разговаривать с нами, записывать имена, договариваться о работе. Мой рабочий дневник оказался заполнен, как танцевальная карточка на балу. В понедельник, в 9 утра я должна была прийти в студию известного художника, в час — в студию иллюстратора, в 4 — к миниатюристу и так далее. Были там и художницы. Они не хотели, чтобы мы использовали грим. Художницы говорили, что за косметикой трудно угадать настоящее лицо, и когда грим смывается, лицо выглядит совсем другим. Поэтому мы не любили позировать женщинам.

Когда я дома заявила, что стала натурщицей, это прозвучало, как удар грома. Но дело было сделано. Я могла теперь заработать 25 долларов в неделю. Моя мама немного поплакала, но в глубине души была довольна. В ту ночь мы с ней долго беседовали в темноте. Моя мама беспокоилась о том, что я знала и что не знала о сексе. Все же мои знания об этом сводились к единственному опыту, когда я целовалась со Стефаном, лежа с ним на пляже, на песке. Он лежал на мне, и я, когда он прижимался ко мне, чувствовала что-то большое и твердое. К великому моему изумлению, придя домой, я обнаружила, что между ног у меня все насквозь влажно. Я не сказала об этом маме. Из этого я вынесла убеждение, что, по-видимому, я очень чувственна, если от одних только поцелуев у меня там все стало влажным, а раз я чувственна, то это очень опасно для моего будущего. Я казалась сама себе проституткой.

Мама спросила меня: «Знаешь ли ты, что случается, когда мужчина овладевает женщиной?» — «Нет, — ответила я, — но сначала я бы хотела знать, как он ею овладевает?» — «Ты ведь видела маленький пенис у своего брата, когда купала его? Ну так вот, он становится большим и твердым, и мужчина вводит его женщине между ног».

Мне все это показалось безобразным. «Ему, должно быть, трудно проникнуть внутрь?» — «Нет, не трудно, потому что женщина становится влажной внутри, и он легко проскальзывает в нее».

Только теперь я поняла, что такое эта влажность. В этом случае, подумала я, тебя никогда не изнасилуют, потому что внутри становится влажно только тогда, когда мужчина нравится тебе.

За несколько месяцев до этого я безудержно целовалась с одним большим русским парнем, который провожал меня с танцев, и придя домой объявила, что беременна. Еще я вспомнила, как однажды мы, несколько человек, возвращались с вечеринки и, проезжая по шоссе, услышали крики. Мы остановились. Две девушки выбежали к нам из кустов. Они были растрепанные, в порванных платьях, в их взглядах стоял ужас. Мы усадили их в машину. Они бессвязно рассказывали про мотоциклистов, которые пригласили их покататься, а потом напали на них. Одна из них все время повторяла: «Если он прорвал, я покончу с собой».

Джон остановился возле гостиницы, и я отвела их в туалет. Одна из них сказала: «Крови нет. Похоже, что он ничего не порвал». Другая только плакала. Мы отвезли их домой. Одна из девушек поблагодарила меня и сказала: «Я надеюсь, с тобой такого никогда не случится».

Когда мама со мной говорила, мне казалось, что она боялась именно этого.

Не могу сказать, что когда пришел понедельник, я была слишком спокойна. Я чувствовала, что если художник привлекателен, я буду в большей опасности, чем если он окажется некрасивым. Потому что если он мне понравится, у меня все внутри станет влажным.

Первый художник оказался лет пятидесяти, лысый, с европейским лицом и маленькими усиками. У него была прекрасная студия. Он поставил передо мной перегородку, чтобы я могла переодеваться. Я набрасывала свою одежду через перегородку. Когда я перебросила что-то из последних атрибутов туалета, улыбающееся лицо художника появилось над перегородкой. Но он это сделал забавно и комично, словно в какой-то пьесе, так что я ничего не сказала, оделась и стала позировать. Каждые полчаса я могла отдохнуть и выкурить сигарету. Художник поставил пластинку и спросил:

— Потанцуем?

Мы танцевали на отполированном полу среди портретов красавиц. К концу танца он поцеловал меня в щеку.

— Как сладко! — сказал он. — Позируете ли вы обнаженной?

— Нет.

— Жаль.

Я подумала, что работа у меня нетрудная. Три часа прошли быстро. Во время работы он разговаривал. Он рассказал, что женился на своей первой натурщице и что она оказалась невыносимо ревнивой; что время от времени она врывалась в его студию и устраивала сцены, что она не позволяла ему рисовать обнаженных женщин. Поэтому он снял другую студию, о которой она не знала. В ней он часто работал, а иногда устраивал там вечеринки. Соглашусь ли я прийти на одну такую вечеринку в субботу вечером?

Когда я уходила, он еще раз поцеловал меня в шею, подмигнул и сказал:

— Вы не будете болтать про меня в клубе?

Я вернулась в клуб к обеду, чтобы подкраситься, освежиться и перекусить. Другие девушки тоже были здесь. Мы стали разговаривать. Я упомянула о приглашении в субботу вечером, и они все засмеялись. Одна из девушек слегка задрала юбку и стала рассматривать родинку на бедре. Я заметила, что она не носила трусиков. Иногда звонил телефон и одна из девушек уходила на работу.

Следующим был молодой иллюстратор. Ворот его рубашки был распахнут. Он даже не пошевелился, когда я вошла. Он кричал мне:

— Откройте спину и плечи. Опустите шаль!

Затем он дал маленький старомодный зонтик и белые перчатки. Шаль он прикрепил мне где-то на талии. Он делал рисунок для обложки журнала. Потом он обернул шаль вокруг моей груди, но это было ненадежно: как только я наклонила голову так, как он хотел, изображая что-то вроде приглашающего жеста, шаль соскользнула, и открылась грудь. Он не позволил мне пошевелиться.

— Хотел бы я нарисовать вашу грудь тоже, — сказал он.

Он рисовал углем и улыбался. Наклонившись ко мне, чтобы что-то измерить, он прикоснулся углем к моим соскам и сделал отметку.

— Оставайтесь в этой позе, — сказал он, и добавил: — Вы, девушки, иногда ведете себя так, будто лишь у вашей персоны груди и бедра. Я видел их уже так много, что они больше не интересуют меня, уверяю вас. Я имею дело со своей женой только если она одета. Чем больше одежд, тем лучше. При этом всегда выключаю свет: я знаю слишком хорошо, как сделаны женщины. Я рисовал их миллионы раз.

Прикосновение его карандаша к моим соскам сделало их твердыми. Это вовсе не было приятно, и я рассердилась. Почему мои груди так чувствительны? И заметил ли он это?

Он продолжал рисовать и раскрашивать свою работу. Затем он остановился, чтобы выпить виски и предложил мне тоже. Он смочил свой палец в виски и коснулся им одного из моих сосков. Я в этот момент не позировала и поэтому сердито отодвинулась. Он продолжал улыбаться:

— Разве это не приятно? Это их согревает.

И вправду, соски были твердые и красные.

— Очень они у вас симпатичные. Вам не надо подкрашивать их помадой. Они от природы розовые. А чаще всего у сосков бывает цвет кожи.

Я оделась. На сегодня было достаточно. Он попросил меня прийти на следующий день в это же время.

Во вторник он не торопился начать работать и разговаривал. Положил ноги на рисовальный столик и предложил мне сигарету. Я пристегивала шаль. Он смотрел на меня.

— Покажите-ка ноги. Возможно, в следующий раз мне понадобится рисунок ног.

Я подняла юбку над коленом.

— Посидите вот так, — сказал он.

Он делал набросок. Мы молчали. Затем он встал, бросил карандаш на стол, наклонился ко мне и поцеловал меня в губы, принудив меня откинуться назад. Я грубо отбросила его. Это заставило его улыбнуться. Рука его скользнула мне под юбку, коснулась бедер в том месте, где кончались чулки, и прежде чем я успела пошевелиться, он уже снова сидел за своим столиком.

Я приняла позу и ничего не сказала, так как сделала открытие, что, несмотря на свой гнев, несмотря на то, что не была влюблена, этот поцелуй и ласка доставили мне удовольствие. Я сопротивлялась по привычке, но на самом деле мне было это приятно. Позирование дало мне время прийти в себя и вспомнить о самозащите. Похоже, мое поведение выглядело убедительно, и остаток утра он вел себя спокойно.

Впервые я обнаружила, что, в общем-то должна была защищаться от самой себя. Ведь я была полна любопытства. И была абсолютно убеждена, что не отдамся никому, кроме того, в кого буду влюблена. А влюблена я была в Стефана. Мне хотелось прийти к нему и сказать: «Возьми меня». Я неожиданно вспомнила другой случай, который произошел год назад, когда моя тетя взяла меня с собой в Нью-Орлеан на карнавал. Ее друг вел автомобиль. С нами были еще две девушки. Вдруг несколько молодых людей, воспользовавшись замешательством, шумом, волнением и весельем, прыгнули к нам в машину, сняли с нас маски и начали целовать нас, пока моя тетя не принялась кричать. Тогда они исчезли в толпе. Я была потрясена и хотела, чтобы молодой человек, который меня обнимал и целовал в рот, все еще оставался здесь, в машине. Я ослабела после поцелуя, я была возбуждена.

Вернувшись в клуб, я подумала о том, что же чувствуют другие натурщицы? Разговоров о самозащите велось среди нас много, но были ли они искренни? Одна из самых прелестных натурщиц, чье лицо не обладало особой красотой, но зато тело было великолепно, говорила: «Я не знаю, что другие девушки чувствуют, когда позируют обнаженными. Я это обожаю. Еще когда я была маленькой девочкой, я любила раздеваться. Мне нравилось, что люди смотрят на меня. Я раздевалась на вечеринках, как только гости немного напивались. Я всегда любила показывать свое тело. И сейчас я это люблю. Я в восторге, когда на меня смотрят. Это приносит мне удовольствие. Я чувствую, как волны радости бегут по телу, когда мужчины смотрят на меня. А когда я позирую перед целым классом художников в школе, когда я вижу все эти глаза, прикованные к моему телу, я чувствую настоящее счастье. — Это вроде как заниматься любовью. Я чувствую себя чудесно, как женщины, когда они раздеваются для любовника. Я люблю свое тело. Мне нравится позировать, держа груди в руках. Иногда я их ласкаю. Когда мужчины дотрагиваются до меня, я не чувствую такого волнения… Это всегда только разочарование. Но я знаю, что другие девушки чувствуют по-другому.

— Я вообще ничего не чувствую, — сказала другая девушка. — Мне все это кажется безличным. Когда мужчины рисуют, они не думают о нас как о личностях. Один художник сказал мне, что тело натурщицы на постаменте — это просто предмет, что единственно, когда он чувствовал эротическое волнение, это в миг, когда натурщица снимала свое кимоно. В Париже, говорят, натурщица раздевается перед классом и это волнует.

— А я чувствую унижение, — сказала рыжеволосая девушка. — Я чувствую себя так, словно мое тело больше мне не принадлежит и больше не представляет никакой ценности, когда его видят все.

— Если бы мы были только предметом, — сказала еще одна, — они бы не приглашали нас потом на вечеринки.

— И не женились бы на своих натурщицах, — добавила я, вспомнив двух своих художников.

Однажды я позировала иллюстратору. Когда я приехала туда, то увидела, что там уже были двое: мужчина и девушка. Мы должны были изображать сцены — любовные сцены из рассказа. Мужчине было около сорока, у него были мужественные декадентские черты лица. Именно он руководил постановкой. Я должна была с ним целоваться, пока иллюстратор рисовал. Мне было неприятно. Этот мужчина мне совершенно не нравился. Вторая девушка изображала ревнивую жену, которая врывалась в разгар нашей сцены. Мы должны были повторять это многократно. Всякий раз, когда я должна была целоваться, у меня внутри все сжималось, и мужчина чувствовал это. Он был оскорблен и смотрел на меня с насмешкой. Я играла очень плохо. Иллюстратор кричал на меня, как будто мы снимали фильм: «Больше страсти, вложите в это больше страсти!»

Я попыталась вспомнить, как русский целовал меня в лесу после танцев, и это меня успокоило. Мужчина повторил поцелуй. И я ощутила, что он прижимает меня сильнее, чем нужно, и уж, конечно, ему вовсе не обязательно было проталкивать свой язык мне в рот. Но он сделал это так быстро, что я не успела опомниться. Иллюстратор начал рисовать другие сцены.

Мужчина натурщик заговорил:

— Я позирую уже около десяти лет. Не пойму, почему им всегда нужны молодые девушки, у которых нет ни опыта, ни выразительности? В Европе молодые натурщицы твоего возраста, меньше двадцати, никого не интересуют. Они еще ходят в школу или сидят дома. Они становятся интересными только после замужества.

Когда он говорил, я думала о Стефане. О том, как мы лежали на берегу, на горячем песке. Я знала, что Стефан любил меня. Я хотела, чтобы он обладал мной. Чтобы он сделал меня женщиной. Мне надоело быть девственницей, вечно защищающей себя. Мне казалось, что все знали об этом и тем сильнее хотели завоевать меня.

В этот вечер мы встретились со Стефаном. Как-то я должна была все ему объяснить, и должна была сказать ему, что я все время в опасности, и будет лучше, если он станет первым. Но нет, думала я, он будет беспокоиться за меня. Как же мне ему сказать об этом? И я начала с новостей. Я стала теперь натурщицей номер один. У меня было больше работы, чем у кого бы то ни было, меня приглашали чаще всех, потому что я была иностранкой и у меня было необычное лицо. Часто я позировала по вечерам. Все это я рассказала ему. Он с гордостью слушал меня.

— Тебе нравится быть натурщицей? — спросил он.

— Очень. Мне нравится быть с художниками, видеть как они работают. Плохо или хорошо, но мне нравится эта атмосфера, рассказы, которые я слышу от них. Всегда все по-разному, никогда ничего не повторяется. Как какие-то приключения.

— А они не соблазняют натурщиц?

— Если те этого не хотят, то нет.

— Но пытаются?

Я видела, что он обеспокоен. Мы шли от железнодорожной станции к моему дому через темное поле. Я повернулась к нему. Он меня поцеловал. Я воскликнула: «Стебан, возьми меня, возьми меня!..»

Он был совершенно ошарашен. Я бросилась к нему в объятия, я хотела, чтобы меня взяли, я хотела покончить с этим, я хотела стать женщиной! Но он был совершенно неподвижен и испуган. Он сказал:

— Я хочу жениться на тебе. Но сейчас я не могу этого сделать.

— Наплевать на женитьбу!

Но тут я почувствовала его удивление, и это успокоило меня.

Его благонравие страшно разочаровало меня. Момент был упущен. Он думал, что у меня была просто вспышка слепой страсти, что я потеряла голову, и гордился тем, что спас меня от меня же самой. Я пришла домой и проплакала в постели.

Один художник график спросил меня, соглашусь ли я позировать ему в воскресенье, ему спешно надо было закончить иллюстрацию. Я согласилась. Когда я приехала, он уже работал. Было утро, и здание казалось пустым. Его студия была на тринадцатом этаже. Половина иллюстрации была готова. Я быстро переоделась в вечернее платье, которое он дал мне. Он, казалось, не обращал на меня никакого внимания и долго работал в полной тишине. Я устала. Он заметил это и дал мне отдохнуть. Я прогуливалась по студии, рассматривая картины. В основном это были портреты актрис. Я спросила его, кто они. Он отвечал мне подробно, особо подчеркивая их сексуальные склонности: «О, этой нужна романтика. Это единственный способ сблизиться с ней. Она неприступна. И она европейская женщина и любит сложное ухаживание. На полпути я почти сдался, слишком уж оказалось все утомительным. Но она была очень красива, а кроме того, это прекрасно, заполучить такую женщину в постель. У нее были красивые глаза, завораживающий голос, словно у таинственной индианки. Про таких женщин всегда думаешь, как они поведут себя в постели. Я знал и других эротических ангелов.

Великолепно видеть перемены, которые происходят в них. Эти ясные глаза, которые видно насквозь, эти фигуры, которые принимают такие гармоничные позы, эти нежные руки… как все это меняется, когда их охватывает желание! Эротические ангелы! Они чудесны, потому что эта перемена в них — одно сплошное удивление. Вот у вас, например, внешность женщины, к которой никто не прикасался, а я могу представить себе, как вы кусаетесь и царапаетесь… Я уверен, что у вас даже голос меняется, я знаком с такими переменами. Есть женщины, у которых голос звучит как поэтичное, неземное эхо. Потом он меняется, глаза меняются. Мне кажется, все эти легенды о людях, которые превращаются ночью в животных, — например, истории про оборотней, — были созданы мужчинами, которые видели, как женщины из идеальных, обожаемых созданий превращаются ночью в животных. Но, может быть, все это гораздо проще. Вы ведь девственница, не так ли?»

— Нет, я замужем.

— Замужем или нет, вы девственница. Если вы замужем, ваш муж еще не сделал из вас женщину. Не жалеете ли вы об этом? Не кажется ли вам, что вы тратите время? Что настоящая жизнь начинается, только когда вы начинаете чувствовать, когда вы становитесь женщиной..?

То, что он сказал, настолько соответствовало моим ощущениям, моей жажде опыта, что я промолчала. Я не хотела признаться в этом постороннему человеку. Я осознавала, что мы совершенно одни в пустом здании. Мне было грустно, что Стефан не понимал меня. Я ничего не боялась, но была суеверна и хотела найти только того, в кого могла влюбиться.

— Я знаю, о чем вы думаете, — сказал он. — Но для меня это имеет значение, только если женщина хочет меня. Я никогда не мог бы обладать женщиной, которая меня не хочет. Когда я впервые увидел вас, я подумал, что это было бы чудесно, если бы мне удалось пробудить в вас желание. Есть в вас что-то, заставляющее меня думать, что у вас будет много романов. Я хотел бы быть первым. Но только в том случае, если и вы этого хотите.

Я улыбнулась.

— Это как раз то, о чем я думаю. Только если я захочу. А я не хочу.

— Вы не должны придавать первому победителю такое большое значение. Я думаю, что эта легенда была создана людьми, которые хотели сохранить дочерей для замужества, — легенда о том, что первый мужчина, который овладеет девушкой, будет и полным ее властелином. Я думаю, что это предрассудок. Он был придуман, чтобы спасти женщину от случайности. Но это неверно. Если мужчина может заставить полюбить себя, если он может возбудить женщину, он будет для нее привлекателен. Одно лишь лишение девственности недостаточно для этого. Любой мужчина может лишить ее девственности и не разбудить в ней женщину. Знаете ли вы, что многие испанцы обладают своими женами и награждают их множеством детей, при этом совершенно не пробуждая их чувственности? И это для того, чтобы быть уверенными в их верности. Испанец думает, что удовольствие должны получать только любовницы. Как только он видит, что женщина наслаждается, что она чувственна, он тут же подозревает ее в неверности или в том, что она проститутка.

Эти слова преследовали меня много дней. Но потом появилась другая проблема. Пришло лето, и художники начали разъезжаться в деревни, на берег моря, в самые отдаленные места. У меня не было денег, чтобы последовать за ними, и кроме того я совсем не была уверена, достаточно ли у меня там будет работы. Однажды утром я позировала графику по имени Рональд. После этого он поставил пластинку и пригласил меня потанцевать с ним. Во время танца он сказал:

— Почему бы вам не поехать ненадолго в деревню? Вам это полезно, там сейчас много работы, а я оплачу ваше путешествие. Там мало хороших натурщиц. Я уверен, у вас будет много предложений.

Я поехала. Сняла небольшую комнату в деревенском доме. Затем я отправилась к Рональду, который жил в хижине, где он проделал огромное окно. Перво-наперво он выдохнул дым от своей сигареты, прямо мне в рот. Я закашлялась.

— О, — сказал он, — вы не умеете затягиваться!

— И не собираюсь, — сказала я, вставая. — Какую позу вы хотите?

Он засмеялся.

— Здесь мы так много не работаем. Научитесь развлекаться тоже. Сейчас попробуйте все-таки вдохнуть этот дым…

— Я не хочу его вдыхать.

Он снова засмеялся. Попытался поцеловать меня. Я отодвинулась.

— О, — сказал он, — не таким уж вы оказались приятным компаньоном. Я заплатил за ваш приезд, и я здесь одинок. Я думал, вы составите мне приятную компанию. Где ваш чемодан?

— Я сняла комнату в деревне.

— Но ведь я пригласил вас к себе.

— Я думала, вы хотели, чтобы я вам позировала.

— В данный момент мне нужна не натурщица.

Я собралась уходить.

Он сказал:

— Знаете ли вы, что здесь есть определенное мнение о тех натурщицах, которые не умеют развлекаться? Если вы будете вести себя так, как сегодня, никто не даст вам работы.

Я не поверила ему. На следующее утро я начала стучаться в двери всех художников, которых могла найти. Но Рональд уже побывал у них. И поэтому меня принимали холодно, как принимают человека, который надул или обманул другого. У меня не было денег на обратный билет, и нечем было платить за комнату. Я никого не знала. Место было красивое, гористое, но я не могла им наслаждаться. На следующий день во время прогулки я набрела на деревянную хижину, которая стояла на самом берегу реки. Возле нее я увидела художника. Он рисовал. Мы разговорились. Я рассказала ему, что со мной произошло. Он не знал Рональда, но был очень возмущен. Сказал, что попытается помочь мне. Я сказала, что единственное, чего я хочу, — это заработать деньги на обратный билет.

Я стала позировать ему. Его звали Рейнольдс. Ему было около тридцати, он был темноволосый, с мягкими темными глазами и чудесной улыбкой. В деревне он появлялся только для того, чтобы купить пищу, и не посещал ни ресторанов, ни баров. У него была небрежная походка, легкие движения. Он побывал на море, служил на пароходе моряком, ради того, чтобы повидать разные страны. Он всегда был спокоен. Теперь он по памяти рисовал то, что видел во время путешествий. Он сидел под деревом, не глядя вокруг себя, и рисовал южно-американские джунгли. Рейнольдс рассказал мне, что однажды в джунглях он и его друзья ощутили сильнейший запах животного. Они думали, что набрели на пантеру, но из кустов с необычайной прытью выбежала женщина — обнаженная дикая женщина, которая глянула на них испуганными глазами животного и, прежде чем они пришли в себя, бросилась в реку и уплыла. Друг Рейнольдса однажды настиг женщину вроде той, что они видели. Когда он смыл красную краску, покрывавшую ее тело, пленница оказалась очень красивой. Когда с ней были ласковы, она становилась нежной. Она обожала подарки. Ее сильный запах отталкивал Рейнольдса, пока его друг не предложил ему провести с ней ночь. Ее черные волосы были очень жесткими. Животный запах, исходивший от нее, вызывал чувство, будто он лежит с пантерой. И она оказалась настолько сильней его, что вскоре ему пришлось вести себя подобно женщине, так как она заставляла его выполнять все ее прихоти. Она была неустанна, и ее очень трудно было возбудить. Ее ласки измучили его, и он уснул в ее объятиях. Потом он вдруг почувствовал, что она лежит над ним и льет на его фаллос какую-то жидкость. От этого ему сделалось больно, но затем он страшно возбудился. Он испугался. Его фаллос словно наполнили огнем или красным перцем. Он прижимался к ней не столько в припадке страсти, сколько для того, чтобы избавиться от этого жжения. Он был разгневан. Она улыбалась и тихо смеялась. Он забрал ее яростно, обуреваемый страхом, что это возбуждение, которое она вызвала — последнее в его жизни, что это какая-то магия, пробудившая в нем самое большое желание, на какое он способен, и отбирающая у него жизнь. Она лежала на спине и смеялась нежно, показывая зубы, источая свой животный запах, который теперь возбуждал его чувственность как запах мускуса. Она двигалась с такой силой, что его фаллос, казалось, вот-вот будет вырван из тела. Но теперь уже он хотел подчинить, покорить, измучить ее. И в то же время он ласкал ее. Женщину это удивило. Никто, наверно, так с ней прежде не обращался. Когда после двух оргазмов он устал от обладания ею, то продолжал трогать ее клитор, и ей это нравилось, и она просила его продолжать и открывала широко свои ноги. Затем она вдруг повернулась, выгнулась на постели и подняла свои ягодицы под невероятным углом: она хотела, чтобы он взял ее снова, но он продолжал ласкать ее. После этого она всегда искала его ласк, его рук. Если она встречала его днем, она прижималась своим чувственным местом к его руке и лихорадочно терлась об нее. Рейнольдс сказал, что после этой ночи белые женщины стали казаться ему слишком слабыми. Он смеялся, рассказывая свою историю. Его картина была воспоминанием об этой женщине-дикарке, что пряталась в кустах, готовая прыгнуть и убежать при виде мужчин с ружьями. Он нарисовал ее с темными торчащими грудями, прекрасными длинными ногами и тонкой талией.

Я не знала, как нужно было ему позировать. Но он думал о другой картине. Он сказал:

— Это будет легко. Я хочу, чтобы вы уснули. Но вы будете завернуты в белые простыни. Я видел что-то в таком роде в Марокко и всегда хотел это нарисовать: женщина, внезапно уснувшая в окружении мотков шелковых ниток, причем ее темные от загара ноги продолжают придерживать рамочку ткацкого станка. У вас красивые глаза, но они должны быть закрыты.

Он ушел в хижину и принес простыни, которые обернул вокруг меня, как платье. Он придал моему телу и рукам нужное ему положение, и немедленно принялся рисовать. День был очень жаркий. Простыни меня согрели еще больше, и поза оказалась такой расслабляющей, что я и вправду уснула. Не знаю, сколько я так проспала, я только ощущала слабость и нереальность происходящего. И во сне я почувствовала нежную руку у себя между ног, очень нежную, ласкающую меня так легко, что необходимо было проснуться, чтобы удостовериться в этом. Рейнольдс склонялся надо мной, но у него было такое восторженное, ласковое выражение, что я не пошевелилась. Его глаза были нежны и губы слегка приоткрыты.

— Только ласка, всего лишь ласка, — прошептал он.

Я не двинулась. Я никогда не испытывала ничего подобного ласке этой руки, касающейся моей кожи между ногами и не достигавшей самого лона. Она только слегка дотрагивалась волос на нем, а затем соскользнула в маленькую долину вокруг лона. Я становилась слабой и податливой. Он наклонился и коснулся своими губами моих и продолжал легко касаться их, пока мой рот ему не ответил. Только тогда кончик его языка дотронулся до моего. Его рука двигалась, бродила, исследовала меня, но делала это так нежно, что это становилось сладостной мукой. Я вся стала влажной, и если бы он только чуть пошевелился, то сразу бы почувствовал это. Слабость разлилась по телу. Каждый раз, когда его язык касался моего, мне казалось, что во мне появляется еще один маленький язычок, желающий, чтобы его тоже трогали. Рука его перемещалась вокруг моего лона и вокруг моих ягодиц, словно он намагничивал кровь и заставлял ее следовать за этими движениями. Его палец тронул мой клитор и соскользнул к губам влагалища. Он почувствовал влажность. Он ощутил ее с удовольствием, лег на меня, поцеловал, а я не шевелилась. Тепло и запахи растений, его рот над моим, — все это действовало на меня, как наркотик. «Только ласка», — повторил он нежно, его палец двигался вокруг моего клитора, пока этот маленький холмик не вспух и не затвердел. И тогда я почувствовала, что словно какое-то зерно прорастает во мне и возникает радость, заставляющая отзываться под лаской его пальцев. Я поцеловала его с благодарностью. Он улыбнулся:

— Ты хочешь поласкать меня?

Я кивнула, но не знала, чего он хотел. Он расстегнулся, и я увидела его фаллос. Я взяла его в ладони. Он сказал: «Сожми крепче». Он увидел, что я не знаю, как это сделать, и тогда взял мою руку и показал. Небольшой беловатый поток пролился мне на кисть. Он привел себя в порядок, застегнувшись. И так же, как я, поцеловал меня благодарным поцелуем.

— Знаете ли вы, что индусы ласкают своих жен в течение десяти дней, прежде чем овладевают ими? Десять дней одних только ласк и поцелуев.

Внезапно воспоминание о Рональде рассердило его — он возмутился тем, как тот выставил меня перед другими.

— Не сердись, — сказала я. — Я рада, что он это сделал. Это заставило меня уйти из деревни, и вот я набрела на твою хижину.

— Я влюбился в тебя, как только услышал твой акцент. Мне почудилось, что я снова путешествую. Твое лицо необычно, как и твоя походка и твои манеры. Ты напомнила мне девушку, которую я рисовал в Фезе. Я видел ее только однажды, и она спала, как ты сегодня. Я всегда мечтал, что разбужу ее так, как разбудил тебя.

— И я всегда мечтала проснуться от такой ласки.

— Если бы ты не спала, я, может быть, не осмелился бы.

— Это ты-то, искатель приключений, который жил с женщиной-дикаркой?

— Я никогда не жил с женщиной джунглей. Это произошло с моим другом. Но он так много об этом рассказывал, что я выучил эту историю наизусть и повторял ее, словно она произошла со мной. Я же очень робок с женщинами. Я могу побить мужчину, побороть его, напиться, но при женщинах я робею, даже если они проститутки. Они смеются надо мной. Но в этот раз все случилось так, как я себе представлял.

— Но на десятый день я уже буду в Нью-Йорке, — засмеялась я.

— На десятый день я отвезу тебя, если тебе нужно будет вернуться. Но пока что ты моя пленница.

Десять дней мы работали на открытом воздухе, лежали на солнце. Солнце согревало меня, и Рейнольдс ждал всякий раз, пока я закрою глаза. Иногда я делала вид, что мне хочется большего. Я думала, что если закрою глаза, он возьмет меня. Мне нравилось, как он подходил ко мне и беззвучно ложился рядом. Иногда он поднимал мое платье и долго смотрел на меня. Затем он трогал меня легко, как будто не хотел разбудить, и ласкал меня до тех пор, пока я не становилась влажной внутри. После этого его пальцы двигались быстрее. Наши рты были соединены, языки касались друг друга. Я научилась брать его фаллос в рот. Это возбуждало его ужасно. Он терял все свое благородство, мягкость, проталкивал фаллос глубоко мне в рот, и я боялась, что меня вырвет. Однажды я укусила его, сделав ему больно, но он, казалось, не обратил не это внимания. Я проглотила белую пену, и когда он целовал меня, наши лица были покрыты ею. Чудный запах семени пропитал мои пальцы. Мне не хотелось мыть руки. Я чувствовала, что мы купаемся в каком-то магическом потоке, но кроме этого ничто больше не связывало нас. Рейнольдс обещал отвезти меня обратно в Нью-Йорк. Он больше не мог оставаться в деревне. А мне надо было искать работу.

Когда мы ехали обратно, Рейнольдс остановил машину и мы расстелили одеяло в лесу, лежали, отдыхали. Ласкали друг друга. Он спросил:

— Ты счастлива?

— Да.

— Сможешь ли ты всегда оставаться счастливой со мной вот так?

— Почему? В чем дело? Почему ты спрашиваешь?

— Послушай. Я люблю тебя. Ты это знаешь. Но я не могу обладать тобой. Однажды я сделал это с девушкой, и она забеременела, и ей пришлось сделать аборт. Она умерла от потери крови. С тех пор я не могу спать с женщинами. Я боюсь. Если такое еще раз случится, я убью себя.

Я никогда не думала о таких вещах. Я молчала. Мы целовались, и впервые он целовал меня между ног, целовал до тех пор, пока у меня не наступил оргазм. Мы были счастливы.

В Нью-Йорке стояла жара, и все художники еще оставались за городом. Работы не было. Я стала модельершей в магазине одежды, но когда мне предложили проводить вечера с покупателями, я отказалась и потеряла место. В конце концов меня приняли в большой магазин на 34-й улице, где кроме меня было еще шесть модельерш. Магазин был огромным и полутемным. Среди длинных рядов одежды стояло несколько скамеек, на которых мы сидели. Мы все время были наготове, ждали, что нас позовут, и надо будет быстро сменить одежду. Когда вызывали кого-то из нас по номеру, мы помогали друг другу. Трое мужчин, работавших в магазине, часто пытались обнять, потрогать нас. Я все время боялась, что останусь с одним из них. Однажды вечером, когда Стефан позвонил мне, чтобы спросить, увидимся ли мы сегодня, один из них подошел ко мне сзади и положил руку на грудь. Не зная, что предпринять, я ударила его, пытаясь не выпустить трубку и продолжать разговор со Стефаном. Но это не обескуражило мужчину. Теперь он гладил мои ягодицы. Я ударила его снова. Стефан спросил: «В чем дело? Что ты делаешь?» Я закончила разговор и повернулась. Мужчина исчез.

Покупатели восхищались и нашей внешностью, и платьями, которые мы продавали. Главный продавец гордился мной и часто говорил, поглаживая меня по волосам: «Она наша лучшая манекенщица». Все это заставляло меня скучать по моей прежней работе у художников. И я вовсе не хотела, чтобы Стефан или Рейнольдс застали меня в этом безобразном конторском здании, где я демонстрировала платья этим безобразным продавцам и покупателям.

В конце концов я была приглашена позировать в студию одного южно-американского художника. У него было женоподобное лицо, бледное, с большими черными глазами, длинные черные волосы, слабые и изнеженные движения. Его студия была очень красива: роскошные ковры, огромные портреты обнаженных женщин, шелковые занавеси, курящиеся благовония. Он сказал, что ему нужна очень сложная поза. Он рисовал лошадь и на ней обнаженную женщину. Он спросил, умею ли я ездить на лошадях, ездила ли я на них раньше?

— Да, — ответила я, — раньше, в юности.

— Чудесно, — сказал он. — Это как раз то, чего я хочу. Я сделал одно приспособление, которое дает мне нужный эффект.

И он показал мне искусственную лошадь без головы — только круп, ноги и седло. Он сказал:

— Прежде разденьтесь, а затем я вам все покажу. В этой позе есть одна трудность: женщина откидывает тело назад, потому что лошадь бежит как сумасшедшая.

Он сел на фальшивую лошадь и показал мне позу.

Теперь я уже не стеснялась позировать обнаженной. Я разделась, села на лошадь, откинув тело назад: руки летят, ноги сжимают бока лошади, чтобы не упасть. Художнику это понравилось. Он отошел и посмотрел на меня.

— Это трудная поза, я не думаю, что вы долго выдержите. Скажите, когда устанете.

Он изучал меня со всех сторон. Потом подошел ко мне и сказал:

— На рисунке эта часть тела, здесь, между ногами, должна быть видна ясно. Он легко коснулся меня, словно это было частью его работы. Я слегка изогнула живот, выбросила бедра вперед. Тогда он сказал: «Сейчас прекрасно. Оставайтесь так».

Он начал рисовать. Сидя на лошади я поняла, что в седле была одна необычная деталь. Седло обычно повторяет контуры ягодиц, потом поднимается к луке, где оно касается женского входа. Я часто испытывала и недостатки и преимущества такого устройства. Как-то раз во время верховой езды, подвязка отстегнулась от чулка, и скрутилась у меня в брюках. Мои товарищи ехали очень быстро, я не хотела отставать и продолжала нестись вперед. Подвязка болталась во все стороны, попала между ногами и седлом и стала причинять мне боль. Я продолжала нестись, сжав зубы. Боль смешивалась с каким-то ощущением, в котором я не могла разобраться. Я тогда была девочкой и ничего не знала о сексе. Я думала, что все у меня внутри, и понятия не имела о клиторе. Когда забег окончился, мне была страшно больно. Я рассказала о том, что случилось, подруге, и мы пошли в ванную. Она помогла мне снять брюки, отстегнула маленький пояс с подвязками и спросила: «Тебе больно? Это очень чувствительное место. Если ты его поранила, ты можешь никогда не испытать удовольствия». Я дала ей заглянуть туда. Все у меня было красным, слегка вспухло, но казалось не так уж болезненным. Меня больше всего обеспокоили ее слова об удовольствии, которое я могу не испытать, еще не успев узнать его. Подруга настояла на том, чтобы промыть это место, приласкала меня и поцеловала, чтобы все прошло. С тех пор я остро чувствовала эту часть тела. Особенно, когда верховая езда затягивалась, и было жарко, я ощущала такую теплоту и волнение между ног, что единственным моим желанием было — слезть с лошади и побежать к подруге, которая бы снова могла приласкать меня. Она всегда теперь спрашивала меня: «Тебе не больно?» И однажды я ответила: «Немножко». Мы сошли с лошадей и отправились в ванную, и она промыла натертое место прохладной водой. Снова приласкав меня, она сказала: «Похоже, что все зажило, и ты снова сможешь наслаждаться». — «Не знаю, — ответила я. — Не кажется ли тебе, что это место омертвело от боли?» Моя подруга нежно наклонилась ко мне и коснулась кожи: «Больно?» Я отклонилась назад и сказала: «Я ничего не чувствую». «А так? — спросила она участливо, сжимая губы моего входа у себя между пальцами. — «Ничего», — сказала я, глядя на нее. «А вот так?» — Она провела пальцами вокруг клитора, делая небольшие круги. «Ничего не чувствую». — И тут она стала волноваться, не потеряла ли я и впрямь свою чувствительность, и усилила ласки, принявшись тереть клитор одной рукой, в то время как другая вибрировала на самом кончике его. Она нежно перебирала мои волосы и гладила кожу вокруг них, и вдруг я почувствовала ее яростно и стала двигаться. Она склонилась надо мной, глядя на меня и приговаривая: «Чудесно, чудесно, ты все чувствуешь…»

Я вспомнила все это, сидя на искусственной лошади. Я заметила, что седло было странно выгнуто. Чтобы художник мог видеть то, что он хотел нарисовать, я скользнула немного вперед, и когда я сделала это, мое лоно потерлось о кожу. Художник наблюдал за мной.

— Нравится вам моя лошадь? Знаете ли вы, что я могу заставить ее двигаться?

— Неужели?

Он подошел поближе, включил что-то, и, действительно, эта искусственная лошадь стала двигаться, как настоящая.

— Мне она нравится. Она напоминает мне те времена, когда я занималась верховой ездой. Я тогда была девочкой.

Я увидела, что он перестал рисовать и наблюдает за мной. Движение лошади прижало меня к седлу еще теснее и доставило мне истинное наслаждение. Я подумала, что он может заметить это и попросила остановить ее. Но он только улыбнулся.

— Разве вам это не нравится?

Мне это нравилось, каждое движение заставляло мой клитор касаться кожаного седла, и я подумала, что если так будет продолжаться, я не смогу удержать оргазма. Я умоляла его остановить свою лошадь. Я раскраснелась. Художник внимательно следил за мной, за выражением наслаждения, которое я не могла скрыть, и тогда я обо всем забыла, поддалась этому движению, касанию и трению, и так продолжалось до тех пор, пока я не почувствовала оргазм и не пришла к концу прямо у него на глазах, сидя верхом на этой искусственной лошади.

И только тогда я поняла, что именно этого он ожидал, что он сделал это все для того, чтобы видеть мое наслаждение. Он знал, когда остановить механизм. И сказал:

— Теперь вы можете отдохнуть.

Вскоре после этого я позировала женщине-графику, которую я встретила на одной вечеринке. Она любила общество. Актеры, актрисы и писатели приходили к ней в гости. Она иллюстрировала обложки журналов. Дверь ее студии всегда была открыта, гости приносили выпивку, и разговоры там были острые, жестокие. Человеческие слабости немедленно выставлялись напоказ, или же люди сами признавались в своих слабостях. Один красивый молодой человек, одетый необычайно элегантно, не делал секрета из своей профессии: он сидел в больших отелях в ожидании старых одиноких женщин и приглашал их на танцы, а они приглашали его к себе в номер. Хозяйка, которую звали Лена, сделала кислое лицо:

— Как ты можешь этим заниматься? — спросила она. — Такие старые женщины! Как ты можешь вообще испытывать при этом возбуждение? Если бы я увидела, что такая женщина лежит в моей постели, я бы тут же сбежала.

Молодой человек улыбнулся.

— Есть масса способов. Один из них, это закрыть глаза и представить, что с тобой не старуха, а женщина, которая мне нравится, и затем, когда глаза закрыты, я начинаю думать, как приятно будет завтра заплатить за квартиру, купить новый костюм и шелковые рубашки. И пока я думаю так, то продолжаю заниматься этим, и знаете ли, если глаза закрыты, то ощущение примерно то же самое. Иногда, правда, когда я испытываю трудности, мне приходится подогревать себя наркотиками. Я понимаю, что таким образом карьера моя продлится около пяти лет, и к этому времени от меня не будет никакого толку даже и молодым женщинам. Но тогда я наверно буду рад не видеть женщин вообще.

Я, разумеется, завидую своему аргентинскому другу, с которым мы снимаем одну квартиру. Красивый аристократичный, совершенно изнеженный молодой человек. Женщины должны его обожать. Когда я ухожу по утрам, знаете, что он делает? Он встает с постели, достает маленький электрический утюг и гладильную доску, берет свои брюки и начинает гладить их. Пока он их наглаживает, он представляет себе, как он выйдет из дому столь безупречно одетый, как он пойдет вдоль Пятой авеню, как где-то он выследит красивую женщину, как он будет следовать за запахом ее духов — долго, по всем кварталам, в переполненных лифтах, почти касаясь ее. Лицо женщины будет прикрыто вуалью, и вокруг шеи будут меха. Платье будет подчеркивать ее фигуру. Через какое-то время он заговорит с ней. Она увидит его красивое улыбающееся лицо и его благородную осанку. Они зайдут вместе в кафе выпить по чашке чая, а после в отель, где она остановилась. Она пригласит его к себе. Они зайдут в комнату, опустят жалюзи и в темноте будут заниматься любовью. И вот так, гладя свои брюки старательно и аккуратно, мой друг представляет, как он будет заниматься любовью с этой женщиной. Он знает, как он сожмет ее в объятиях. Он любит вводить свой фаллос сзади и поднимать ноги женщины, затем поворачивать ее чуть-чуть, чтобы видеть, как он движется взад и вперед. Ему нравится, когда одновременно женщина сжимает основание фаллоса, когда ее пальцы сдавливают теснее, чем губы входа, и это его волнует. Пока он двигается, она будет ласкать его вздутые шаровидные органы, а он ее клитор, потому что это доставит ей двойное удовольствие. Он заставит ее задыхаться и дрожать с головы до ног и умолять о продолжении.

Пока мой друг переживает все это в воображении, продолжая наглаживать свои брюки, он возбуждается и его фаллос становится твердым. Он откладывает брюки, утюг и гладильную доску, снова забирается в постель, ложится на спину, курит и продумывает всю сцену до малейших деталей, пока капля семени не появляется на головке его фаллоса, который он гладит, пока лежит и курит, и мечтает о других женщинах.

Я завидую ему, потому что он возбуждается просто от того, что думает об этом. Он часто задает мне вопросы: как женщины созданы? как они ведут себя?..

Лена засмеялась. Она сказала:

— Жарко. Я сниму корсет.

Она зашла за занавеску, и когда из-за нее вышла ее тело выглядело свободней и расслабленней. Она села, скрестив ноги, блузка полуоткрылась. Один из ее друзей сел так, чтобы видеть ее. Другой мужчина, очень красивый, стоял возле меня, пока я позировала, и нашептывал комплименты. Он говорил мне:

— Я люблю вас, потому что вы напоминаете мне о Европе, о Париже в особенности. Я не знаю, что такое особенное в Париже, но в его воздухе словно разлита чувственность. Он заразителен. И это очень человечный город. Может быть, это оттого, что повсюду целующиеся пары: на улицах, за столиками кафе, в кино, в парках. Они обнимают друг друга так свободно! Останавливаются, забывшись в долгом поцелуе посреди тротуара, у входа в метро. Может быть, от этого, а может быть, оттого, что воздух там нежный, я не знаю. Ночью в темноте, в каждом подъезде можно увидеть мужчину и женщину, почти растаявших друг в друге. И проститутки наблюдают за тобой все время. Они касаются тебя. Однажды я стоял на автобусной остановке, лениво скользя взглядом по зданиям. Одно окно было окры-то, и я увидел женщину и мужчину в постели. Женщина была над мужчиной. К пяти часам дня это становилось невыносимо: повсюду в воздухе любовь и желание. Все выходят на улицы. Кафе переполнены. В кино есть маленькие ложи, абсолютно темные и занавешенные, так что можно заниматься любовью на полу, пока идет фильм, и никто вас не увидит. Все легко, все открыто. Полиция не вмешивается. Одна моя приятельница, за которой однажды шел мужчина, пожаловалась полицейскому на углу. Он засмеялся и сказал: «Когда однажды ни один мужчина не захочет вас преследовать, вам будет гораздо хуже, не правда ли? Ей-Богу, вместо того, чтобы сердиться, вы должны быть благодарны!» И он не помог ей.

Затем мой поклонник сказал мне полушепотом: «Не хотите ли пообедать со мной и потом пойти в театр?»

Он стал моим первым любовником. Я забыла Рейнольдса и Стефана. Теперь они мне казались детьми.