Учитель из Юрюзани

I

Учительница биологии Лидия Марковна Рудаченко, молоденькая девушка, весной окончившая институт, вбежала в учительскую расстроенная, с заплаканными глазами.

— Вот полюбуйтесь!.. Полюбуйтесь, чем занимаются в шестом. «Б»! — задыхаясь и глотая слезы, выговаривала она, протянув Глафире Петровне искусно сделанного бумажного чортика. — В вашем классе, Глафира Петровна!

Учительница биологии была маленькой, хрупкой блондинкой, похожей на большую девочку. Это впечатление особенно усиливали по-детски пухлые щечки хорошенького личика с маленьким, слегка вздернутым носом и большими, карими глазами, которые всегда смотрели вопросительно, точно Лидия Марковна все время собиралась спросить о чем-то очень важном и не решалась.

Глафира Петровна взглянула в большие глаза девушки, наполненные слезами, и взяла бумажную фигурку.

— Опять Свистунов? — устало, с досадой спросила она.

— Кто же больше?! Конечно, ваш знаменитый Свистунов!.. Уроков не учит… — Лидия Марковна всхлипнула совсем по-детски. — Уроков не учит и еще… еще оскорбляет… передразнивает! Не пойду я больше в ваш класс заниматься, хоть убейте — не пойду!

Все, кто находился в учительской, столпились возле учительницы биологии и принялись ее успокаивать.

— Выпейте воды, Лидия Марковна, — протянул ей стакан с водой заведующий учебной частью школы Степан Григорьевич Одинцов, мужчина с седеющими висками, маленькими, тоже седоватыми усиками и в круглых роговых очках, сквозь которые виднелись усталые, с покрасневшими веками, внимательные глаза. — Успокойтесь и расскажите, что же все-таки произошло в шестом «Б»?

Учительствуя всего первый год, Лидия Марковна, очень мягкая и застенчивая по натуре, никак не могла заставить себя быть строгой с детьми даже тогда, когда такая строгость была просто необходима. Еще не привыкнув держать себя в классе, девушка во время уроков часто и беспричинно краснела и смущалась. Вдобавок ко всему Лидия Марковна, как, впрочем, и все люди, была не лишена некоторых недостатков, и самым ужасным из них она считала дурную привычку часто, без надобности употреблять слово «значит». Зная за собой такую слабость, Лидия Марковна все время старалась мысленно следить за своей речью, и это ей удавалось. Речь ее была вполне грамотной и свободной от так называемых слов-паразитов. Но стоило только ей расстроиться, разволноваться, как проклятое «значит» так и сыпалось с ее языка.

В этот день, объяснив на уроке ботаники в шестом «Б» новый материал, Лидия Марковна вызвала к доске ученика Свистунова. Урока Свистунов не знал. Впрочем это давно перестало быть новостью для класса. Лидия Марковна, вздохнув, расстроенно сказала:

— Ну, что же это, Свистунов? Значит, опять не приготовил урока. Опять, значит, пробегал на улице? Я вынуждена поставить тебе двойку.

В то время, когда учительница наклонилась над столом, листая классный журнал, Свистунов быстро прикрепил к таблице с образцами растений бумажного чортика и раскачал его, как маятник. Бумажная фигурка задергала руками и ногами.

Засунув руки в карманы, Свистунов прошагал к парте с таким победоносным видом, словно он только что получил самую высшую оценку, дерзко и вызывающе бросив на ходу:

— Ставьте, значит! Можете, значит, и «единицу» поставить! Не заплачу!

В первое мгновение Лидия Марковна растерялась. Ошеломленно замигав глазами, она взглянула на класс, как бы спрашивая: «Что же это такое?»

И в это время в коридоре прозвенел звонок. Схватив дрожащей рукой классный журнал, Лидия Марковна повернулась к доске, чтобы взять таблицу, и тут увидела чортика. Покачиваясь взад и вперед, он дергал руками и нотами, точно подразнивая ее. Это было уж слишком!

Скомкав бумажную фигурку, Лидия Марковна выбежала из класса… Когда Лидия Марковна кончила рассказ, в учительской громко и возмущенно заговорили все сразу.

— Безобразие! — громче всех возмущался учитель географии Стебницкий, худощавый человек с желтым, лихорадочным лицом. — Чего мы только не делали с этим Свистуновым и — никакого толку! Занимаемся всего месяц, а его уже к директору несколько раз вызывали, и мать вызывали в школу два раза…

— Как странно, что в одной семье могут быть такие разные дети, — задумчиво тронув пенсне, проговорила учительница истории Надежда Федоровна. — В пятом «А» учится сестра этого Свистунова, Леночка, — такая умная, послушная девочка… отличница. А ее родной братец — хулиган и лентяй! Просто не верится.

— Нянчимся мы с ним много. Вот что! — угрюмо пробасил учитель черчения Феофанов, полный, грузный мужчина в гимнастерке. — Да, нянчимся и возимся!

— А что же вы предлагаете, Аполлинарий Мефодиевич? — спросил завуч.

— Выгнать давно пора этого разгильдяя — вот что! Исключить — и весь разговор!

— Как вы легко произносите это слово, Аполлинарий Мефодиевич! — неодобрительно взглянув на учителя черчения, сказала Глафира Петровна. — Исключить Свистунова из школы, конечно, не трудно, да разве этого от нас, педагогов, требуют партия и правительство. Нам высокое доверие оказали — строителей коммунизма воспитывать. Ведь мы же на практике закон о всеобуче осуществляем, у нас каждый ребенок должен быть на счету. А вы — «исключить»!

— Ну, и возитесь на здоровье с этим «ребенком», — неохотно отозвался учитель черчения и тут же насмешливо добавил: — Насколько мне известно, Глафира Петровна, вы к этому ребенку все педагогические приемы и методы применяли. Весь, так сказать, арсенал педагогической теории и практики. И что же? Дали ваши усилия хоть какой-нибудь результат?

— Пока нет, как видите, но я надежды не теряю.

— Глафира Петровна, — заговорил завуч. — Я человек в вашей школе новый, работаю всего месяц, а вы учительствуете здесь давно. Скажите, неужели ничего нельзя сделать с этим мальчиком? Ведь были же подобные случаи в вашей практике?

— Видите ли, Степан Григорьевич, я твердо убеждена, что невоспитуемых детей нет, как нет и безвыходных положений. Все дело в том, чтобы суметь подобрать ключик к душе такого ученика. А подобные случаи в моей практике были, конечно, да и у кого из нас, учителей, их не было? За примером далеко ходить не нужно. Вы о Васе Грабине слыхали?

— Это, случайно, не Василий Иванович Грабин, знаменитый токарь с механического?

— Он самый!

— Помилуйте, как не слыхал, когда о нем весь город, весь район говорит! Но что вы хотите сказать?

— А то, что Василий Грабин — мой ученик, — с гордостью сказала Глафира Петровна. — И представьте, он в детстве был таким же озорником и лентяем, как Сережа Свистунов. Таким же… правда, душа у него была хорошая, открытая… А этот Свистунов… не доверяет он учителям. Я, как начну с ним разговаривать, всегда его невольно с ежом сравниваю. Случалось вам, Степан Григорьевич, видеть в лесу ежа?

— Приходилось.

— Знаете, найдешь такого зверька, тронешь его, а он в клубок сверяется, иглы ощетинит — не подступись! Так вот и этот мальчик. Как ни пытаюсь я вызвать его на откровенный разговор — все напрасно. Съежится, насупится, глаза смотрят так недоверчиво. Ну, прямо как еж.

Глафира Петровна откинула со лба седую прядку волос, и ее полное добродушное лицо приняло озабоченное выражение.

— Вот и не удается мне, Степан Григорьевич, подобрать ключик к сердцу этого мальчика.

— М-да, — неопределенно промычал завуч. — Мальчик с характером. Не хотелось бы, но, видимо, придется еще раз вызвать его мать.

— Нет, я думаю, не нужно этого делать, Степан Григорьевич. Я сама схожу сегодня к Свистуновым. Кстати, и новую квартиру посмотрю. Они недавно в новый дом переехали…

II

Вечером того же дня Глафира Петровна отыскивала по улице Красных партизан дом № 125, в котором жили теперь Свистуновы. Она неторопливо шагала по узенькой асфальтовой дорожке тротуара, с интересом и любопытством осматриваясь по сторонам.

Немногим больше года не была она в этой части города, и вот теперь ее уже не узнать.

На месте заваленного разным хламом громадного пустыря, на котором еще недавно бродили козы и городские мальчишки играли в футбол, вырос целый квартал красивых трехэтажных домов и дальше вдоль улицы, насколько хватал глаз, тянулись в гору уютные беленькие домики-коттеджи рабочих механического завода. Рядки молоденьких лип, очевидно, недавно высаженных, выстроились вдоль тротуара. Все кругом дышало такой новизной, что старая учительница почувствовала себя помолодевшей.

Высокий широкоплечий юноша в спортивном костюме поровнялся с ней и, пристально заглянув в ее лицо, радостно воскликнул:

— Глафира Петровна? Здравствуйте, Глафира Петровна! Какими судьбами в наш уголок?

— Здравствуй, Вася, — узнав в этом плечистом юноше своего бывшего ученика Василия Грабина, улыбнулась учительница. — Здравствуй! Ищу я, голубчик, дом № 125.

— Сто двадцать пять?! — обрадовался юноша. — Так это же наш дом. Вам в какую квартиру?

— Второй подъезд, квартира тридцать семь.

— А, это, значит, в соседнем подъезде. Идемте со мной, я покажу.

Они помолчали.

— Давно я не видел вас, Глафира Петровна, — заговорил ее спутник. — А вы хорошо выглядите, только вот седых волос прибавилось…

— Так ведь я уже старуха, Васенька. Пришла пора и седым волосам. Не вечно же быть молодой! Шестой десяток идет.

Юноша почему-то вдруг смутился, словно он нечаянно, сам того не желая, вдруг чем-то обидел учительницу, чтобы переменить разговор, он спросил:

— Вы, конечно, на дом к какому-нибудь сорванцу, каким и я был в свое время? У нас там полон двор ребятишек.

— Угадал, — усмехнулась учительница.

— Глафира Петровна? — помолчав, тихо спросил юноша. — А вы помните, как я однажды у вас на уроке свистнул?

— Помню, конечно, — улыбнулась Глафира Петровна.

— Я часто вспоминаю теперь школьные годы и думаю, какой я был тогда. Если бы не вы…

— Полно, полно, — остановила его учительница. — Кто старое помянет, тому — глаз вон! Ты расскажи лучше, как живешь, как работаешь?

— Живу хорошо, даже очень хорошо. Вот на-днях с мамашей новоселье справляли. Что ж еще? Да, хожу в вечернюю школу. Думаю десятый класс в этом году кончить. Работа тоже идет неплохо. С начала года пятнадцать годовых норм выработал.

— Вот ты какой молодец! — с неподдельным восхищением воскликнула учительница.

— Так ведь я не один, Глафира Петровна, — заторопился юноша. — У нас вся бригада так работает. Ребята дружные, славные. И инженеры нам во многом помогают советами.

Глафира Петровна, с удовольствием и почти материнской нежностью взглядывала на крепко и ладно скроенное мускулистое, как у атлета, тело юноши, любовалась его красивым, загорелым лицом с упрямым подбородком и высоким чистым лбом, на который спадали курчавые русые волосы; следила за неторопливыми, уверенными движениями рук, в которых угадывалась большая сила, и ей было понятно, почему встречные девушки смотрят на ее спутника таким долгим взглядом, а, поровнявшись, застенчиво опускают ресницы.

— Вот и наш дом, — сказал юноша, жестом указывая на белое трехэтажное здание с балконами и большими светлыми окнами. — Очень прошу вас, Глафира Петровна, сделаете свое дело — заходите к нам. Мама будет очень рада. Зайдете, а?

— Постараюсь, Вася, постараюсь…

— Ну, смотрите же… я не прощаюсь, — юноша помахал рукой и скрылся в первом подъезде.

Глафира Петровна поднялась на третий этаж и, прислонившись к стене лестничной площадки, схватилась рукой за грудь. Сердце бешено и неистово колотилось и, казалось, готово было выпрыгнуть наружу. «Эх, старость — не радость», — подумала учительница, но детские голоса отвлекли ее от этих мыслей.

Дверь в тридцать седьмую квартиру была открыта, и голоса доносились оттуда. Глафира Петровна вышла в полутемный коридор и через верх стеклянной двери, ведшей в комнату и тоже полураскрытой, увидела занимательную картину. Стулья и табуретки в комнате были сдвинуты в одно место и, очевидно, изображали собою школьные парты. За двумя такими стульями-партами примостились на полу две крохотные девочки в одинаковых пестрых сарафанчиках и до того неотличимо похожие друг на друга, что становилось ясно с первого взгляда, что это близнецы; на третьем стуле, неестественно вытаращив голубые глаза, сидела большая кукла с облупленным носом, а перед всей этой почтенной аудиторией ходила взад и вперед сестра Сергея Свистунова Леночка, маленькая девочка с льняными косичками, и, подражая интонациям самой Глафиры Петровны, строго говорила:

— Дети, вы должны учиться хорошо. Это — ваша святая обязанность.

Крайняя девочка подняла руку и, поднявшись с пола, спросила:

— Глафира Петровна, а что такое «святая»?

— «Святая»? — Леночка наморщила лобик и задумалась. — Ну, это такое слово, его еще попы выдумали.

— Глафира Петровна, — выглянула из-за стула вторая крохотная девочка-близнец. — А… а кто такие «попы»?

— Катенька, когда задаешь вопрос учительнице, нужно, во-первых, поднять руку и, во-вторых, встать, — строго сказала Леночка.

— Я… я забыла.

Настоящая Глафира Петровна стояла в коридоре, закусив губу и с трудом удерживая смех.

— К вам можно? — спросила она, раскрывая дверь пошире.

Близнецы вскочили и во все глаза уставились на вошедшую, а лицо Леночки залилось ярким румянцем.

— Проходите, Глафира Петровна, — опомнилась, наконец, она и пододвинула стул. — Садитесь, пожалуйста. Мама ушла за хлебом, Она сейчас придет.

— А где Сережа?

— Сережа в кино.

— Значит, вы одни дома хозяйничаете? Молодцы! Что же вы сейчас делали?

Близнецы хором, как по команде сказали:

— Мы играли.

— Как же вы играли?

— В школу.

— Кто же у вас был учительницей Глафирой Петровной? А?.. — улыбаясь, спросила Глафира Петровна.

Леночка густо покраснела и сделала близнецам какой-то знак, но те, ничего не поняв, указали на нее пальцами и опять, как по команде, хором воскликнули:

— Она!

— Милая моя девочка, я же все слышала, — засмеялась Глафира Петровна, обнимая Леночку за плечи и притягивая к себе.

В это время в дверях показалась сама хозяйка, Матрена Ильинична Свистунова. Увидев учительницу, она опустила на пол сумку с продуктами и упавшим голосом сказала:

— Глафира Петровна… здравствуйте. Опять мой сорванец чего-нибудь натворил?.. — Выслушав рассказ учительницы об утреннем происшествии, Матрена Ильинична грозно сдвинула брови и застучала по столу: — Ну, погоди ж ты, мерзавец! Я т-тебе покажу! Лопнуло мое терпение! Пусть придет только — попробует ремня!

— Что вы! Что вы! — Глафира Петровна даже привстала со стула. — Бить детей ни в коем случае нельзя! Эх, Матрена Ильинична, как же вы это так?! Ведь вы таким путем его только озлобите против себя.

— Глафира Петровна, голубушка! — плачущим голосом выкрикнула женщина. — Что же делать, коли он русских слов не понимает?! И в кого он только уродился. Остальные-то ведь дети, дочурки мои, воды не замутят сроду!

— Успокойтесь, Матрена Ильинична, успокойтесь.

— Всем я довольна, — продолжала причитать женщина. — Всем довольна. После того как Тимоша, муж мой, на фронте погиб, завод какую мне помощь оказал! Вот недавно квартиру дали в новом доме. Всем я довольна, если бы не Сережа, наказание мое! Вы думаете, он в школе только такой? А дома? Ведь это — чистый бес! Каждый день жди от него чего-нибудь. Вчера во второй квартире стекло выбил мячом, а сегодня с дружком своим Витькой чего удумали? Ниже нас инженер живет, мамаша ихняя, старушка, очень кошек любит. Так они изловили любимого старушкиного кота, привязали к моему зонтику и спустили со второго этажа. «Это, говорят, у нас парашют»! Тьфу! — женщина энергично плюнула.

— Скажите, Матрена Ильинична, — спросила Глафира Петровна, — вы не знаете, что любит ваш Сережа, о чем мечтает, например?

— О чем мечтает? А кто ж его знает, о чем он мечтает, постреленок? Скрытный он у меня, а в голову-то к нему не залезешь.

Матрена Ильинична устало махнула рукой.

— А книги читать он любит?

— Книги? Любит да не всякие, а чтобы про войну были, особенно, про летчиков. Как-то племянник мой приезжал из армии в отпуск и подарил он Сереже книгу, «Повесть о настоящем человеке» называется. Зачитался мой Сережа до полуночи так, что пришлось силой книгу отобрать и спать уложить.

— Выходит, он летчиком мечтает стать?

— Кто его знает? — опять повторила женщина. — Думается мне, что на завод он не прочь бы поступить, только лет ему мало. Как-то слышала я, как он с дружками своими разговаривал. «Мне, говорит, все эти учености ни к чему. Я, говорит, на завод пойду, токарем стану, как Василий Иванович Грабин». Это — стахановец, знаменитый на нашем заводе, сейчас с матерью здесь же, в нашем доме живут. Слыхали, может?

— Я его очень хорошо знаю. Что ж, Сережа очень уважает Василия Ивановича?

— Любит он его, просто души в нем не чает, — оживилась Матрена Ильинична. — Виду-то он не подает, конечно. Скрытный он очень. Да от меня-то не скроешь! В прошлое воскресенье Сережа с Леночкой во Дворец культуры ходили, на детский спектакль. Леночка-то мне и рассказывала: как, значит, встал Сережа у Доски почета, где лучшие стахановцы засняты, так целый час с портрета Василия глаз и не сводил, даже на представление опоздал.

— Вот как! — воскликнула Глафира Петровна, с большим интересом выслушивая все эти подробности и чутьем опытного педагога угадывая, что теперь в ее руках есть что-то вроде ключа к душе мальчика.

— Вот как! — повторила она еще раз и торопливо стала прощаться к великому огорчению Матрены Ильиничны, захлопотавшей было возле электрического чайника. Наказав еще раз ни в коем случае не прибегать к «помощи» ремня, Глафира Петровна спустилась во двор и через две минуты уже стучалась в дверь квартиры Грабиных. Дверь открыла маленькая сухонькая старушка, мать Василия. Увидев Глафиру Петровну, она всплеснула руками и радостно захлопотала и засуетилась:

— А мы уже ждем вас, Глафира Петровна! Васенька мне рассказал, что вас видел, Снимайте пальто. Проходите в комнаты. Васенька, подвинь стульчик Глафире Петровне.

— Я знал, что вы обещанье свое выполните, — широко улыбнулся Василий. Он был теперь в превосходно сшитом синем костюме, облегавшем его плотную фигуру, но не стеснявшем неторопливых, уверенных движений.

Глафира Петровна оглядела комнату. Все здесь говорило о достатке хозяев. На круглом столике в углу стоял новенький приемник, рядом с ним — патефон; развешанные по стенам большие репродукции с картин лучших художников свидетельствовали о том, что хозяин квартиры — знаток и ценитель живописи, а отделанный перламутром аккордеон говорил, что ему не чужда и музыка…

Глафира Петровна посмотрела на уставленный угощениями стол, к которым еще никто не прикасался, и поняла, что ее действительно здесь ждали.

— А я ведь к вам не просто в гости, — сказала она, принимая от старушки чашку ароматного чая. — У меня к тебе, Вася, есть очень большая просьба…

— Слушаю, Глафира Петровна, заранее говорю, что любую вашу просьбу я исполню с радостью.

— Просьба моя касается одного мальчика, который живет в вашем доме, — Глафира Петровна взглянула юноше в глаза и улыбнулась…

III

Главный виновник этих происшествий, Сережа Свистунов, двенадцатилетний мальчик с курносым носом, густо усеянным веснушками, и такими рыжими вихрами, что издали можно было подумать, будто Сережина голова охвачена огнем, сидел вечером воскресного дня за столом, подперев щеку рукой, и уныло смотрел на раскрытый задачник. Всем своим видом и выражением лица он представлял живое воплощение тоски, отчаяния и безнадежности. «Вода поступает в бассейн по двум трубам…» в который уже раз прочитывал он условие задачи и, наконец, с сердцем швырнул ручку. Нет, ничего не выйдет у него с этой проклятой задачей! Не выйдет!.. Вдобавок, как назло, в голову лезли приятные воспоминания о весело проведенном воскресном дне. А воскресенье Сережа провел с толком. До обеда он вместе с Ильей и Витькой клеил новую модель самолета, а после обеда на пустыре состоялся футбольный матч с командой ребятишек соседней, Песчаной улицы. В результате этого интересного матча «песчаная» команда была посрамлена и под свист и улюлюканье зрителей бесславно удалилась с пустыря, унося с собой горечь поражения и девять «голов», забитых «всухую», причем этому обстоятельству немало способствовал и сам Сережа, бывший в «краснопартизанской» команде центром нападения.

Только к вечеру герой футбола вспомнил, что он опять не приготовил уроков, и, скрепя сердце, раскрыл задачник.

«Вода поступает в бассейн по двум трубам…» Сережа посмотрел на потолок и тяжело вздохнул. Вот жизнь! Ходи в школу, решай какие-то глупые задачи о воде и бассейнах, которые никому не нужны, кроме разве только тех, кто их выдумал. Эх, надоело все до смерти! Сережа закрыл глаза и размечтался. Вот он уже не Сережка, а Сергей Тимофеевич, знаменитый летчик и полководец, гроза врагов. Вызывают Сергея Тимофеевича в самый главный штаб, и самый главный начальник с орденом на груди вручает ему пакет и говорит:

— Узнали мы, что враги опять замышляют против нас недоброе дело. Вот вам секретный пакет. Если сунутся — покажите им, почем фунт лиха! — И тогда Сережка, то бишь Сергей Тимофеевич, берет под козырек и отвечает мужественным голосом: — Есть, товарищ начальник! Приказ будет выполнен в точности. Можете не сомневаться! Уж кто-кто, а Сергей Тимофеевич Свистунов, покажет, как надо защищать Родину! Интересно, что бы сказала девочка с красным бантиком, когда узнала бы, что его наградили за подвиги Золотой Звездой?!.

Люся (так звали девочку с красным бантом на голове) недавно пришла в их класс, и никто, решительно никто не подозревал, что ее приход растопил лед в Сережкиной груди. Вот и позавчера, когда Сережка, так геройски вел себя на уроке ботаники, он ожидал, что девочке это понравится.

Увы, его ожидания были тщетны! Люся посмотрела на Сережку уничтожающим взглядом и, когда он шел к своей парте, презрительно сжала губы и отвернулась. Сережка представил, как после сражения с врагами его, окровавленного и умирающего, вносят в госпиталь, а Люся, уже без красного бантика, бросается к его носилкам и говорит сквозь рыдания:

— Ах, если бы я знала раньше, что вы такой герой!

А он скажет ей с горькой улыбкой на устах:

— Да, теперь уже поздно!..

Сережка чуть не заплакал. Затем воображение нарисовало перед ним другую, более веселую картину. Как хорошо было бы, если бы его, Сережку, взяли в футбольную команду механического завода! Ведь эта команда не простая: в ней играет Василий Грабин, который живет в их доме!

Сережка представил, как в самый решающий момент Грабин пасует ему мяч и он, атаковав вражеские ворота, красивым и точным ударом забивает гол прямо в правый верхний угол ворот. Стадион волнуется, бурлит; все аплодируют и спрашивают друг у друга: «Кто этот паренек, который забил такой красивый гол?» А Илья с Витькой, Сережкины друзья, сидят тут же на трибунах и нарочно равнодушным голосом отвечают:

— Это Сергей Свистунов, он живет в нашем доме. Очень способный футболист.

Как хорошо было бы, мечтал Сережка, отделаться от всех этих арифметик и грамматик, поступить на завод и работать, как Василий Иванович Грабин! Ведь Василий Грабин не просто токарь, а токарь-скоростник и бригадир комсомольско-молодежной бригады отличного качества.

Как любил Сережка, когда мать за обедом начинала рассказывать о Василии и его бригаде! Да разве только одна мать восхищалась этим молодым сильным парнем? Все женщины, мужчины и дети во дворе здоровались с ним ласково и как-то по-особому почтительно. Даже бабка Мануйлиха, по твердому убеждению Сережки, самая злая и вредная старуха на свете, и та однажды сказала матери Василия:

— Ну, и сыночек у тебя, Ивановна. Не сынок — золото!

Когда Василий приходил с работы, Сережка всегда старался быть в этот момент во дворе и с завистью следил, как он шел неторопливой походкой по двору, большой, сильный и веселый, почти всегда окруженный шумной толпой мальчишек. Сам Сережка никогда не решался подойти к Василию и заговорить с ним, хотя ему очень хотелось сделать это. Он следил издали ревнивым взором за толпой малышей, окружавших Василия.

Весной, когда их класс ходил на завод на экскурсию, Сережка видел, как работают токари. Как зачарованный, затаив дыхание, смотрел он тогда на станок, где вращалась блестящая деталь. Эх, дали бы ему сейчас самому встать за станок! Уж он бы не осрамился, он бы тоже стал работать, как Василий Иванович, и тогда во Дворце культуры, наверное, повесили бы на Доске Почета и его портрет. Интересно, что бы тогда сказала Люся? А Илья с Витькой?! То-то бы позавидовали! Это им не задачки решать!..

Старинные стенные часы пробили семь раз, и этот звон заставил юного мечтателя спуститься с заоблачных высот на землю и вернуться к решению задачи.

— «Вода поступает в бассейн по двум трубам…» Поступает… вытекает, — со злобой прошептал Сережка и, поняв, что ему не удастся даже вникнуть в содержание задачи, швырнул книжку на кровать и, набросив пальто и кепку, выбежал во двор.

На дворе никого из ребят не было. Только старый бухгалтер Модест Фомич из тринадцатой квартиры сидел на лавочке в дальнем конце и, как всегда, молчаливо созерцал окрестности.

Сережка подошел к ограде и, взявшись руками за нее, стал тоже смотреть, как за оголенными ветками деревьев догорает багряно-красная узенькая полоска заката… Вот, нарушив тишину, хлопнула дверь в первом подъезде, кто-то большой прошагал по двору, направляясь к воротам, но, видимо, передумав, остановился неподалеку. Сережка так был зол и недоволен жизнью, что даже не оглянулся: встал, ну, и пускай стоит себе на здоровье!

— А завтра, по всей видимости, ветер будет. Ты как думаешь? — прозвучал неожиданно голос, который заставил сердце Сережки вздрогнуть и сладко замереть, потому что голос этот мог принадлежать только одному человеку в мире — Василию Ивановичу Грабину. Сережка нерешительно оглянулся.

Кроме него и Василия поблизости никого не было. Бухгалтер Модест Фомич сидел далеко. К тому же он был немного глуховат, так что вопрос явно относился к нему, Сережке. Поэтому, солидно кашлянув и стараясь говорить басом, он осторожно сказал:

— Должно быть, будет.

Бас у него, конечно, получился не настоящий, потому что Василий тут же участливо спросил:

— Ты что, простудился?

— Н-н-нет, я здоров, — запинаясь, смущенно ответил Сережка.

— А чего же хрипишь, как столетний дед?

— Это я так, нарочно.

— Нарочно? — Василий подошел поближе, всматриваясь в Сережкино лицо. — Постой, постой! Это ты что ли играл центром нападения сегодня на пустыре?

— Ага, я… А вы видели?

— Видел. Классно ты, брат, играешь! Со временем может выйти из тебя настоящий футболист… Что ж… давай познакомимся. Тебя как зовут?

— Сережка.

— Сережка?! Что ж это ты, друг, как неуважительно свою персону представляешь? Ну сказал бы «Сергей» или «Сережа», а то — «Сережка»!

Сережка, смущенный похвалой и этим замечанием, молчал, а Василий продолжал расспросы.

— В школе учишься?

— Учусь.

— В каком классе? В пятом или в шестом?

— В шестом.

— Ага, я так и думал…

Они поговорили еще минут пять о футболе, о погоде и других занимательных вещах, причем Сережка очень рассудительно, совсем как бухгалтер Модест Фомич, высказал весьма глубокое философское суждение о том, как хорошо было бы, если бы подольше простояла сухая погода, а потом бы уже сразу пришла зима, и его собеседник согласился, что это было бы хорошо. Потом Сережка рассказал о своих друзьях Илье и Витьке, а Василий заметил, что настоящая дружба — это великая вещь! И, наконец, Василий совсем неожиданно сказал: — А что мы, в самом деле, стоим тут. Пошли к нам что ли, там побеседуем. Хочешь ко мне в гости?

Еще бы! Конечно, Сережка хотел. Но все это вышло так неожиданно и просто, что он растерялся и ничего не смог сказать, а только молча кивнул головой…

В маленькой комнатке, куда привел его Василий, первое, что бросилось в глаза Сережке, это большой стол у окна. На нем стояла лампа с красивым зеленым абажуром. На столе было много книг, газет, тетрадей и каких-то бумажных свертков. Но все лежало в строгом образцовом порядке.

— Вот это и есть мои аппартаменты. Прошу садиться, — шутливо сказал Василий. Сережка не знал, что такое «аппартаменты», но все-таки сел на краешек стула и, чтобы преодолеть неловкость, стал разглядывать книги.

«Физика твердого тела» — прочитал он на одной из книг. «Русская техника» — значилось на другой толстой книге. Здесь были также «Химия», «Астрономия», «Немецкий язык», «История СССР», и на каждой из этих книг Сережка встречал одни и те же надписи: «Учебник для 10 класса средней школы».

Было непонятно, чьи же это учебники, если в квартире кроме Василия и его старушки-матери никто не живет, и кое-как набравшись храбрости, Сережка, не утерпев, спросил:

— А… а… чьи же это книги?

— Учебники-то? Мои. Я же в школу хожу.

Василий взял одну из книг и любовно погладил по корешку.

Сережка насупился. Стоило приглашать в гости, чтобы смеяться! Будто он, Сережка, не знает, что Василий работает на заводе.

— А ты чего надулся-то? — удивленно спросил Василий. — Думаешь, посмеяться над тобой решил? Вот чудак-человек? Да я же на самом деле в школу хожу. Только она для взрослых, и занимаемся мы по вечерам, после работы. Кончу вот десятый класс и в институт пойду. Очень хочется мне инженером стать. Как думаешь, получится?

— Должно бы, — солидно кашлянул Сережка, очень довольный тем, что с ним разговаривают, как со взрослым, понимающим человеком.

— Я тоже так думаю, — улыбнулся его собеседник, обнажая в улыбке белые ровные зубы. — Должно получиться! Потому что, если человек твердо решил чего-нибудь достигнуть, он в нашей стране обязательно этого добьется! Вот ты, к примеру, кем мечтаешь быть.

Сережка задумался на мгновение и робко проговорил:

— На завод бы мне…

— На завод? Что ж… желание похвальное. А что бы ты на заводе хотел делать?

— Токарем… как вы…

— Токарем? Как я? А ты видел когда-нибудь, как токари работают?

— А как же! Мы весной на экскурсии в заводе были. Я… я видел, как ваша бригада работает.

— Ну, и как, по-твоему, трудно работать токарем?.. Ты бы смог?

— А чего ж там трудного-то! — осмелев, сказал Сережка. — Конечно бы смог! Только бы дали!

— Вон оно что! — Василий с изумлением посмотрел на рыжую голову Сережки, словно только сейчас уразумел, что перед ним не кто иной, как Сергей Свистунов. — А чего бы ты у станка делать стал?

— Чего? — Сережка задумался. — Надо взять деталь и зажать ее в станок.

— Ну, предположим. Что же дальше?

— Потом… потом подвести такую остренькую штучку.

— «Штучку»?!

— Она еще резцом называется, — заторопился Сережка.

— Так. И что же дальше?

— И… и включить станок.

— По-твоему, выходит так: зажать деталь, включить станок, подвести «штучку» и — дело готово? Н-да… Представление о токарном деле у тебя, дорогой друг… примитивное, чтобы не сказать больше… Ладно! Выясним сейчас, каков из тебя токарь! Держи карандаш, бери бумагу! Представь себе, что ты на самом деле токарь, а я — твой начальник цеха. Представил?

— Представил.

— Твой станок дает скорость резания, скажем, двести семьдесят пять метров в минуту. Записывай: двести семьдесят пять. Записал? Хорошо. И при этой скорости резания ты обрабатываешь деталь (какую — неважно)… скажем, за девять с половиной минут. Записал?

— Записал.

— У тебя как отца-то звали?

— Тимофей Михайлович.

— Ага! И вот я, как начальник цеха, прихожу к тебе и говорю: Сергей Тимофеевич, обрабатываете вы деталь за девять с половиной минут. Это, конечно, не плохо, но деталь-то уж очень важная, для тракторов. А этих самых тракторов колхозники в деревне ждут не дождутся. Они им вот как нужны! А что если мы увеличим скорость резания на вашем станке на сто тридцать метров в минуту? Станок такую нагрузку выдержит свободно. Ну-ка, Сергей Тимофеевич, подсчитай, сколько ты тогда деталей обточишь за один час. Вы пропорции-то проходили?

— Про… проходили, — неуверенно сказал Сережка.

— Значит, это тебе — раз плюнуть! Решай!

Сережка склонился над бумагой и наморщил лоб. Прошло четыре, пять, десять минут… Сережка пыхтел над листом бумаги, ничего не замечая вокруг, но если бы он поднял глаза, то заметил бы, что его собеседник, не отрываясь, смотрит на него внимательно и насмешливо. Прошло еще три минуты, наконец, и Василий склонился над листом.

— Так, так… А ну, посмотрим, что у нас получается… Двести семьдесят пять плюс сто тридцать будет четыреста пять метров в минуту. Это — новая скорость резания металла. Так. Правильно! Ну-с, взглянем, что у нас получается дальше… Постой, постой! Скорость резания мы увеличили, а деталь стали обрабатывать в несколько раз дольше. Вот так достижение! Нечего сказать! Разве так составляют пропорцию? Стой-ка, стой, да ты и множить-то, оказывается, не умеешь! Пять помножить на девять, сколько будет?

— Сорок… сорок пять.

— А чего же ты пишешь «сорок шесть?» Вот и сели мы с тобой в галошу, товарищ токарь. Что молчишь?!

Сережка, чувствуя, как горят его щеки и уши, готов был провалиться сквозь землю, если бы это было возможно, а Василий безжалостно продолжал:

— Я-то думал, что ты в арифметике так же силен, как и в футболе. Теперь вижу: ошибся! Да будь я, действительно, начальником цеха, а ты у меня в цехе токарем, я бы такого неграмотного токаря дня не стал на заводе держать! И чего это только у вас в школе за математик, если даже таблице умножения вас не научил. Так, наверное, ни рыба, ни мясо. Как его только в школе держат? Кто у вас математику ведет? А?

— Глафира… Глафира Петровна Егорова… Классный руководитель, — прошептал Сережка, облизывая пересохшие губы и с трудом удерживаясь, чтобы не зареветь.

— Да ну?! — с хорошо разыгранным изумлением воскликнул Грабин. — Глафира Петровна? Верно говоришь? Тогда насчет учителя беру свои слова обратно. Глафира Петровна учить плохо не может, это я хоть кому скажу! Выходит, корень зла — в самом тебе!

— А вы… вы знаете ее?

— Кого?

— Глафиру Петровну.

— Глафиру Петровну?! Как же мне не знать ее, приятель, если она меня несколько лет учила, если она меня человеком сделала. Да что говорить! Если бы не она, разве был бы я токарем? Ну, ладно, идем-ка, дорогой Сергей Тимофеевич, чай пить, а потом у меня с тобой будет серьезный разговор…

Жадно слушал в этот вечер Сережа рассказы Василия о новых автоматических станках, которые сами обрабатывают детали по заданному чертежу, о замечательных людях, обгоняющих время и ускоряющих наступление светлой и прекрасной эры Коммунизма, и о многом, многом другом.

Второй стакан чаю так и остался остывать перед ним на столе; Сережка, полураскрыв рот, напряженно смотрел в лицо рассказчику.

— Если бы ты видел, Сергей, какие замечательные станки появились у нас на заводе за последний год, — говорил Грабин. — Какие это умные, чуткие, послушные машины. Возле них не столько руками, сколько головой работать нужно. А дальше? Ты представляешь, что будет дальше?! Да лет через пятнадцать без технического образования ты ни к одному станку, ни к одной машине не подступишься! И понимаешь, какое это будет прекрасное время?! Труд человека станет еще более радостным, еще более красивым, еще более захватывающим. А когда труд в радость человеку — тогда он способен своротить горы. Понятно теперь тебе, почему я так много хочу знать, почему я учусь?

— Понятно.

— А в чем твоя ошибка, ты тоже понял?

— Понял.

— Значит, свои ошибки будешь исправлять?

— Ага, буду.

— Ну, смотри!.. А то я с тобой и дружить перестану. Сам понимаешь, что мне, стахановцу, с лодырями и лентяями компанию водить не с руки, — усмехнулся Василий и, провожая Сережку до двери, добавил: — Вот что, Сергей: парень ты уже большой, понимающий, так давай договоримся, что оба мы будем учиться только на «пятерки» и «четверки». Чтобы не только «единицу» и «двойку», но и «тройку» на порог к себе не подпускать. Ну, как, согласен?

— Согласен, — радостно сказал Сережка, обеими руками пожимая протянутую ему большую и сильную руку.

Месяц спустя Василий Грабин встретил учительницу Глафиру Петровну в фойе кинотеатра «Урал».

— Здравствуйте, Глафира Петровна, — еще издали замахал он рукой. — Как там мой подшефный поживает?

— Сережа Свистунов?

— Да. Направляется?

— Знаете, Вася, я так вам благодарна, так благодарна! Ведь точно подменили мальчугана, просто не узнать! Все учителя теперь меня спрашивают: «Что вы сделали с Сережей?» А он за последнюю контрольную работу по арифметике «четыре» получил, а по географии и ботанике у него «пять»!

— Значит, наш маленький заговор пошел на пользу?

— Да еще на какую!

Старая учительница и токарь понимающе взглянули друг другу в глаза и засмеялись.