Учитель из Юрюзани

ПИОНЕРСКИЙ ГОРОД

На широкой поляне, окруженной зарослями черемухи, ольхи и могучими столетними соснами, расположились красивые тесовые домики — дачи пионерского лагеря «Уральские огни». Около лагеря, журча на перекатах, быстро бежит горная речка.

Утро.

Лучи солнца озаряют верхушки сосен на горе за рекой. В воздухе разливается утренняя прохлада, а над рекой еще клубится молочно-белый туман.

Только веселое щебетанье и пересвист птиц нарушает сонную тишину лагеря. Глубоким, спокойным сном спят юные обитатели этого пионерского городка. В даче второго отряда, уткнув лицо в подушку, сладко спит Сережа Свистунов. На соседних койках посапывают его закадычные друзья Илья и Витька. Всхрапывает и бормочет во сне Сева Щукин, худенький, гладко остриженный мальчик, спят триста других мальчиков и девочек на соседних дачах. Кажется, все кругом погружено в мертвый, непробудный сон.

Но это только так кажется.

Уже давно бодрствует начальник лагеря Степан Григорьевич Одинцов. Через раскрытое окно: комнаты видно, как его седеющая голова склонилась над столом; рядом с ним, опершись подбородком на ладони, сидит Машенька Егорова — старшая пионервожатая лагеря. На груди вожатой рядом с алым галстуком, горит комсомольский значок. Степан Григорьевич и старшая вожатая обсуждают план воспитательной работы на сегодняшний день. На кухне стучит крышками котлов и кастрюлей повариха тетя Паша. В домике, где помещается второй отряд, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить ребят, встает, одевается вожатый отряда — высокий, нескладный с виду юноша с гладко зачесанными назад волосами и задумчивыми синими глазами. Все в лагере от вожатых до пионеров зовут его просто Юрой.

В остальных дачах одновременно с Юрой поднимаются и другие вожатые. Возле лагерной линейки ходит дежурная вожатая Зина — миловидная девушка с длинной косой, она то и дело смотрит на часы. К ней подбегает с трубой в руках горнист Гена.

— Зина, не пора еще?

— Гена, я же тебе русским языком сказала: когда придет время, я позову.

Гена, сверкая босыми ногами, убегает, но через минуту приходит опять:

— Зина, может, уже пора?

— Отстань, Генка, — сердится Зина и смотрит на часы. — Еще одна минута… Вот теперь можешь горнить.

Гена знаком зовет двух других горнистов, и они втроем плавным красивым жестом подносят трубы к губам.

В утренней тишине раздаются резкие звуки пионерских горнов, и сейчас же сонное спокойствие в лагере сменяется шумом и топотом сотен босых ног.

— Второй отряд, подъем!! — кричит вожатый Юра и стаскивает с любителей поспать одеяла. — На зарядку!.. Живо, а то опять нас первый отряд обгонит!

Услышав про первый отряд, мальчики начинают спешить: первый отряд их давний соперник. Зарядка, умывание, уборка постелей — и вот отряды выстраиваются на линейке.

— Председатели советов отрядов, сдать рапорт!.. — звонко командует Зина.

Мальчики и девочки четко, по-военному подходят к ней и, салютуя, рапортуют…

— Лагерь, к подъему флага, смирно!

Торжественно звучит Гимн Советского Союза. Три сотни мальчиков и девочек в трусах и майках, взметнув вверх загорелые руки, застыли, отдавая салют. Медленно ползет вверх по шесту и, развернувшись на самом верху, весело заколыхался на ветру алый пионерский флаг. Начинается новый день лагеря «Уральские огни», еще один день счастливого, радостного детства…

КОЛХОЗНАЯ МОРКОВЬ

После завтрака начальник лагеря созвал экстренное совещание. Вожатые и воспитатели собрались в небольшом, всем хорошо знакомом кабинете Степана Григорьевича. Маленький письменный столик у окна, две полки с книгами и репродукция с картины «Ленин и Сталин в Горках». Новым и необычным здесь был разве только большой пучок зелени, в беспорядке сваленный на всегда аккуратно прибранный стол начальника.

Когда пришла Зина, Степан Григорьевич, испытующе взглянув на нее, спросил:

— Зина, вы ничего подозрительного сегодня ночью не заметили?

— Нет, не заметила, — сказала Зина и тут же испуганно спросила: — А что?! Случилось что-нибудь?!

— Случилось очень некрасивое дело. Сегодня ко мне пришел колхозный сторож дед Архип и сообщил, что вот уже вторую ночь кто-то делает набеги на колхозную морковь. А вот это нашли возле лагеря… — и начальник лагеря поднял зеленый пучок.

— Степан Григорьевич, а при чем же здесь мы? — не выдержав, спросила Стеша, вожатая пятого отряда.

— Архип Захарыч говорит, что это — дело рук наших ребят. Прошлую ночь он никого не заметил, а сегодня видел, как трое мальчиков в майках и трусах дергали морковь, но поймать ни одного из них не удалось.

Степан Григорьевич взглянул на Юру и добавил:

— Лично я думаю, что это сделал кто-нибудь из второго отряда. Из вашего отряда, Юрий Константинович.

Юра нахмурился и обиженно произнес:

— Ну, конечно! Как что-нибудь случится, так обязательно на второй отряд думают… Почему! На каком основании?..

— А на том основании, — невольно улыбнулся Степан Григорьевич, — что все лагерные сорви-головы, как по заказу, собрались в вашем отряде…

— Ребята у меня хорошие. А что они живые и на разные выдумки горазды, так, по-моему, из таких ребят во сто раз легче человека сделать, чем из какого-нибудь тихони.

— А все-таки я почти уверен, что к этому делу причастен ваш «триумвират».

— Какой такой «триумвират»?

— Сергей Свистунов и компания, его закадычные дружки Илья и… как другого-то зовут?

— Витя.

— Вот именно: Витя.

Старшая пионервожатая, до сих пор сидевшая молча, возмущенно воскликнула:

— Степан Григорьевич, я одного не могу понять: кому понадобилась такая морковь?! Ведь она же незрелая, одни хвостики. Ее и есть-то нельзя! Что ж, наши ребята голодные что ли, в самом деле?!

— Голодные? — вмешалась в разговор воспитательница Серафима Алексеевна. — Сегодня за завтраком на второе запеканка была с черносливом. Очень вкусная! И что же вы думаете? В двух отрядах все наотрез отказались ее есть и заявили, что они уже наелись: больше мол некуда. Тетя Паша, повариха, даже расстроилась. «Как, говорит, ни старайся, на вас все не угодишь».

— Тогда я не понимаю, Степан Григорьевич, что за охота рвать такую морковь?!

— А вы думаете, Мария Александровна, что им так уж нужна морковь? Морковь — только повод, — начальник поправил очки и задумчиво забарабанил пальцами по столу. — А в глубине скрыта, по-моему, погоня за ложной романтикой.

— Романтикой? — недоверчиво улыбнулась старшая вожатая. — Шутите, Степан Григорьевич? Какая же тут романтика? До сих пор это по-русски называлось просто воровством.

— Не понимаете, в чем романтика?

— Хоть убейте, не понимаю.

— А вот послушайте, что сказал на собрании учащихся восьмых-десятых классов города Москвы Михаил Иванович Калинин.

Начальник достал с полки книгу в светло-коричневом переплете, нашел нужную страницу и прочитал:

— А ведь до чего верно все это сказано! — воскликнул Юра. — Я сам, когда поменьше был…

— В чужие огороды лазил… — докончила Зина.

Юра сконфузился и умолк.

— В том то и дело, что это сказано Калининым очень верно и метко. — Одинцов через очки с усмешкой оглядел присутствующих. — Мы, вожатые и воспитатели, да и я сам, суховато еще ведем свою воспитательную работу, слишком опекаем детей. Поход дальний устроить мы боимся — как бы не простудился кто-нибудь, не случилось чего-нибудь. Устроить игры на реке — дети могут утонуть! Забыли мы о своем детстве, вот и трясемся над пионерами, как над желторотыми птенцами. А дети ищут простора, где бы они сами могли во всю развернуться, и приходится им выдумывать всевозможные приключения. Вы думаете, нашим злоумышленникам морковь понадобилась? Конечно, нет! Просто, они храбрость свою испытывали. Всем ведь известно, что морковь сторожит дед Архип, с которым шутки плохи. Ну, как тут не полезть, если рискуешь попасться деду Архипу!

Все засмеялись, только старшая вожатая строго взглянула на всех и сказала:

— Обождите смеяться. Нужно же что-то сделать, чтобы скандальная история с морковью больше не повторилась.

— Следить нужно, — проговорила вожатая Стеша. — Пусть у мальчиков вожатые не спят ночью и следят за всеми. Девочки, конечно, вне подозрений.

— Это чтобы я шпионил за своим отрядом?! — возмутился Юра. — Ты понимаешь, что получится, если мои ребята невиновны и узнают, что их вожатый ночи не спит, за ними подглядывает. Не доверяет! Да они…

— Спорить пока нечего, — сказал начальник лагеря. — Перейдите все в красный уголок, там обсудите со старшей вожатой подробности сегодняшних спортивных состязаний, а я еще поговорю с Архипом Захарычем.

Одинцов открыл дверь и пригласил:

— Заходите, пожалуйста, Архип Захарыч.

Прихрамывая, вошел старик и остановился на пороге, опираясь на суковатую палку. Был он низенький и коренастый, с реденькой белой бородкой; темная пергаментная кожа собралась на лице в хитроватые морщинки; единственный дедов глаз-смотрел тоже с хитринкой.

За восемьдесят лет жизнь порядком успела потрепать деда Архипа, но он и не думал терять бодрости; так старый дуб, прочно вросший в землю, стоит наперекор всем ветрам и ураганам, и хотя поломаны его сучья, покоробилась кора и ствол дал трещину, но он стоит непреклонно, самим видом своим утверждая непобедимость жизни. С русско-японской войны Архип вернулся с георгиевским крестом и негнущейся ногой. С тех пор и прозвали его в деревне Хромым Архипом, а глаза дед лишился уже позже, в гражданскую войну. Дело было так: жил он в деревне, кое-как управляясь с немудреным хозяйством, состоявшем из коровенки да лошади; жил, никого не задевая и думая, что и жизнь также не заденет его больше ничем. Вышло совсем по-иному: когда стали подходить к селу колчаковцы, прискакал к нему во двор на взмыленном коне племянник Мишка.

— Дяденька Архип, собирайся!

— Это куда?

— Разве не пойдешь с нами партизанить?

— Куды ж я со своей корягой, — Архип постучал по ноге.

— Или оставаться хочешь, извергов на месте ждать? Гляди, пропишут они тебе ижицу!

— А чего им меня трогать, — сказал Архип, — я человек мирный.

— Ты-то мирный, да они не мирные!..

— А это еще неизвестно, какие они.

— Это то-есть как неизвестно? — грозно спросил Мишка. — Ты слыхал, как они в Сибири из мужиков кишки выпускали да на столбы наматывали?!

— Слыхать-то слыхал, да сказано: не всякому слуху верь, — уклончиво ответил Архип.

— Погоди, попомнишь ты мои слова, — сказал Мишка, поднял коня на дыбы и ускакал, не прощаясь.

Предсказания его сбылись очень скоро. Едва село заняли белые, как на двор к Архипу явился офицер в сопровождении усатого вахмистра и трех солдат.

Окинув пренебрежительным взглядом Архипово хозяйство, офицер процедил сквозь зубы:

— Мы, освободители села от красных бандитов, берем у тебя твою конягу на военную службу. Пусть послужит армии его высокопревосходительства верховного правителя адмирала Колчака.

— Ваше высокородие, — опешил Архип, — один у меня конь-то… Зачем обижать калеку? — И вдруг, взвизгнув, бросился к кобыле: — Не отдам! Ни за что не отдам!

— Откачнись! — сказал вахмистр, отталкивая Архипа от лошади. — Она теперя не твоя.

— Какие моя?! «Освободители»!.. Грабители вы, а не освободители! Бандиты!..

— Тэк-с, — спокойно сказал офицер, помахивая нагайкой. — Еще что скажешь? Может, тебе и власть наша не нравится? Красненьких опять хочешь?

— Власть! — завопил Архип, забыв всякую осторожность. — На черта она мне сдалась ваша власть! Чтоб ей ни дна, ни покрышки!..

— Вахмистр, — спокойно, не повышая тона, проговорил офицер, закуривая папиросу. — Всыпь этому мерзавцу шомполов. Да не жалей!

— Слушаюсь, вашсокродь!

Окончив экзекуцию, вахмистр, ехидно ухмыляясь, спросил:

— Ну, как, дядя? Теперь доволен нашей властью?

— Премного доволен, язьви вас в душу, — проворчал Архип, натягивая рубаху на окровавленное тело и с трудом удерживаясь на ногах. В ту же ночь он ушел в лес, и не было в партизанском отряде никого храбрее и злее Архипа. В боях потерял он левый глаз, домой он вернулся с именными золотыми часами — подарком от командования Красной Армии, с частями которой партизанский отряд находился в боевом взаимодействии. В годы коллективизации дед Архип первым подал заявление о приеме в колхоз. В колхозе трудился не щадя сил. Только в прошлом году правление колхоза, учитывая преклонный возраст деда Архипа, назначило его сторожем на колхозные огороды.

Вот кто стоял сейчас перед начальником лагеря, опираясь на палку и поглаживая свободной рукой реденькую бородку.

— Садитесь, Архип Захарыч, — пригласил Одинцов, пододвигая стул. — Ходили вы по лагерю?

— Ходил…

— Ну и как? Узнали, кто ночью на огороды заглядывал?..

— Сдается мне, вроде вон тот, рыжий, был у них за главного. Я за кустом притаился, хотел схватить его, а он чисто заяц, как сиганет от меня. Только след простыл! Разве его догонишь?..

Степан Григорьевич взглянул туда, куда показывал дед Архип, и увидел Сережку Свистунова, который, засунув руки в карманы, прохаживался возле цветочной клумбы.

— Так я и знал, — сказал Одинцов. — Ишь ведь расхаживает как ни в чем не бывало… Ну, погоди, сейчас я тебе задам баню на линейке!

— Нет, эдак не годится, товарищ начальник, — вмешался дед Архип. — Не знаю, как по-вашему, по-ученому, а, по-моему, сразу в карьер брать не резон. Ночь-то хоть и лунная была, да прожектор-то у меня, изволите видеть, один во лбу и тот не ахти как видит. Я мог и ошибиться. А что, если мы на невинного напраслину возведем? А?! Ведь сказано: не пойманный — не вор.

— А что ж, по-вашему, нужно делать, Архип Захарыч? Ведь виновных-то наказать нужно.

— Наказать нужно — это верно, чтобы другим неповадно было. Но я так думаю, товарищ начальник: нам не столь уж важно, кто именно разбойничал на грядках. Важно, чтобы эти стригуны поняли, что они весь лагерь опозорили, что они перед всеми пионерами виноваты. А этого одной громкой речью не достигнешь. Чего бы проще: выстроить их всех, да и отчитать. Или сказать: а ну, мол, сознавайтесь, кто это сделал, коли не трусы. Ан нет, весь заряд даром пропасть может. Выпалил — и нет ничего! Не знаю, как вы, а мы с председателем вот что порешили. — Старик наклонился к самому уху Степана Григорьевича и что-то долго ему говорил шопотом, хотя в комнате никого не было.

— Вы думаете, что это их за живое заденет?.. — спросил Одинцов.

— Заденет, да еще как заденет… — замахал руками старик. — Ребятишки у вас хорошие, честные, а самое главное, лагерем своим гордятся. Вот мы эту гордость и заденем. Гордость человеческая — великая вещь!

— Ой, и хитрый вы, Архип Захарыч, — засмеялся начальник и, отворив дверь в соседнюю комнату, сказал: — Мария Александровна, выстройте отряды на экстренную линейку.

Когда триста голоногих мальчиков и девочек в красных галстуках выстроились перед трибуной, над которой трепыхал от порывов легкого ветерка алый флаг, начальник поднялся по ступенькам, взглянул через очки на ровные шеренги и заговорил, чеканя слова:

— Пионеры! Юные ленинцы! Несколько дней назад все вы с большим старанием помогали колхозу «Заря» пропалывать морковь на его огородах и за это получили благодарность от правления колхоза. Но вот вчера и сегодня ночью кто-то из вас… — Степан Григорьевич снова внимательно оглядел ряды.

Они замерли, строго держа равнение, и только в шеренге второго отряда произошло при последних словах чуть заметное движение. Оно было настолько легкое, что его никто не заметил, но оно не ускользнуло от опытных глаз старого педагога.

«Знает кошка, чье мясо съела», — подумал Одинцов и продолжал:

— Кто-то из вас забрался на огороды и нанес колхозу ущерб. Стыд и позор! Те, кто это сделал, недостойны носить высокое звание юного ленинца, потому что они его опозорили своим поведением.

— Дозвольте слово сказать, товарищ начальник, — выступил вперед дед Архип.

— Говорите, Архип Захарыч.

— Я полагаю, товарищ начальник, что вы зря оченно-то уж их пробираете. Видать, кое-кому мало вашего лагерного питания. От веселой жизни за этакой фруктой не полезешь, — дед вытащил из пучка чахлую, тоньше карандаша морковку и насмешливо потряс ею в воздухе. — Разве ж это морковь?! Тьфу!.. Страмота одна, а не морковь. Так вот, перехожу к делу. Ввиду того, что своего лагерного питания вам, видать, нехватает, правление нашего колхоза решило вас малость того… подкормить. Да.

Легкий негодующий ропот, как шелест ветерка, пролетел по рядам, и только три мальчика в шеренге второго отряда что-то очень уж подозрительно низко опустили головы. С дальнего конца линейки чей-то звонкий мальчишеский голос выкрикнул возмущенно:

— Вы, дедушка, наш лагерь не позорьте! Мы сами кого угодно подкормим!

— А это мне неизвестно, — замотал головой старик. — Раз лезете за недоспелой морковью, значит, мало вам питаться четыре раза в день. Так вот и порешили мы вас подкормить и выделить вашему лагерю двух кабанчиков и четыре мешка муки… А как морковь подрастет, так и моркови подбросим…

Мертвая тишина царила в рядах. Все поняли, какое пятно на лагерь положили любители ночных похождений на колхозных огородах. В сердце каждого росло возмущение против них. И только дисциплина заставляла сдерживаться и стоять по команде «смирно». Степан Григорьевич еще раз взглянул на шеренгу второго отряда. Он увидел, как ярко горели лица Сережи Свистунова и его двух товарищей.

Дед Архип посмотрел лукаво на Степана Григорьевича, подмигнул ему своим единственным глазом и, опираясь на свою суковатую палку, ушел. Лагерь вернулся к своей обычной жизни.

Вечером к Степану Григорьевичу явились Сережа Свистунов и его друзья, смущенные, похудевшие за день от мучивших их переживаний, от упреков товарищей.

— Степан Григорьевич, — начал Сережа, заикаясь от смущения, это мы… Это мы насчет моркови-то… В общем мы виноваты и заслуживаем сурового наказания, а ребята-то здесь ни при чем… Степан Григорьевич! Нас как угодно накажите, вплоть до отчисления из лагеря, а колхоз попросите, чтоб свое решение насчет кабанчиков и муки отменил…

Степан Григорьевич, довольно улыбнувшись, обещал сделать это.

— А о вашем поведении мы вопрос обсудим с вожатыми отрядов!..

Набеги на колхозную морковь прекратились.

СТАСИК-НАТУРАЛИСТ

Этот малыш удивлял всех необычайной любовью ко всему живому, что только можно встретить в природе: деревьям, цветам, травам, птицам, рыбам и насекомым. Все живое настолько поглощало его внимание, что он становился рассеянным, и эту рассеянность, явившуюся в результате напряженной сосредоточенности на каком-нибудь одном предмете, — рассеянность, которая встречается только у крупных ученых, поглощенных какой-нибудь научной проблемой, смешно было видеть у восьмилетнего мальчугана.

У малыша было худенькое, острое личико, волосы цвета ржаной соломы спускались на лоб ровно подстриженной чолкой, а ясные блестящие глазенки спокойно и доверчиво смотрели в лицо вожатой отряда малышей Зине Горенко, когда та собрала в первый раз свой отряд в тени старой ветвистой березы.

— Как зовут тебя? — спросила вожатая.

— Стасик, — ответил мальчик.

— Ты — сын инженера лесозавода Андреева?

Но малыш не ответил на этот вопрос. Остренькое личико его вдруг засияло, он схватил вожатую за рукав и, глядя куда-то вдаль на верхушки деревьев и прислушиваясь, спросил:

— Слышите?

— Что ты слышишь, Стасик? — удивилась Зина.

— Слышите? Стучит…

— Стучит? Стасик, да ведь это же обыкновенный дятел.

— Да, дятел, — согласился Стасик.

Он мог часами сидеть над муравейником и наблюдать интересную жизнь этих крошечных неутомимых строителей, или, задрав голову, неотрывно следить за белкой, возившейся в своем дупле.

Если Стасик видел согнутую ветку, он не мог равнодушно пройти мимо. Он обязательно останавливался и бережно расправлял ее, а если при нем кто-нибудь без надобности ломал кустарник, он морщился, как-будто ему было больно, и с укоризной говорил:

— Зачем ты сломал? Ведь все равно бросишь.

Странно, что Стасику никогда никто не возражал, и даже пионеры старших отрядов, видимо, неоспоримо признавали за ним право оберегать природу. И вот однажды Стасик исчез.

Когда стало приближаться время обеда, Зина спросила:

— Ребята, а где же наш Стасик? Почему я его не вижу?

На это никто из малышей не смог ответить. Зина разослала мальчиков по дачам, но и там Стасика не оказалось. Не было его ни в красном уголке, ни на реке, ни на физкультурной площадке. Целый час Зина со своим отрядом разыскивала пропавшего малыша, но безрезультатно. Стасик исчез, как сквозь землю провалился. Чувствуя, как растет ее тревога, Зина решилась, наконец, сообщить обо всем начальнику лагеря и несмело постучала в дверь.

— Войдите! А-а-а, Зина, — встретил ее Степан Григорьевич. — Что нового, Зиночка? Как твои малыши? Да ты что сегодня такая невеселая? Случилось что?

— Степан Григорьевич… Степан Григорьевич, у меня пропал мальчик, — всхлипнула Зина.

— Пропал мальчик? — лицо Одинцова сразу сделалось тревожным и строгим. — Как пропал?! Погоди, ты чего-то путаешь. Кто пропал?

— Стасик Андреев… маленький такой, худенький, с чолкой. На мышку похож.

— А ты искала? Может, он на реку ушел или в библиотеку?

— Искала. Мы весь лагерь обошли.

— Ну?

— И его нигде нет. Он такой маленький, такой слабенький…

— Эх, Зина! Как: же ты не досмотрела? Да обожди, не плачь… Найдется твой Стасик. Не иголка же он. Горнист! — Степан Григорьевич высунулся из окна. — Труби сбор вожатых…

Через несколько минут в разные стороны от лагеря, по всем дорогам и тропинкам отправились группы пионеров на поиски пропавшего. Отойдя с километр, они принимались кричать:

— Ста-а-асик! Ст-а-а-сик! Ау!

Лес молчал, и только эхо доносилось в ответ. У колхозников, лесников и охотников — у всех встречных спрашивали пионеры, не видели ли они где-нибудь маленького, худенького мальчика с чолкой, и все отвечали отрицательно.

— Нет, Стасика никто не видел, никто не встречал.

Одна за другой группы возвращались в лагерь и рапортовали, что пропавший нигде не обнаружен. В поисках и тревоге прошло время обеда, прошел тихий час, а Стасик не находился.

— Что, если мальчик утонул? — спрашивала себя Зина и тут же с ужасом отгоняла эту мысль. Она уже потеряла почти всякую надежду, когда к ней подбежал пионер второго отряда Витя Гажала и, таинственно приложив палец к губам, сообщил:

— Зина, я сейчас Стасика видел.

— Где, где он? Витенька, где ты его нашел? — затормошила его Зина.

— Т-с-с, — зашипел Витя. — Тише! Мы его накроем сейчас за одним интересным занятием. Коля, Аня, Вера, Миша, Петя, пошли с нами, мы его окружим со всех сторон…

— Да куда ты нас ведешь? — изумилась Зина.

— Сейчас увидишь!.. Мы его ищем везде, а он сидит у нас под носом и занимается…

— Чем занимается?.. — хором спросили пионеры.

— Сейчас увидите, — опять таинственно пообещал Виктор. Зина и пионеры миновали лагерную столовую, прошли мимо полуразвалившегося сарая, доверху заваленного поломанными санями, ободами от колес и еще каким-то неведомо как и зачем попавшим сюда хламом; метрах в двадцати от этого сарая Витя остановился и, знаком подозвав своих спутников, топотом сказал:

— Он там…

Неподалеку от сарая, в той стороне, куда указывал мальчик и куда вели две разветвлявшиеся, еле заметные тропинки, Зина увидела густые заросли черемухи и ивняка. Они занимали здесь все пространство между обеими тропинками; пространство это в самой широкой части достигало немногим больше тридцати метров.

В поисках Стасика пионеры несколько раз пробегали по этим тропинкам, но так как все были уверены, что Стасик просто-напросто отошел далеко от лагеря и заблудился, то никто, кроме Виктора, и не догадался заглянуть в эти заросли. Витя, как командир, дающий своему подразделению боевую задачу, тихо скомандовал:

— Коля, Вера и Миша, вы пойдете с этой стороны. Зина, Аня, Петенька, идемте за мной. Только тихо. Пока не увидите «пропажу», шума не подымать.

— К чему весь этот маскарад? — попробовала было возражать Зина, но Витя с таким умоляющим взглядом посмотрел на нее, что она больше ничего не возражала и безропотно последовала за пионерами. Когда маленькая группа, бесшумно передвигаясь и поминутно замирая на месте, углублялась в гущу зелени, до Зины долетел тихий голосок Стасика, произносившего какие-то совсем уже несуразные слова:

— Высуни рога… пирога.

— Слышишь? — давясь от смеха, спросил Виктор. Они подползли еще ближе, и Зина сквозь листву увидела Стасика.

Малыш сидел на корточках перед стволом черемухи и что-то рассматривал.

— Улитка, улитка, высуни рога, я тебе дам пирога, — снова тихо сказал Стасик.

Так вот что он делает! И это в то время, когда его ищет весь лагерь, когда все сбились с ног!.. Аня, не удержавшись, громко расхохоталась. Скрываться больше не было смысла. Зина и ребята вышли из-за кустов.

— Ага, вот где ты!.. — закричали они, окружив Стасика.

Малыш вскочил на ноги и спрятал кулак за спину.

— Можешь не прятать, — сказала Аня, — мы все равно знаем, что у тебя улитка.

— Как тебе не стыдно, Стасик! — набросилась на него с упреками вожатая. — Разве можно так? Мы ищем тебя целый день, а ты сидишь в кустах и занимаешься пустяками. Разве ты не слыхал, как мы тебя звали?

— Нет, не слыхал…

По выражению широко раскрытых смышленых глаз Зина поняла, что Стасик, действительно, ничего не слыхал.

— Ведь ты, наверное, есть хочешь? Ты же не обедал?

— А я… я обедал.

— Обедал?! — удивилась Зина. — Почему же тогда тетя Паша нам ничего не сказала?

— Погоди, Зина, — остановил ее Виктор. — А ну, натуралист, скажи, что ты ел?

— Что? — Стасик задумался. — Рисовую кашу, потом хлеб с маслом… потом… потом молоко.

Грянул такой хохот, что малыш испуганно заморгал глазами.

— Стасик, — сквозь смех сказала Зина. — Разве можно быть таким рассеянным? Рисовая каша была на завтрак, а не на обед.

— Тогда… тогда, значит, не обедал, — вздохнув, покорно согласился Стасик.

Пропавшего с триумфом доставили в столовую и передали в распоряжение поварихи тети Паши…

Когда через два дня выбирали заведующего живым уголком, все единодушно решили:

— Пусть уголком заведует Стасик! Стасик — натуралист!

Малыш сидел довольный и радостный.

«УТОПЛЕННИК»

— Наконец-то погода наладилась, — проговорил Сережа, укладываясь поудобнее на горячем песке и подставляя солнцу уже загоревшую спину.

— Да, наладилась все же, — согласился Илья, толстенький, упитанный мальчуган, его приятель. — Я думал, что нашей очереди так я не придется покупаться. А если еще дня два простоит такая погода, смело можно в воду лезть. Верно, Юра?

— Пожалуй, можно будет, — подтвердил вожатый, взглянув на циферблат часов. — На сегодня довольно спину греть. Перевертывайтесь. Витя, а тебя мои слова не касаются?

— Юра, — взмолился Витя, — позволь, еще спину позакаляю. Я же хорошо переношу солнце. А то не успеешь загореть как следует и уже домой ехать.

— Перевертывайся, перевертывайся! Вовсе не обязательно походить на негра. Солнце тогда приносит пользу, когда его принимают умело и осторожно.

Витька покорно лег на спину.

— Да, ребята, а все ли в нашем отряде умеют плавать? — спросил вожатый.

— Конечно, все! — лениво отозвался Сергей.

— Ты, Сергей, отвечай сам за себя, а не за всех. Илюша, ты можешь плавать?

— А как же.

— А ты, Витя?

— Как кит.

— Федя, Боря, умеете?

— Умеем.

— Да что вы, Юра?! — воскликнул Сережа. — У нас в лагере все девчонки и то могут плавать. А чтобы наш второй отряд не умел!

Его сосед Сева Щукин, худенький, болезненного вида мальчик, остриженный под машинку, хотел было уже сознаться, что плавать он не умеет, но промолчал, представив, как ребята его засмеют, если узнают, что он не умеет плавать!.. Поэтому, когда вожатый спросил, умеет ли он плавать, Сева против воли, заикаясь, ответил:

— Я… я… умею!..

Сережа покровительственно хлопнул его по плечу.

— Ты, Севка, наверное, плаваешь, как щука. Фамилия у тебя подходящая, рыбья.

Ребята засмеялись, а Сева Щукин лежал с закрытыми глазами и, стиснув зубы мысленно проклинал себя за то, что не научился раньше плавать. Впрочем в этом виноват был не только Сева. Единственный сын из хорошо обеспеченной семьи (отец Севы был инженером), мальчик вырос под неусыпным наблюдением отца и матери, которые, не чая души в своем ребенке и дрожа над каждым его шагом, таскали без надобности по врачам, возили на курорты и пичкали лекарствами. Может быть, именно поэтому мальчик вырос таким худым и болезненным. Его сверстники уходили в лес с ночевками, совершали дальние переходы, в воде они чувствовали себя не хуже рыб, а Севе все это было строго-настрого запрещено. Однажды Сева вздумал попроситься на реку. Но отец и мать пришли в ужас от этой мысли, пришедшей в голову мальчика. Так и дожил мальчик до тринадцати лет. Он не умел ходить на лыжах, бегать на коньках, не умел он и плавать. Однако ложный стыд и боязнь ребят помешали ему сознаться в этом. Теперь нужно было что-нибудь придумать, чтобы выкарабкаться из создавшегося положения, и у Севы мелькнула отчаянная мысль: нужно тайком от всех научиться плавать, научиться во что бы то ни стало, иначе он будет опозорен перед своим отрядом, а может быть, и перед всем лагерем, как хвастунишка и лгун.

Сева понимал, это эта учеба будет сопряжена с трудностями (нужно тайком уходить на реку) и опасностями (можно утонуть). И он решил твердо и бесповоротно: будь что будет, лучше утонуть, чем стать посмешищем в глазах ребят.

Улучив момент, когда в библиотеке никого из ребят не было, он спросил у библиотекарши:

— Серафима Алексеевна, у вас есть какая-нибудь книга по плаванию?

— По плаванию? А зачем тебе?

— Мы с вожатым решили заняться стильным плаванием «кроль». — Это слово Сева вычитал где-то раньше.

— Ах, «кроль». Вот возьми книгу «Водный спорт». Давай запишу в твою карточку.

Теперь каждую свободную минуту Сева забирался куда-нибудь подальше от нескромных взоров друзей и листал страницы книги. Теоретические правила плавания он уяснил быстро. Теперь их надо было применить на практике.

Во время тихого часа, когда большинство ребят крепко спали, Сева, чтобы не попасть на глаза дежурной вожатой, обогнул дачу с задней стороны и бегом пустился к реке.

На берегу было пустынно. Солнце, склоняясь к западу, нещадно палило, и даже насекомые, казалось, устали гудеть в знойном мареве дрожащего воздуха и забились под листья. Вода была теплой, как парное молоко, и Сева понял: завтра врач разрешит пионерам купаться и ему придется плавать, а он…

Раздевшись, он вошел по колено в воду и остановился в нерешительности. Стайка юрких пескарей сновали в воде, щекоча ноги, а река переливала таким нестерпимо ярким блеском, что было больно глазам. Сева плюхнулся в воду у самого берега и, перебирая руками по дну, заработал ногами. Получалось как будто неплохо!

Теперь нужно зайти поглубже и работать руками и ногами вместе, как написано в книге.

Он вошел в воду по пояс и зябко передернул плечами: было боязно. И в это время над лесом звонко и часто прозвучал сигнал подъема.

Тихий час кончился. Через несколько минут на реку прибегут ребята. Они увидят, как он беспомощен в воде и посмеются: Щукин, а плавает, как Топорков. Эти размышления сделали мальчика более решительным. «Стараясь дольше удержать воздух, энергичнее работайте руками и ногами» — припомнил он строку из учебника и, набрав воздуху и закрыв со страху глаза, бросился в воду. Течение сейчас же отнесло его в сторону, и когда мальчик попытался встать на ноги, он ощутил под собой пустоту. Дна не было! «Яма»! — как молния, пронеслась в его голове страшная мысль, и, вытаращив испуганные глаза, он бешено заколотил руками по воде, а течение медленно относило незадачливого пловца все дальше и дальше от спасательного берега, на средину реки, на быстрину.

До смерти перепуганный, мальчик громко закричал:

— То-о-о-н-у-у! Спаси-ите!

Вода сейчас же набилась ему в рот, в нос, в уши. Ослепленный, оглушенный, полузадохнувшийся, он волчком завертелся в воде, отчаянно барахтаясь; течение относило его все дальше и дальше, а на пустынном берегу не было ни души…

При первых звуках горна Сережа вскочил с кровати, продирая глаза.

— Ух, заспался! — зевая и потягиваясь, протянул он и сейчас же удивленно посмотрел в угол и толкнул в бок приятеля. — Витька, глянь: Щука сегодня раньше нас встала и уже уплыла куда-то.

Виктор глянул на пустую Севину постель и озадаченно почесал затылок.

— Вот чудо! Когда же это он встал?

— Побежим на реку, что ли, Витя. Умоемся.

— Пошли. Илюша, ты идешь с нами?

— Куда? — спросил Илья.

— Умываться.

— Десять раз умываться, что ли? Умывался утром, хватит. — Илья сонно почесался. Он был порядочный увалень, этот толстенький, как бочонок, Илья, и всегда стоило большого труда его расшевелить. Друзья, махнув на него рукой, прямо через окно выпрыгнули наружу и понеслись к реке, стремясь обогнать друг друга. До реки оставалось каких-нибудь двадцать-тридцать метров, когда отчаянный, истошный вопль прорезал воздух и звоном отозвался в ушах:

— То-о-о-н-у-у! Спа-а-си-ите!

Мальчики остановились, как вкопанные, и испуганно переглянулись. Но через мгновение они вновь сорвались с места и стремглав бросились на крик.

— И вправду кто-то тонет, — побледнев, сказал Виктор, когда оба друга выбежали на берег. — Смотри, смотри! Это же Севка!

— Да не может быть!

— Неужели?

— Да, Севка, конечно он!

— Сева, Севка, держись! — закричал Виктор и, даже не скинув майки, бросился в воду. Сережка сразу понял, что это было ошибкой: утопающий был уже почти на самой стремнине, и быстрое течение несло его все дальше и дальше вниз по реке, туда, где под высокой отвесной скалой крутился омут.

— Сева, держись! — крикнул Сережка и помчался по берегу. Никогда в жизни он еще не бегал так. В несколько секунд он поровнялся с утопающим, крикнул ему на бегу несколько ободряющих слов и, обогнав его метров на двадцать, бросился в реку.

Расчет его был прост: он должен был не нагнать утопающего, как это изо всех сил старался сделать Виктор, а встретить его на средине реки.

Сережка плыл саженками, легко и свободно толкая тело вперед; время от времени он напряженно всматривался туда, где над водой мелькали руки и стриженая голова Севы.

Он подоспел как раз во-время. Голова мальчугана уже скрылась под водой, когда Сергей схватил его и вытянул на поверхность.

Сева дикими, обезумевшими глазами взглянул на Сережу и, как кошка, вцепился в его руки.

— Пу-усти!.. Пусти же! Потонем оба! — прохрипел Сережка, вырывая руки. Но цепкие пальцы как будто приросли к Сережкиным рукам. Сева, не видя ничего безумными глазами, ничего не соображая, повторил то, что делалось до него тысячами утопающих: он инстинктивно ухватился за своего спасителя, и Сереже пришлось бы туго, если бы не подоспел Виктор.

Вдвоем они быстро доставили незадачливого пловца на берег, и Сева уткнулся в песок, икая, кашляя и выплевывая воду; тело его сотрясала мелкая дрожь.

Все это происшествие заняло несколько минут, но мальчиков уже окружила толпа пионеров; по тропинке бежал запыхавшийся Степан Григорьевич, а впереди него мчался бледный и растерянный вожатый Юра. Растолкав толпу, он бросился к мальчикам, срывающимся голосом повторяя одно слово:

— Живой?! Живой?!

— Живой. Только воды наглотался… — сказал Сережа.

Вожатый упал на колени, схватил Севу за плечи и, перевернув на спину, ощупал грудь и спину, точно для того, чтобы удостовериться, что перед ним действительно живой Сева. На бескровном, зеленом лице мальчика появилась слабая, бледная улыбка, и, заикаясь и дрожа всем телом, он прошептал:

— К-а-а-к я пла-а-вал?

— Чего уж там! — усмехнулся Сергей. — Плавал ты, как топор…

Все облегченно вздохнули и засмеялись… Целый день только и было разговоров о том, как Сева тонул и как его спасли.

— Молодцы Сережа и Виктор, — говорили ребята.

В этот день на вечерней линейке начальник лагеря торжественно объявил:

— Пионеры! Сегодня два ваших товарища, пионеры второго отряда Свистунов Сергей и Гажала Виктор, спасли утопавшего Севу Щукина — пионера второго отряда. Юные ленинцы никогда не бросают товарища в беде! Они идут ему на помощь, даже если помощь эта сопряжена с риском для их собственной жизни! Молодцы Сережа и Витя! Вы поступили как настоящие пионеры, как настоящие юные ленинцы!

Слушайте приказ по лагерю!

«Первое: За находчивость и бесстрашие при спасении утопающего товарища от лица руководства лагеря «Уральские огни» пионерам второго отряда Свистунову Сергею и Гажала Виктору объявляю благодарность!

Второе: Поручить Свистунову и Гажале научить Севу Щукина плавать!»

Едва раздалась команда «разойдись!», ребята смешали строй и, окружив двух друзей, бросились их качать. Замелькала в воздухе и стриженая голова Севы Щукина и его длинные худые ноги. Надо ли говорить, что смущенным и счастливым Сергею и Виктору все это было очень приятно. Приятно тем более, что еще совсем недавно на сборе дружины их товарищи дали им жестокую, но справедливую головомойку за колхозную морковь.

КАМЕНЬ САЛАВАТА

Сосновый лес, выстроившийся точно молчаливый страж по берегу реки, огласился бодрой пионерской песней. Это второй и первый отряды возвращались в лагерь из большого военизированного похода. Береговые заросли кустарника возле высокой скалы раздвинулись и оттуда выскочил Сергей Свистунов в белой рубашке-безрукавке, синих спортивных брюках и красном галстуке. Следом за ним показалось румяное и потное лицо Виктора Гажалы. За Виктором, словно медведь, продирался сквозь чащу Женя Березовский, пионер первого отряда, здоровый парень, ростом на целую голову выше и Сергея и Виктора. Каждую секунду заросли кустарника, словно нехотя, раздвигались и выпускали из цепких объятий все новых и новых пионеров. Сергей Свистунов задрал голову вверх и, посмотрев на вершину скалы, где в узкой расщелине, каким-то чудом уцепившись корнями за щепотку земли, росли две березки, с восхищением воскликнул:

— Ого! Высокая!..

С высоты сорока метров скала отвесно, почти без всяких выступов обрывалась в реку; зеленоватая поверхность воды медленно колыхалась под ней, отражая, как в зеркале, всю скалу от подножия до самого верха, где прицепились березки.

Рядом со скалой, отделенный от нее небольшим промежутком, таким узким, что в него не протиснулся бы и Сева Щукин, самый худенький в отряде, лежал гигантский камень в два-три человеческих роста. Передним концом своим он, как и соседняя скала, круто обрывался в реку; задняя стенка была пологой и походила на лесенку.

Сережа тотчас же забрался по этим ступенькам наверх и замер от восхищения.

— Ребята! Витя, Женька, лезьте сюда, тут наверху вроде скамейки. Сидеть можно. А как красиво здесь! — Витя и Женя стали карабкаться на камень. Выбрался на песчаную полоску берега и Сева Щукин и зажмурился от яркого блеска реки на дальнем перекате. Вышли на берег три мальчика из первого отряда; потом в кустах замелькали белые рубашки и красные галстуки еще двух десятков пионеров, и, наконец, пыхтя и отдуваясь, выкатился толстенький Илья, а следом за ним — вожатый Юра и старшая пионервожатая Мария Александровна с огромным букетом цветов. Они замыкали шествие.

— А ведь это не простой камень, ребята, совсем не простой.

— А какой же? — всполошились пионеры и обступили вожатого.

— Я знаю, — закричал Сева, — это какой-нибудь ценный минерал. Да?

— Нет, Сева. Это — обыкновенный гранит, который здесь часто встречается.

— А почему же это не простой камень, Юрий Константинович? — заинтересовалась старшая вожатая.

— Это — камень Салавата, как называют его старики. Здесь около двухсот лет назад часто бывал народный башкирский герой и поэт Салават Юлаев, о котором народ сложил много песен. Слыхали о нем?

— Слыхали, — закричали ребята. — Он вместе с Пугачевым воевал против помещиков и царицы Екатерины.

— Верно, — подтвердил Юра.

Все стали внимательно рассматривать серую глыбу гранита, которая приобрела в глазах ребят теперь совершенно новое значение и заинтересовала их, как отголосок далекого исторического прошлого.

— Хорошо бы нам поподробнее узнать об этом камне… — мечтательно проговорил любознательный Сева.

— Узнать можно, — сказал вожатый, — здесь неподалеку в избушке старик-башкир живет, углежог он, дерево на уголь пережигает. Сходим к нему — он нам все об этом камне и расскажет. Только не сейчас, а как-нибудь на-днях. Сейчас нам нужно в лагерь торопиться.

Сильный порыв ветра чуть не сорвал с него кепку. Юра с тревогой взглянул на небо. Большая черная туча, которая только что виднелась над лесом, когда отряды вышли к реке, теперь заняла полнеба. Первые молнии прочертили в воздухе над горизонтом замысловатые зигзаги, и, глухо рокоча, над лесом прогромыхал гром.

В голубых глазах старшей вожатой мелькнуло беспокойство.

— Гроза надвигается, ребята, — сказала она. — Нужно скорее добираться до лагеря…

— Не успеем, — проговорил Юра, нагнув голову под порывом ветра и удерживая кепку рукой. — Нам еще километров пять до лагеря идти, да на лодках переправляться. Промокнем до нитки.

— Что же будем делать, Юра?

— Пойдем в гости к Загиру, избушка его недалеко. Отряды, по одному стройся! Мария Александровна, последите, чтобы никто не отстал. Я буду показывать дорогу.

Едва мальчики добежали до низенькой, покосившейся и едва заметной среди кустов боярышника избушки, крупные, тяжелые капли забарабанили по листьям, а через минуту дождь хлынул как из ведра. Старик-башкир, сидевший на пороге с коротенькой трубочкой в зубах, завидев пионеров, поднялся и гостеприимно распахнул почерневшую от времени и непогоды дверь. У него была белая, клинышком бородка, коричневое лицо, изборожденное морщинами, и водянистые старческие глаза; но когда он, как давнему знакомому, улыбнулся Юре, меж потрескавшихся губ ослепительно блеснули белые и крепкие, как у юноши, зубы.

— Здравствуй, Загир! — приветствовал его вожатый.

— Здравствуй, здравствуй, — сказал старик и тут же покачал маленькой головой. — Ай-яй-яй. Еще немного и мал-мала мочил бы всех…

— А мы не сахарные, дедушка, не растаяли бы, — весело отозвались ребята.

Заполнив до отказа тесную избушку, разместившись на нарах, на скамейке и просто на полу, они чувствовали теперь себя в безопасности и со смехом вспоминали, как спасались бегством от грозы.

— Дедушка, мы в поход ходили, — затараторил Сева. — А сейчас камень видели, большой-пребольшой. Наш вожатый говорит, что это камень Салавата. Верно, дедушка?

— Ваш вожатый правду говорит, — кивнул старик и заметно оживился.

— Дедушка Загир, а вы знаете, почему камень так зовут? — спросил Витька.

— Знаю, мальчик. Что народ говорит, то и я знаю…

— Дедушка, расскажите, что народ говорит, — сразу попросило несколько голосов.

— Расскажу, — охотно согласился старик.

В глазах старика блеснул живой огонек, и было видно, что просьба эта доставила ему большое удовольствие.

— Расскажу. Пока дождь идет, спешить некуда.

Он говорил по-русски с едва заметным акцентом. Усевшись на полу перед чугунной печуркой, он подбросил в камелек сухих сосновых веток, и они вспыхнули, озарив темное лицо его неверным, колеблющимся светом. За стенами избушки грохотал гром, яркие вспышки молний проникали даже сквозь маленькое окошечко на закопченные стены; шумел дождь. А в избушке было уютно, пахло смолой, кожей, сухим углем.

Старик полузакрыл глаза и, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, заговорил протяжным, как степная песня, голосом:

— «Много-много лет назад в юрте Юлая родился Салават. Юношей был он прекрасен, как молодой месяц, быстр и ловок, как лесной олень, и смел, как горный орел. Не одна башкирская красавица с надеждой ловила его взор, но мало прельщали Салавата аульные красавицы. Больше всего на свете любил он своего коня, тугой лук да еще песни, складывать которые был великий мастер.

Салават был еще ребенком, когда на башкирскую землю пришла беда. Жадные до наживы русские купцы захватили земли башкир, объявили своими их леса. Плакал от горя седой поэт Мурадым, когда пел песни об этом. У захватчиков были ружья и пушки, у башкир — копья и стрелы. Куда пойдешь с ними против пушек? Покорился народ, но не смирился, затаив ненависть к жадным пришельцам. Так уголек тлеет внутри костра, и настанет время, когда костер вспыхнет жарким пламенем.

Много думал Салават о горькой судьбе своей Родины и своего народа, и глубокая морщинка легла поперек его лба от этих тяжелых дум. Любил Салават выезжать поутру на горячем коне и, подставляя грудь вольному ветру, петь песни о том, что было дорого его душе, но больше всего любил он, переправившись через реку, сидеть на большом камне, смотреть в быструю воду и мечтать о хорошей жизни для своего народа.

И вот однажды ехал он по берегу, направляясь к заветному камню, и задумчиво пел грустную песню:

Так пел Салават, когда донесся до его слуха стук копыт. Глянул батыр и увидел внизу у самой воды двух всадников в солдатской одежде, а между ними сгорбленного человека в лохмотьях. Шел этот человек меж двух лошадей, низко нагнув голову, ступая босыми ногами по острым камням, и кровь текла по его пальцам. Был он широкоплеч и могуч, но, выбившись из сил, шатался, как сосна в непогоду, и давно упал бы, если бы не веревка, которой были связаны его руки. Конец веревки держал один из солдат.

«Вот гяуры схватили еще одного башкира. Надо выручать!» — так сказал себе Салават и, выхватив саблю, как буря, налетел на врагов. Один солдат упал с седла с разрубленной головой; другой ускакал в великом страхе. Вложив саблю в ножны, увидел Салават, что спасенный им человек лежит недвижим, уткнув голову в песок.

Разрезал он тугую веревку, зачерпнул воды и повернул того человека лицом к солнцу.

— Спасибо, батыр, — прошептал спасенный, очнувшись. Были у него черные усы, густая черная борода, а глаза сверкали, как угли.

— Урус! Русский! — пробормотал Салават.

— Или не рад ты, батыр, что освободил меня? — спросил Черная Борода и усмехнулся.

— Когда волки грызутся между собой, какое дело башкиру до этого? — нахмурясь, отвечал Салават, а человек с черной бородой опять усмехнулся и сказал:

— Вижу, не любишь ты русских, батыр.

— А за что мне любить вас? — с болью и гневом вскричал Салават. — Вы отняли нашу землю! Вы рубите наши леса! Вы хватаете наших девушек… Смотри, вот уголек от башкирской деревни! Ее спалили русские!..

Покачал головой в ответ на эти слова Черная Борода и промолвил тихо и грустно:

— Плохо видишь ты, батыр, и в глазах твоих туман…

Гордо блеснули глаза Салавата и, взглянув на небо, он сказал одно только слово:

— Смотри!

Там, высоко над землей, едва заметной точкой парил орел. Выхватил стрелу могучий батыр, натянул лук, и упала птица к его ногам, пораженная в самое сердце. Молча протянул он убитую птицу Черной Бороде.

— Глаз твой зорок, а рука тверда, батыр, — спокойно сказал русский и поднялся с земли, шатаясь. — Но не видят правду твои глаза. Скажи: разве все русские одинаковы? Посмотри, как живут на твердышовских заводах русские мужики. От темна до темна гнут они спины у раскаленных печей и не ведают, что такое радость. Батоги и плеть — одна им награда за эту каторгу. Разве они отняли у башкир землю? И разве сами башкиры все одинаковы?! Посмотри хорошенько, батыр! Отгони туман от своих глаз! Почему одному нечем прикрыть свою наготу, а другой ходит в шелковых халатах. Где же справедливость? Отвечай, батыр! — так сказал Черная Борода, и глубоко задумался Салават над его словами. Долго молчал он, опустив голову и, наконец, ответил:

— В твоих речах есть правда, русский. Я подумаю.

— Подумай, батыр! Хорошенько подумай! А теперь прощай! — обнял его Черная Борода и зашагал по берегу.

— Постой! — закричал Салават. — Как зовут тебя, русский?

— Пугач — мое имя, и ты обо мне еще услышишь, — так сказал Черная Борода, помахал рукой на прощанье и скрылся в кустах.

И часто с тех пор стал приезжать сюда Салават-батыр, и пока конь его бродил по берегу и щипал сочную траву, он сидел на любимом камне под скалой и думал великую думу о тех словах, что запали так глубоко в его сердце. Задумчиво уронив голову на руки, спрашивал батыр:

А река ласково журчала в ответ, и слышалось Салавату в ее журчании:

— Да, правда, батыр…

А вскоре пришел с юга, из уральских степей, слух, что объявился там справедливый царь, который и русских и башкир жалует и землей, и лесами, и волей. Собрал тогда Салават своих друзей и привел их в народную армию, а взглянув на русского батыра, сразу узнал в нем человека с черной бородой, которого спас на берегу реки.

— Узнаешь ли ты меня, батыр? — спросил Черная Борода.

— Узнаю.

— А веришь ли, что я царь?

— Мне нет дела до того, кто ты, — смело отвечал Салават. — Но ты идешь за землю и волю для народа и вот тебе моя сабля. Она будет служить тебе, пока видят мои глаза и бьется сердце.

— Добро, — усмехнулся Черная Борода. — Будешь у меня полковником.

Много народу видел здесь Салават. Были тут и русские с уральских заводов, были здесь мордва и чуваши, башкиры и татары. На разных языках говорили эти люди, но у всех были мозоли на руках и одеты они были в лохмотья.

И понял тогда Салават-батыр, что роднит людей не язык, а одинаковые думы, стремления, цели. Много заводов, крепостей и селений взял восставший народ, и царица далеко-далеко отсюда, в большом городе дрожала от страха и не спала ночей. Но не пришло, видно, еще то время, чтобы добро победило зло, а свет — тьму. Разбиты были отряды батыра Пугача, а по следам Салавата кинулись царские слуги, не давая ему ни сна, ни отдыха ни днем, ни ночью. Один за другим гибли в боях его друзья и соратники и, оставшись один, весь израненный, переплыл Салават Юрюзань-реку и упал без сил возле камня, на котором думал когда-то свою великую думу. Слева скалы, впереди лес, а сзади погоня. Вот уже слышно, как ржут и бьют о камни копытами солдатские кони. И глядя на хозяина умными глазами, жалобно заржал Салаватов конь.

Шатаясь, весь окровавленный, поднялся батыр с земли и выпрямился, опираясь на саблю. И в этот миг за рекой напротив выскочила из лесу погоня, и офицер, поднявшись на стременах, закричал ликующе и громко:

— Вот он! Хватайте его!

И сейчас же десяток солдат направили коней в быструю воду Юрюзань-реки.

Старик замолчал и запыхтел трубочкой.

— Схватили его, — тихо и печально нарушил молчание Сева. — Я читал… И он на каторге умер.

— Герои не умирают, — спокойно возразил старик, и внутренний огонь, блеснувший в глазах, придал лицу его строгое и величавое выражение. — Народ говорит другое.

— А что говорит народ, дедушка? — спросил Сережка.

Старик подбросил в печку несколько сухих веточек, посмотрел, как огонь быстро пробежал по ним, и, оглядев напряженно внимательные лица ребят и молоденькой девушки-вожатой, продолжал:

— «Когда увидел солдат Салават-батыр, шатаясь, как дерево в непогоду, шагнул он к своему коню и хотел взобраться на седло, но так ослабел он от потери крови, что, едва подняв ногу, со стоном свалился на землю. Понял тогда могучий батыр, что не уйти ему от погони и, приподнявшись, застонал в душевной муке и крикнул громовым голосом:

— О родная мать земля башкирская и Ур-зень-река вольная, я любил вас больше жизни! Неужели отдадите вы меня злым недругам?! Тогда убью я лучше сам себя, но в плен не дамся!

Сжал слабеющей рукой Салават-батыр острую саблю и занес ее, чтоб пронзить горячее сердце, и в этот миг средь ясного неба ударил гром. Зашатались седые от времени скалы, раздвинулись и открыли широкий ход в глубь земли, а в их грохоте услышал Салават:

— Иди, батыр, мы укроем тебя!

Закачались деревья и травы, согнули свои вершины и прошелестели тихо и нежно:

— Иди, о батыр!

Собрал тогда Салават последние силы и, зажимая рукой кровавую рану, шагнул в широкую расщелину, а следом за ним побрел его верный боевой конь. И сомкнулись за ним скалы на глазах у изумленных царских слуг. В страхе и смятении повернули они обратно горячих коней, но вспенилась и забурлила гневно Юрюзань-река, завертела и закружила ошеломленных всадников, и ни один из них не вышел на берег, спаслись только кони. Так укрыла родная земля своего героя». — Старик замолчал и закрыл глаза.

— «А в гражданскую войну, — опять заговорил он, — сражался в этих местах партизанский отряд имени Салавата. Окружил партизан подпоручик Мельник с карателями. Худой человек был подпоручик, шибко-шибко худой, даже с женщинами воевал. Две недели отбивались партизаны от наседавших врагов, а кольцо все сжималось. Ранен был командир отряда и уже третий день лежал под сосной в горячем бреду, а остальные, маленькая горстка смертельно уставших людей, тоже почти все были ранены. Уже не оставалось у партизан патронов, уже много дней не было у них пищи, а вся надежда — пулемет с единственной лентой. А когда стало совсем плохо, комиссар сказал людям:

— Пробивайтесь на юг, спасайте командира. Я останусь с пулеметом и постараюсь их задержать.

И все поняли, что другого выхода нет и угрюмо принялись готовиться к жестокому бою.

А когда стемнело, поднялась метель, и в снежном вихре увидели вдруг люди, как появился перед ними всадник на белом коне. Никто не знал, откуда он взялся, этот могучий сказочный всадник с глазами, горящими из-под мохнатой башкирской папахи, как раскаленный металл.

— Ступайте за мной! — прокричал он им сквозь свист и вой ветра, и все поднялись, ни о чем не спрашивая, и, поддерживая друг друга, шатаясь и падая, побрели вслед за всадником на белом коне.

А он вел их прямо на солдат, глядя вперед сверкающими очами, и в страхе расступались перед ним каратели не в силах поднять руку на небывалого всадника, в чьих глазах горела правда и справедливость. Так прошли они много верст, неотступно следуя за чудесным всадником на белом коне, а метель выла все сильней и сильней, и, ослепленные снежным потоком, люди потеряли из виду человека, ехавшего впереди них. Он исчез в снежном вихре, крикнув им на прощанье:

— Идите вперед!

Так прошли они еще несколько шагов и вдруг утих буран, и в морозном небе засияли звезды. Еле живые от усталости вошли люди в эту избушку и, повалившись, заснули мертвым сном, а утром никто из них не вспоминал о чудесном всаднике на белом коне, потому что каждый думал, что это — его сон. Вот что говорит народ, а народ всегда знает, что говорит».

Старик распахнул дверь, и сноп яркого солнечного света ворвался в избушку. Давно перестал дождь, ушла в сторону черная туча, и в небе играла радуга, изогнувшись над вымытой дождем изумрудной зеленью леса. А пионеры все еще молчаливо и задумчиво сидели тесным кружком вокруг печурки под впечатлением старой народной легенды о свободе и счастье.