Ужасы: Последний пир Арлекина

ЧЕРРИ УАЙЛДЕР Дверь за гобеленом (Пер. О. Ратниковой)

«Пансион Гварди» представлял собой мрачное здание в пятнадцати минутах быстрой ходьбы от Академии.[100] Оно стояло в конце кирпичного туннеля на берегу давным-давно засыпанного канала. Пансион был прижат к наспех построенной задней стене какого-то дворца… Возможно, много десятилетий назад он являлся флигелем более величественного сооружения.

Выглянув из окна своей спальни и повернув голову вправо, Сьюзен Филд могла разглядеть крылья и заднюю часть туловища каменного льва, которые вырисовывались на фоне голубого неба. Спальня была очень маленькой, но, к счастью, располагалась за углом от двери в большую комнату, которую душными летними ночами занимали Джейми и Олив. Сьюзен была осведомлена о некоторых «фактах их жизни» и понимала, что судьба сыграла с ее братом и невесткой злую шутку. Плохо уже то, что из-за семейных неурядиц они венчались в деревенской церкви Оксфордшира. Но еще хуже, что во время свадебного путешествия им пришлось терпеть рядом — о ужас! — четырнадцатилетнюю сестру новобрачного…

Все знают — молодоженам необходимо уединение. Хотя Сьюзен не была уверена, что понимает значение этого слова. Уединение вдвоем в кровати? Вдали от семьи и друзей? Венеция кишела людьми, а молодая пара ни за что бы не отправилась в путь без личной горничной Олив — Кидсон, суровой пятидесятилетней женщины.

Сьюзен решила быть приятной и держаться в тени. Она настолько преуспела, что почти превратилась в призрак: Джейми и Олив подпрыгивали на месте, когда она заговаривала или тянула кого-то из них за рукав. Сьюзен с изумлением смотрела на свое отражение в одном из тысячи зеркал в золотых рамах, отставала от брата и невестки на переполненных улицах, терялась и снова находила дорогу. Она исследовала все комнаты пансиона, подходящие для обособленного времяпровождения. Ее любимой стала комната для написания писем, обставленная мебелью с потускневшей позолотой. Там стоял письменный стол, покрытый сизой кожей, а в окна, выходившие на восток, лился неяркий, какой-то водянистый свет. Никто не писал здесь писем, но чернильницы были полны, имелся сосуд с песком и промокательная бумага. Никто бы не удивился, обнаружив и гусиные перья со свитками пергамента.

Сьюзен покупала открытки, но отправлять их было некому — разве что самой себе. Она отсылала их в лондонский дом, который сейчас был совершенно пуст, и представляла, как письма падают через щель в почтовом ящике на ковер и ее призрак бежит вниз по лестнице, чтобы их поднять.

Одна стена в комнате не имела ни окон, ни обоев; она была сложена из серого камня и закрыта четырьмя большими экранами из ткани. Три экрана были наполнены повторяющимися узорами из арабесок и цветов, а на центральном — самом большом — вытканы две женщины, садящиеся в гондолу. Гуляки в масках праздно наблюдали за ними с моста; поднималась луна; слуги несли следом украшенную лентами мандолину, комнатную собачку и корзину цветов. Картина показалась Сьюзен интересной, и она часами сидела перед ней. Решила, что дамы (одна из них — молодая девушка, другая — постарше) возвращались домой из гостей, возможно — с приема или маскарада. Старшая женщина носила маску, ее волосы были напудрены.

Иногда Сьюзен приходилось просто вытаскивать из комнаты для писем.

— Вот ты где, Пенс! — говорил Джейми, ее старший брат-задира.

— Они ждут, мисс! — строгим, неодобрительным тоном изрекала Кидсон.

— Ах, poverina…[101] — вздыхала Синьора, полная рыжеволосая дама.

Хуже всего была миссис Портер, супруга Кэнона Портера, которая познакомилась со Сьюзен во время завтрака во дворе. У этой доброй женщины возник необычайно сильный интерес к девушке, и она предложила «заботиться» о ней, пока молодожены гуляли вдвоем. Миссис Портер читала лондонские газеты, даже самые желтые, и, когда Сьюзен оказывалась в ее лапах, задавала разные вопросы. Та, краснея, отказывалась отвечать.

К счастью, у миссис Портер была тяжелая поступь и привычка окликать Сьюзен, прежде чем войти. Девушка нашла себе тайник за одним из узорчатых гобеленов — оказалось, что в нише стены есть дверь. Как только, найдя комнату пустой, миссис Портер удалялась, Сьюзен выскальзывала в коридор, сбегала вниз по короткой черной лестнице во двор и садилась рядом с Джейми и Олив. Она сидела в тени, они улыбались и зевали на солнце. Миссис Портер, спешившая сообщить, что ребенка нигде нет, смотрела на нее как на привидение.

В «Пансионе Гварди» больше не было никого, стоившего внимания: две семьи из Германии, группа студентов из школы Слейд Скул[102] и веселые богемные девушки, которых подозревали в курении. Еще был один американец — шапочный знакомый Джейми по Кембриджу. Хэдли, по словам брата, был эдаким сухарем, изучавшим старые здания и даже писавшим о них книги. Не стоило беспокоиться об излишнем любопытстве старины Хэдли: он жил словно во сне. Сьюзен с завистью смотрела на него — не веселого и не богемного, сидевшего слегка развалясь в тени олеандров. На одной из открыток, адресованных самой себе, она написала: «Иногда мне кажется, что я живу в кошмарном сне».

В это бесконечное лето они много раз бывали на площади Сан-Марко. Мельком и вдалеке видели Хэдли, который смотрел на пустое место, оставленное Кампанилой, рухнувшей около года назад.[103] Примерно тогда же, прошлым летом, закончились и золотые деньки Сьюзен: лондонский дом украшали к коронации,[104] но отец — а как еще его назвать? — отправлялся ночевать в свой клуб. Мать плакала в комнате с задернутыми шторами. С тех пор миссис Филд ни для кого не было дома, кроме врача и сиделки, которые однажды ночью увезли ее из дома в закрытой карете.

И теперь, в мерцающей пещере собора, они все скрывались от своих соседей, Фаркваров, и знакомых семьи Олив, неких мисс Блэк. Витые колонны, за которыми они бродили, пока не очистился горизонт, были сделаны из порфира и стремились вверх, словно змеи, задушившие Лаокоона.

Как-то в небольшой церкви Сьюзен буквально пришлось прятаться — ведь она была живым доказательством того, что все не так, как должно быть. Молодожены вышли вперед (Олив — сама мягкость и сплошной румянец, Джейми — расправив плечи), чтобы обезоружить двоих мисс Блэк. Сьюзен мгновенно скользнула в боковую часовню. Именно здесь она впервые увидела это.

Она скрючилась на одном из узких черных стульев для молящихся, пригнув голову. Горело несколько свечей; на стене был изображен святой с Девой Марией и ангелами. Свечи освещали небольшой стеклянный ящик на алтаре, в котором хранились мощи. На куске шелка абрикосового цвета, расшитого золотом и бирюзой, лежал осколок черной кости. Эти цвета вызвали у Сьюзен такие живые ассоциации, что перехватило дыхание от тоски. Опять тот же сон, и она — в комнате с гобеленами…

Это был не совсем сон о доме. Лучше. Ее привезли в закрытом экипаже к портику с колоннами. Из дверей полился золотистый свет, и низкий, приятный голос воскликнул: «Сага mia!»[105] Она взбежала вверх по ступеням и бросилась в объятия женщины, одетой в платье такого же цвета. Их окружила толпа людей, и кто-то сказал: «Мы ужасно рады тебя видеть!» Она поняла, что это награда за какой-то героический поступок — помощь некоему важному лицу, скрытому за облаком.

Снова оказавшись в комнате для писем — она едва дождалась возвращения в пансион, — Сьюзен вдруг заметила, что на леди в маске, изображенной на экране, был плащ такого же цвета. Ей пришло в голову, что сцена на гобелене означает не конец, а начало какого-то приключения. Леди в маске вела свою спутницу из гондолы к дверям палаццо. Девушка засомневалась: маски на мосту, Арлекин и Коломбина, и третья, с головой мертвеца, словно говорят: «Иди же, глупая гусыня! Чего тут бояться?»

Днем, во время долгой летней сиесты, Сьюзен покидала свою комнату и кралась по пустым коридорам в комнату с гобеленами. Она ложилась на полосатый диван у окна. Потоки теплого воздуха проносились по комнате, приподнимая верхние края гобеленов и звеня стеклянными подвесками канделябра. Однажды она услышала негромкий звон, будто одна из стеклянных призм упала на пол. Подойдя, она увидела у каменной стены серебряную цепочку со сломанной застежкой. В следующий раз это оказался крошечный флакон из венецианского стекла, белый с золотом и с пробкой в виде рыбы. Через несколько дней примерно в той же части комнаты появился миниатюрный черный лаковый веер. В сложенном виде он был не больше ее ладони.

Сьюзен обнаружила, что гобелены висят на каменной стене подобно знаменам и прикреплены к древкам шнуром. Еще выше, в тени, виднелись два каменных выступа в форме львиных голов. Однажды во время сиесты, когда Сьюзен была уверена, что никто не войдет в комнату, она растянулась на ковре и увидела, что львиные головы, как она и подозревала, прикрывали два темных отверстия в стене — вентиляторы, заложенные или действующие. В этот момент с гобеленов полетела пыль, и Сьюзен заморгала. У нее перед глазами, как летучая рыба, мелькнула полоска бумаги с искусно сложенными вместе концами — она выпала из второй львиной головы, нависавшей над гобеленом.

Сьюзен вскочила и подбежала к крайнему экрану. Дверь в нише была заперта, но, казалось, не на засов; когда Сьюзен повернула ручку и нажала, дверь немного подалась. В полутьме у нее над головой что-то звякнуло; она отогнула гобелен и в вечернем свете разглядела большой ключ, висевший на вделанном в стену крюке.

Примерно в это же время произошло грубое вторжение внешнего мира. В почтовое отделение, где Джеймс Филд забирал свои номера «Таймс», из Лондона на его имя прибыла пачка писем. В ужасном смущении он отвел Сьюзен в сторону и сел с ней на каменную скамью. Олив, стоявшая неподалеку, раскрыла зонтик от солнца и стала пристально разглядывать лагуну. Одно письмо было адресовано Сьюзен; оно было написано на плотной кремовой бумаге каллиграфическим почерком чужого человека — клерка из адвокатской конторы.

Должно быть, им нелегко далось это письмо. Как к ней обратиться? Сьюзен… И многозначительное многоточие. «В свете данных, обнаруженных в ходе судебного разбирательства» для всех заинтересованных лиц предпочтительнее, чтобы отныне она называлась Сьюзен Энн Маркхем.

В августе ей предстояло поступить под этим именем в школу мадам Керн в Берне, Швейцария, и для нее лучше всего привыкнуть к новым обстоятельствам жизни.

Письмо походило на послание от самого Господа Бога. Сначала, на несколько секунд, Сьюзен решила, что его написал адвокат или даже судья. Но самое ужасное было в последних строках, выведенных тем же каллиграфическим почерком, и в знакомой подписи. «Ваша мать по-прежнему находится на попечении доктора Расмуссена на водах в Малверне. Искренне Ваш X. Б. Л. Филд».

Так он подписывал свои письма к торговцам; боль, причиненная его отречением, накрыла девушку черной волной. Она задрожала и стиснула руку Джейми. Маркхем — девичья фамилия их матери, у них были дальние родственники с таким именем.

— Папаша слишком далеко зашел, — расстроенно произнес Джейми. — По закону он не может заставить тебя сделать это.

— Он хочет, — сказала Сьюзен, — избавиться от меня.

Джеймс Филд попытался объяснить ей причины катастрофы, поразившей их семью, но было уже поздно.

— Понимаешь, Пенс, — наконец проговорил он, — в конце концов, все это может оказаться неправдой. Мать очень больна, доктора говорят, что она… что она лишилась рассудка. Иногда женщины обвиняют себя в… в вещах, которых они не совершали.

Сьюзен почувствовала, что снова краснеет. Миссис Потер спрашивала ее, известно ли ей значение слова «адюльтер».

— Но если мама сошла с ума, — возразила она, — почему отец так жесток к ней… и ко мне?

Джейми покачал головой — объяснение становилось слишком тяжелым. Олив в нетерпении оглянулась. Жестокость его отца, привычная и вполне естественная неверность, были причиной всего.

— Он хотел стать свободным, — сказал Джейми. — Развестись.

Он не сводил взгляда с торговца сувенирами с украшенным лентами лотком, который подходил к Олив. Вскочил и отправился прогнать маленького нахала. Счастливые молодожены стояли под зонтиком, прижавшись друг к другу. Сьюзен казалось, что их окутывает мерцающий туман, поднявшийся над водой. Вокруг плыли купола и колоннады воображаемого города. Пожилая пара, усевшись на каменную скамью, принялась кормить голубей. Она была уверена, что эти люди ее не видят.

Она медленно побрела прочь, чтобы купить открытку. Засовывая письмо в сумку, она прикоснулась к флакончику из венецианского стекла, холодному, словно зеленые глубины моря. У колонны, увенчанной фигурой крокодила, она краем глаза заметила мелькнувший подол абрикосового цвета. Сьюзен не поняла, были ли там обе дамы — молодая девушка и женщина в маске. Когда она повернула голову, они исчезли. Какой-то джентльмен поклонился ей:

— Доброе утро, мисс Филд!

Это оказался Хэдли, американец. Он увидел ее, и она благодарно улыбнулась ему в ответ.

Вскоре после этого Джеймс и Олив на пять дней уехали в Падую. Кидсон, разумеется, отправилась с ними, и Сьюзен оставили в надежных руках миссис Портер. Она вела себя примерно, а добрая женщина, казалось, потеряла интерес к ее скандальной истории. Сьюзен, тщательно причесанная, вовремя появлялась к завтраку, и предполагалось, что после этого она отправляется «бродить по пансиону с книгой». Кэнон Портер даже одолжил ей свое «Путешествие с ослом».[106]

Сьюзен бродила, и тайное знание не давало ей покоя. Она не знала точно, когда именно оно пришло к ней… Это не было внезапным откровением, но она понимала, что обязана рискнуть и рассказать об этом кому-то из взрослых. Ее выбор сузился: веселые студентки уехали во Флоренцию. Но оказалось несложно замешкаться за завтраком и подойти к столу Хэдли, когда они остались во дворе вдвоем.

Эштон Хэдли что-то читал о произошедшем скандале в лондонских газетах. Его удивил и показался слегка неприличным тот факт, что школьница сопровождает Филда и его жену в свадебном путешествии. Они были красивой парой, и даже Хэдли, которому нравилось считать себя уставшим от жизни, заметил окружавшую их чувственную ауру. И вдруг эта девочка, безукоризненная англичанка, Алиса-подросток, в своей невинной манере пытается его заарканить. Всего семь лет отделяли это начинавшее созревать создание от Олив, сиявшей, как Венера, вышедшая из морских волн. Его одолели болезненные воспоминания о молодых американских кузинах, которые веселились и флиртовали с ним с высокомерной уверенностью, а потом выходили замуж за других парней.

Он не хотел быть невежливым — подтвердил, что у него есть свободная минутка и что он знаком со старыми зданиями. Когда она потребовала от него сохранить тайну, его губы слегка скривились. Начало было интригующим.

— Одна женщина, — сказала Сьюзен, — заключена в старом палаццо, за стеной комнаты для писем.

Хэдли закрыл том Рескина и пристально уставился на девушку. Она говорила совершенно серьезно.

— Заключена?

— Она не может выйти. Ее держат там насильно, — объяснила Сьюзен. — Она посылает… сообщения через дыру в стене.

Он начинал понимать, что бедная девочка не в своем уме. Она была бледна, под синими глазами залегли тени. Хэдли потерял почву под ногами, ему захотелось поскорее передать девочку ее опекунам или родственникам. Он вспомнил о наводящей страх миссис Портер и помедлил. В первый раз ему пришло в голову, что Сьюзен Филд ужасно одинока.

— Я знаю, это звучит совершенно невероятно, — продолжала она, — но это правда.

— Моя дорогая мисс Филд…

— Сьюзен, — перебила она его. — Я могу предъявить вам доказательства.

Хэдли предпринял последнюю отчаянную попытку:

— Но зачем кому-то… запирать эту женщину?

— Я могла бы назвать вам несколько причин, — сказала Сьюзен, — но это уже из области воображения. Я сейчас покажу…

Она пошарила в своей белой лайковой сумочке и аккуратно выложила на мраморную столешницу несколько предметов. Внимание Эштона Хэдли привлек стеклянный флакон — изящный, старинной работы. Он рассмеялся с некоторой тревогой и протер очки.

— Что это?

Она с мрачным видом раскрыла миниатюрный веер. На выцветшей бумаге бронзовыми чернилами было написано одно слово: «Soccorso»[107]1.

— Где вы все это взяли?

— Их бросили через львиные головы, — объяснила Сьюзен. — Это вентиляторы, которые находятся высоко на стене комнаты для писем. Они соединяют ее с какой-то комнатой по другую сторону стены. В палаццо.

Она снова порылась в своей сумочке и вытащила три полоски бумаги, концы которых были сложены вместе. Она подняла одну из бумажек высоко над головой, и та медленно, слегка вращаясь, опустилась на каменные плиты двора.

— Я называю их летучими рыбами, — прошептала Сьюзен.

Хэдли поднял бумажку: она была сложена пополам, и перекрещенные концы действительно напоминали хвост рыбы. Это была полоска серо-зеленой писчей бумаги, довольно старой, и на внешней стороне теми же бронзовыми чернилами красовалось другое слово: «Hilfe». Две оставшиеся «рыбы» были так же лаконичны: на одной написано: «Помогите», на другой — «Au secours». Он был уверен, что слова написала сама девочка.

— Бросили через львиные головы? — озадаченно переспросил он.

— Клянусь, это правда!

Она сплела пальцы.

— Нет, — произнес Хэдли как можно мягче. — Сьюзен, все это чепуха. Даже если бы кто-то действительно был там…

— Там кто-то есть, мистер Хэдли!

— Он может находиться там по веской причине, — продолжал он, — и под присмотром родственников. Возможно, старик или сумасшедший. Чего вы хотите от меня?

Он понимал, что она хочет от него некоего рыцарского подвига.

— Я хочу узнать, кто послал мне все эти вещи, — сказала она. — Вероятно, мы сможем помочь этой женщине.

— А почему вы решили, что это женщина? — спросил Хэдли. — Вдруг это играют дети?

«Почему бы и нет, — подумал он, — некая молодая девушка хочет привлечь к себе внимание».

— Послушайте, — лукаво произнес он, — мне кажется, вы много читаете.

— Нет, — возразила она, — не так много, как все думают.

— Но вы же знакомы с «Джейн Эйр»?

— Сумасшедшая женщина в этой книге была ужасной и отвратительной, — покраснев, произнесла Сьюзен.

— И вы думаете, что эта… леди не такова? — улыбнулся он.

— Вы мне не верите!

Сьюзен гордо выпятила подбородок и смахнула все вещицы в сумочку. Синьора выглянула из кухонного окна, затем обернулась, чтобы отдать многословные приказания одной из горничных. Сьюзен поспешила прочь, не обращая внимания на оклик Хэдли:

— Подождите, мисс Филд!

Она опустила голову и ушла, не оглянувшись. Хэдли уже опаздывал на встречу с синьором Вениром, главой комитета по архитектуре, но, выйдя из пансиона, на минуту остановился, чтобы разглядеть то место, где он граничил с палаццо Кастель-Джордано. Это было большое здание, основную часть которого построили еще в семнадцатом веке; оно не представляло интереса для Хэдли и было закрыто для посещений. Он решил, что некие реликвии семей, когда-то его населявших, сохранились в продуваемых сквозняками залах. По дороге на мост Академии Хэдли бросил взгляд на неприметный фасад палаццо, выходивший на боковой канал, расположенный почти на задворках. С его связями в мире архитекторов он легко сможет навести справки и удовлетворить любопытство бедной девочки.

Сьюзен с самого начала знала, что Хэдли ей не поверит. Обращение к нему было уступкой здравому смыслу. Уже несколько дней, как в ее спальне перед изображением Мадонны горела лампада со стеклянным колпаком. Ее белая сумочка казалась неподходящей для подобной экспедиции, и Сьюзен сложила все доказательства в правый карман матроски, а в другой сунула огарок свечи. Когда «Пансион Гварди» погрузился в свою долгую сиесту, она взяла лампу и отправилась в путь.

Комната для писем была полна шевелящихся теней. Сьюзен, охваченная страхом, бросила долгий взгляд на гобелен, надеясь, что картина успокоит ее. «Иди же, глупая гусыня!» — шептали маски. Она подошла ближе и положила ладонь на шелковистую поверхность плаща дамы. Затем скользнула в нишу и нажала на тяжелый ключ; спустя некоторое время он повернулся в замке.

Дверь со скрежетом отворилась, и за ней показалась туманная полоска дневного света. Сьюзен оказалась на своего рода «ничейной земле», зажатой между высокими стенами. Здесь стояла сильная вонь затхлой морской воды и гниющего дерева. Это были миазмы Венеции. Перед ней лежали два пути: вверх по лестнице, которая скрывалась в кромешной тьме, и на нечто вроде причала, покрытого зеленой слизью и освещенного тусклыми лучами, пробивавшимися сверху. Сьюзен прошла по причалу несколько шагов и упала, отчаянно пытаясь подхватить лампу.

Крошечный мигающий огонек не погас. Сьюзен вгляделась в зловонные глубины, из которых доносился рев воды. Она медленно отошла и направилась к лестнице. Идти по лестнице оказалось не менее опасно: ступени были засыпаны кусками штукатурки и камнями. Сьюзен поднималась медленно, прижимаясь к стене пансиона. Перил не было; лестница словно парила над бездонной пропастью.

Страх, ненадолго отступивший, вернулся черной волной, от которой закружилась голова. Сьюзен дрожала на каждой ступеньке. Она не могла без ужаса и отвращения прикасаться к стене и лестнице. Мир за пределами крошечного круга света, отбрасываемого ее лампадкой, казалось, состоял из острых углов, граней или чего-то сырого и отвратительного на ощупь. Ледяной ветер овевал ее лицо и шею. Она испугалась, что придется остановиться, что она упадет с грязной лестницы и будет вынуждена звать на помощь. Она представила себе миссис Портер, злорадно, словно гарпия, пожирающую глазами дочь сумасшедшей, и это придало ей сил. Еще один, два шага — и холодный ветер донес до нее аромат духов. Наверху лестницы появилась дверь; из-под нее пробивалась полоска золотистого света. Сьюзен из последних сил поднялась к двери и робко прикоснулась к ней; дверь отворилась внутрь.

Она оказалась в потоке света и тепла. Было бы неправильно или, по крайней мере, неловко, если бы она пришла сюда в сопровождении мистера Хэдли. Она поняла, что все это предназначалось только для нее. Ее грязные туфли ступали по мягкому ковру; она натолкнулась на стул, и ее холодная рука коснулась бархатной обивки. Госпожа сияла ярче свечей; она была сама нежность, и ее шелка и жемчуга светились внутренним светом.

— Сага mia…

Сьюзен бросилась в ее бестелесные, похожие на сон объятия. В то же время она ясно ощущала свое тело, обнаженное под одеждой; она слегка отстранилась, и Госпожа тоже отступила на шаг. Их разделяло пространство, но они могли разговаривать — с помощью обрывков фраз и прочитанных мыслей. Сьюзен вела себя очень храбро; Госпожа знала, сколько она выстрадала. Спасение? Да, это спасение для них обеих. Это начало новой жизни; ее ждет целый мир, полный тепла, приключений и любви.

— Но это действительно жизнь? — спросила Сьюзен.

Долгая жизнь, последовал ответ. Она обнаружила, что смотрит в одно из зеркал потайной комнаты. В зеркале не было ни ее отражения, ни отражения Госпожи; Сьюзен увидела огромную кровать с четырьмя столбами и прозрачными раздвинутыми занавесками. На кровати, откинувшись на подушки, лежала незнакомая и очень старая женщина; на ее лице застыло выражение полного покоя.

— Она была моей духовной сестрой, — произнесла Госпожа. — О тебе будут заботиться так же нежно.

Сьюзен протянула руку к зеркалу и громким, дрожащим голосом спросила:

— Могу ли я отказаться?

Послышался тихий вздох, и Госпожа исчезла. Сьюзен стояла одна в маленькой, душной комнатке под плоской, крытой свинцом крышей палаццо. Когда-то это была туалетная комната Госпожи; свечи давно догорели, и комната освещалась лишь масляной лампой, еще горевшей на комоде, да из-под занавески, закрывавшей выход на крышу, просачивался тусклый свет. Она увидела в пыльном зеркале смутное отражение девушки, которое в любой момент могло исчезнуть. Кому в целом мире есть дело до этой девушки? В углу, около двери, ведущей в недра палаццо, возникло слабое свечение. Сьюзен распростерла руки и негромко воскликнула:

— О, вернитесь! Вернитесь! Не покидайте меня!

Свет приблизился, стал ярче, и Госпожа улыбнулась. На миг Сьюзен потеряла ориентацию в пространстве, испугалась и сжалась в комок, но потом каким-то загадочным образом обрела равновесие. Они стали единым целым. В зеркале возникла Сьюзен; ее глаза блестели, и она улыбалась, приглаживая спутанные волосы. Она услышала снаружи, на лестнице, чьи-то голоса.

— Здесь есть люди?

— Это наши верные слуги…

Она увидела, как ее рука уверенно протягивается к двери, ведущей во дворец, и поворачивает ручку.

Поиски девушки-англичанки, Сьюзен Филд, продолжались несколько месяцев. Венецианские власти оказались более старательными и тактичными, чем мог ожидать турист-англосакс. Но, несмотря на это, испытание оказалось тяжким для Филда и его молодой жены. Шли дни, и Олив Филд, осунувшаяся и побледневшая, становилась все более нервной и раздражительной. Она уехала домой одна, в сопровождении горничной, — очередное дурное предзнаменование для молодоженов.

Эштон Хэдли видел, что несчастный Джеймс Филд пытается выполнить свой долг. Он ощутил смутное чувство удовлетворения, когда Джейми бросился с кулаками на старшего полицейского чина, который в очередной раз усомнился в невинности Сьюзен. Венецианцы при исчезновении девушки чаще подозревали побег с мужчиной или похищение, чем насилие и убийство. Эти подозрения бросали тень на саму жертву и бесчестили ее семью. Пропавшую девушку ждала одна участь, и она была хуже смерти. Здесь изначально предполагалось, что женщины-самоубийцы были соблазнены и затем брошены. Хэдли трижды приходилось ходить с Джеймсом Филдом на опознание тел утопленниц.

Хэдли использовал возможность отомстить наглой миссис Портер. Когда она заговорила о семейной трагедии, из-за которой Сьюзен пришлось ехать в Венецию, он назвал ее сплетницей и фарисейкой. Она, топая ногами, выбежала из комнаты, где происходил разговор, и Хэдли дал волю отчаянию. Он винил в исчезновении девушки себя и знал, что ее призрак будет преследовать его до могилы. Ведь он оказался глух к ее мольбе.

С того дня, как Сьюзен пропала, комната для писем изменилась. Казалось, здесь стало светлее; гобелен убрали со стены, дверь в нише была открыта.

Сначала синьора Руффино сообщила об исчезновении Хэдли, когда тот читал у себя в комнате. Было около полуночи, а девушка куда-то пропала; в пансионе ее не было. Вскоре из оперы вернутся Портеры и придется поднять тревогу.

Он сразу вспомнил о двери в стене. Да, английская мисс упоминала об этом переходе в старый палаццо. Могла ли она на самом деле отправиться туда? Синьора перекрестилась и заговорила о канале для стока нечистот. Они немедленно взяли лампы и отправились туда. Синьора призвала его в свидетели того, что ключ находится в замке; обычно он висел на стене.

Они оказались в тесном дворике, окруженном высокими стенами пансиона и палаццо. Посередине зияла дыра, ведущая в канализацию, — глубоко под землей струился быстрый поток, уносивший сточные воды в каналы и затем в море. Если Сьюзен Филд действительно приходила сюда, она могла поскользнуться и упасть в этот люк, утонуть, а ее тело увлекло в море. На скользких зеленых камнях виднелись какие-то следы, но трудно было сказать, когда их оставили.

Хэдли обратился к лестнице, соединявшей два здания. Он позвал Сьюзен, и звук ее имени раскатился среди высоких стен. Кто живет в палаццо Кастель-Джордано? Синьоре Руффино было известно о существовании старой графини и нескольких слуг. Комната наверху лестницы когда-то была передней, дальше находилась открытая терраса на крыше, где в прежние времена дамы отбеливали волосы на солнце.

Все-таки Хэдли поднялся наверх, спеша изо всех сил, и посветил синьоре, храбро последовавшей за ним. Задвижка на двери была сломана, и дверь легко подалась. Оказавшись на пороге, он поднял лампу: комната пуста. Он осторожно вошел, надеясь обнаружить в пыли следы, но в комнате почти не оказалось пыли. Это была не спальня, а нечто вроде будуара — комнаты, занимаемой женщиной, но старой и давно заброшенной.

Хэдли поставил лампу на комод; синьора поставила свою на полку повыше и открыла дверь на террасу, уставленную каменными горшками для растений и деревянными клетками, давно покинутыми птицами. Они молча искали признаки присутствия Сьюзен и в конце концов взглянули на дверь во дворец. Хэдли заметил львиные головы; они повторялись с этой стороны стены, но в комнате с низким потолком располагались невысоко. До них можно было достать, встав на стул. Он рассеянно выдвинул несколько ящиков комода и в одном из них обнаружил листки писчей бумаги… но другого цвета.

— Синьор Хэдли… — тихо окликнула его синьора.

Она подняла с бархатного сиденья стула несколько длинных золотистых прядей, перевязанных черной ниткой. Это все, что они нашли, — хотя, возможно, волосы принадлежали давно умершей хозяйке Кастель-Джордано.

Под дверью, ведущей во дворец, возникла полоска света, и Хэдли отважился постучать. Дверь открыл старик в старинной мрачной черной ливрее — Балдассаре, мажордом; служанки услышали шум и отправили его выяснить, в чем дело. Выслушав их сбивчивые вопросы, он покачал головой. Нет, здесь не видели девушку-англичанку. Палаццо был в трауре — графиня Джордано наконец испустила дух.

Они снова извинились, и Балдассаре смотрел, как они с трудом спускаются по лестнице. Затем подняли тревогу. Полиция обыскала палаццо и допросила слуг, но безрезультатно. И все же Хэдли, вопреки доводам рассудка, был убежден: Сьюзен Филд посещала забытую комнату, где пахло мускусом.

Она там… словно нашептывал ему кто-то… и вошла в дверь, ведущую во дворец. С самого начала он знал, что ее судьба определена одиночеством и оскорблениями, которые пришлось вынести. В те первые часы они с синьорой поспешили в комнату девушки. Она оказалась опрятной, девичьей; позднее выяснилось, что пропала лампа. На туалетном столике лежала белая сумочка, которую помнил Хэдли, но «доказательства» исчезли. Там лежало лишь письмо, которое он сразу прочел и которое показалось ему ужасно жестоким. Он сравнил добродушного Джейми со старым негодяем — Филдом-старшим, спустя четырнадцать лет, отказавшимся от отцовства и сделавшим Сьюзен парией в обществе.

Когда его несчастный друг Джейми уехал, он остался, но его любимая Венеция теперь казалась ему зловещей. Было ужасно, если Сьюзен Филд умерла. А если она еще жива? У него начались видения. Молодая женщина в глубоком трауре, под густой вуалью, едет в гондоле к острову-кладбшцу. Старик — может быть, это Балдассаре? — покупает открытки на площади. Во сне он видел девушку, одетую как куртизанка, с маской в виде мертвой головы. Она произнесла: «О, все еще любопытнее, чем вам кажется, мистер Хэдли!» — и под маской оказалось лицо Сьюзен, живой и невредимой, с горящими глазами.

Он сохранил ее тайну; она стала его собственной. Брошенную всеми девушку действительно соблазнили… Ее заманила к себе некая Госпожа. В отчаянии, сидя в той комнате, он снова всматривался в дорогой, но зловещий гобелен, на котором был выткан фрагмент большой картины. Конечно, это Гварди[108] или «школа Гварди». Как она могла называться? «Дом свиданий» или даже «Сводница». Светская женщина в маске ведет девушку в некий дворец, а подозрительные маски ухмыляются с моста.

Хэдли даже расспросил синьора Венира о палаццо Кастель-Джордано и его обитателях. Да, кое в чем эта семья действительно оказалась уникальной. В качестве награды за какую-то услугу, оказанную государству, титул и пришедшее в упадок поместье было разрешено наследовать по женской линии. В последнее время не происходило ничего скандального, но в пятнадцатом веке одного из членов семьи обвинили в колдовстве; его жертвой стала графиня, остававшаяся молодой и красивой так долго, что об этом стали судачить. Но в конце концов она тоже состарилась. Говорили, что демон покинул ее. Была ли она одержимой? Да! Некоторые до сих пор верят в подобные вещи. Один ученый — венецианец, разумеется, — предположил, что одержимость дьяволом не обязательно ужасна и разрушительна. Синьор с улыбкой процитировал его:

— Ведь каждый из нас мечтает о родственной душе.

Шестнадцать лет спустя Хэдли, украшенный медалями и сединой, привез свою молодую жену на представление «Сказок Гофмана» в Парижской опере. Второй акт показался ему скучным, и он вышел из ложи, чтобы размяться. Приятная мелодия венецианской баркаролы преследовала его в мраморных коридорах. Высокая женщина, закутанная в плащ, прошла мимо и остановилась в ожидании, пока он не поравняется с ней. Она была безмятежной и прекрасной; коротко подстриженные волосы окружали ее лицо золотой аурой. Она улыбнулась, взглянув ему прямо в глаза.

— Ах, синьор Хэдли, мы с вами знали настоящую Венецию…

Потом он не мог вспомнить, говорила она по-английски или по-итальянски. Когда он неуверенно улыбнулся, она сунула ему в руку какой-то небольшой предмет и поспешила вниз по большой лестнице к группе дам и джентльменов, с нетерпением смотревших в ее сторону. Хэдли в изумлении застыл на месте. Он обнаружил, что сжимает в руке крошечный веер из черных лакированных палочек — новый, без надписей. И он вспомнил, где видел точно такой же; открыл веер — тот был не больше его ладони.