Угол опережения

1

Из родного села Вялсы десятилетнего Ивана отдали «в люди», в чайную купчихи Анисимовой. Блинов и сегодня помнит, как ранним утром они пришли с матерью в Сасово, как шагали безлюдной улицей; помнит сизый самоварный дым во дворах, теплый хлебный дух над пекарней, резкий запах дегтя и сапожного товара из открытых дверей лавки Кильдинова…

Про Сасово той поры в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона можно прочесть следующее:

Сасово тщилось походить на город, но оставалось все тем же скопищем одинаковых серых домишек, унылые ряды которых лишь кое-где разрывались каменными особняками богатых хлеботорговцев. На улицах, вдоль дощатых заборов, росли лопухи и лебеда, рылись в пыли куры, сонно ворковали жирные голуби; дремали глухие, заросшие травой переулки.

Жили в Сасово домоседно и ставни закрывали рано. Вечерами люди исчезали в домах или сидели на лавочках у ворот. Бабы грызли подсолнухи, судачили. Иногда к ним выходил мужик с цигаркой, лениво встревал в разговор или, покуривая, прислушивался к далекой гармошке.

На базарной площади стояло длинное строение, похожее на сарай и называвшееся «павильоном». В нем размещались кинематограф и фотоателье, где сасовские обыватели снимались на фоне райских птиц и бумажных роз. В рамке под стеклом висела фотография местного телеграфиста:

В кинематографе показывали «Знак Зорро» и другие картины. Чаще всего это были непонятные истории про непонятную жизнь нарядно одетых господ. Где они жили и почему смеялись или рыдали, Иван не мог уразуметь. Мигающие надписи на мутно-желтом экране ничего ему не говорили.

Он уходил с мальчишками на станцию.

Это была самая большая радость — ходить на станцию смотреть паровозы. Иван стоял в толпе сверстников, вдыхая едкий запах гари и слушая перебранку машинистов. Народ на станции был особенный — кондуктора, механики, сцепщики. И бранились они иначе, не так как гости в чайной — с достоинством, служебными голосами. Пробегал озабоченный обер-кондуктор в мундире и со свистком на шнурке.

Сначала Иван глядел на машины издали, а потом с теми, кто посмелее, перебирался к будке смазчиков. Там паровозы были совсем рядом, он даже слышал их дыхание. Огромные, маслянистые, жаркие, с тусклым блеском медных частей — таинственные машины из неведомого мира. Особенно нравились Ивану паровозы на воле, среди полей. Когда он ходил к матери в деревню, то обязательно останавливался на горбатом переезде, у мостика со шлагбаумом. В томительной пустоте летнего полдня тревожно гудели провода, рельсы убегали в разлив колосящейся ржи, на них лежал голубоватый отсвет высокого неба. Паровозы появлялись неожиданно. Черные эти машины внушали ужас и восхищение, когда с ревом проскакивали переезд, оставляя за собой космы дыма и дробный перестук колес…

Он продолжал думать о паровозах по дороге домой. Станционная слобода спала, лишь вяло тявкали во дворах собаки, да кое-где сквозь запертые ставни сочился мутный свет керосиновых ламп. За спящими домишками, в просвете улиц мелькали окна поезда: на станции Сасово скорые не останавливались. Должно быть, они торопились туда, где шла война. О ней нынче много толковали в чайной. Племянник Кильдинова, вернувшийся из Галиции по ранению, рассказывал мужикам про австрийцев и генерала Брусилова. Мужики наперебой угощали солдата. Он быстро пьянел, замолкал надолго и вдруг поднимался с бледным перекошенным лицом и зло оглядывал чайную.

Россия третий год воевала с германцем, а в Сасово жизнь шла по-старому. Все так же трепали коноплю, все так же дымила мыловарня и визжала лесопилка. Разве что базары стали беднее, но торговали как и раньше — пенькой и хлебом. В чайной рассказывали, будто хлеботорговцы Синяков и Сафронов получили от царя грамоты за помощь армии.

…Вот и дом купчихи Анисимовой — старый, но все еще крепкий, в два этажа, с тяжелыми тесовыми воротами.

Стараясь не шуметь, Иван пробирался в свою каморку. Обычно стоило ему только донести голову до подушки, и он проваливался в темноту, забывался. Но после походов на станцию Иван долго не мог заснуть. Ворочался на лавке, комкал подушку и все думал, как в черной степи бежит поезд с горящими окнами…

Незаметно наступал серый рассвет. За стеной уже слышался надсадный кашель старика-инвалида, главного их кубового.

Иван выходил на кухню. Большую часть ее занимала огромная чугунная плита. В утреннем полусвете инвалид растапливал первый из трех кубов.

— Давай, Ванятка! — Старик заходился в кашле и махал рукой. — Давай…

Он мог бы и не говорить. И без того все было ясно: первый куб скоро закипит, пора готовить второй.

Узким темным коридором Иван выбегал на заднее крыльцо. На сером от золы снегу валялась луковая шелуха и картофельные очистки: напарники Ивана, взрослые парни выливали помои прямо с крыльца. Опять придется долбить эту наледь. К колодцу было не подступиться. Иван ложился грудью на обледеневший сруб, тянул на себя ведро. Колодезная вода обжигала руки, пальцы немели…

На кухне уже растапливалась плита. Иван бросал ведра под лестницу, брал топор и шел колоть дрова.

Потом беготня с подносом — весь долгий день. Застучал посетитель крышкой чайника — жди выволочки от хозяйки. Тяжелая была рука у купеческой вдовы Анисимовой. Покойного же хозяина Иван видел лишь на фотографии. Как-то купчиха занедужила и Ивана послали наверх с малиновым отваром. Хозяйка дремала в кресле. Иван потоптался на пороге, огляделся. Пестрые половики, кровать с горой подушек, герань на окнах, иконы в красном углу. На высоком комоде среди фарфоровых слоников и перламутровых шкатулок стоял портрет в рамочке: борода вразлет, костистый нос, а глаза знакомые — маленькие, злые… Удивительно был похож на хозяйку.

Зимой в базарные дни только и слышалось:

— Эй, парень!

— Малец! Спроворь-ка нам еще чайник.

Уважаемых гостей, богатых торговцев, положено было встречать. С полотенцем на руке Иван выбегал на мороз. У ворот толкались бородатые мужики в овчинных тулупах. Они не спешили заходить, спорили, хвалили или ругали торги, иногда пускали по кругу початый полуштоф и наконец шумной компанией вваливались в чайную.

К вечеру зажигали под потолком большую лампу. В желтом свете лениво шевелились клубы табачного дыма. Хрипел граммофон, звенели стаканы, за сдвинутыми столами нестройно пели, кто-то всхлипывал в углу. Иван подкручивал фитиль лампы. Резкая керосиновая вонь на миг перешибала кислый запах одежд и табачного дыма. От парного тепла в чайной запотевали стекла.

Старший половой, мордастый рябой парень, полоскал в тазу шкалики. Рядом стоял стакан, куда он сливал остатки водки, на буфете лежала луковица. К вечеру этот рябой обыкновенно бывал пьян. Он сонно ухмылялся и подмигивал Ивану: «В нашем деле как не быть выпивши…»

Когда Иван заканчивал мыть полы, луна уже стояла высоко. Он ощупью добирался до каморки, накрывался стареньким одеялом из цветных лоскутков и проваливался в сон.

Так прошли три года. Срок хозяйка определила сама, заработок — тоже: три с полтиной в год. Харчи — хозяйские, лапти — свои. Об этом уговор был особый.