Уходите и возвращайтесь

Никита прислушивался к оживленному гулу в летной комнате. Спорили главным образом вернувшиеся из полета. Осунувшиеся, взлохмаченные, с разгоряченными лицами в потеках пота на щеках, они неистово размахивали руками, изображая только что прошедший на высоте бой. Правда, им можно было бы и не кричать — все было понятно по их режущим в разных плоскостях ладоням. Те, кому предстояло подняться в небо, больше слушали, чем говорили, сидели по-деловому спокойные и, сосредоточиваясь, обдумывая возможные варианты предстоящего поединка, изредка шумно вздыхали.

Мазур прошел к своему шкафчику, открыл его, чтобы переодеться, как вдруг услышал:

— Вы, по-моему, меня избегаете?

Никита рывком стащил через голову гимнастерку. Перед ним стоял Виктор. Шлемофон — на затылке, парашют — через плечо, ну, прямо хоть фотографируй: Аполлон в костюме летчика-высотника.

— Ну что вы, — возразил Никита, — полдня бегал, чтобы обнять.

— Ладно, не лезь в бутылку…

— Витька! — крикнул кто-то от дверей. — Какого черта мы тебя ждать должны?!

— Иду. — Виктор перебросил парашют с одного плеча на другое и, вдруг посерьезнев, тихо сказал: — Ты о вчерашнем не болтай: злые языки страшнее пистолета.

— Ты это о чем?

— О том, — усмехнулся Виктор и выразительно щелкнул себя по горлу.

— А-а, протянул Никита. — А я думал, на свадьбу пригласить хочешь.

— Витька! — с нетерпением окликнули Одинцова. — Автобус уйдет.

— Ну так как, договорились? — облизав пересохшие губы, спросил Одинцов.

— Иди, Витя, — с мягкой иронией в голосе проговорил Никита. — Я не футбольный комментатор. Детей мне с тобой не крестить, в паре не летать, так что можешь хоть ведрами — лишь бы на здоровье было.

В серо-зеленых невыспавшихся глазах Одинцова мелькнула тень раздраженности и непонимания. Он похлопал себя по груди, хотел что-то сказать, но, очевидно передумав, махнул рукой и убежал.

Никита сокрушенно вздохнул, быстро переоделся и, получив парашют, отправился к стоянке своего самолета.

Алик, еще издали завидев фигуру друга, заорал:

— Мазур! Никита подошел.

— А где Баранов? — спросил он, не заметив среди присутствующих инструктора.

— Сережку повез, — сказал Алик. — Я, говорит, богомолец, сейчас из тебя дурь выбью. Вот и выбивает. — Он взглянул на часы. — Уже двадцать минут выколачивает.

— Опять правой рукой к левому уху тянулся?

— А левой к правому, — подтвердил Миша. — Истинный христианин.

О случае, когда Бойцов перепутал на тренажере руки, вскоре все забыли. Все, кроме самого Сережки. Что он левша, Бойцов скрывал самым тщательным образом. Но каких трудов ему это стоило, знал только он один. Ему пришлось заново учиться писать, чертить, рисовать, играть в волейбол и даже боксировать. Его левая — главный козырь хозяина — была тем рычагом, которым он не раз укладывал своих соперников на ринге.

Сережка победил свой недуг, но в минуты волнения он иногда забывался, и все возвращалось на круги своя. Во время первого самостоятельного вылета он снова перепутал руки. Баранов, заметив это, побелел.

— Ты что, левша? — спросил он, когда Бойцов по его приказу вылез из машины.

Сережка кивнул.

— Как же я тебя в воздух выпущу? — Баранов был и впрямь озадачен: а вдруг действительно напутает?

— Я же летал, товарищ капитан, — заканючил Сережка, и вид у него в этот момент был такой несчастный, что инструктор не выдержал.

— Лети, — разрешил он. — Только помни, чем все это может кончиться.

Сережка не подвел. Первый самостоятельный вылет он, как и Леня Коренев, провел без сучка без задоринки и заработал самую дорогую в своей жизни пятерку. На «отлично» он летал и впоследствии, но иногда все-таки срывался. Правда, никакой опасности эти срывы уже не представляли, но, как правило, приводили к неточному исполнению фигур сложного пилотажа. И это было обидно. В первую очередь для самого Сережки: досадные промахи бросали тень — и довольно густую — на его репутацию мастера техники пилотирования.

Славка, который лежал, уткнувшись носом в траву, неожиданно перевернулся на спину и, раскинув руки, задумчиво проговорил:

— Ребята, ведь через неделю отпуск… Домой поедем.

— Соскучился? — спросил Никита.

— Царская у нас природа. — Славка, словно вспомнив родные запахи, блаженно потянул носом. — А охота!..

— А у нас давно леса в порядок приведены. — Леня Коренев обиженно, словно заяц, дернул верхней губой и почесал за ухом. — Из Брянска Смоленск видать… А про охоту… Кроме уток, стрелять некого. Все перебили. Одни лоси бродят как неприкаянные.

— Пообщаться не с кем? — участливо спросил Алик.

— Не с кем, — вздохнув, согласился Леня. — Последнего волка лет двадцать назад угрохали.

— А во Франции — еще в прошлом веке, — не оборачиваясь, заметил Джибладзе.

— Ну и дураки. — Леня привстал и из-под руки посмотрел на реку, со стороны которой, ширясь и разрастаясь, медленно наползала темно-лиловая туча. — Грозовая, — сказал он и вопросительно посмотрел на Никиту.

— Прекрасно, — сказал Славка. — Дышать легче станет, а то как в парилке.

— Так ребята в воздухе!

— Не беспокойся, всех вовремя посадят — не детский сад.

— А я, парни, и лося-то в жизни не видел, — смущенно признался Алик.

— Корова и есть корова, — сказал Леня, — только еще беспомощнее. Меня как-то товарищ отца взял с собой на охоту, лицензия у него была на отстрел. Ну, быка мы быстро нашли, вернее, он сам нас нашел. Выскочил на поляну и стоит как вкопанный, а в глазах… передать не могу. И любопытство, и тоска, вот только страха не было. Поднял я ружье, а выстрелить не могу, нет сил. Убийство это, а не охота.

— Убили? — спросил Алик.

— А кто же от такого куска мяса в наше время откажется? — усмехнулся Славка. — А вообще это, конечно, безобразие. Охота — это риск. Ты выходишь со зверем один на один. Кто — кого? Ты должен его загнать, заставить сдаться, чтобы он почувствовал твое превосходство — не человека, вооруженного до зубов, а такого же, как он, зверя, только более мудрого и сильного. А когда, — Славка безнадежно махнул рукой, — волков с вертолета лупят, а белых мишек с бронетранспортеров, это, извините меня, варварство, фашизм! И не понимает человек, что этим он сам себя обкрадывает, лишает права борьбы, риска, опасности, тех качеств, которые всегда вели его вперед и которые формировали в нем путешественника и первопроходца.

— Ты прав, старик, — сказал Ленька, — первооткрыватель должен быть честен, великодушен и смел.

— Леня, так это же твой вылитый портрет, — сказал Алик, натягивая гимнастерку.

— Ты в этом уверен?

— Абсолютно. Меня только смущает одно: что ты собираешься открывать? Может, правда, дернешь за пределы Галактики?

Ленька промолчал. Он всегда уходил в сторону от таких вопросов. Да и не только он один. Отмалчивались в таких случаях и Миша Джибладзе, и Сережка Бойцов, и Слава Завидоиов. А ведь у каждого из них наверняка есть своя мечта, своя дорога, свой крест, который они будут нести до конца своего нелегкого, добровольно выбранного ими пути.

Никита засунул Славке в ухо травинку. Тот, чертыхнувшись, скосил на него любопытный взгляд.

— Старик, а где бы ты хотел летать?

Славка промычал что-то невнятное и перевернулся на другой бок. Но Никита не отставал.

— Ну, а все-таки? — Он легонько ткнул приятеля под ребра.

— «Где, где»! — заорал выведенный из себя Славка. — Куда пошлют, там и буду!

Славка, как и его сверстники, не страдал откровенностью. В восемнадцать лет ребята не настолько мудры, чтобы разыгрывать невозмутимость. Они еще плохо умеют скрывать свои радости и огорчения, победы и поражения, но поделиться мечтой с другом, заявить о себе во весь голос для них порой так же неудобно, как инвалиду обратиться к прохожим, чтобы помогли перейти улицу.

Север! Необжитая, нехоженая земля. Славка заболел им, когда ему исполнилось шестнадцать, и он на летний сезон завербовался в геологическую партию на Чукотку. Однажды, уйдя на охоту, Славка заблудился. Два дня, растерянный и голодный, подавленный одиночеством и тоской, плутал он по крутым отрогам Анадырского хребта. На третий день ему удалось подстрелить оленя. Подкрепившись, Славка двинулся дальше. Холмы, по которым он шел, напоминали исполинские верблюжьи горбы. В низинах было спокойнее, только вода, чавкавшая под ногами, нарушала тишину и первозданный покой природы, но на возвышениях приходилось туго. Ветер — холодный и сильный — посвистывал в голышах и редких травах, забирался за шиворот и, пронизывая до костей, напоминал о теплой палатке, горячей пище, товарищах, которым он принес столько беспокойства. Подстегиваемый отчаянием, Славка медленными рывками продвигался вперед. Вверх, вниз. Вверх, вниз. К середине дня, окончательно вымотавшись, он присел отдохнуть, повел глазами и привстал, удивленный и поверженный. Прислоненные к валунам, тихо покачивались в такт подзавывавшему ветру три самолетных винта. На всех трех — изъеденные ржавчиной металлические дощечки. Славка подошел к центральной и осторожно, чтобы не стереть выцветшую краску, провел по ней ладонью. Прочел:

«Двадцать четыре года», — с грустью подумал Славка. Он поднял с земли смятые стебельки цветов, засунул их за дощечку и пошел к следующей.

Третья надпись была самой лаконичной:

«Двадцать пять». Славка в смятении обошел могилы. Разбитые самолетные лыжи, ржавые куски обшивки фюзеляжа да отлетевший на несколько метров в сторону изуродованный от удара двигатель. И больше ничего. Лишь посвист ветра в этих когда-то натужно ревевших пропеллерах. «Кто эти люди? Куда они летели? Что привело их в этот дикий, неведомый край?»

Наверное, в жизни каждого человека бывают минуты прозрения, когда ты вдруг с неоспоримой ясностью понимаешь, для чего и зачем родился на свет. Осознал в этот момент свое предназначение и Славка. Три затерянные, никому не известные могилы сделали его соучастником подвига этих бесстрашных людей, он почувствовал, что именно в авиации он сможет наиболее полно выразить свой характер, ту жажду напряжений, желаний, преодолений, которые были сутью его натуры. Он любил Север, этот огромный континент белого безмолвия, который еще два-три десятка лет назад штурмовали одиночки, и знал его, но, увы, больше по учебникам и картам, а ему хотелось увидеть его сверху, с высоты, хотелось пролететь маршрутами Чкалова, Ляпидевского, Чухновского, Леваневского, вот этих, спящих здесь вечным сном, ребят, которые дерзнули бросить вызов сумрачному таинству полярной ночи и в январе месяце перевалить через Анадырский хребет, хотелось проложить новые пути и трассы, сделать Север аэродромным, доступным, чтобы подвиг тех, кто шел первым и кто за его освоение отдал жизнь, не канул и вечность, стал бы еще значимее и величественнее.

Славка проверил наличие патронов. Восемь. Он зарядил карабин и троекратно выстрелил. Это была последняя дань закованным в ледяной панцирь ребятам и его, Славкина, клятва продолжить начатый ими путь.

К вечеру его отыскали вертолетчики из местного авиаотряда.

Весь десятый класс Славка посвятил изучению авиации. Ее прошлого и настоящего. Будущее было за ним. В этом он был уверен.

Первые полеты в училище позволили Славке утолить «голод души», но основная работа, работа, которая заполнила бы каждую клетку его организма ощущением жизни, была впереди.

— «Куда пошлют, куда пошлют»!.. — передразнил друга Никита. — Мы все будем «куда пошлют» — люди подневольные. А я тебя спрашиваю: где бы ты хотел? Запад, например, тебя устраивает?

— Нет, — угрюмо проворчал Славка.

— Ну, вот видишь. — Никита сочувственно развел руками. — Остается Юг…

— Юг Джибладзе забил, — влез Алик, — он без солнца на крыльях не может.

— Отлично. Тогда Восток…

— И Восток отпадает. — Алик хлопнул Коренева по плечу. — Байконур… Там Ленька хозяйничать будет.

— Значит, Север, — сказал Никита и посмотрел на друга так, как смотрит следователь на припертого к стене неопровержимыми фактами обвиняемого.

— Значит, Север, — согласился Славка.

— Полярная авиация.

— Полярная. — Славка с вызовом встал. На его недовольном, помятом, словно после сна, лице мелькнула коварная усмешка. — А теперь мы тебя вычислим.

— Не надо, — поморщился Никита, — я тайн от друзей не держу. Тяжелая авиация.

Славка даже в лице переменился. Признание друга было для него открытием.

— Я — человек компанейский, — пояснил Никита, — я, старик, с детства не перевариваю одиночества.

— Женись, — флегматично посоветовал Миша, который успел прослыть отчаянным сердцеедом, и ребята не раз обращались к нему за советом в этих щекотливых вопросах.

— Не поможет, — неожиданно изрек Алик, — это просто двойная перегрузка — 2g. А летчик… Один в бескрайнем небе. Прекрасно. Вот, например, Чкалов…

— Он был испытателем, — вмешался Ленька, — а ты…

— А я пока учусь, — оборвал его Алик, причем так резко и категорично, что ребята изумленно переглянулись.

— Ну, вот и еще одного вычислили, — спокойно подытожил Леня. — Очередь… — он вскинул голову и обеспокоенно завертелся, — за Сережкой… Парни, а ведь один просвет остался, да и его сейчас затянет.

Ленька был прав. Мутные валы тумана, подбиравшиеся к летному полю из-за реки, незаметно обложили все небо. Они словно стиснули, сузили горизонт, который вдруг из привычно далекого и безоблачного превратился в серо-грязный и неимоверно страшно близкий — в конце посадочной полосы хорошо просматривались лишь отдельные верхушки деревьев. Но разрыв — небольшой, достаточно чистый — еще был, солнечные лучи, пробиваясь сквозь него, как через сито, бросали на землю яркие кратковременные сполохи.

— Летит! — неистово взвизгнул Алик.

— Вовремя, — заметил подошедший Ашир Аширович и, скосив недовольный взгляд в сторону здания метеослужбы, отпустил по их адресу довольно пристойное с авиационной, но никак не с гражданской точки зрения замечание.

Самолет вошел в разрыв и, сверкнув серебристостью оперения, которое, как он только снова вошел в туман, посерело, начал пологое снижение.

— Это не Баранов, — проговорил Ашир Аширович, — это кто-то из третьей эскадрильи.

— Витька! — выдохнул Никита. — Его «МиГ».

— Успел, — сочувственно произнес Леня.

В тот же момент самолет, круто задрав нос, взмыл вверх и через секунду скрылся за верхушками деревьев.

— Он что, с ума сошел? — Миша Джибладзе потуже стянул ремень гимнастерки и с недоумением взглянул на ребят.

— Похоже, — тихо пробормотал Ашир Аширович, нервно вытирая руки ветошью. — Спокойно, желуди, спокойно, криком делу не поможешь.

Кричать никто и не собирался, но мнимое спокойствие старого механика ребятам не передалось. Они уже достаточно поднаторели в летном деле и прекрасно понимали, чем может закончиться это, на первый взгляд безобидное, происшествие.

Особенно для Витьки. Баранов был мастером и в совершенстве владел методом слепой посадки, но и за него болела душа — слишком низко стелился по земле туман.

Витьке, по всей вероятности, пришлось бы катапультироваться. Такой вариант не исключался. Но о таком способе покидания машины он знал только теоретически. А от теории до практики, особенно в летном деле, как известно, не один и не два шага.

Любая случайность может погубить растерявшегося курсанта.

Прошло несколько томительных минут. Просвет неумолимо сужался. Его рваные края, клубясь и наваливаясь друг на друга, все плотнее сжимали спасительное кольцо.

На аэродроме неистово взвыла сирена, и к концу посадочной полосы, к тому месту, где должно было состояться приземление самолета, помчались санитарная и пожарная машины.

— Летит! — снова заорал Алик.

Это был Витькин «МиГ». Войдя в разрыв, он быстро прижал машину к земле, и через несколько секунд самолет, мягко коснувшись колесами бетонки, целый и невредимый заруливал на стоянку.

— Ничего не понимаю! — Ашир Аширович, цокнув языком, провел ладонью по вспотевшей шее и с тоской глянул на сузившийся до размеров одеяла просвет. Секунда — и в него ворвался «Як» Баранова. Он остановился в конце полосы. Мотор несколько раз чихнул и заглох.

— Порядок, — вздохнув, сказал Ашир Аширович. Взгляд его просветлел, и в нем, как в трехгранной призме, когда в нос смотришь со стороны, заиграли озорные зайчики. — Везучий, дьявол!

— Мастер, — сказал Алик.

— Горючее кончилось, растяпа, — улыбаясь, заметил Ашир Аширович. — Тик-в-тик. Еще бы несколько секунд, и пахал бы он «пузом» колхозное поле.

Минут через двадцать тягач забуксировал «Як» на стоянку. Баранов хмурился и, покусывая губы, нервно курил. У Сережки был вид более спокойный. Он нелепо растягивал в улыбке рот, закатывал глаза и все похлопывал себя по груди и ляжкам, словно проверяя целость и невредимость некоторых составных частей своего тела.

Подъехал шахматноклетчатый «газик» руководителя полетов Еремеева.

— Как дела, капитан? — спросил он, высунувшись из машины.

— Нормально. — Баранов хрипло рассмеялся и бросил быстрый испытующий взгляд на Витьку, который сидел на заднем сиденье. Видик у него был, как у только что побывавшего в нокдауне боксера, — растерянный, беспомощный и, как про себя отметил Никита, немного придурковатый.

— На третий круг меня бы не хватило, — сказал Баранов, — на нуле садился.

— Благодари его, — закашлялся Еремеев. — За него боялся, ты-то должен был выкрутиться.

— Что с тобой случилось? — спросил Баранов, подойдя к дверце. — Какого хрена ты на второй круг попер?

— Сам не понимаю, товарищ капитан, — не поднимая глаз, пробормотал Витька. На его побледневшем лице выступили красные пятна. — Словно отключился… Показалось, что рубанусь прямо в землю носом. Я по газам. Только наверху в себя пришел, как будто ничего и не было.

— Не пил вчера?

Витька посерел, отчаянно закрутил головой:

— Я этим не балуюсь, товарищ капитан.

— Ладно, — проворчал Еремеев, — я его сейчас врачам сдам, там разберутся. Поехали. — Он кивнул шоферу и, козырнув Баранову, мол, будь здоров, захлопнул дверь. Машина, взревев двигателем, унеслась.

Капитан задумчиво посмотрел ей вслед, сдвинул на затылок фуражку и, смахнув со лба пот, спросил:

— Обедали?

— Никак нет, — отчеканил за всех Джибладзе.

— Идите в столовую. Разбор вечером устроим. А пока мозгами пошевелите. Что к чему, как, зачем… Вариантики продумайте — они были. — И он, не оглядываясь, зашагал в сторону КДП.

…Перед прыжками Никита забежал к врачу. Храмов предложил ему сесть, смерил давление и как бы между прочим спросил:

— Ты не дружил с Одинцовым?

— Как вам сказать… — Никита вспомнил, что доктор несколько раз видел их вместе, и посчитал вопрос правомерным. — Обстоятельства…

— А столкновений у тебя с ним не было? — Храмов выдержал паузу. — Личного, сугубо личного характера?

Никита на какое-то мгновение растерялся.

— Нет, — наконец проговорил он, чувствуя, что краснеет. — По крайней мере, серьезных. А что с ним?

— У него сильное нервное потрясение. Меня интересуют причины. Личного они порядка или… Он любит авиацию?

— Мне неизвестно, чего и кого он больше любит, — довольно резко ответил Никита, не понимая, почему его втягивают в эту историю.

— Не кипятись. — Храмов достал сигареты. — Закуришь?

— Спасибо.

— Что такое переинформация? Представляешь?

— В наш век… — Никита замялся. — Перенасыщенность, если можно так выразиться. Человек не может сосредоточиться на чем-то определенном из-за…

— Абсолютно верно, — прервал его Храмов. — Именно это произошло с Одинцовым. Командир эскадрильи и руководитель полетов, перепугавшись — чисто по-человечески — за жизнь своего курсанта и думая, что он сам лично не справится с посадкой, начали руководить его действиями. И на Одинцова посыпалось: доверни влево, доверни вправо, вверх, вниз и т. д. А ему еще надо было следить за приборами… И в мозгах у него, образно говоря, каша получилась, гречневая… Чтобы синтезировать такой поток информации в единый образ, требуется высокая степень тренированности и самообладания, а Одинцов, видимо, этими качествами еще, к сожалению, не овладел. Вот и приключилась с ним… история. У нас, у медиков, это называется невротический срыв высшей нервной деятельности. Понятно?

— Понятно. — Никита озадаченно сдвинул брови. — А каким образом вам удалось это выяснить?

— Он отключил связь, чем насмерть перепугал начальство. Они подумали, что парень сыграл в ящик.

— Дела, — только и сказал Никита. — А при чем здесь я?

Некоторое время Храмов молчал, постукивая карандашом по столу, затем поставил его на попа и замер, подперев кулаком щеку.

— Как ты думаешь, это действительно переинформация или результат… не совсем трезвого поведения?

— Если я вас правильно понял, — сухо проговорил Никита, наконец-то сообразивший, куда клонит доктор, — вы хотите, чтобы я выдал вам информацию.

От порыва ветра оконная рама с треском захлопнулась. Карандаш упал. Храмов вернул его в прежнее положение, нахмурился и деловито сообщил:

— Одинцов вчера пил. Если я доложу об этом начальству, его выгонят.

— А можете не доложить? — спросил Никита.

— Я знаю, с каким упорством некоторые добиваются цели. Твой друг, например, Черепков. Это похвально, и это заслуживает одобрения. За такого парня стоит бороться. А Одинцов… В общем, подавать рапорт на отчисление можно только в том случае, если ты абсолютно уверен, что человеку в училище не место. Я могу это сделать?

— Товарищ майор, я не имею права решать такие вопросы.

— Какого права? — вспылил вдруг Храмов, вставая. — Юридического или морального? Ответь мне, честно ответь! Ты хотел бы летать с таким ведомым?

— Нет, — угрюмо проговорил Никита и, чтобы покончить с этим вопросом, впервые за весь разговор прямо и откровенно взглянул Храмову в глаза: — Я бы не хотел летать с ним в паре. Но это не значит, что ему не место в училище.

— А это уже мы решим. — Храмов снова опустился в кресло и раздраженно щелкнул по карандашу. Он завертелся пропеллером и, звякнув о стекло, покатился на пол.

В парашютной Никита застал одного Черепкова. Алик сидел на скамеечке, закрыв глаза и скрестив на груди руки.

— Ты что, бога вспомнил? — спросил Никита, заметив, что Алик беззвучно шевелит губами.

— Точно, — рассмеялся Алик. — Заповедь о спасении души.

— Думаешь, поможет?

— А мне наплевать. Я память тренирую.

— Понятно, — сказал Никита и пощупал у приятеля лоб. — Температуры вроде нет… А где Фрол Моисеевич?

— К начальству вызвали. Прыжки отменяются.

— А ты, чего ты здесь околачиваешься?

— Черепков! — В дверь заглянул озабоченный Харитонов и, увидев Никиту, приветливо улыбнулся. — Быстрей, машина ждет.

— Вопросы есть? — спросил Алик, вставая.

— Силен! — Никита помог другу забросить на плечо парашют и, проводив его до машины, с хорошей, доброй завистью посмотрел вслед.

…«Антон» набрал заданную высоту, и ребята, подбадривая друг друга шутками и криком, дружно покинули самолет. На борту остались только Харитонов и Черепков.

— Затяжным? — спросил неожиданно Харитонов.

Алик кивнул.

— Ну давай тогда с полутора тысяч сиганем. Задержка — двадцать секунд.

— Хорошо, — сказал Алик и посмотрел на прикрепленный к руке секундомер.

Он прыгнул первым. Встречный поток воздуха рванул его в сторону. Алик перевернулся через голову и, как учил Харитонов, выбросил в стороны руки и развел ноги. Вращение прекратилось. Падение шло устойчиво. Алик досчитал до пятнадцати и решил взглянуть на секундомер. Он согнул руку, но… в следующий момент его крутануло с такой силой, что он от испуга выдернул кольцо. В лицо ударил сильный боковой ветер. Алик отвернулся и здесь с ужасом заметил, что его сносит на полотно железной дороги, прямо навстречу мчавшемуся пассажирскому поезду. «Этого еще не хватало», — подумал он, пытаясь определить угол сноса. Через несколько секунд Алик понял, что снос исключительно верный и ему действительно суждено погибнуть под колесами мчавшегося вперед железного зверя. Он с тоской глянул вверх и беспомощно задергал стропами — все, что так долго и упорно вдалбливал в его голову Фрол Моисеевич Козлов, вылетело из сознания в одну секунду.

Харитонов падал своим излюбленным способом — спиной, изредка посматривая через плечо на быстро приближающуюся землю. Он увидел, как над Черепковым взвился белый купол, и с сожалением зафиксировал, что курсант не выдержал, раскрыл парашют на девять секунд раньше. В следующий момент его острый глаз парашютиста, привыкший определять расстояние чуть ли не вплоть до одного метра, мгновенно оценил ситуацию, в которую попал Черепков.

В том, что произошло, Алик не был виноват. Просто на этой высоте был очень силен горизонтальный поток воздуха, и, чтобы спастись, его надо было как можно быстрее миновать. Иначе…

В груди Харитонова остро, как перед атакой, закололо, возникло почти забытое, непередаваемое ощущение предстоящей схватки, борьбы, из которой ты должен, обязан выйти победителем. Ради таких мгновений и жил прапорщик. Он отвечал за этих ребят и, когда им приходилось туго, спешил на помощь.

Харитонов плавным движением руки перевернулся со спины на грудь и, «включив высшую скорость», устремился за Черепковым. «Пора», — сказал он сам себе, когда до Алика оставалось метров пятьдесят. Он рванул кольцо и через пару секунд уже висел рядом с растерявшимся Черепковым.

— Делай, как я! — рявкнул во все горло прапорщик, боясь, что курсант его не услышит. И он с поразительным хладнокровием принялся выбирать на себя стропы.

Алик последовал его совету и выбирал до тех пор, пока, как и Харитонов, не ухватился за нижнюю кромку купола. Парашют «сломался», и Алик стремительно, как он выразился впоследствии, загремел в тартарары. Харитонов летел рядом. Когда до земли оставалось метров сто пятьдесят, он освободил купол, взмахом руки приказав Алику сделать то же самое. Они приземлились недалеко от железнодорожного полотна. Харитонов вытащил пачку «Беломора», закурил, проводив взглядом прогремевший по рельсам поезд, задумчиво сказал:

— Московский… Скорый!

— Я никогда не был и Москве, — заикаясь, пробормотал Алик.

— Упустил реальную возможность, — пошутил Харитонов.

— Упустил, — в тон ему ответил Алик и нервно рассмеялся.

— Да-а, — протянул Харитонов. Он понимал, как тяжело сейчас парню, и, чтобы встряхнуть, отвлечь его от грустных мыслей, заговорил о серьезном: — А считать ты плохо умеешь.

— Меня закрутило, — смущенно признался Алик. — Я и дернул… Секунд на пять раньше.

— На девять, — поправил Харитонов. — Ты от нуля считал?

— Да.

— В следующий раз начинай от тысячи ста пятидесяти. И не торопись. В воздухе главное — четкость.

В палатке было шумно и весело. Ребята наперебой приглашали друг друга в гости. Миша звал на Кавказ, обещая море, рыбалку, походы в горы и молодое вино, которое на вкус — чистый виноград, от которого никогда не болит голова и сердце наполняется любовью к жизни и женщинам.

— Молодым или старым? — поинтересовался Алик.

— Любовь может подарить любая женщина, — философски заметил Миша. — Если ты, конечно, заслуживаешь этого.

— Каждому свое, — хмыкнул Алик, — меня твои девочки не устраивают. Вон Витька… Обкрутила его Ирка, как парашютными стропами, — и будь здоров, не квакай. Пропал мужик ни за понюшку табаку.

— От ошибок никто не застрахован, — сказал Славка, который, как обычно, валялся на койке в одежде.

— У нас курорт международный. — Миша до хруста в костях потянулся. — Выбирай любую. Захотел шатенку — пожалуйста, не нравится — в твоем распоряжении блондинки.

— А своих-то баб под замком держите, князья чертовы, — неожиданно обозлился Сережка Бойцов. — Только сунься — вы за нож.

Миша не обиделся. Он разгладил свои модные щеточки усов и назидательно проговорил:

— Мы, Сережа, народ маленький, нельзя нам своих девушек распускать, иначе…

— Любовь свободна, — отмахнулся Сережка. — И отстань — надоел ты мне со своими княжескими замашками.

— Глупости все это, ребята, — глубокомысленно заметил Слава. — Давайте рванем лучше ко мне. Я вас на медведя свожу, это не блондинку заарканить.

— А на тигра? — спросил Леня.

— На тигра только зимой можно, когда снег глубокий. Отобьешь молодого от самки и гоняй. Устанет он, забьется в чащу — вот тогда и вяжи его.

— Мне их жалко, — сказал Леня. — Ну что за жизнь в зоопарке?! Тюрьма.

Никита еще минут пять послушал россказни Алика, на крючок которого ловились бычки не меньше трех килограммов, и молча удалился — ему необходимо было написать письмо Татьяне. Насколько она ему небезразлична, он понял только в последние дни, и охватившее его чувство волнения, желание видеть ее, говорить с ней было таким сильным и острым, что ему порой не хватало в груди воздуха. Никита понимал, что если перед отъездом он не сможет встретиться с Татьяной и не объяснит ей всего, что накопилось за это время в его душе, то отпуск будет бесповоротно испорчен, он будет страдать и мучиться и считать дни до возвращения в этот ставший ему родным и близким город, где живет обыкновенная девчонка с дерзким прищуром темно-карих глаз, которую на улице можно чаще встретить в джинсах и кожаной куртке, чем в коротком, по последней моде, платье.

Татьяна, ты сейчас далеко, и мне легче оценить все, что произошло между нами. И в то же время ты так близка мне, что я не пишу, а разговариваю с тобой. И мне многое надо тебе сказать. А главное — прости меня, я вел себя как идиот. Я люблю, боюсь за тебя и переживаю. Мне страшно — вдруг с тобой что-нибудь случится! У меня никогда не было друзей. Настоящих. В училище я приобрел их. Это Славка, Алик, Миша, Ленька Коренев и другие парни, которые в любую минуту — в них я уверен, как в самом себе, — протянут руку помощи и не бросят в беде. Я понял, что не сложность натуры, не безукоризненность поведения составляет основу человеческой ценности, а дело, которое мы делаем вместе. Настоящая дружба — в действии. И я счастлив, что я обрел эту дружбу. И они, наверное, счастливы. А еще — я встретил тебя. И ты мне нужна, Татьяна. Ты для меня — все. Все, что я люблю на земле. Я буду всегда возвращаться к тебе с черт знает каких высот. Вот я и объяснился тебе в любви. Впервые в жизни. И то на бумаге. На словах у меня не хватило бы духа. Что-то ты скажешь мне в ответ? Напиши. Обнимаю тебя.

Через несколько дней ребята разъехались по домам.

В аэропорту было весело и оживленно. Гремел репродуктор, возвещая о прибытии и отправлении самолетов, взад и вперед сновали неугомонные пассажиры, сидя на рюкзаках, под гитару во весь голос распевали озорные песни ребята из студенческих строительных отрядов.

— Предлагаю по кружке пива, — сказал Славка. — На дорогу это не повредит.

Ребята выпили пива и погрустнели. Год, который остался за плечами, не прошел даром. Каждый из них расстался с последними иллюзиями, сделал переоценку ценностей, что-то приобрел, и это приобретение, как выразился бы Ленька, было отнюдь не материального порядка. Нелегко расставаться — даже на время, — когда позади месяцы упорного, кропотливого труда, первых и самых трудных полетов, которые сделали их духовными близнецами, тревог и разочарований, удач и побед. Ребята повзрослели. Видик у них, правда, был совсем мальчишеский, некоторые не знали еще, что такое бритва, но это были уже мужчины — они обрели крылья.

— Ну, что ты приуныл? — Славка толкнул Никиту, который украдкой поглядывал на вращающиеся двери аэровокзала, и улыбнулся. — Ждешь?

— Жду, — признался Никита.

— Не горюй, старик. Она напишет. Меня чутье никогда не подводило.

«Начинается посадка на рейс № 421…» — прогремело из динамика.

— Мой. — Черепков поправил фуражку, ремень и, одернув гимнастерку, приосанился. Форма на нем сидела отлично. То ли он ушил ее, то ли поправился, трудно сказать, но только теперь к его виду не придрался бы даже Харитонов.

— Привет Одессе. — Никита пожал Алику руку и дружески подмигнул.

— Спасибо, — сказал Алик, — но я там долго не задержусь.

— А куда ж ты денешься? — удивился Никита.

— В Киргизию, старик. Я все-таки хочу пройти по этому проклятому карнизику, должен пройти.

— Понятно, — сказал Никита. Он вспомнил свой ночной разговор с Аликом, и где-то в глубине души у него родилось теплое и нежное чувство к этому нескладному парню, которого по глупой случайности чуть было не отчислили из училища, и впервые подумалось, что Парашют своего добьется и когда-нибудь действительно станет испытателем.

Через полчаса улетели Сережка с Ленькой, а когда подошла очередь Никиты, он беспомощно оглянулся и, не заметив в дверях знакомой фигуры, сник.

— Ничего, — сказал Славка, выталкивая друга на перрон. — Главное — не отступать. Дыши глубже.