Уходите и возвращайтесь

Алик Черепков выписался через неделю. Он разительно изменился: осунулся лицом и потускнел. Так тускнеют от долгого лежания в темноте старинные монеты. Его большие выразительные глаза, в которых раньше день и ночь светилась лукавая усмешка, словно погасли и смотрели на мир с настороженностью чем-то напуганного зверя. Но еще в большей мере изменилось его поведение. Шумный и вертлявый, как юла, не способный и часу прожить без шутки и анекдота, Алик стал молчалив, ходил словно неприкаянный, сторонился больших компаний и о чем-то все время напряженно думал, точно решал в уме уравнение с двумя неизвестными.

— У меня впечатление такое, — высказал свое предположение Славка, — что его в лазарете пыльным мешком по голове стукнули.

— Похоже, — согласился Никита. — Может, поговорить с ним по душам?

— Я пробовал, — сказал Славка, — ничего не вышло: он сбежал от меня в класс материальной части и до самого вечера копался в двигателе. Может, он решил училище год за два кончить?

Никита улыбнулся шутке друга, но про себя отметил, что доля правды в его словах есть. С таким усердием Алик еще не занимался. Приближалась весенняя сессия. Курсанты еще только начинали засучивать рукава, а Алик уже ухитрился сдать зачеты по высшей математике, теории полета и тактике. Причем все на «отлично». И это было странно — особым прилежанием Черепков никогда не отличался.

Говорят, тайны от объяснений тускнеют. Никита убедился в этом, когда Алик, не выдержав, наконец решил открыться ему. Как-то во время обеда к столу первокурсников подошел Виктор Одинцов, постоял, посмотрел, с каким завидным аппетитом Черепков наворачивал вторую миску щей — а поесть Алик любил, — и сказал, осклабившись:

— Для тебя, пожалуй, грузовой парашют надо готовить.

— Вот ты и позаботься. — Алик не удостоил собеседника даже взглядом.

— Напомни мне об этом. — Виктор подмигнул ребятам. — Послезавтра. Харитонов человек деликатный, думаю, не откажет.

— Опять прыжки? — встрепенулся Сережка.

— Есть такой слушок. Приятного аппетита. — Последнее относилось к Алику. Виктор щелкнул пальцами и ушел, демонстрируя свою крепкую, расслабленную в походке фигуру.

— Ну и личность! — Славка покачал головой. — За усы бы его.

— Спокойно, старик, — сказал Никита, — он их сам растеряет.

— Думаешь?

— Уверен. Если осторожней на поворотах не будет. — Никита повернулся к Алику, который сидел всегда с краю, но того и след простыл. — Куда он делся?

Слава недоуменно пожал плечами.

— Очередной заскок.

Вечером Никита заступил в наряд. После отбоя, когда все улеглись спать, он достал из тумбочки книгу и, хоть это и запрещалось, принялся читать. Около двенадцати в накинутой на голые плечи шинели в коридор выполз заспанный Славка. Сходил по своим делам, а когда вернулся, полюбопытствовал:

— Гранит науки или что-нибудь интересное?

— Про Малышева, — оторвавшись от книги, проговорил Никита.

— Про нашего командира эскдрильи?!

Никита кивнул.

— Знаешь, какой у него орден есть? Славка состроил кислую физиономию:

— Я, старик, все ордена знаю.

Никита торжественно, как маршальский жезл, выбросил вверх указательный палец.

— Высший знак отличия английского королевского воздушного флота — Бриллиантовый крест.

— Да ну! — выпучил глаза Славка.

— Вот тебе и «да ну»! — передразнил его Никита.

— Это ж за какие подвиги?

— Он командовал эскадрильей английских военных летчиков.

— На Севере?

— На Севере, — подтвердил Никита. — У Сафонова.

— Интересно, — сказал Славка, — а на вид такой домашний, с портфельчиком стареньким ходит и усами шевелит. Добродушный, как кот.

— Такому коту в воздухе лучше не попадаться — только шерсть полетит.

— Сколько у него сбитых самолетов?

— Двенадцать.

— А у Покрышкина?

— Иди спать, — зевнул Никита, зная слабость друга к этому прославленному летчику. О нем Слава мог говорить часами, и не дай бог, если эти рассказы кому-либо приходились не по душе…

— А тебе тоже пора, — сказал Слава, взглянув на часы. — Уже двенадцать. Тебя кто сменяет?

— Парашют.

— Будить?

— Буди, — сказал Никита, захлопывая книгу.

Черепков был мрачен, как средневековый замок. Никита передал ему повязку и хотел уже было идти спать, но, взглянув в последний момент Алику в глаза, уловил в них что-то такое, что заставило его остановиться. Он ухватил друга за локоть и, крепко встряхнув его, выдохнул:

— Старик, хватит дурака валять, выкладывай свои болячки.

Алик вытащил пачку «Примы».

— Ты же не курил! — удивился Никита.

— А-а! — Алик дрожащими пальцами размял сигарету, но, не найдя спичек, сломал ее и бросил в мусорный ящик. — Понимаешь… — Он на секунду замялся и вдруг бухнул: — Я ни разу в жизни не прыгал с парашютом и, кажется, вряд ли прыгну.

Никита оторопел:

— Так ты же говорил…

— Я все наврал, придумал. — Алик коротко вздохнул и торопливо, путаясь и сбиваясь с мысли, поведал Никите все, что так тщательно скрывал от товарищей.

…Отец Алика Дмитрий Васильевич Черепков был летчиком-испытателем и после гибели Г. Я. Бахчиванджи, своего однополчанина и друга, решил во что бы то ни стало закончить начатое им дело. Он добился назначения в опытное конструкторское бюро и в 1946 году одним из первых поднял в воздух реактивный истребитель. Этот год вошел в историю и стал годом рождения советской серийной реактивной авиации.

В 1954 году Дмитрий Васильевич, испытывая самолет на штопор, разбился. В письменном столе жена обнаружила письмо.

Надя, — писал Дмитрий Васильевич, — не исключена возможность, что я погибну — слишком много неизвестного несет в себе новая техника. Кому-то надо быть первым… Если это случится, у меня к тебе просьба: сделай так — я знаю, ты будешь возражать, но все-таки прошу, — чтобы мой сын стал летчиком. Только полет даст ему представление о моей профессии. Лет через десять — двадцать самолеты, которые я испытывал, наверное, будут так же смешны, как нам аэропланы тридцатых годов. Его поколение будет летать на таких сверхзвуковых машинах, которые мне и во сне не снились. Но в их создании есть толика и моего труда, и он должен это знать.

Надежда Андреевна спрятала письмо подальше, дав клятву, что сын увидит самолет только на экране.

Шло время. Надежда Андреевна много работала, и Алик, предоставленный самому себе, постепенно отбился от рук: уроки делал кое-как, в школе безобразничал, а иногда и прогуливал. В девятом классе заработал две переэкзаменовки, а после десятого заявил, что перед прыжком в вуз ему необходимо осмотреться.

— Каким образом? — спросила озадаченная и разгневанная мать.

— На мир взглянуть, себя показать, — беззаботно ответил Алик.

— А деньги у тебя есть?

— Найдем. — Алик извлек из кармана несколько бумажек по двадцать пять рублей и небрежно помахал ими.

— Где взял? — пытаясь унять дрожь в голосе, выкрикнула Надежда Андреевна.

— Давай без сцен, мама, — спокойно сказал Алик, — ты же знаешь, что твой сын на плохое не способен. Деньги заработаны честным путем: я продавал рыбу.

— Как продавал? — совсем растерялась мать.

— Очень просто. На Привозе. Мы ловили и продавали. С Ленькой.

— Хорошо. — Надежда Андреевна попыталась взять себя в руки. — Куда же ты собираешься поехать?

— Для начала в Киргизию, на Токтогульскую ГЭС.

— К Саше?

— Да. К двоюродному братцу.

— Не понимаю. — Мать пожала плечами. — Ну что ты там не видел?

— Хочу понять, зачем люди вкалывают, — сказал Алик. — И давай на этом кончим — это вопрос решенный.

Надежда Андреевна схватилась за голову. Рвалась последняя нить, связывающая ее с сыном. Как остановить его? Что предпринять? И уже не понимая, что делает, отчаявшись, она рванулась к шкафу.

— На, читай! — Мать положила перед сыном письмо отца и, обессиленная, упала в кресло.

Алик дважды перечитал письмо, встал и, не проронив ни слова, заперся у себя в комнате. Всю ночь у него горел свет.

Утром, когда Надежда Андреевна собиралась на работу, Алик вышел — осунувшийся и необычно серьезный.

— Мать, — сказал он, — я все равно уеду. Вернусь осенью. Буду работать и заниматься на подготовительных курсах.

— Зачем? — тихо проговорила Надежда Андреевна, прижимая к груди руки и сердцем чувствуя недоброе.

— Чтобы поступить в летное училище, — твердо ответил Алик.

В тот же вечер он уехал.

— А в Киргизии со мной случилось черт знает что. — Посерев лицом, Алик привалился к стене. — Я случайно обнаружил, что панически боюсь высоты. Брат взял меня на отметку «1300». На этом уровне должен был пройти верхний гребень плотины, и там велись работы поочистке склонов. На одной из площадок, где вкалывали буровики, я присел отдохнуть. Сижу, пейзажиком себе любуюсь, вдруг кто-то хлоп меня по плечу.

«Пошли, — говорит, — сейчас взрыв будет». А сам за выступ — и скрылся.

Я — за ним. Шагнул вперед и опешил — козырек, по которому мне предстояло пройти до следующей площадки, был шириной с кирпич. А высота… бульдозеры меньше спичечной коробки кажутся. Оглянулся — никого, а киргиз уже на середине, вот-вот за поворотом скроется. Идет себе по этому карнизику, как по аллее, да еще насвистывает. А за ним контрольный шнур волочится, горит. Сантиметров сорок примерно осталось. Ступил я на этот козырек, глянул вниз — аж внутри все похолодело, а ноги стали не ватными, как говорят в таких случаях, а мертвыми. И не могу я дальше ни шагу сделать. И голоса от испуга лишился. Очнулся только на площадке: киргиз все-таки обернулся, увидел, что со мной творится, и помог. Обратно меня брат тащил. В общем, после этого перехода я чуть заикой не стал… Ну ладно, думаю, горы есть горы, не каждому суждено альпинистом стать. Когда вернулся, пошел в парк отдыха, забрался на парашютную вышку — та же самая история. Что делать? Время идет, а я себя завтраками кормлю: завтра, мол, прыгну, завтра. Вот и допрыгался. — Алик перевел дыхание, с трудом проглотил застрявший в горле комок. — И гриппом я не болел.

— А что же с тобой было? — спросил совсем пораженный Никита.

— Простудился. Когда нас Харитонов на учения погнал — ветер был, холодно, — я шинель расстегнул да еще килограмма два снега сожрал.

Никита выругался, но тут же обмяк: ему стало искренне жаль товарища.

— И ты решил стать летчиком…

— Я хочу стать летчиком-испытателем, — тихо проговорил Алик.

— Да-а, — только и сказал Никита. И замолчал, переваривая услышанное. Его не столько поразил рассказ Черепкова, сколько тот факт, что парень замахнулся на святая святых авиации — работу летчика-испытателя. Никита много читал и слышал о людях этой опасной и благородной профессии, она тревожила его, манила и влекла, как жаждущего глоток воды, но высказать эту мысль вслух он никогда бы не решился. Ему казалось, что это было бы неприлично и так же смешно, как воробью мечтать о заоблачных высях, на которых парит орел.

Алик дернул задумавшегося приятеля за рукав.

— Так что же мне делать, старик?

— А ничего. — Никита решительно сжал губы. — Прыгнуть. Раз ты решил стать летчиком-испытателем, ты должен прыгнуть. Даже если бы тебе это стоило жизни. Понял?

— Понял, — мрачно выдавил Алик.

Ребята возвращались с прыжков, и по их неразговорчивости и кислому виду Никита понял, что произошло непоправимое. Он отозвал в сторону Завидонова, который уже был в курсе событий, и попросил рассказать о случившемся.

— Плохо дело, старик. — Славка прикусил нижнюю губу и нахмурился. — Держался он хорошо, до самого последнего момента. Но когда Харитонов попросил его к люку… Жалкое это было зрелище. Алик впился в сиденье, как бульдог, намертво, так что пальцы посинели. И ни с места. Харитонов приказал его выкинуть. Коренев отказался, сказал, что это издевательство. Мы с Мишкой взяли его под руки, да где там… Он ничего не видел и не слышал.

— Где он сейчас?

— Прапорщик?

— Да на черта он мне нужен, твой прапорщик! — обозлился Никита. — Черепков!

— Внизу где-то.

— Постой за меня.

— Ты хочешь с ним поговорить?

— Я боюсь, что он наделает глупостей. — Никита передал Славе повязку и бросился на розыски Черепкова.

Около строевой части наткнулся на Харитонова. Он разговаривал с Храмовым. Никита прислушался.

— Так что с ним случилось? — спросил доктор.

— Дар речи потерял.

— И вы собираетесь…

— Списать! — отрезал Харитонов.

— Так сразу? — возразил доктор. — Парень-то, по-моему, стоящий.

— У каждого есть голос, но не каждому дано петь, — сухо ответил прапорщик и отвернулся, давая понять, что разговор окончен.

А в кубрике тем временем разгорелся ожесточенный спор, и начал его Сережка Бойцов, которому надоело гнетущее молчание товарищей.

— Ребята, — сказал он тихим напряженным голосом, — давайте будем честны друг перед другом.

— Что ты хочешь этим сказать? — приподнял голову Миша Джибладзе.

— Это трусость. Нам всем, в конце концов, было страшно…

— И ты предлагаешь его списать?

— Что ты всегда в крайности бросаешься! — вскипел Сережка. — Я просто констатирую факт. Ну, а если для справки… могу напомнить. В училище был конкурс. Желающих поступить хватало. Он занял чье-то место.

— В строю? — полюбопытствовал Коренев.

— Да. В строю, — зло отчеканил Бойцов. — Место более достойного…

— Быстр ты на руку, — медленно проговорил Миша. — Раз-два — и готово. А что ты о нем знаешь? И не только о нем, о каждом из нас?

— Тебя-то как на ладони вижу.

— Врешь! — Миша тяжело опустил кулак на тумбочку. — Еще в аэроклубе врач сказал мне: «Молодой человек, на звезды вам придется смотреть с земли».

— А ты мечтал их увидеть в полдень, — ехидно заметил Сережка.

— Мечтал, — сказал Миша. — Я притащил домой двухпудовую гирю, а через год пришел к этому же врачу. Он удивился…

И сказал, что ты на пути к звездам.

Миша зыркнул на Сережку глазами.

— И снова осечка. В военкомате не оказалось разнарядок в летные училища, и я загремел во флот… И вот только теперь… А ты — списать! Поговорить с человеком надо.

— Правильно, — одобрительно гаркнул Слава. Сережка, пристыженный, замолчал. Он был способный парень, и многое ему действительно далось сравнительно легко. Хороший спортсмен, он с отличием закончил десятилетку и прямо со школьной скамьи поступил в училище.

— Мальчики. — Слово взял спокойный и выдержанный Коренев. Леня говорил редко, но всегда по делу, и ребята прислушивались к его мнению. — Алик не трус, с ним что-то случилось. Я думаю, что это, скорее всего, шок. Ну, а в таких случаях клин клином вышибают.

В кубрик вбежал запыхавшийся Никита. Смахнул пот со лба и, плотно прикрыв за собой дверь, устало опустился на койку.

— Что с ним? — спросил Сережка.

— Ребята, необходимо что-то предпринять. И немедленно. Харитонов уже дал ход делу.

Стало тихо, так тихо, что у Славки зазвенело в ушах.

— Надо поручиться за Алика, — решительно проговорил Коренев, — соберем комсомольское собрание, пригласим Левина, замполита… Нам поверят.

— Поверят-то поверят, — сказал Миша, — но для этого ему нужно прыгнуть.

— Он прыгнет. — Никита рубанул рукой воздух. — Мы его лучше знаем, чем Харитонов, и я верю, что Алик нас не подведет. Согласны со мной?

— Да, — ответил за всех Сережка Бойцов.

— И еще, — сказал Слава. — Необходимо, чтобы он прыгнул с другим инструктором. Харитонова Черепков на дух не переносит.

— Точно, — подтвердил Коренев, — биологическая несовместимость. И, кажется, не у него одного.

Никита с вопросительной улыбкой взглянул на Джибладзе:

— Миша, ты все-таки замкомвзвода, может, поговоришь с Левиным? Мужик свой…

Миша развел руками и улыбнулся, Не выдержали и ребята — умел он, черт, улыбаться!

Храмов без стука приоткрыл дверь и осмотрелся — осторожно, чуть ли не на цыпочках подавшись вперед. Более двадцати лет майор работал в авиации, давно освоился и был, как говорится, вхож в любые двери — существование иерархической лестницы для него значения не имело: врач есть врач, — но в комнату летчиков, святая святых летного состава, он, как и прежде, входил с трепетом, испытывая при этом мальчишескую робость, неловкость и смущение ученика. Отсюда люди уходили в полет, уходили и возвращались. Иногда — нет. В эти дни летная комната погружалась в сон, стихали шутки и песни, рассказы и анекдоты, окна ее тускнели, и Храмов, всматриваясь в их мрачный блеск, на которых лежала тайна бытия, задавал себе один и тот же вопрос: «Почему?» Он знал почему: техника любит преподносить неожиданные сюрпризы, — но не спросить было свыше его сил. И когда кто-нибудь снова уходил в полет, Храмову хотелось крикнуть: «Возвращайся, милый! Возвращайся, черт бы тебя подрал!»

— Не помешаю? — спросил Храмов.

— Очень кстати, — улыбнулся Баранов. — В такую погоду, — он кивнул на окно, за которым хмуро висели низкие кучевые облака, — только черти летают, а мы — скучаем. Присаживайтесь. С чем пожаловали, майор?

— Просто так, — развел руками Храмов. — В гости.

— Ну, если просто так… может, сыграем? — Баранов кивнул на шахматную доску.

— Можно.

Баранов любил играть в шахматы, и, когда кто-нибудь приходил к нему — по делу или без, он тут же расставлял фигуры и приглашал вошедшего к столу.

— Через десять минут все кончится, — вежливо говорил он при этом, снимая с руки часы. — Прошу.

Если партнер действительно торопился, то в точно назначенное время получал мат, если нет, то проигрывал Баранов, но только для того, чтобы начать новую партию, которую он обычно проводил с блеском.

Майор Храмов партнер был не ахти, но Баранов играл с ним с удовольствием — ему импонировали смелость и агрессивность врача и его колючие, едкие замечания по поводу каждой удачно проведенной им комбинации, которая в конечном счете оборачивалась против него же.

— Если не возражаете, я — черными. — Баранов развернул доску и сделал первый ход.

— А я к тебе и впрямь по делу, — помолчав, сказал Храмов.

— Догадываюсь.

— Насчет Черепкова я.

— Мне ребята уже докладывали, — сказал Баранов.

— Харитонов рапорт подал.

— Настаивает на списании?

— Да.

Баранов, чтобы избежать неприятностей на шахматной доске, сделал рокировку.

— А с Харитоновым вы не пробовали… с глазу на глаз?

— Говорил, — вздохнул Храмов. — Бесполезно.

— Этот Черепков, по-моему, хороший парень.

— Любопытный. И чего он к нему привязался?

— Если бы только к нему, — живо возразил Баранов. — Он и меня в свое время чуть было не погнал. «Мне, кричал, твои интеллигентные разговорчики во где сидят! Не допущу разложения… — и со значением добавлял: — масс».

— Что он за человек, никак не пойму, — раздраженно проговорил Храмов.

— Трудный человек, — согласился Баранов. — Шах!

— Что ты хочешь этим сказать?

— То, что с ним трудно. Он человек крайних решений, максималист. Признает людей, в которых может верить, как в себя. Но если нет у него такой веры — конец, в порошок сотрет, рожки да ножки только останутся.

— Ты в этом уверен?

— Он же десантник, — усмехнулся Баранов. — Четыре года ножом орудовал.

— Да-а… — протянул Храмов. — Война.

— В том-то и дело, что война. Ему семнадцать было. И сразу такое… Для него учебный бой — это бой, настоящий бой, и любая слабость для него неприемлема.

— Но обойти его все равно придется, — помолчав, сказал Храмов. — Я в этого парня верю.

— И что вы предлагаете?

— Поможешь мне?

— Мат!

— Очень не вовремя, — задумчиво проговорил Храмов. — Ну, так как?

— Вы не торопитесь? — словно не слыша вопроса, спросил Баранов.

— Хочешь вторую шкуру с меня содрать?

— Хочу, — искренне сознался Баранов.

— Только побыстрей, — нехотя согласился Храмов. — Очень это неприятное ощущение, когда знаешь, с каким счетом закончится игра.

— Выигрывает тот, кто знает, зачем и кому проигрывает, — философски заметил Баранов, улыбаясь ясными дерзкими глазами. — Ваш ход, майор.

Этой истории предстояла долгая жизнь. Старшекурсники, смеясь, рассказывали байку своим младшим товарищам, а те, повзрослев, передавали ее, словно эстафету, следующему набору. Первоисточник затерялся, и отличить вымысел от правды было так же трудно, как постороннему распознать близнецов. Но дотошный Славка все-таки решил докопаться до истины. Он достал книгу мемуаров парашютиста-испытателя Василия Романюка, тщательно проштудировал ее и через день зачитал ребятам следующее:

— Понятно! — Славка захлопнул книгу и просиял. — Факт налицо. Ну, а то, что Фрол Моисеевич свой первый прыжок совершил с вышки, я охотно верю.

— Без парашюта? — ехидно спросил Сережка. Этот вопрос Алик выяснит, — сказал Слава, метнув на Черепкова, который валялся на кровати, короткий испытующий взгляд. — У них с Фрол Моисеевичем души родственные — тайн друг от друга держать не будут.

Алик промолчал. Он понимал, что и историю первого прыжка Козлова, и весь этот разговор ребята затеяли только ради него, чтобы как-то поддержать и ободрить. И он был безмерно благодарен им. С этим чувством благодарности в нем росла и уверенность в том, что он обязательно прыгнет, не подведет этих парней, неожиданно ставших для него такими близкими и необходимыми.

В кубрик заглянул дневальный второго взвода Гена Балакшев — вертлявый и вечно чем-то недовольный тип.

— Травите? — Он обвел всех подозрительным взглядом и прищурился.

— Видишь, что ли, плохо? — спросил Бойцов, потягиваясь. — Очки надень!

Балакшев поспешно захлопнул за собой дверь и, выждав паузу, рявкнул во все горло:

— Мазур, Черепков! К командиру взвода!

— Псих! — Сережка вопросительно посмотрел на мгновенно вскочившего Никиту.

Алик застегнул воротничок, одернул гимнастерку и неожиданно улыбнулся:

— Все будет в порядке, ребята.

Баранов составлял летную программу, когда в штаб — боком, несмело — вошли двое выпускников, лейтенанты Артюхов и Зайцев.

— Разрешите, товарищ старший лейтенант? — спросили они хором.

— Разрешаю, — улыбнулся Баранов. — Храмова не видели?

— Он у командира эскадрильи, — ответил Зайцев. Баранов кивнул, снова было углубился в бумаги, но в это время в дверях появился майор Храмов. Одарив выпускников широкой улыбкой, он сел напротив Баранова:

— У меня полный порядок. Дело за тобой.

— Ребята где?

— В машине.

Баранов сложил бумаги, запер их в стол и задумался, выстукивая пальцами дробь по настольному стеклу.

Неожиданно взгляд остановился на Артюхове и Зайцеве. Он сразу повеселел и, подмигнув Храмову, спросил:

— Со всеми простились?

— Вроде бы, товарищ старший лейтенант, — неуверенно проговорил Зайцев.

А с Харитоновым? Лейтенанты замялись.

— Ну, вот видите… — Баранов быстро набрал номер. — Харитонова!

— Да мы, товарищ старший лейтенант, вообще-то к вам, — краснея, проговорил Артюхов.

— Ко мне — значит, и к Харитонову, — весело отрезал Баранов. — Алло! Харитонов! Как жив-здоров?.. Тебя в штаб вызывают… Я и два лейтенанта… Кто такие?.. Приезжай — увидишь… Хорошо. Жду. — Он положил трубку и, довольный, потер руки.

— Порядок? — спросил Храмов, надевая фуражку.

— Да.

Они вышли на крыльцо. Вокруг санитарной машины, стоявшей рядом с «Волгой» командира эскадрильи подполковника Малышева, кружили взволнованные Черепков и Мазур. Увидев Баранова, оба вскинули в приветствии руки.

Здравия желаем, товарищ старший лейтенант. Здравствуйте. — Баранов, широко расставив ноги, с любопытством посмотрел на Черепкова. — Пульс нормальный?

Сказано это было с доброй иронией, но Алик все равно покраснел — густо, до самых корней волос. Баранов закурил, рисуясь, откинул голову.

Сегодня, Черепков, ты совершишь свой роковой тринадцатый прыжок. Психологически это довольно трудно, но, я думаю, ты меня не подведешь. Не подведешь?

Спасибо, товарищ старший лейтенант, — тихо пробормотал Алик.

Спасибо потом скажешь, когда летать научишься, рассмеялся Баранов и, посмотрев на дорогу, прислушался: где-то трещал мотоцикл. — Едет, — сказал он, обращаясь к Храмову.

Храмов открыл заднюю дверь «санитарки», жестом загнал туда ребят, а сам сел рядом с водителем. Когда машина тронулась, из-за поворота выскочил на своем «Иже» Харитонов. Не обратив никакого внимания на встречную «санитарку», он подкатил к Баранову, поздоровался с лейтенантами, и они, о чем-то весело разговаривая, отправились в город.

На аэродроме было непривычно тихо. Зачехленный строй «Яков» и «Мигов», вытянувшийся вдоль летного поля, походил на клин гусей, в молчаливой грусти покидающий родные края. Еще более сиротливо выглядели «Антоши» и «Ли-2», стоявшие обособленно от других самолетов. По низам свирепствовал ветер, и брезент на плоскостях и двигателях в такт его порывам то гулко хлопал, то «стрелял» автоматными очередями.

— Холодновато, — поеживаясь, заметил Алик.

— Завтра первое апреля, — сказал Никита.

Ребята зашли в парашютную. Фрол Моисеевич забивал козла с подчиненными. Его партнер — пилот вертолета Гриша Брыкун, парень молодой и занозистый, радостно молотил громадными кулачищами по фанерной обшивке стола.

— Тише, Гриша, — возмущался Фрол Моисеевич, — ты же не биндюжник, ты водитель вертолета, с точки зрения папуасов — интеллигенция, можно сказать.

Гриша не унимался. Ему необходимо было внушить противнику, что побеждает сильнейший.

Ребята поздоровались и встали у порога, не решаясь спросить, что им делать дальше.

— А вот и замена, — обрадовался Гриша.

Фрол Моисеевич отложил в сторону кости.

— Заводи, Гришенька, свою телегу, и поехали. Сеня, — он повернулся к одному из своих подчиненных, — пойдешь пристрелочным — ветер сильный.

— Развернуться не дадут, — сокрушенно сказал Гриша. Он высыпал на стол костяшки и вышел, хлопнув Черепкова по плечу.

Алик от неожиданности даже присел.

— Это он любя, — сказал Фрол Моисеевич. — Переодевайтесь.

Сеня притащил парашюты.

— Черепков! — Фрол Моисеевич вдруг заливисто расхохотался. — А мы, оказывается, и врем с тобой синхронно — на моем счету ведь тоже двенадцать прыжков числилось, когда я парашютной секцией заведовал. Правда, меня быстрее разоблачили, на второй же день. И заставили прыгать?

— Да, брат, с вышки.

— С парашютом или без?

— С парашютом, конечно, — вытирая выступившие на глазах слезы, проговорил Фрол Моисеевич, — но при приземлении я ногу сломал. Как это случилось, до сих мир не пойму. Вот как бывает! А ты говоришь…

— Я молчу, — смущенно сказал Алик.

— Готовы? — Фрол Моисеевич взвалил на плечо парашют.

— Готовы, — кивнул Никита.

— Тогда пошли.

Вертолет, мелко подрагивая, быстро набирал высоту, Сеня болтал с летчиками, а Фрол Моисеевич, кряхтя для важности — годы, мол! — пристегивал парашют.

— Фрол Моисеевич, — не выдержал Никита, — вы кончили летную школу, а стали парашютистом, почему?

— Да как тебе сказать… — Козлов развел руками. — Наверное, каждому свое. А потом не забывай, что мы все-таки люди военные. Приказ — и баста. Потом приник. А привычка — вторая натура. Да ты не торопись, нащелкает годков сорок — сам поймешь, что к чему.

Неторопливая речь Фрола Моисеевича, его домашнее настроение и манера вести себя — непринужденно, без показухи и излишней торопливости — сделали свое дело. Алик успокоился и незаметно для себя стал подчиняться малейшему жесту и слову Козлова.

С веревочкой будешь прыгать? — Синие, чуть припухшие, с воспаленными веками глаза Фрола Моисеевича смотрели с насмешливой ироничностью.

«Издевается, — подумал Никита, — на прочность проверяет», я помимо воли отрицательно покачал головой.

— Ну, смотри, Сеня! Семен обернулся, откинул уши кожаного шлема.

— Скажи Грише, чтоб повыше забрался — ребята затяжными пойдут. — Фрол Моисеевич заговорщицки подмигнул и тронул Никиту за плечо: — Значит, так. Считать до трех умеешь?

— На пальцах, — улыбнулся Никита.

— Прекрасно, — серьезно сказал Фрол Моисеевич. — Как вывалишься — загибай пальцы. До четвертого дойдешь — дергай кольцо. Не забудешь?

— Постараюсь.

Взвыла сирена. Гриша, не оборачиваясь, по-разбойничьи свистнул:

— Работать!

Сеня шагнул к люку и, пригнувшись, «нырнул». Проследив за ним взглядом, Фрол Моисеевич удовлетворенно кивнул.

— С доставкой на дом, — засмеялся Гриша. — Боюсь, что крышу проломит.

— Он — культурный, он в дверь войдет, — спокойно заметил Фрол Моисеевич и пальцем поманил Алика.

Алик шагнул к люку, и… Никита успел увидеть только стертые подметки его ботинок.

— Кто у тебя там вывалился? — обеспокоенно спросил Гриша.

— Теоретик, — выдохнул Козлов. — Без команды!

— Унесет далеко, — сказал Гриша. — Больше километра придется топать.

— Дойдет. — Козлов почесал за ухом и спросил: — Скоро?

— Подходим. — Гриша включил сирену.

Фрол Моисеевич хлопнул Мазура по спине:

— Догоняй друга.

Никита, памятуя первый прыжок, поглубже присел и, сильно оттолкнувшись левой ногой, прыгнул. Досчитал до трех и рванул кольцо. Парашют не раскрылся. Никита хотел крикнуть, но не мог — воздух забивал рот, казалось, проникал в самые легкие. Похолодев от ужаса, Никита попытался найти кольцо запасного. Но в этот момент его сильно тряхнуло, и через мгновение он уже плавно раскачивался в подвесной системе. Никита с тревогой глянул вверх. «Нет, все в порядке. Что же тогда произошло?» И вдруг понял: ожидание было столь томительным, что он утратил реальное ощущение времени. Земля простила бы ему эту оплошность, но в воздухе, где секунды имеют волшебную способность сокращаться до нуля и растягиваться до бесконечности, любое скоропалительное и необдуманное решение может привести к катастрофе. Это был первый урок, полученный им в небе, урок, который остается в памяти навсегда.