Уходите и возвращайтесь

Ребята отрабатывали слетанность — один из самых сложных элементов современного воздушного боя.

— Без надежного прикрытия вы — ноль, абсолютный, из вас вытряхнут содержимое, прежде чем вы успеете вспомнить, как зовут маму, — ежедневно твердил Баранов. — Ведомый — это предельная внимательность, точный расчет, маневр, осторожность и хитрость зверя, готовность в любую секунду бросить машину наперехват врага и огнем своих пулеметов прикрыть товарища. Понятно?

— Понятно, — как обычно, за всех гаркал Алик, не сводя с инструктора своих безмятежных, чистых, как у грудного младенца, глаз.

— Поразительно! — восклицал Баранов. — Как можно при такой понятливости сорваться в штопор с обыкновенного разворота. Непостижимо!

Он до сих пор не мог поверить в случайность произошедшего и каждый раз, когда Черепков отправлялся в полет, участливо вопрошал: «Противоштопорные парашюты не захватишь?» На что Сережка Бойцов с удивленным видом замечал: «Зачем? У него же уши…»

Никита вылетел в паре с Бойцовым. Сережка, который до этого летал только ведомым, на этот раз шел ведущим, и Никита понимал, что друг сейчас из шкуры вылезет, чтобы доказать, на что он способен, и приготовился к любым, самым неожиданным сюрпризам.

Сережка с ходу заложил крутой вираж и, как только вошел в зону, свечой полез вверх. Никита не отставал. Стрелка высотомера быстро описывала круг за кругом. Четыре тысячи, пять, шесть… «Так он долго не выдержит», — подумал Никита. И оказался прав. Из сопла впереди идущего самолета вырвался огненный, докрасна раскаленный шар — Бойцов включил форсаж. Никита последовал его примеру и, догнав приятеля, сел ему на хвост. Сережка перешел в горизонтальный полет, змейкой скользнул в сторону и вдруг резко сбросил обороты, подзавис, надеясь, что Мазур с ходу проскочит мимо. Но Никита был начеку. Его «МиГ» сразу же ощетинился тормозными щитками и мгновенно погасил скорость. Сережка, словно загнанный зверь, метнулся вправо и вниз. Никита за ним. Теперь он старался не слепо следовать за машиной ведущего, а пытался предугадать каждый его последующий маневр. «Разворот, полупетля, крутой вираж вправо…»

Сережка начал нервничать. Он продемонстрировал все свое искусство: крутил медленные и быстрые бочки, боевые развороты, восьмерки, падал листом, но ведомый словно прилип к его хвосту, и оторваться от него не было никакой возможности.

— А с тобой дело иметь можно, — пробормотал наконец Сережка, напряженно думая, каким же все-таки способом ему лучше удрать от приятеля.

— Я весь мокрый, — признался Никита. Он догнал Сережку и помахал ему крылышками. — Лихо летаешь, но на вертикалях ты слабоват, на вертикалях, старик, тебе от меня и подавно не удрать.

Сережка промолчал. Никита не выдержал и громко рассмеялся.

Смех Никиты, видимо, задел Сережку за живое. Он понял, что так просто ему не уйти, и решился на крайний шаг — маневр, чреватый опасностью, рискованный, но рассчитанный и выверенный им до последнего сантиметра. И этот маневр не был жестом отчаяния, бессилия, легкомысленности, нет, он готовился к нему долго и упорно и сейчас видел в нем единственный выход из положения, победу, к которой он так стремился, и поражение противника.

Сережка рванул ручку на себя и, описав полупетлю, в каком-то нелепо искривленном пике со свистом понесся к земле. Никита, не ожидавший от друга такой прыти, чуть запоздал с маневром и, когда его машина устремилась вниз, «МиГ» Сережки сверкал в лучах восходящего солнца еле заметной точкой.

— Не уйдешь! — возбужденно крикнул Никита.

Его охватила страстная жажда боя, и вся воля и мысли сконцентрировались только на одном: не упустить, поймать в перекрестие прицела удирающий «вражеский» самолет. До земли оставалось не более шестисот метров.

Сережка, выйдя из пике, рванул свой истребитель в крутой разворот и на бреющем ушел влево. Никита понимал: промедли он хоть секунду — и ищи ветра в поле. Он включил форсаж и вдруг услышал:

— Сто пятый, я — «Горизонт»…

«Сто пятый» был позывной Бойцова, но что хотели ему сообщить с земли, Никита так и не понял, ибо в то же мгновение другая мысль, от которой мороз прошел по коже, вытеснила и отодвинула все происходящее на второй план и заставила лихорадочно искать выход из создавшегося положения. Сережка пролетел под высоковольткой, и Никита, который шел следом, ничего в данный момент, кроме этого прямоугольника, ограниченного двумя столбами и тонкой нитью проводов, сквозь которые ему предстояло проскочить, как через игольное ушко, не видел.

Командир эскадрильи подполковник Малышев возвращался на машине в штаб, как вдруг его острые глаза летчика заметили два пикирующих на дорогу истребителя.

— Подожди, — остановил он шофера.

Шофер затормозил. Малышев вылез из машины и, прикрыв ладонью глаза от солнца, бросил взгляд на увеличивающиеся с каждой секундой в размерах серебристые точки. Истребители, выйдя из пикирования, на бреющем пошли вдоль дороги.

— Стой! — не выдержав, заорал подполковник. — Провода!

Но было поздно. Первый «МиГ», полоснув по траве раскаленной струей выхлопных газов, со свистом промчался под высоковольткой и чертом ушел от земли, крутанув на наборе три великолепные бочки. Еще секунда — и он исчез. За ним — второй. Подполковник, сдвинув на затылок фуражку, с восхищением смотрел им вслед.

— Лихо! — сказал шофер.

— Лихо, — подтвердил Малышев. Вдруг его и без того тонкие губы решительно сжались, и он зверем метнулся в машину: — Гони!

— Куда? — растерянно спросил шофер.

— На аэродром!

…Никита зарулил на стоянку и только здесь в полной мере осознал, что они натворили: «Вышли из зоны — раз, под проводами — два и… Впрочем, и этого вполне достаточно… А у Татьяны сегодня последний экзамен… Ха-а-роший подарочек! Хоть на елку вешай!..» Он почувствовал неимоверную усталость, соль пота и горький привкус крови на прикушенных, словно чужих от напряжения губах.

Ашир Аширович быстро засунул под колеса колодки и, когда Никита спрыгнул на землю, привычно и знакомо цокнул языком.

— Цирк устроили?

— Цирк, — подтвердил Никита, метнув на Сережку злой, беспокойный взгляд. Тот, сидя на лавочке, дымил сигаретой. Ребята, окружившие его полукругом, молчали.

Заливался лишь жизнерадостный Леха Безуглов. Вытирая выступившие на глазах слезы, он похлопывал своего юного друга по плечу и беспрерывно вопрошал:

— Значит, под проводами?!

— Под проводами, — кивал Сережка.

— Так ты же мог всю нашу область без электричества оставить!

— А где Баранов? — спросил Никита.

— Там. — Ашир Аширович кивнул в сторону диспетчерской.

Никита подошел к ребятам. Алик, который чужие беды и неурядицы переносил так же болезненно, как и свои, тронул друга за плечо:

— Старик, не мучайся. Ну что такое пять нарядов вне очереди? Пять раз полы вымыть да в карауле ночку поторчать.

— А пятнадцать суток не хочешь? — сказал Леня, который во всем ценил пунктуальность и точность. «Точность — вежливость королей», — любил он повторять где-то вычитанную фразу. — Королей и летного состава.

— Едут, — сказал Миша.

К стоянке подъехал шахматпоклетчатый «газик» руководителя полетов Еремеева. Дверь с треском распахнулась, и из него с деловитой поспешностью выскочили Баранов и командир эскадрильи подполковник Малышев.

Баранов был мрачен и спокоен, и только яблоками раскиданные по лицу красные пятна говорили о том, какой немыслимый разнос учинило ему начальство. Зато маленький и юркий Малышев походил на потревоженную змею. Заложив руки за спину, он нервно пританцовывал, плотно пригнанная к короткой шее голова ходила в такт с туловищем, а расширенные, сухо блестевшие зрачки сверлили курсантов с такой неистовой яростью, что Никита, несмотря на жару, невольно поежился.

— Кто? — прошипел подполковник. Никита и Сережка, вздрогнув, вышли вперед.

— Они?

Баранов кивнул. Подполковник передернул плечами и брезгливо поморщился.

— Мазур, да?

— Так точно! — ответил Никита.

— Разрешите доложить, товарищ подполковник? — вытянувшись, спросил Бойцов.

Малышев ядовито улыбнулся и, изогнувшись, глянул Сережке глаза в глаза.

— О чем? Ты разве не знаешь, что за такие штуки гонят в три шеи? Не знал?! — взвизгнул он фальцетом. — Ты у меня всю жизнь на «кукурузнике» пахать будешь, поля дерьмом удобрять! Понял?

Сережка посерел, левое веко его непроизвольно задергалось.

— Нет…

— Что нет? — елейным голосом оборвал его подполковник. — Не понял? Хулиган воздушный!.. Сиять ремни! — вдруг заорал он, забыв, что ребята в комбинезонах. — Пятнадцать суток! Строгого!

— Пожалуйста, — проговорил дежурный офицер. — Прошу.

Ребята вошли в тесное помещение с низкими нарами, тускло освещаемое запыленной и зарешеченной лампочкой.

— Отдыхайте. — Офицер ушел.

Дверь гулко хлопнула, и наступила тишина. Жуткая тишина. У Никиты от непривычки даже заложило уши.

— Как в склепе, — подытожил Сережка, измерив шагами помещение. — Пять в длину, четыре в ширину. И душно. И воняет… Вот только чем? — Он потянул носом. — Мышами, наверное.

— Было бы неплохо, если бы ты заткнулся, — посоветовал Никита.

— Хорошо, что вдвоем посадили, — рассмеялся Сережка, к которому уже вернулось обычное веселое расположение духа. — Он был рад, что отделался легким испугом и не загремел из училища. — Одному подохнуть можно. От скуки и от безделья. А как же люди годами сидят? Да еще в одиночке? — Задав себе столь сложный вопрос, Сережка задумался.

— Дурак ты, Серега, и уши холодные, — сказал Никита. — Второй Черепков нашелся… Испытатель… Вы оба себе когда-нибудь шею свернете.

— Ну, кто себе раньше шею свернет — одному богу известно. Иногда бывает, что обстоятельства сильнее нас, — возразил Сережка.

— Я не про обстоятельства, а про бессмысленный риск. Какого черта тебя понесло под эти провода? — обозлился Никита.

— Никакого риска, старик, не было. Я к этому мероприятию детально подошел. Прикинул расстояние между столбами — больше чем достаточно, и высота позволяет, метров пятнадцать — двадцать. В общем, футболисту легче по воротам с одиннадцатиметрового смазать, чем летчику мимо этих перекладин проскочить. У тебя нет закурить?

— Нет, — сказал Никита.

— И у меня отняли. — Сережка вздохнул и понурил голову. — Я, старик, только одного не учел: я-то, так сказать, морально был подготовлен, а ты… мог растеряться. А в этом деле самое главное — нервы. Вернулся на аэродром, а тебя все нет и нет. Меня аж в дрожь бросило, еле сигарету ртом поймал.

— Я действительно растерялся, — сознался Никита. — За тебя страшно стало.

— На такие вещи со стороны, наверное, всегда смотреть страшнее, — сказал Сережка. — За это нам и всыпали. На полную катушку.

— На полную?

— А ты думаешь, выгнали бы?

— Сам удивляюсь, что мы еще не в штатском, — усмехнулся Никита.

— Не вытурили бы, — подумав, уверенно сказал Сережка.

— Это почему же?

— Мы, старик, перспективные. Никита схватился за бока и захохотал:

— А ты нахал, Серега, крепкий нахал.

— Нахальство — второе счастье. — Сережка почесал за ухом. — Где бы нам все-таки курева раздобыть?

— У курсантика, — сказал Никита. — Он там, по-моему, уже храпит.

— Верно. Как это я раньше не сообразил? — Сережка подошел к двери и негромко три раза стукнул.

— Чего тебе? — послышался глухой окающий бас.

— Во-первых, не тебе, а вам; во-вторых, дрыхнуть на посту не положено; а в-третьих, мог бы уже догадаться и угостить нас сигаретой.

Второкурсник недовольно засопел. Ответить в более развернутой форме ему явно мешала табель о рангах. К тому же он прекрасно знал, за что сидят ребята, и ничего, кроме симпатии и уважения к ним, не испытывал.

Дверь приоткрылась, и курсант протянул Сережке четыре сигареты и коробок спичек.

— Спасибо, — сказал Сережка. — Ты во сколько сменяешься?

— В восемь.

— Передай Черепкову… Знаешь его?

— Парашютист который?

— Вот именно, Парашютист. Так передай ему, чтобы, как стемнеет, притащил нам сигарет. Понял?

— Сделаю.

Дверь захлопнулась.

— Славный паренек, — сказал Сережка, — а главное — сговорчивый.

— Наш. — Никита жадно затянулся. — С Волги.

— А вот в школе, старик, — Сережка задумчиво потер подбородок, — ты, наверное, это тоже замечал: и парни неплохие, и котелок работает, а каши с ними не сваришь. Почему?

— Каждый свою лямку тянет, — сказал Никита, — а мы одну общую. В этом все дело.

Алик прибежал сразу после отбоя. Караульный, видимо предупрежденный своим напарником, пропустил его без звука.

— Как там Баранов? — спросил Никита.

— Свирепствует. Кричит: кого слова не берут, с того шкуру дерут. — Алик выудил из карманов сигареты и озадаченно осмотрелся: — Не Рио-де-Жанейро. Разве можно асов в таких хоромах держать? А вы тоже хороши, не могли предупредить… Я бы к вам с удовольствием присоединился.

— Нельзя, старик, — фыркнул Сережка, — больше двух — банда.

— Ладно, — обиженно протянул Алик и скороговоркой: — Какие ЦУ будут? Быстренько. А то у парнишки, — он скосил глаза на караульного, — пять нарядов вне очереди. Засекут — вместе с вами сидеть придется.

— В городе будешь — зайди к Татьяне, — сказал Никита.

— Обязательно, старик. Не воспользоваться твоим отсутствием — грех.

Никита улыбнулся.

— И объясни ей все… Толково и с юмором.

— Он такого наплетет, что она задумается: а не дала ли маху? — хихикнул Сережка.

Алик погрозил ему кулаком и захлопнул дверь.

Атмосфера в кабинете начальника училища была напряженной. Разговор шел долго, каждый выкурил уже не по одной сигарете, но к единому мнению собравшиеся так и не пришли. Обычно люди, сидевшие сейчас перед генералом Малининым, понимали друг друга с полуслова, но на этот раз в их единодушии произошел раскол, поэтому все испытывали неловкость.

Малинин, которому надоело гнетущее молчание, наконец не выдержал и, щелкнув портсигаром, придвинул к себе характеристики Мазура и Бойцова.

— Вы пишете, что это их первое нарушение, — обратился он к заместителю командира эскадрильи по строевой и физической подготовке капитану Левину. — Прежде, как я понял, они у вас ходили в отличниках и никаких особых проступков не совершали. Верно?

— Верно, — угнетенно ответил Левин.

— А что вы теперь скажете?

— Я отвечаю за дисциплину на земле, — снова ушел от прямого ответа Левин. — Летать их… другие учат.

— Понятно, — побагровел Малинин, поворачиваясь к Баранову. — Вам слово, капитан.

— Мне, товарищ генерал, трудно быть судьей. Это мои ребята, ребята талантливые, настойчивые, и поверьте мне на слово: они летчики милостию божьей. В общем, я воздержался бы.

— Значит, против исключения.

— Против.

— А вы, Евгений Николаевич? — обратился Малинин к Малышеву.

— Исключить! — сверкнул глазами подполковник. — Если б они в провода врезались!.. Я как представлю — у меня мороз по коже! Одинцова мы хотели выгнать за то…

— …что он накануне полетов выпил, — сказал Храмов, поднимаясь. — В этом его главная вина.

— Хорошо, — остановил его Малышев. — Я в любом случае за исключение. Простить — значит развязать руки другим.

Малинин раздраженно кивнул и посмотрел на Храмова:

— А вы что скажете?

Храмов встал и, одернув китель, задумался.

— Когда парню двадцать, он порывист и горяч и зачастую сдержанность старших расценивает как ревность, как недооценку своих еще скрытых талантов. Мазур и Бойцов во время своего полета наверняка думали о другом. — они хотели показать нам свое искусство, нестандартность мышления в бою, храбрость и волю.

— Авиация — не арена для трюков, — угрюмо заметил Малышев.

— Но разве Мазур трюкач? Бойцов ухарь, который летает только во имя риска, на потеху зрителей? Аудитории у них не было. Единственным очевидцем их мастерства оказались вы. Да и то случайно.

— Если я вас правильно понял, вы против наказания? — проговорил Малышев.

— Я не против наказания, наказание — это тоже воспитательная работа. Я — против исключения. Иногда легче отмахнуться от беспокойного человека, чем дать ему совет, где нужно — поддержать, когда нужно — предупредить. Мазур и Бойцов выдержали испытание на прочность, доказали, что современная техника им по плечу, и я предлагаю дать ребятам возможность исправиться. Думаю, они это поймут и оценят лучше, чем исключение.

— Ну и какую меру наказания вы предлагаете? — спросил Малинин.

— Самое страшное наказание для них — отстранить от полетов.

— Они уже наказаны, товарищ генерал, — вставил Левин. — Восьмые сутки сидят.

— Сидят? — удивился Малинин.

— Сидят, — нахмурился Малышев. — Пятнадцать строгого.

— Это меняет дело, — сказал Малинин. — Два раза наказывать за одно и то же — плохой тон. — Он задумался, затем повернулся к Баранову и сказал: — Когда отсидят, зайдите вместе с ними ко мне. Нам есть о чем поговорить…

Был вечер. Сережка, который уже смирился с положением заключенного и репутацией воздушного хулигана, преспокойно спал в своем углу. «Не тревожь тревоги свои, и тревоги оставят тебя», — сказал он беспокойно шагавшему из угла в угол Никите. И заснул. Мгновенно. Он вообще любил поспать. И теперь, когда представилась такая возможность; храпел чуть ли не двадцать четыре часа в сутки. Никита ему искренне завидовал. И он был бы не прочь таким образом скоротать время: проснуться, выбить на нарах зарубку — еще один день прошел — и снова на боковую. Но у него ничего не выходило. Как только он закрывал глаза, на душе становилось так тягостно и тоскливо, что он моментально вскакивал и с яростью попавшейся в капкан дикой кошки принимался мерить тяжелыми шагами комнату. Алик возник в проеме двери, как привидение.

— Не спишь? — спросил он тихо.

— Как видишь… — Никита горько улыбнулся, ожидая, что и Алик улыбнется ему в ответ. Но друг остался серьезен. Его это озаботило и насторожило. — Сдала она экзамен?

— Пятерка, — кивнул Алик.

— Ты ей рассказал?

— Понимаешь, старик… — Алик вдруг замялся. — Я решил ее не расстраивать.

— То есть как это… решил? Она же еще больше волноваться будет!

Алик отвел в сторону глаза и жалко улыбнулся:

— В общем, я не мог.

Никита рванул Алика за гимнастерку.

— Что с ней? — И голос его был так глух и безжалостен, что Алик не выдержал, нарушил данное Славке слово молчать.

— Нога сломалась, — сжавшись, пролепетал он.

— Нога?!

— Да не ее, самолетная…

Никита молча опустился на нары. Он почувствовал такую усталость, какую не испытывал после самых жестоких перегрузок, когда земля вздыбливается, поворачивается вокруг своей оси и все сливается в неудержимом вращении. У него защипало кончики пальцев, точно он отморозил руки. Никита поежился и только тут услышал страшно далекий, приглушенный расстоянием голос:

— Да ты не волнуйся, ну, побилась слегка… С кем не бывает? Отделалась одними царапинами…

— Где она?

— В больнице.

— В какой?

— В первой.

— Отделение?

— Хирургическое.

— Снимай ремень! Алик молча подчинился.

— И сиди здесь. Я вернусь. Скоро. До смены караула. — Никита опрометью бросился за дверь.

Курсант его даже не окликнул. Он, видимо, принял его за Черепкова и, довольный тем, что это непредвиденное свидание так быстро и благополучно закончилось и ему не нагорит, осторожно задвинул засов.

Сережка продрал глаза и недоуменно посмотрел на понурую фигуру Алика.

— А тебя за что?

— Понимаешь… — Алик развел руками.

— Кажется, понимаю. — Сережка вытащил из тайничка под окном сигарету и закурил. — Как дело было?

Алик рассказал.

— Да-а… — протянул Сережка, когда Алик поведал о случившемся. — Закон бутерброда знаешь? Падает всегда маслом вниз. Так вот, если Никиту вытурят из училища, это будет на твоей совести. Запомни. И объясни все Славке. Он что-нибудь придумает.

Алик нервно потер подбородком плечо и, нахмурясь, бросил на друга вопросительный взгляд.

— У него, не в пример некоторым, голова на плечах, а не кочан капусты, — пояснил Сережка.

Никита, держась в тени деревьев и стараясь никому не попадаться на глаза, пробрался к общежитию аэродромного персонала. Ему до зарезу требовался Леха Безуглов. Только он мог его выручить в данной ситуации. Во-первых, Леха был не трепло и на все курсантские выходки смотрел сквозь пальцы, а во-вторых, у него был мотоцикл, мощный «Юпитер», которым и решил воспользоваться Никита.

У Лехи было хорошее настроение. Он по случаю воскресного дня сходил в баню, крепко попарился и сейчас разгоряченный сидел за столом в майке и ужинал.

— Здравствуй, — сказал Никита, входя в комнату.

— Здорово, если не шутишь. Садись, чайку попьем. Варенье домашнее.

— Я к тебе по делу.

— Выпей, тогда и поговорим. — Леха невозмутимо улыбнулся. — Хорошее варенье.

— Некогда, Леха, — взмолился Никита. — Выручи, век благодарен буду.

— Сколько тебе? — Леха полез в карман за бумажником.

— Да не денег мне, мотоцикл. Часа на полтора. Безмятежные Лехины глаза недоуменно расширились, и он вдруг сказал:

— А тебя ж посадили.

— Леха, нужно, — чуть не взвыл Никита. — Беда у меня!

Леха достал из брюк ключи и бросил на стол.

— В сарае. Только не разбей.

Никита гнал мотоцикл, словно самолет на взлет. Придорожные деревья, телеграфные столбы мелькали призрачными видениями, все летело в стремительную белую мглу, рассекаемую резким, судорожным от рывков машины, узким лучом света фары. На колдобинах и ухабах мотоцикл подбрасывало и заносило. Никита, чтобы не вылететь из седла, всем корпусом подавался вперед, чуть притормаживал и снова до отказа выжимал газ. «Скорее, — торопил он сам себя. — Я должен ее увидеть». Немедленно, сию секунду». Его подхлестывали боль и нежность к любимой, страх и неверие в россказни Алика. Царапины, ушибы! Он-то летчик, его не проведешь, он знает, что такое самолетная авария!»

После грохота и рева мотоциклетного двигателя тишина больничных покоев показалась Никите нереальной и неправдоподобной.

— Мне необходимо увидеть Жихареву, — сказал он в приемной.

Медсестра устало подняла голову и осмотрела его долгим подозрительным взглядом. Ее, очевидно, смутил вид Никиты: заляпанные грязью гимнастерка и сапоги, мокрое от пота, осунувшееся лицо и лихорадочно блестевшие, расширенные зрачки.

— А вы ей, собственно, кто? — спросила она озадаченно и взглянула на часы. — У нас прием до восьми, а сейчас…

— Муж! — выкрикнул Никита. — Она разбилась!..

Что больше подействовало на сестру — окрик или магическое слово «муж», никто из присутствующих в приемной не понял, но только она молниеносно раскрыла журнал, и ее тоненький указательный палец быстро заскользил по графе с фамилиями поступивших больных.

— Что с ней? — не выдержал Никита.

— Не волнуйтесь, — уже мягче произнесла сестра. — Легкое сотрясение мозга и вывих плечевого сустава.

Никита облизал пересохшие губы и дрожащим голосом спросил:

— Можно мне ее увидеть?

— Только не задерживайтесь, — после некоторого колебания ответила сестра. — Возьмите халат.

Татьяна спала. Никита осторожно присел на краешек постели, поправил съехавшее набок одеяло и непроизвольно погладил Татьяну по волосам. Она открыла глаза, виновато улыбнулась и протянула ему руку. Рука была слабой и горячей. Никита даже почувствовал, как пульсирует в ней кровь. Он нагнулся и поцеловал ее в запястье.

— Больно?

Татьяна покачала головой.

— Зачем ты прибежал? Ведь тебе влетит. Или ты отпросился?

— Отпустили, — соврал Никита. — Только ненадолго.

— Ну, иди. — Татьяна снова улыбнулась, нежно и ласково. — Меня через неделю уже выпишут, и мы с тобой увидимся. Дома. Как твои дела?

— Нормально, — сказал Никита, с тоской подумав о своем идиотском положении: «Надо выпутаться. Во что бы то ни стало. Иначе… Что я скажу тогда Татьяне?»

Никита украдкой, чтобы не заметили другие больные, неловко ткнулся ей в губы и вышел.

Мотоцикл стоял у подъезда. Никита глубоко и облегченно вздохнул, закурил и, откинув ручку стартера, запустил двигатель. И вдруг услышал:

— Мазур!

Он обернулся. Перед ним стоял его непосредственный начальник капитан Левин. Никита похолодел. Только сейчас, сидя у Татьяны, он думал о том, как бы выкрутиться из этой истории… И вот на тебе, все лопнуло, как мыльный пузырь: побега с «губы» ему не простят.

— Мне тебя бог послал, — обрадовался Левин, залезая в коляску. — Гони. В часть. Я опаздываю. Понимаешь, — продолжал он, когда Никита тронул машину с места, — заказал междугородную и забыл. А разговор важный. — Вдруг лицо его вытянулось, и он посмотрел на Никиту так, как смотрят на явившегося с того света: — Мазур… а ты же на «губе»!

Никита хмуро кивнул.

— А каким же образом ты оказался в городе?

— У меня… жена… — Никита проглотил застрявший в горле ком.

— Насколько мне известно, вы не женаты, — обрезал Левин.

— Мы собирались, — промямлил Никита, но, взглянув в глаза капитану, вдруг с неоспоримой ясностью понял, что ничто и никто на этом свете ему уже не поможет. Какое кому дело до его любви и чувств? Ромеоджульеттовские времена канули в вечность, любовные страдания так же смешны, как похождения Остапа Бендера. И все его объяснения, человека военного, чья жизнь подчинена дисциплине, заданиям, полетам, будут глупы и наивны и похожи на лепет набедокурившего ребенка.

— Так зачем ты удрал в город? — снова спросил Левин. Голос его был крут и жесток, как стальной обруч, стягивающий бочку.

— По делу.

— Может быть, объяснишь, по какому? Никита потупился.

Левин улыбнулся, но так, что Никиту передернуло.

— Мне кажется, что вы любите свою профессию, Мазур, — сказал он вкрадчивым и тихим голосом, и эта елейная интонация сразу же заставила Никиту насторожиться и подумать о том, что Левин располагает информацией о его личности гораздо более обширной и достойной внимания, нежели его неофициальная прогулка в город. — Начальник училища несколько раз справлялся у меня о ваших успехах. — Слово «ваших» Левин произнес особенно отчетливо и раздельно, вложив в него свой, какой-то тайный и одному ему понятный смысл.

Никита, словно его уличили в чем-то нехорошем и постыдном, покраснел и отвел в сторону глаза.

— Вы поступили в училище по протекции? — спросил Левин.

Никита, с трудом разлепив дрогнувшие от обиды губы, с горькой досадой в голосе проговорил:

— Товарищ капитан, я люблю небо, вы… не совсем правильно обо мне подумали… Командир полка, в котором я служил, — друг Василия Федоровича Малинина, и я даже не знал, что он знает о моем существовании.

— Ах, вот в чем дело, — задумчиво, словно про себя, проговорил Левин. — Значит, это штучки Жихарева… Он всегда подбирает к себе в полк ребят из нашего училища.

Мазур остановил мотоцикл у штаба. Левин не спеша вылез из коляски и с любопытством заядлого мотоциклиста осмотрел машину.

— Это чья телега? Никак, Безуглова? Никита промолчал.

— Дисциплинка! — Левин крякнул и зашагал прочь. — Товарищ капитан! — Никита догнал Левина и в нерешительности остановился.

— Я слушаю, — предупредительно спросил Левин.

— Что мне будет? Вы понимаете… без неба я не смогу. Это все равно, что мне ноги отрезать!

— Не знаю, — подумав, сказал Левин, — но начальнику училища о вашем поступке мне придется доложить. Есть вещи, которые покрывать нельзя. — И он, козырнув, ушел.

Не менее жесткий и категоричный разговор произошел у Никиты с Барановым, и эта беседа по своим результатам и выводам повлияла на него гораздо более действенно и тягостно, нежели пятнадцать суток, которые он отсидел.

— Я, Мазур, — сказал Баранов, — сам когда-то был курсантом, я, дорогой мой, тоже имел привычку влюбляться до беспамятства, и это, наверное, неплохо. Но если ты будешь путать летные дела с сердечными, ты навсегда останешься недоучкой. А женщины, между прочим, посредственность не переваривают, они ее просто терпеть не могут. Но это — философия. Эту премудрость ты сам когда-нибудь постигнешь. А летать тебя учу я. Понял? И я из тебя сделаю летчика или выгоню к чертовой матери. Усвоил?

— Усвоил, — уныло выдавил Никита.

— Понятливый. — Баранов улыбнулся. — Ну, а для первого случая, чтобы до тебя все-таки дошло, что здесь не пансион для благородных девиц… — Капитан подтянулся и уже строго официально бросил: — Курсант Мазур, я вас отстраняю от полетов. На неделю. Финишером поработаешь. Ясно?

— Так точно, товарищ капитан, — обрадованно выдохнул Никита.

Он понял, откуда дует ветер, понял, что ребята не бросили его в беде, и не кто-нибудь, а именно Славка сумел убедить начальство, что все, что произошло с ним, чистой воды недоразумение. И он не ошибся. Все было так, как он и предполагал. Не учел он лишь одного: какой сюрприз приготовил ему под занавес Левин.