Уксус и крокодилы. 38 лучших рассказов 2006 года

Анна Ривелотэ ПЕРЧАТКА

Адам проснулся часа в два пополудни и долго лежал, кутаясь в плащ и глядя, как на потолке колышутся тени ветвей. Щека была липкой: рядом на полу стояла тарелка с остатками растаявшего мороженого. Похмелье было не болезненным, а скорее каким-то печальным. На кухне что-то брякнуло и звонко покатилось: кошки искали съестное. Адам вошел в кухню и увидел, что постель Евы пуста. Впрочем, как всегда в это время: Ева уходила на работу рано утром, но обычно она не успевала застелить кровать, и в складках разворошенного одеяла кошки нежились в остатках ее сонного тепла. На этот раз постель была прибрана, на покрывале белела записка. Ева оставила его.

Поначалу ждать было легко. Днем Адам выдумывал себе какие-нибудь хозяйственные дела, которые, впрочем, так и оставлял незаконченными: пробовал прибить полочку в коридоре, принимался мастерить туалетный столик к возвращению Евы. Вечерами заходил к приятелю выкурить трубочку у телевизора. Ночью музицировал. Паузы заполнял крепким красным вином, если удавалось раздобыть. Через неделю заметил, что паузы стали длиннее. Ева не возвращалась. Но мысль о том, что она может не вернуться никогда, наводила на него такой ужас, что он предпочитал эту мысль не думать. Иногда приходила Лилит. Лилит приносила вино и хлеб и молоко для кошек. Лилит мыла посуду и оставалась на ночь, С ней ждать было проще, однако вскоре Адам почувствовал, что уже не может выпивать столько вина, чтобы отогнать от себя мысль о невозвращении Евы. Дом, оставленный ею, стал для него невыносим. С наступлением темноты он выходил на улицу и подолгу ходил дворами. Он набрел на пятиэтажное строение, подготовленное к сносу, из которого выселили всех жильцов. Он заходил в пустые квартиры, курил, сидя на подоконнике. В разбитые окна дышал кладбищенским туманом бескрайний октябрь.

Адам перестал спать, и это сильно осложнило его жизнь. Во сне ожидание происходило как-то само собой, без усилий, а теперь сырые тоскливые утра чередой толпились на его пороге. Однажды рассвет застал Адама в брошенном доме. Глядя на светлеющее небо, он думал о том, как случилось, что его жизнь стала такой постылой и безрадостной. Возможно, он обижал Еву, возможно, бывал неверен и несправедлив. Но, видит Бог, он всегда любил ее, только ее одну. В горле стоял колючий ком, но плакать Адам не мог. Он свернулся клубочком на грязном полу и тихо, по-щенячьи, заскулил… Сколько часов прошло, прежде чем он поднялся, с трудом разогнув окоченевшие ноги, он не знал. И никакой перемены в себе не чувствовал.

Выходя из убежища, Адам внезапно периферийным зрением уловил некий блеск. Так, ничего особенного, просто стекляшка, но он остановился. На земле валялся маленький театральный бинокль, а рядом — кожаный чехол. Вещица показалась Адаму изящной; он счистил налипшие комья земли и долго вертел ее в руках, смотрел сквозь на окна своей квартиры, безусловно имея в виду тонкие руки Евы и ее длинные глаза. Поискав еще, он нашел исправный барометр, клетчатый шерстяной шарф и почти новую корзину.

Странная страсть овладела Адамом: целые дни он проводил там, где сносили дома, на свалках, в подвалах и на чердаках. Чужие вещи, валявшиеся тут и там, влекли его неодолимо. Вооружившись пачкой, он перерывал целые груды хлама, словно пытаясь разыскать свое пропавшее счастье. Если бы полгода назад кто-нибудь спросил его, счастлив ли он, Адам бы задумался. Если бы кто-нибудь спросил его, почему красивая славная голая женщина спит в его кухне одна, Адам не нашелся бы, что сказать. Все эти годы он в упор не видел своего счастья, а теперь он наказан. О, какое облегчение чувствовал он, таща домой мешок с бесполезным барахлом! Мысль о том, что Ева не вернется, была почти побеждена. Дома Адам разбирал находки, стирал тряпки, отмывал банки, чемоданы и безделушки. Горы вещей росли по углам, Лилит приходила все реже, оставшиеся без молока кошки беспрестанно кричали. Однажды Адам заметил, что в доме летает моль. Он купил нафталиновые шарики и переложил ими смердящее тряпье. Поддерживать порядок стало невозможно. Вещи сыпались отовсюду, расползались по всему полу; иногда ему казалось, что, если как следует прислушаться, можно уловить их шелестящий шепот, которым они в тоске призывают своих без вести пропавших хозяев.

Адам трудился без устали; от хлорки и стирального порошка его руки потрескались и покрылись пятнами экземы. При каждом прикосновении к куче хлама поднимались целые облака пыли, раздиравшей глотку. Адама мучил кашель, иногда он приходил в отчаяние, пытаясь разыскать в собственной квартире что-нибудь действительно нужное. И еще одно не давало ему покоя: в своих долгих скитаниях по помойкам он не однажды находил кожаные перчатки, но всякий раз лишь на одну руку. Правую. Сначала это открытие его позабавило, потом из любопытства он стал нарочно разыскивать повсюду перчатку на левую руку, но бесполезно. Одержимый идеей фикс, Адам даже загадал, что, если ему попадется хоть одна левая перчатка, это будет значить, что Ева покинула его не навсегда. Это будет весточка от Бога, подтверждающего в своей неизреченной доброте, что рано или поздно, еще в этой жизни, страданиям Адама придет конец. Воодушевленный, Адам бодрым шагом шел на свалку и возобновлял поиски.

Дома в специальной корзинке уже лежала добрая дюжина правых перчаток всех размеров, мужских и женских. Иногда Адам задавал свой излюбленный вопрос встречным на улице, в лифте или в магазине: «Почему люди всегда теряют только правую перчатку?..» Сначала морщил лоб, изображая тяжкий мыслительный процесс, а потом заливался смехом. Никто не знал, никто, кроме него, каким волшебным образом изменится его жизнь, весь мир, самый ход вещей, когда он найдет перчатку на левую руку!

Как-то раз ему попалось на глаза превосходное кримпленовое платье в китайском стиле, с асимметричной застежкой. После стирки, придирчиво оглядев находку, Адам пришел к выводу, что для хрупкой Евы платье широковато, а для Лилит — слишком длинное. Тогда он примерил его на себя, прямо поверх брюк. Эффект оказался потрясающим. Платье сидело как влитое, плотно облегая торс, и совершенно не стесняло движений.

А самое главное, это было все равно что надеть на себя шкуру Евы, ее горячую, атласную, ароматную кожу. Отныне Адам выходил на поиски волшебной левой перчатки только в платье, надевая сверху для тепла куртку и алую вязаную шапочку, по которой его узнавала местная детвора, кидавшая в него сосновыми шишками и репьем с криками: «Перчатка! Перчатка идет!»

Пришла зима. Пустой дом снесли. Искать вещи под снегом было очень трудно. Темнело рано, и иногда приходилось выходить из дома с фонарем. Если бы Адаму до зарезу не нужна была эта перчатка, он сидел бы в тепле, перебирая свои сокровища, в окружении кошек. Но он понимал, что так не может продолжаться вечно, проклятую перчатку надо разыскать как можно скорее, иначе он окажется в аду раньше собственной смерти. И вот однажды, когда Адам, окончив дневные труды, брел к дому, волоча за спиной детские санки, нагруженные барахлом, он заметил на автобусной остановке некий предмет, чернеющий на снегу, как крыло мертвой птицы. Сомнений быть не могло: это была перчатка. Сердце Адама забилось, он выпустил из рук веревку и поспешил к перчатке. Он упал перед ней ка колени и низко ей поклонился. Он осторожно взял ее в руки и проверил расположение большого пальца. Он запрокинул голову и улыбнулся небесам благодарной щербатой улыбкой, шире и светлее которой в этот миг было не сыскать. Он засунул руку внутрь чудесной находки. И улыбка сошла с его лица, сменившись гримасой недоумения, отвращения и ужаса. Адам сидел в снегу, разглядывая черную кожаную перчатку на левую руку, и не знал, что ему думать. У перчатки было шесть пальцев.

Первые несколько дней Ева просто проспала. Приходя с работы, тут же валилась в постель, чтобы утром вылезть из нее такой же измотанной и уставшей. Проспала она и всю субботу, а под вечер отправилась на улицу подышать воздухом. Воздух был дымным и прохладным, дверь подъезда открылась прямо на Садовое кольцо — именно из-за этой двери Ева польстилась на тесную и темную квартирку. По улице в обе стороны с шумом текли потоки автомобилей. Те, что ближе, несущиеся слева направо, освещали дорогу белым огнем фар; те, что дальше, справа налево, тускло мигали красными огоньками стоп-сигналов. Еве подумалось, что первые — души праведников, направляющиеся в рай, а вторые неумолимо затягивает воронка преисподней. Вот только в каком автомобиле ни окажись, у тебя будет две пары огней. Ева зашла в винный магазин и долго стояла у витрины. Ей хотелось красного вина, но из-за мыслей об автомобилях ее выбор склонялся в пользу белого, к тому же красное напоминало об Адаме.

Ева вышла из магазина, держа под мышкой бутылку шардоне, завернутую в шелковую бумагу. Ее сердце пело. Она собиралась отпраздновать свою свободу. Она восхищалась собой. Как все-таки бывает приятно принять решение, меняющее всю твою жизнь, принять перемены, которые несет твое решение, и знать, что только ты сама отвечаешь перед собой и перед Богом за все, что с тобой произойдет. Из дома Адама она забрала лишь самые красивые и дорогие сердцу вещи, расставив и разложив их на новом месте тщательно и с любовью. Она оделась в китайский халат с тиграми, зажгла благовония и свечи и уселась с бокалом, впервые за долгие месяцы упиваясь тишиной. Ева представляла себе свою новую жизнь, размеренную, уютную, где каждое действие будет наполнено смыслом и красотой. Жизнь без Адама с его неровным настроением, ночными музицированиями, шумными пирушками, беспорядочными связями, пустыми карманами и невыполненными обещаниями.

Это правда, все совместные восемь лет были прожиты в любви, но Адам и понятия не имел, как она страдала. Для Евы одной из насущных потребностей была потребность в красоте; она созидала — Адам рушил, не со зла, а просто по неловкости. Он не понимал, никогда не понимал, для чего ей дорогие платья и шляпы, в которых нельзя выйти из дома, кремы, о которых он говорил, что в их состав входит «сперма бабая», и зачем тратить пятьдесят долларов на ужин в ресторане, когда можно на пять наесться дома до отвала. Не понимал, зачем принимать цветы от мужчин, с которыми не собираешься переспать, и зачем, ложась в постель, класть у подушки страусовое перо. Но теперь, когда она одна, все будет по-другому.

Воскресным утром Ева долго нежилась под душем, причесывалась, натиралась лосьоном и накладывала макияж. Затем оделась — неброско, по-городскому, но с изыском — и отправилась на прогулку по бульварам. Пила в кафе горячий шоколад, томно курила на скамейке греческие сигареты, кутаясь в кашемировое пальто, потом полтора часа неспешно ходила по книжному магазину, выбирая зарубежный роман. Она чувствовала себя совершенно счастливой, прекрасной и бессмертной. Случайно повстречалась с приятельницей, на вопрос «Как дела?» стрельнула длинными глазами и произнесла напевно: «Ушла от Адама…» Наслаждалась паузой в беседе. Проголодалась, зашла в ресторан, заказала морской коктейль и бокал белого — решила отныне пить только белое, пусть это будет ее фишка. Пока несли заказ, смотрела в окно и вдруг заметила, что плачет. Морские гады не лезли в горло; от страха она вся покрылась коркой ледяного пота. Залпом осушила бокал, пролив на скатерть: руки тряслись. «Что со мной, Господи, что со мной?» — в ужасе шептала Ева мидиям и осьминогам. Мидии и осьминоги молчали.

Домой Ева ехала на такси: внезапно смертельно устала. Лежала на диване лицом вниз, как была, в одежде, и под кожей у нее сквозняком гулял незнакомый ментоловый холодок. На работу не пошла, сказалась больной, ходила из угла в угол, обняв себя за острые плечи, готовила зеленый чай, разливала по чашкам, и полдюжины их остывали где попало. Ева представляла, как хаос и безумие заполняют жизнь Адама, его дом, его душу, и не замечала, что те же гости стучат в ее собственную дверь. К вечеру она сдалась и забралась под одеяло; ее лилейное лицо чернело, как очищенная картофелина на воздухе. Через час, так и не заснув, Ева достала из шкафа ярко-желтое шелковое платье в оборках, заказанное у портного несколько лет назад по случаю какой-то вечеринки в стиле хиппи. Это было любимое платье Адама, и она взяла его с собой как сентиментальную ценность. Надев платье, Ева почувствовала, как ледяные челюсти страха медленно разжимаются, выпуская ее затылок, легла в постель и мгновенно уснула

Желтое платье стало единственным доспехом Евы, без него она больше не чувствовала себя в безопасности. Побродив по магазинам, она подобрала к нему желтые сапоги и сумку, потом желтые перчатки, колготы и шапочку. Когда настал черед желтого пальто, Ева обнаружила, что на него не хватает денег, и заняла у коллеги. За пальто последовали желтое белье, желтая посуда и простыни, носовые платки и часы. Ева стала рабой желтого цвета, ей было трудно отказаться от покупки, если вдруг на ее пути встречалось что-нибудь желтое. Ее неприкосновенный банковский счет таял; теперь она читала книги, только если те были в желтой обложке, курила сигареты лишь из желтых пачек, морщась, ела кукурузную кашу и с омерзением отделяла яичные белки от желтков. Вкус лимонов и ананасов давно потерял для нее былую прелесть, несколько раз ее чуть не сбивали машины, когда она переходила дорогу на желтый свет.

Мысли об Адаме кружились вокруг нее непрерывно, как желтые осенние листья, но она словно поклялась не замечать их. Ни здесь и ни там, парила она в своем нелепом наряде, отрешенная, диковинная желтая цапля. На службе она часто подолгу сидела, уставясь в окно или в монитор, и привлечь ее внимание к работе становилось все труднее. Кончилось тем, что директор, вызвав ее к себе, напомнил, что в корпорации таки существует неоднократно нарушенный ею дресс-код и что если она желает упорствовать, то может поискать себе другое место, более соответствующее ее артистической натуре. Не дослушав, Ева вышла из кабинета, потом из приемной, потом из лифта, потом из здания, позабыв внутри свои желтые сумку и пальто. Январский ветер мгновенно пронизал ее бисквитное тело, но возвращаться ей не хотелось. Она поймала желтое с шашечками такси и за недолгий вялый минет доехала до дома Адама.

Из-за двери доносился удушливый запах нафталина и кошачьей мочи. Адама не было дома. Ева уселась на коврик и стала ждать. Со стороны могло показаться, что она глубоко задумалась, но на самом деле в ее голове было абсолютно пусто. Адам нашел ее, продрогшую, через пару часов. Она сидела, подтянув колени к подбородку, и осоловело хлопала ресницами, выкрашенными золотой тушью.

Бетти Даниловна была не в духе. Нет, это слишком слабо сказано — она была в ярости. Сосед сверху опять залил ее. С трудом запрокидывая голову в седых кудряшках, она пыталась оценить масштабы бедствия. На потолке, рисунком напоминающем леопардовую шкуру, тут и там набухали крупные капли. Бетти Даниловна на лифте поднялась на один этаж и остановилась перед дверью. Отчетливо слышался плеск воды и, кажется, пение птиц. Наверное, вдобавок к кошкам этот придурок завел еще и канареек. Старуха постучала в дверь. Потом еще и еще. Ответа не последовало. Тогда она нагнулась к замочной скважине и позвала: «Адамка, черт собачий, открывай! Открывай по-хорошему! Я тебе перчатку принесла, слышь, охломон!»

Внезапно дверь отворилась, и Бетти Даниловна чуть не упала на соседа. Адам стоял перед ней, улыбаясь, совершенно нагой, смуглый и белозубый. Его лицо источало свет, а кожа — дивный аромат. У его ног лукаво жмурились две кошки, а за спиной, провалиться Бетти Даниловне на этом месте, журчал в изумрудной траве прозрачный ручей. В квартире, если это пространство можно было назвать квартирой, не было ни стен, ни окон, ни потолка. Были небо, огромный фруктовый сад, залитый солнцем, невиданные цветы и птицы. Невдалеке Ева лениво болтала в воде длинными ногами, и из одежды на ней был только венок из одуванчиков. «Итить-колотить!» — изумленно выдохнула Бетти Даниловна, и в этот момент обитая дерматином дверь в Эдем захлопнулась перед ней.