Улыбка гения

Глава первая

Дорога для русского человека давно стала частью его жизни, а иногда и главным смыслом. Видимо, сказались давние обычаи ушедших в прошлое кочевых племен, растворившихся среди вобравшего их славянского многоголосья, дав знать себя привычкой к непрестанному перемещению на просторах Российского государства, где отмахать сто верст за день считалось делом привычным и обыденным.　

Потому любую дорогу русский человек, принимает с радостью, стараясь тем самым убежать, отрешиться от повседневной суеты, надеясь, что на новом месте все будет не так, начнется новая жизнь, полная радости и надежд на лучшее.　

Хотя в глубине души каждый путешественник понимает, прошлое никуда не денется, его не выкинешь из памяти, как стоптанную обувь, купив новые, еще не знавшие властной хозяйском ноги сапоги или штиблеты, дай срок и они придут в негодность, потребовав замены.

Так и человек, прибывший на новое место, долго примеряет его к себе, приспосабливаясь сам, а через год-другой ему и там становится тесно, и он ищет причину, чтоб вновь умчаться куда-то в надежде за неугасимой мечтой о несбыточном счастье и радости бытия.　

Особенно остро живет подобная страсть к обновлению и смене обстановки среди молодых людей, стремящихся побыстрей, иногда навсегда, вырваться из сковывающих его родительских оков и правил. Подталкивает его к тому прежде всего юношеская мечтательность, беспечность и надежда на несбыточную свободу и вольность поступков. Чаще всего по прошествии многих лет он начинает той самой свободой тяготиться и готов поменять ее на семейный покой, домашний уют, достаток, обрекая себя тем самым на новые ошибки и страдания. Блажен тот, кто обретет любимое дело, преданную и понимающую жену и верных друзей. А вот этого никто ему обещать не может. Главное при том не потерять веру в собственные силы и предназначение, что зависит не только от него самого, а в большей степени от Господа Бога, указующего путь каждому верящему в Него.　

Так и Дмитрий Менделеев, закончив столичный педагогический институт, поспешил расправить крылья и умчаться подальше от петербургских туманов, солдатских казарм; бесконечных проспектов с их устойчивым кисло-сладким ароматом конского навоза. От всего этого ему давно хотелось освободиться, отринуть прочь, забыть навсегда все, что он пережил в студенческие годы, оставшись один в чуждом ему, незнакомом городе.　

Первым потрясением в студенческую пору для него стала смерть матери. Он тогда и сам находился на грани между жизнью и смертью, непрерывно кашлял, кружилась голова, сил хватало лишь добраться после занятий до кровати и заснуть без сновидений. Несколько раз Дмитрия направляли на излечение в университетский лазарет, где он, пролечившись неделю, просился на выписку, поскольку не мог вылежать без дела положенный срок и уходил, не слушая советов старых врачей.

Меж тем они сочувственно относились к нему, пытаясь задержать подольше, пугая осложнениями и перспективой стать инвалидом, а то и того хуже. Однажды кто-то даже неосторожно напророчил скорую смерть бедному студенту. И это так на него подействовало, что он неожиданно начал чувствовать себя намного лучше: куда-то пропал кашель, прошло ненавистное головокружение, и мир заиграл совсем иными, яркими, красками, словно северное, о котором Дима слышал у себя на родине.　

Но вот смерть матери, стоило ему только вспомнить об этом, долго, едва ли не навсегда, оставалась в памяти. Той осенью, поступив в институт, он начал ходить на лекции и, хотя долго привыкал к новой обстановке, смене климата и чувствовал себя не важно, но вот Мария Дмитриевна начала болеть еще в дороге, до поры до времени крепилась сколько было сил, пытаясь скрыть от сына и дочери Лизы, жившей с ней, свой недуг. Но после очередного сердечного приступа, сопровождавшегося затяжным кашлем, согласилась лечь в больницу. Она успокаивала детей, хотя ясно понимала, что дни ее сочтены, а потому попросила принести в палату старинную семейную икону, привезенную из Тобольска, и успела подписать ее своему «последышу», после чего начала медленно на глазах у детей угасать.　

Лиза сидела возле нее неотступно, урывками спала, устроившись на диванчике в коридоре, а Дима, не рискуя пропустить занятия, прибегал в больницу лишь под вечер.　

Врачи и нянечки уже издали узнавали его, сочувственно здоровались, и однажды один из них остановил его в коридоре и, не глядя в глаза, предложил с ним пройти в полутемный подвал. Ничего еще толком не поняв, юноша пошел за врачом, но что-то уже подсказывало ему о случившемся, потому как сердце в груди сжалось, а в ушах нарастал глухой гул. Когда они зашли в подвальное помещение, первое, что он увидел, была горящая свечка и фигура священника, что-то читающего вслух. Навстречу ему шагнула плачущая Лиза, неловко обняла и прошептала: «Димочка, братец… она так тебя ждала, а ты не шел».

На низком помосте лежала их мать, и она показалась ему намного ниже, чем была в жизни, обострились черты ее лица, ввалились щеки, бескровные губы плотно сжаты, седые волосы, кроме нескольких прядей, покрыты слившимся с ними белым платком, сухие пальцы рук сведены на груди. Ему хотелось припасть к ней, заплакать, как сестра, но его стесняло присутствие врача и батюшки. Он беспомощно оглянулся по сторонам, словно ища чьей-то поддержки, поскольку ранее за него все кто-то решал, направлял, подсказывал, и вот впервые теперь он должен был действовать самостоятельно. И Лиза смотрела на него с надеждой, видя в нем мужчину, который знает, как должно действовать, и последнее слово должно остаться за ним. И только тогда он понял, что значит остаться в этом мире без чьей-либо помощи и поддержки, совсем одному, несмотря на то что там, в Сибири, у них жили старшие сестры и братья. Но те, находясь в нескольких месяцах пути, вряд ли могли чем-то помочь, а Лиза, жившая все годы под материнской опекой и даже не сумевшая или не пожелавшая взвалить на себя семейные хлопоты, не обзавелась собственной семьей, а потому была для него плохой советчицей. Оставалось одно — обратиться за помощью к знакомым, перебравшимся несколько лет назад из Тобольска в столицу, с которыми они, приехав сюда, поддерживали дружеские отношения, а в доме вдовы генерала Скерлетова даже сняли комнату.　

…И вот теперь, после окончания института, заняв место в дилижансе он отправился по месту своего назначения на службу учителем, как и некогда его отец, в Севастополь, а в голове вновь и вновь возникали картины из недавнего прошлого, прочно врезавшиеся в память, словно высеченная надпись на могильной плите.　

Учеба в институте ничуть не походила на гимназические занятия, тут не нужно было зубрить, отвечать наизусть, не делая ошибок, посещать без разбора все занятия подряд. Ему все было интересно и внове. Преподаватели обращались к студентам, как к равным и, казалось, не учили их своим предметам, а делились тем, что знали сами, не скрывая, что знания их не беспредельны и в любой науке еще много предстоит найти и открыть.

Именно перспектива новых открытий, какая-то тайна и загадка, побуждали его рыться в книгах, читать разных авторов и, если чего-то не понимал, спрашивать у преподавателей Те в свою очередь, оставались с ним после занятий, с улыбкой объясняли трудные места, подсказывали, у каких авторов тот или иной вопрос изложен более подробно.　

Вскоре многие педагоги стали выделять за пытливый ум и часто задаваемые вопросы Диму Менделеева из числа прочих студентов, приглашали его к себе при постановке новых опытов, поручали готовить приборы для проведения занятий. И руководство института пошло навстречу подающему надежды молодому человеку, и он был принят на вакансию в лабораторию минералогии.　

Об этом он мог только мечтать. Все было бы хорошо, но случилось очередное несчастье, для Дмитрия особо чувствительное: тихо скончалась сестра Лиза, и он остался совсем один в огромном городе. Это была уже четвертая смерть близких ему людей, случившаяся буквально на его глазах за последние несколько лет. Судьба словно испытывала его на прочность, дав возможность жить дальше. У одних это рождает равнодушие к жизни, другие, наоборот, радуются каждому новому дню. Он пока не делал никаких выводов, хотя где-то в глубине души понимал: все происходящее не зависит от его воли и случается помимо людских желаний и предположений. И в этом есть какая-то своя система и последовательность, но разгадать ее простому смертному не под силу.　

Он не унаследовал слепой веры в божественное предназначение, какую имела его мать, но очень желал хотя бы одним глазком заглянуть в Божественный механизм Творца, согласно воле которого все происходит в мире. Он верил в силу и возможности науки, хотя и сознавал, она пока даже на шаг не продвинулась к разгадке сущности бытия, так что начинать надо с поисков основ устройства всего, что нас окружает. Безусловно, все предметы вокруг созданы по каким-то своим принципам и законам, но между ними есть пока еще неясная связь и сходство. Люди тоже при всей их схожести различны, но при этом каждый их них индивидуален. Так и все окружающие нacв ещества — едины. В этом он был глубоко убежден и собирался доказать, используя те знания, что получил за годы учебы.　

Дорога из Петербурга в Симферополь проходила через Москву, где он ненадолго заглянул в дом покойного дяди — Василия Корнильева, обнялся с его дочерями, переночевал у них, вспоминая, как они с Лизой и матушкой провели здесь когда-то зиму. В этом доме ему довелось встретиться с уже тяжело больным Николаем Васильевичем Гоголем, самым загадочным человеком из всех русских писателей. Он умер через год после смерти дяди и не мог присутствовать на похоронах его из-за плохого самочувствия.　

Диме запомнились его слова, произнесенные как бы человеком, глядящим на все происходящее откуда-то сверху: «Тяжко придется таким вот молодым людям. — При этом он глянул из своего угла в его сторону. — Они даже не представляют, какие испытания их ждут… И не всем суждено будет их пережить».　

Василий Дмитриевич попытался свести его слова к шутке, мол, они молодые, им все по плечу. На что Гоголь возразил: «Молодые телом, а душой старики…»　

Дима тогда не понял их значения, но, уже находясь в Петербурге, осознал их смысл. Действительно, многие из его однокурсников вели себя по-стариковски, высказывая вечное неудовольствие всем происходящим, и больше походили на монахов, чем на студентов.　

И вот теперь он вновь в дороге, попросившись сесть на козлы рядом с кучером из-за тесноты дилижанса. Четверка лошадей резво бежала по русской равнине, увозя его все дальше от столичной суеты к морскому побережью, куда ему советовали отправиться доктора для окончательного излечения наследственной болезни многих сибиряков, прозванной чахоткой. 　

…Чем дальше на юг продвигался дилижанс, тем более сочными красками окрашивались близлежащие поля и видневшиеся вдали полоски леса. Червонным золотом наливалась рожь, серебром отливали овсяные колосья, а вдоль деревень стояли шеренги подсолнухов, повернув к жаркому солнышку свои чернявые, с желтыми лепестками вокруг, пучеглазые головки. В стороне от тракта невольно притягивали взор путника яблоневые сады, источающие медовый запах, разносящийся на много верст кругом.　

Так со сменой пейзажа менялось настроение молодого человека, едущего всего лишь на первую в своей жизни службу, еще плохо представляющего, как сложится его дальнейший путь.　

Ему вновь вспомнилось, как он буквально выбивал в министерстве свое назначение на юг, к морю, поскольку там министерские чинуши по незнанию, а то и нарочно, перепутали географические точки. Если первоначально ему было обещано место в Одессе, то по воле безграмотных канцеляристов он, как оказалось, должен был ехать в Симферополь, поблизости от которого шли военные действия. Не помог даже устроенный им в министерстве скандал. Слухи об этом быстро дошли до самого министра, и тот вызвал к себе неуступчивого назначенца и по-отечески посоветовал ему не бунтовать, а смириться с неизбежным. От этих воспоминаний Дмитрий улыбнулся и придержал рукой чуть не сорванную ветром с головы шляпу.　

Да, как говорится, против рожна не попрешь. Спорить с министром — себе дороже. Но вот чего он не испытал, так это раскаяния. Знал, тот, кто смирился, отступил, не способен на большее. А он готов перевернуть мир и обустроить его на свои манер. И эта мысль вновь вызвала у него улыбку…　

Кучер, заметив это, покосился в его сторону, тоже улыбнулся и спросил, пытаясь пересилить встречный ветер:　

— Что, барин, видать, зазнобу свою вспомнил, коль так лыбишься. Я вот в твои-то годы уже двух деток имел, но тоже на девок и баб заглядывался. Бывало, на ночлег где остановимся, обязательно хозяйская дочь мне подмигнет тайком, пока родители не видят… 　

— И что потом? — поинтересовался Дмитрий. — Ты ей тоже подмигнешь и дальше поехал?

— Не скажи… скрывать не стану, всяко бывало. Тут как повезет. У меня про такой случай всегда были подарки припасены: ленты там разные, колечки, хоть и медные, но смотрятся богато. У девок глаза сразу таким огнем горят, не передать. Выйдем во двор и… — Он неожиданно замолчал.　

Дмитрию стало интересно, и он спросил:　

— Ну а дальше что? Чего замолчал?　

— А то сам не знаешь, — вдруг зло оборвал его тот, — чего пристал. Может, я напраслину на девок тех возвожу, а ты и уши развесил. Знаю я вас, барчуков, вы знаете всё, а потом донос напишите, а мне отвечать. — И он окончательно замолчал, не желая продолжать разговор.　

Озадаченный Дмитрий не решился что-то возразить ему, понимая, вряд ли кучер изменит свое мнение на его счет, а потому вернулся к своим воспоминаниям, тем более что и он, как на грех, тоже свел знакомство с молодой и весьма образованной попутчицей, ехавшей вместе с престарелым отцом из Петербурга в Москву.　

Она охотно назвала ему свое имя — Анна, и даже предложила заглянуть к ним на Остоженку, где спросить дом Сошниковых. Но тогда он не придал тому значения, тем более не планировал надолго задерживаться в Москве, а вот сейчас корил себя за это. Всё равно сроки его приезда в Симферополь не оговорены, мог бы и пожить у родственников денек-другой, ничего бы не случилось. Глядишь, встретился бы с Анной погуляли с ней по московским улочкам, заглянули в тенистый парк, где… Он только лишь представил, как сидит рядом с девушкой, плотно к ней прижавшись на лавочке, под темной липой, и нежно держит ее ладонь, подносит к своим губам и… Все в нем затрепетало, он тягостно вздохнул и заметил, как кучер, исподтишка наблюдавший за ним, хмыкнул и спросил с издевкой:

— О чем вздыхаешь, барин? Поди зазнобу свою вспомнил? Раньше надо было вздыхать, вчерашний день назад не воротишь, не рви душу.

Дмитрий от неожиданности вздрогнул и тут же попробовал разуверить того:

— Вовсе нет. Не о том подумал. Некого мне вспоминать.　

— Так я и поверил, — хохотнул кучер, — ничего, на юге найдешь себе какую-нибудь молдаванку погорячее, враз о прежней забудешь. Все они, девки, одинаковы, только подходец к ним особый требуется. Эй, пошли, родимые! — прикрикнул он на лошадей и щелкнул в воздухе кнутом, не особо ожидая ответа от своего пассажира.　

Да и самого Дмитрия стал тяготить этот двусмысленный разговор с непонятными намеками, когда простой мужик дал ему понять свое превосходство в житейских делах, не оставив при том возможности даже постоять за себя. И он, поняв, что хоть и говорят они об одном и том же, но на разных языках и вряд ли когда смогут до конца понять друг друга, хотя язык тот един для них обоих.　

На подъезде к Воронежу навстречу им стали попадаться обозы с ранеными солдатами, которых везли из-под Севастополя. Они двигались, не обращая внимания на встречные экипажи посреди дороги, словно демонстрируя свое пренебрежение и плохо скрываемую злость к штатским, не пожелавшим разделить их тяготы. И даже во взглядах раненых читалась ничем не прикрытая неприязнь к чистым и ухоженным пассажирам дилижанса, с любопытством их разглядывающим. И в то же время в их понурых, сгорбленных фигурах читались сквозившая многодневная усталость и равнодушие к своей участи.　

От этого Дмитрию стало как-то не по себе. Совершенно неожиданно он почувствовал себя виновным в потерях и поражениях русской армии, случившихся в Крыму. А еще невольно решил, не просто так местом его назначения стал Крым, значит, где-то свыше было принято об этом решение, причем вопреки его воле. Выходит, то Божья воля отправила его подальше от родного дома, от столицы, на относительно недавно присоединенный к России полуостров, еще не успевший вобрать в себя основы европейской цивилизации, но уже ставший предметом раздора между Европой и Россией — страной, стоявшей все еще на согбенных спинах закрепощенных мужиков. Может, потому и проигрывали войну, что скрепы те вдруг треснули и обнажили многочисленные язвы некогда процветающего и победоносного отечества?　

Мысли о своем предназначении надолго отвлекли Дмитрия от реальности, и он пришел в себя лишь от того, когда ощутил, что дилижанс остановился, съехав на обочину дороги, пропуская увеличившийся поток телег с ранеными.　

— Давно стоим? — спросил он, приходя в себя.　

— У нас часов не имеется, — неприязненно ответил кучер, даже не взглянув в его сторону, — вам, поди, лучше знать сколь времечка прошло.　

— Вот беда, но и у меня часов нет, улыбнулся ему Дмитрий, — не заработал пока на них. Были у покойного батюшки, так они теперь у старшего брата, а я вот по солнышку жить привык. Так даже удобнее.　

Его слова, видимо, тронули кучера, и он уже более миролюбиво поинтересовался:　

— Один брат-то али еще имеется?　

— Есть еще один, он тоже в Сибири живет…　

— Поди, и сестры имеются, — поддержал разговор его собеседник, раскуривая небольшую длинную трубку с вырезанным из кости мундштуком.　

— А то как. Есть и сестры. Их трое осталось, и тоже в Сибири. Нас в семье всего было четырнадцать детей у родителей. Вот только другие поумирали.　

— На все божья воля, — искоса глянул на него собеседник, — чего ж они в Сибири делают? По своей воле люди туда вряд ли поедут.　

— Всякое бывает. В Сибири ничуть не хуже, чем в других местах. Там такие же люди живут.　

— Не могу знать, не бывал там пока и, дай бог, не попаду.　

В это время образовался просвет в череде встречных телег и обозов, и кучер подхлестнул лошадей, норовя проскочить. Но едва проехали полверсты, как опять встали, а впереди до самого горизонта тянулась бесконечная лента повозок, извиваясь на поворотах, пропадая на спусках в овраги, словно гигантская змея выползала из своего логова.

Глава вторая

…Симферополь встретил путников настороженно и неприветливо. С городских пустырей и окраин поднимались густые клубы дыма, распространяя запах горелого мяса от трупов сжигаемых лошадей и павшего скота. Над городскими улицами вздымалась серая пыль, оставленная проезжающими по ним арбами, запряженными парой быков. Дмитрий никак не мог понять, что за дикие крики раздавались из самых разных мест, пока ему не объяснили, что их издают сотни верблюдов, участвующих в перевозке оружия в самые удаленные уголки полуострова. При этом вся трава вокруг города была съедена или вытоптана все теми же животными, что наряду с людьми терпели тяготы и лишения, умирали под пулями и ядрами и, будь на то их воля, давно бы сбежали от происходящего ужаса.

Казенная гимназия находилась на Екатерининской улице в двухэтажном здании, но занятия в нем велись лишь внизу, поскольку второй этаж был занят ранеными солдатами. И хотя дилижанс прибыл в город поздним вечером, Менделеев решил сразу отправиться в гимназию и попытаться отыскать директора, который должен будет помочь ему определиться на квартиру. К тому же, как он узнал, цены на жилье в связи с войной поднялись до немыслимых высот, и полученных им при отъезде денег вряд ли могло хватить даже на неделю. На его счастье, директор жил неподалеку от гимназии и, когда за ним послали, немедленно явился, чтоб познакомиться с вновь прибывшим молодым учителем.

— Надворный советник Дацевич, — представился он и добавил: — Сослуживцы зовут меня чаще всего по имени-отчеству. Как-то, понимаете, по-домашнему, по-людски, без излишеств. Так что и вам рекомендую: Семен Семенович. А вас как звать-величать, молодой человек?

Менделеев назвал себя и задал вопрос, который мучил его больше всего:

— Не подскажите, где лучше жилье снять? И, знаете, чтоб подешевле. Признаюсь честно, особыми деньгами не располагаю и помощи ждать мне тоже неоткуда. Так что буду вам весьма обязан…

Дацевич оглядел его с головы до ног, зачем-то втянул носом воздух, принюхался, а потом спросил, понизив голос и наморщив лоб:

— Случаем не пьете? Лучше сразу скажите, чтоб время не занимать. А то ведь всё одно дознаюсь.

— Как можно? — отшатнулся от него Менделеев. — Ни-ни…

— Может, к картам пристрастие имеете?

— Случалось, перед экзаменами с друзьями играл, чтоб голова отдохнула, но никак не на деньги.

— Куда ж вы, сударь, деньги свои потратили? — всё так же строго и пристрастно продолжал директор. — Знаю вас таких, встречал: напросятся на службу, а потом такое вытворяют, не приведи господь.

Менделееву надоели эти подозрения, возникшие на первых парах, и он запальчиво ответил:

— Не имеете оснований такие вопросы задавать. Тем более ни на чем не основанные. Или вы господину министру не доверяете, лично направившего меня к вам на службу? Замечу, первоначально должен был ехать в Одессу в Ришельевский лицей, но получил предписание прибыть сюда, в то время как вещи мои отправлены в Одессу. Если вы имеете что-нибудь против моей кандидатуры, извольте отписать об этом тайному советнику его высокопревосходительству господину Норову. Уверен, ему будет интересно узнать ваше мнение, — с усмешкой закончил он.

Явно не ожидавший ничего подобного, привыкший к беспрекословному подчинению учителей и инспекторов директор слегка опешил и взглянул на недавнего студента с великим удивлением.

— Ишь ты каков, — только и промолвил он, — ну что ж, ценю за смелость. Мне такие молодцы по душе. Прошу простить, коль чем обидел. Видит бог, не хотел. А то я за свою жизнь всякого насмотрелся: и на пьющих, и на гулящих, разное было… А с жильем помогу. Хором не обещаю, но могу определить в комнату, где гимназический архив помещается. Семьей-то, как погляжу, не успели обзавестись? — Он глянул на безымянный палец правой руки Менделеева, по наличию кольца на котором можно было почти безошибочно определить семейное положение его обладателя.

Менделеев, смутившись, поспешил отвести руку за спину и на директорское предложение ответил не сразу. После его беззастенчивого и необоснованного натиска по поводу карт и пьянства он не знал, как воспринимать последовавшее вслед за тем предложение о проживании в стенах гимназии: то ли с целью постоянного надзора за ним со стороны будущих коллег и их наушничество начальству, то ли за этим стояло нечто иное.

Хотя он с первых минут общения со своим новым начальником отметил бледность его лица и некую болезненность, легко читающиеся в худосочной фигуре Дацевича, как следствие больного организма, скорее всего печени, что и сказывалось в его желчности и недоверии к людям. Вряд ли он мыслил так категорично, желая при том осуществлять неусыпный надзор и слежку за всеми учителями. В любом случае выбора у Дмитрия не было, и пока что мечтать об отдельном жилье просто не стоило. Поэтому и не оставалось ничего другого, как согласиться. А там время покажет, насколько он прав в своих предположениях.

Его соседом по казенной комнате оказался молодой человек Виктор Гартунг, из немцев, прибывший сюда по протекции своего дяди, состоящего на службе в местной санитарной управе. Как оказалось, число выходцев из Германии в Тавриде было весьма значительным, и многие из них занимали важные управленческие посты, но при всем том честно служили новому Отечеству, не делавшему особых различий многочисленным инородцам, обосновавшимся в пределах вновь осваиваемых земель. Были здесь и еврейские общины, которых пока еще не желали особо видеть в центральных губерниях, и издавна селившиеся здесь греки, армяне, не говоря о местных татарах, чьи минареты возвышались над глиняными мазанками, находящимися за пределами городской черты.

Но если вопрос с жильем так или иначе удалось решить быстро и безболезненно, то вот заняться подготовкой магистерской диссертации у Менделеева не было никакой возможности. Его надежды найти необходимую литературу в библиотеке гимназии не оправдались, а свои собственные книги находились по пути в Одессу и как-то восполнить их отсутствие он был не в силах. Потому он в очередной раз помянул недобрым словом министерских служащих, напутавших с его назначением.

К тому же в городе царила, как оказалось, ужасная дороговизна на продукты и даже на дрова, а потому большинство обывателей топили печи кизяком, что продавали прилипчивые татары, тоже за немыслимую цену, но всё же подешевле обычных дров. И хотя здешняя зима не шла ни в какое сравнение с сибирскими и даже петербургскими морозами, но сырость в помещении ощущалась уже в начале октября. Потому нечего удивляться, что к Дмитрию тут же вернулся кашель, от которого он мечтал излечиться, перебравшись на юг.

Буквально на другой день после приезда, Дмитрий Менделеев открыл дверь в старшем классе, где ему предстояло вести первый в жизни самостоятельный урок. В классе присутствовало всего пять мальчиков. Остальные или сказались больными, или покинули город вместе с родителями на время военных действий. Из них лишь один носил русскую фамилию, а четверо других были явными потомками из числа немцев, приехавших в Россию. Все они с интересом смотрели на молодого учителя, ожидая, как тот себя поведет. Он же прошелся несколько раз по классу, подошел к окну и неожиданно, показав рукой во двор, спросил:

— Вы не знаете, почему сегодня солнечная погода?

Удивленные ученики и в самом деле не знали, что ответить. Наконец один из них робко заявил:

— Тучек нет, вот и солнце…

— Правильно, — согласился Менделеев, — тогда ответьте: а куда делись тучки?

— Улетели, — попробовал пошутить мальчик из второго ряда.

— Может, и так, не стану возражать. Только возникает другой вопрос: почему тучи и облака могут летать, точнее, перемещаться по небу, в то время как мы с вами остаемся на земле? Кстати, а чем тучи отличаются от облаков?

Ученики оживились, зашумели, пытаясь каждый высказаться, а Менделеев радостно смотрел на их возбужденные лица, невольно вспоминая свои собственные занятия, когда он с трудом мог досидеть до конца урока, поскольку все ему казалось скучным и неинтересным.

— Вот обо всем этом мы и должны будем узнать на наших занятиях по естествознанию, — заявил он, глядя в горящие ребячьи глаза, и приступил к изложению темы.

В неделю у него было всего пять занятий, и все остальное время он был предоставлен самому себе. Работать над диссертацией, материал для которой он начал собирать еще в Петербурге, было невозможно из-за отсутствия необходимых справочников и свежих научных публикаций. К тому же просто не хватало общения с тем же Воскресенским, что руководил его изысканиями на старших курсах. И тем не менее он наметил названия основных глав и прописал тему и задачи своего исследования: установление зависимости газов от их молекулярного веса. Писал и думал, его оппоненты наверняка оспорят его вывод, сославшись хотя бы на отсутствие такого устойчивого понятия, как атомный или молекулярный вес. Но, чуть подумав, упрямо стал излагать свои взгляды, предвкушая ответ на их возражения.

«А я им отвечу: нам просто необходимо ввести понятие молекулярного веса и на основе этого провести не только теоретические расчеты, но и ряд экспериментов, что непременно подтвердит высказанное мной предложение», — с улыбкой обдумывал он свой ответ.

Но то были лишь общие предположения, а вот выстроить доказательство, без имеющихся на руках публикаций он просто не мог и уже тысячу раз пожалел, что не остался в столице, а ради поправки здоровья застрял в глуши, пусть и не далеко от морского побережья.

От вынужденного безделья приходилось впустую убивать время, разглядывая гуляющих в гимназическом дворе раненых, выбравшихся наружу подышать воздухом.

Осень в Крыму вызывала в нем щемящее чувство полного одиночества и безысходности. Когда приходил его сосед, Дмитрий находил предлог, чтоб избежать общения с ним и шел на прогулку. Один лишь раз он отважился заглянуть в местный театр, где давали то ли водевиль, то ли комедию совершенно бездарные актеры, но сбежал, не досидев до конца представления. Столь же далек от совершенства был оркестр, состоящий из инвалидной команды, послушать нестройную музыку которого приезжали находящиеся на отдыхе офицеры. Половина из них были пьяны и не стеснялись в самых непристойных выражениях выкрикивать свое отношение к несчастным музыкантам, швыряя в них недозрелыми яблоками. От увиденного и услышанного Менделеева тошнило и удваивало желание под любым предлогом покинуть прифронтовой город.

Хотя Симферополь имел статус центрального города Тавриды, почитай губернского, но полная неразбериха от прибывающих в него обозов и эвакуированных раненых, частая смена воинских частей и их руководства невольно порождали хаос во всем, включая умы обывателей. И у него самого людская круговерть и неопределенность быта не могли способствовать вдумчивой и стабильной работе над диссертацией. Он понимал, задержись здесь до весны — и всё, прощай, всяческая надежда на возвращение в столицу и защиту магистерской степени. Понимая это, он решил обратиться за поддержкой к директору родного института, о чем и написал ему слезное письмо. И тот не преминул откликнуться и принял самое живое участие в судьбе недавнего выпускника, обратившись в министерство с ходатайством о переводе Менделеева в Одессу. На его счастье, там освободилось место учителя, о чем поставили в известность директора симферопольской гимназии. Но тот не пожелал сразу отпускать недавно прибывшего учителя, сославшись на отсутствие денег, причитающихся ему за проведенные занятия. Пришлось ждать, что для Менделеева, с его нетерпеливым характером, стало вконец невыносимым.

К тому же он помнил о рекомендации одного из столичных докторов, посоветовавшего ему показаться другому известному по всей России врачу — Пирогову. Тот как раз находился в Крыму, участвуя в излечении многочисленных раненых, производя по нескольку десятков операций в день. Но что-то останавливало Дмитрия вот так запросто отправиться к известному хирургу и попросить его дать свое врачебное заключение, которое он для себя сформулировал так: жить или не жить ему дальше. Ибо, как известно, чахотка излечению не подлежит.

Сам Дмитрий понимал, невидимая болезнь и нерешенность вопроса накладывают на него самое негативное влияние и вместе с бытовой неустроенностью не дают всерьез заняться написанием диссертации. Потому, как ни крути, разрешить его сомнения мог только лишь Николай Иванович Пирогов, остававшийся для него последней надеждой. Иначе не стоит и начинать задуманное.

Но еще его останавливали жуткие воспоминания о своем самом первом знакомстве с особенностями врачебных будней. Когда-то, после приезда в Петербург, поскольку речь пока не шла о поступлении в педагогический институт, кто-то подсказал ему, будто бы в этом году идет набор в медицинский институт. Дмитрий, чуть поколебавшись, отважился пойти туда. Он и представить себе не мог, что до экзаменов придется побывать в морге, где на стеллажах были разложены неопознанные пока покойники и прямо в присутствии абитуриентов врачи производили их вскрытие. Не простояв и нескольких минут, впечатлительный юноша ощутил тошноту и головокружение, еще чуть-чуть — и он бы упал в обморок, благо его подхватили бдительные санитары, вывели на воздух и дали понюхать пахучую соль, после чего он еще долго не мог прийти в себя. Таким образом всякие его дальнейшие взаимоотношения с медициной были закончены раз и навсегда. А вот сейчас ему предстояло идти не куда-нибудь, а в хирургическое отделение, где он наверняка столкнется с кровью и болью. Но через это он должен был переступить.

А вот личность самого Пирогова вызывала у него самый живой интерес. И хотя он никогда с ним не сталкивался, но многочисленные рассказы о легендарном докторе обрастали самыми разными, порой фантастическими, подробностями и велись в русском обществе еще со времен Кавказкой войны. И где в них был вымысел, а где правда, отличить было невозможно.

Все знали о неприятии методов Пирогова православной церковью. Святые отцы были категорически против какого-либо вмешательства в человеческий организм даже после смерти, а хирург Пирогов настаивал на вскрытии умерших и тщательном изучении наиболее важных органов. Понятно, зрелище не из приятных, и все, кто при этом присутствовали, рассказывали о том в самых мрачных тонах и красках.

Не вызывал оптимизма у родственников и способ сохранения трупов в леднике, после чего близкие отказывались их забирать, опасаясь, как бы они после того не ожили, о чем тоже ходили самые невероятные слухи.

А еще усыпление раненых газами эфира, после чего они совершенно не чувствовали боли, и вовсе походило на колдовство, сопряженное с переселением душ. Потому не зря не только рядовые, но и высшие военные чины буквально цепенели от ужаса, увидев входящего в палату хирурга. Правда, потом, после излечения, все они буквально в ножки кланялись Николаю Ивановичу за то, что он спас им жизнь.

Так или иначе, слава о Пирогове разнеслась не только по всей России, но знали о нем и в европейских странах, считали его выдающимся хирургом. Вот именно к нему и советовали Дмитрию обратиться столичные врачи, не надеющиеся на собственные выводы насчет его недомогания, так похожего на первую стадию болезни, называемой туберкулезом.

Госпиталь, где оперировал Пирогов, он нашел без особого труда и, чуть помявшись у входа, решительно вошел внутрь. Там на него никто не обратил внимания, словно он с некоторых пор стал не видимым для занятых своими неотложными делами врачей, санитаров и медсестер, облаченных в белые одеяния, похожие на монашеские. Он нерешительно обратился к одной из них, но она или не поняла или не расслышала его вопрос о том, где можно найти доктора Пирогова. То же самое произошло и с другой сестрицей и с третьей, которая хотя бы очаровательно улыбнулась и на ходу что-то пробормотала. Тогда он пошел по темному коридору, попытавшись найти доктора самостоятельно. Но едва Дмитрий открыл первую попавшуюся ему дверь, как в нос ударил неприятный запах чего-то гнилостного, заплесневелого, а внутри он увидел лежащие прямо на полу окровавленные человеческие конечности мертвенно-серого цвета.

Дмитрий инстинктивно отшатнулся, торопливо закрыл дверь и кинулся к выходу. По дороге он наткнулся на санитаров, заносивших носилки с очередным раненым в матросской форме. Пострадавший в бою громко стонал, приложив обе руки к груди, прикрывая ладонями рваную рану, из которой сочилась кровь.

Выскочив на улицу, он тяжело вдохнул свежий воздух, пытаясь избежать подступающую тошноту и, не разбирая дороги, пошел обратно, пообещав себе в следующий раз дождаться, когда к нему выйдет сам Пирогов, чтоб вновь не попасть в неловкое положение. Так повторилось еще два раза, когда он уходил ни с чем: то Пирогов отдыхал, то проводил сложную операцию и должен был освободиться еще нескоро. Наконец ему повезло. В очередное свое посещение он встретил на крыльце госпиталя молодого врача в забрызганном каплями крови халате, который блаженно курил, щурясь на солнце. Тот с любопытством глянул на Менделеева и, увидев, что он никак не решится войти внутрь, поинтересовался, не ищет ли тот кого из родственников или сослуживцев. Дмитрий отрицательно затряс головой, а потом робко промолвил:

— Хотел было встретиться с Николаем Ивановичем, но как-то все не выходит. То занят, то отдыхает. К слову сказать, жуткая у вас работа — людей резать,

Молодой человек громко засмеялся и ответил:　

— Эх, темнота и необразованность! Да если бы не мы с Николаем Ивановичем, глядишь, половина из тех, кто поранены в бою были, прямиком на тот свет отправились бы.　

— Вы уж скажете, — не поверил Дмитрий, — половина, хм. А не резать никак нельзя? Случайно в одну комнату заглянул, а там человеческие руки и ноги лежат, вами отрезанные. Жуть! Как они без них жить станут? Я бы точно не смог…　

— Так ведь живут и нам спасибо говорят. А оставить все как есть нельзя. Раны воспалятся, гнить начнут — и всё, конец. Помрет человек. Я вам случай расскажу, он, правда, не у нас был, а в самом Севастополе, на четвертой батарее. Там ядром одному офицеру голову оторвало, а тело целехонько. И что вы думаете? Солдатики его раз, на носилки, и голову тоже подобрали. Несут в палату к Николаю Ивановичу, он тогда там прямо во время боя оперировал. Приносят. Ставят. Он глянул и спрашивает:　

— Зачем вы мне его без головы принесли?　

А те ему:　

— Так голову следом несут. Может, получится обратно пришить? — И он опять захохотал, от чего Менделееву стало совсем не по себе. — Вот без головы точно жить не получится, а без руки или ноги — ничего, можно приспособиться.　

Потом он спохватился, выбросил погасшую папиросу и предложил:　

— Если вам Николай Иванович крайне нужен, могу похлопотать. Я чуть раньше него вышел, а вскорости и он освободится. Скажу, мол, ждут его. Как представить? Откуда будете?　

— Из Петербурга, — не задумываюсь ответил Дмитрий, — специально к нему приехал.　

Молодой врач уважительно посмотрел на него и проронил:　

— Ну, коль из самого Петербурга, знать, хорошо припекло. Ждите в коридоре…　

— Вопрос жизни и смерти, — подтвердил Дмитрий.　

И точно. Пирогов скоро вышел из операционной и обратился к одиноко стоящему у окна Менделееву.

— Вы, что ли, сударь, из столицы пожаловали?　

Тот покорно кивнул, не зная, с чего начать. А Пирогов тем временем проницательно оглядывал его, словно ощупывал невидимыми щупальцами, ища причину, что привела к нему молодого человека.　

— Вроде все на месте, — пошутил он, — я уже привык, что лишь покалеченных ко мне везут. Вы первый без явных повреждений, кого принимать пришлось. Хорошо, пойдемте ко мне в кабинет.　

Они зашли в небольшую комнатку, где на столах стояли банки с какими-то жидкостями и лежали груды хирургических инструментов, включая плотницкое долото, молоток и даже садовую пилу. Рядом возвышалась стопка исписанных корявым почерком бумаг, а в углу стояли мешки с каким-то белым сыпучим порошком. Менделеев в недоумении разглядывал весь этот непонятный ему скарб, а Пирогов поторопил его:　

— Извините, у меня мало времени, операции еще не закончены, боюсь, до темноты не управимся. Говорите, что вас беспокоит.　

Дмитрий достал из кармана потрепанное письмо от столичного врача и протянул Пирогову. Тот глянул на подпись, наморщил широкий лоб и с издевкой произнес:　

— Не может быть! Неужели сам Николай Федорович в коем-то веке соизволили вспомнить о моей скромной персоне и без колебаний направил вас ко мне? Отказываюсь верить. Видать, действительно, сударь, случай с вашей болезнью из ряда вон, коль этак дело повернулось. Давайте рассказывайте что и как, послушаю.　

Менделеев сбивчиво изложил, что его беспокоит и как проистекает болезнь, распознать которую врачи не в силах.　

— Понимаете, — пояснил он, — вдруг ни с того ни с сего начинается кашель и так же внезапно заканчивается. Иногда отхаркивается даже кровь. Боюсь, не чахотка ли это? В нашей семье было несколько таких случаев.　

— И все они, как понимаю, заканчивались печально? — прервал его Пирогов.

— Именно так. Чего и опасаюсь…　

— Понимаю, понимаю, — не сводя с него внимательных глаз, кивнул доктор. — Снимайте рубашку, послушаю вас.　

Он вынул из стола специальную деревянную трубочку и приставил один ее конец к груди пациента, а другой к своему уху и велел глубоко дышать. Потом проделал то же самое со спины. Пощупал пульс, покрутил головой, потребовал показать язык, оттянул веки глаз и задумчиво произнес:　

— Ничего не понимаю. На мой взгляд, вы совершенно здоровы, но отчего тогда берется кашель? Что такое случается? Давайте-ка вспоминайте: когда это произошло в первый раз с вами.　

Дмитрий чуть подумал и ответил:　

— Кажется, уже в Петербурге во время учебы. Мы с друзьями были в опере. Слушали итальянскую певицу. Шикарное исполнение. Редкое сопрано. Мы все в восторге. Заскочили с мест, аплодируем, кричим «бис». И вдруг чувствую во рту солоноватый привкус, приложил платок к губам, глянул, а на нем кровь.　

— И всё? Больше такого не случалось?　

— Как же, было еще. Как раз во время экзаменов. Пожаловался нашему доктору, определили в палату. Лечили, но улучшения никакого. Наоборот, слабость непонятная.　

— Пропустили экзамен? — живо поинтересовался Пирогов.　

— Отчего же? Ходил и сдал. И обратно в палату.　

— Вот теперь понятно, — улыбнулся врач, — можете за свое здоровье особо не переживать. Но… — сделал он продолжительную паузу, — режим и еще раз режим: побольше гулять, хорошо питаться и по возможности путешествовать. Вы, дорогой мой, поверьте мне, всех нас переживете. 　

Менделеев с удивлением смотрел на него, не зная, что сказать. Показалось, доктор шутит или что-то скрывает от него и пытается успокоить. Он спросил:　

— Так что же у меня было? В чем причина?　

— Наука еще не нашла названия вашей болезни и, подозреваю, не найдет. Нет ее, болезни этой. Есть несдержанность чувств. Иначе говоря, сильное перевозбуждение вследствие радости, а то и тревоги. Это почти одно и то же, если хотите. Но действие у них на организм одинаковое. А он у вас еще достаточно хрупок и к подобным нагрузкам пока не приспособился. Это как чугун с водой на огне. Сперва ничего, а как вода нагреется, закипит, вот паром крышку с чугуна и срывает. У вас примерно то же самое. Понятно говорю?　

Дмитрий кивнул в знак согласия.　

— К тому же сердце у вас иногда может сбой давать, мне его услышать не удалось, но вот если вы начнете переживать, волноваться, боюсь, оно даст о себе знать.　

— Это как же? Совсем не волноваться? — удивленно переспросил Дмитрий. — Но такое просто невозможно.　

— Согласен, невозможно. Организм надо закалять, что вам и советую. Готовить его к перегрузкам. Вы, как погляжу, человек горячий, даже взрывной, а потому надо иметь хороший запас прочности. Со временем сами поймете, как настраивать себя на нужный лад. Сразу не получится. Слушайте себя, и все у вас будет хорошо. А вашему профессору поклон от меня передайте. Вот ведь какой хитрец, не захотел на себя ответственность брать и ко мне к черту на кулички отправил. Всё, мое время вышло, пора в операционную. Прощайте и живите долго. — И он вышел, оставив Дмитрия в полной растерянности и с блуждающей на лице улыбкой.

Глава третья

Он шел по Симферополю, и мир, казалось ему, преобразился и стал совсем не таким мрачным, как несколько дней назад. Где-то в парке раздавался чей-то смех, мирно паслись кони, на ветках щебетали птицы, и словно не было где-то рядом войны и покалеченных судеб и смертей тысяч людей. Главное, что он будет жить, жить долго и счастливо. Так сказал доктор Пирогов…　

Несмотря на то что в помещении симферопольской гимназии находился военный госпиталь, попечение о здоровье учителей и учащихся оставалось за штатным врачом Николаем Васильевичем Плешковым. Тот был весьма образованный человек, посвящавший все свободное время сбору древностей, в изобилии встречавшихся на крымских землях. Дмитрий не раз беседовал с ним на эту тему, как-то даже заглянул к нему в гости, где по пятницам собирались местные литераторы и любители старины. Там же обсуждали последние известия о ходе Крымской кампании. Как раз наступило затишье между боями, и все ждали от командования победных реляций и возвращения утраченных позиций.　

Один из офицеров набросал на листе бумаги схему позиций, где укрепления войск французов и англичан и монотонным голосом объяснял остальным:　

— Вот здесь стоят наши части. Они защищены и со стороны моря и с тыла. Батареи имеют по двести орудий и простреливают проходы между ними. На Молебеке устроен лагерь и лазареты. Со стороны Инкермана тоже стоят наши войска. А вот в Евпатории главные силы противника, но мы там окружили на днях большой отряд французской кавалерии, отбили у них три пушки, надобно и дальше вести наступление.　

— С кем прикажете наступать? — неожиданно перебил его молодой поручик с орденом Святой Анны на груди, ненамного старше Менделеева. — С бездарными и продажными генералами, которые только и думают о собственной выгоде и ни разу не были под пулями? Да они дальше собственного носа ничего не видят и видеть не хотят, — сиплым, чуть надтреснутым голосом говорил он. Его слова вызвали замешательство присутствующих, и офицер, водивший пальцем по своему чертежу, неожиданно умолк, а Менделеев, улучив момент, негромко поинтересовался у хозяина дома:　

— Что это за поручик сейчас высказался? Я в чем-то с ним согласен, но нельзя так вот, за глаза, охаивать все командование. Он вам известен?　

— А то как же, — живо откликнулся Плешков, — граф Толстой, большой бузотер и картежник. Говорят, проиграл в карты огромное состояние, а еще у многих офицеров денег в долг занял. Начальство его не любит и не ценит. Хотя он сам считает себя чуть ли не Юлием Цезарем. Препротивнейший человек, но отказывать ему в посещении моего дома не могу, поскольку за него просили одни мои добрые знакомые.　

Менделеев, выслушав, лишь кивнул и в ответ принялся более внимательно всматриваться в лицо поручика, пытаясь составить свое собственное представление о нем. Его внимание привлекал прежде всего большой лоб, густые, кустистые брови, висящие словно занавески на кухне, над глазницами, живущий как бы отдельно от лица прямой нос, проступающие желваки на скулах, выпяченный чуть вперед, упрямый подбородок, рот полукругом, опоясанный усами. А вот глаза, упрятанные внутрь, несли в себе какую-то непонятную внутреннюю силу и порой ярость, особенно, когда он начинал говорить что-то нелицеприятное для окружающих. Вместе с тем его привлекли дерзкое высокомерие, расправив широкие плечи, чуть выпятив грудь и держа голову на отлете, чем он старался подчеркнуть свое графское достоинство, невольно вызывая одним этим стойкое непринятие всех, оказавшихся рядом. И сам он сознавал, чувствовал собственную заносчивость, но как-то менять манеру поведения не хотел или просто не считал нужным. Потому вокруг него образовалось как бы мертвое пространство, переступить через которое решался далеко не каждый.　

Вот и сейчас офицер, которого он так дерзко перебил, в начале растерялся, не зная, что ответить, а потом собравшись с силой, зачастил скороговоркой:　

— Не нужно столь превратно судить обо всех, тем более, это далеко не так. Соглашусь, начальство наше тоже может ошибаться, но этому можно найти должное объяснение. Да, мы были не готовы столкнуться со столь сильным противником, превосходящим нас и численно и новейшим вооружением. Но мы не дрогнули и стояли до последнего…　

Но Толстой вновь прервал его:

— Не знаю, где вы там стояли, но мне выпало быть в самой гуще события, под вражеской бомбардировкой, и ощущение самое мерзкое. Укрытий никаких, кругом трупы, крики раненых, наши пушки не достают до противника, в то время как он выбивает всех в подряд, словно куропаток. Известно ли вам, но я лично счел нужным обратиться с предложением о переформировании имеющихся расчетов при батарее аж к самому барону Остенсакену. И что, вы думаете, он ответил? — Здесь Толстой замолчал и обвел собравшихся взглядом, надеясь услышать чьи-то выражения, но все молчали, не решаясь вставить хоть слово. Тогда он продолжил:　

— Этот спесивый барончик не придумал ничего лучшего, как передать мое послание нашим генералам. Я специально обошел их в своем послании, зная заранее их отношение к любым изменениям в уставе. Один из них вызвал меня к себе и заявил, мол, в его времена, ежели какой поручик высказывал свое мнение, не согласовав его с начальством, то его отправляли на гауптвахту, а то и совсем разжаловали в рядовые. Но я им такого удовольствия не доставлю и уже подал прошение об отставке.　

— Самое время, — заметил кто-то из собравшихся, — война проиграна и пора по домам.　

Менделеев, до того не проронивший ни слова, забыв, что он человек гражданский и далек от военных действий, а всё, что с этим связано, вдруг неожиданно для самого себя ввязался в спор:　

— Ничего еще не проиграно, — заявил он, сделав несколько шагов к офицерам. — Те удивленно повернули голову в его сторону и слушали с плохо скрываемой иронией на лицах. — Скоро зима, а это нам на руку. Их солдаты не готовы воевать в таких условиях, снабжение прервется, а тем временем подойдут наши резервы. Все помнят войну с французами. Именно зима сковала всю их армию, и они постыдно бежали. Здесь будет то же самое, я вам обещаю.　

— Да кто вы такой, чтоб учить нас? — спросил офицер, которого недавно осадил поручик.　

— Выпускник Петербургского института. Прибыл сюда на должность учителя естествознания, — ответил он.

— А, вот оно что, — разочарованно произнес чей-то голос. — Потому вы и нас надумали поучать. А мы уж думали, какой- нибудь канцелярист из Царского Села привез указ от императора продолжить кампанию. Тогда все понятно…　

— Мальчишка, — присоединился к ним Толстой, — вы даже мушкет от винчестера не отличите, а туда же.　

— Вот и заблуждаетесь. Из винчестера мне стрелять как раз приходилось, — ввязался в перепалку Дмитрий, не предполагая о последствиях и бессмысленности спора.　

— И как? Живы остались? Поезжайте в Севастополь, там вволю настреляетесь, коль вас самого не подстрелят.　

— Да, я не военный, но как русский человек не понимаю таких настроений, как у вас, граф. Стыдно бежать, когда еще ничего не решено.　

— Уж не вы ли хотите обвинить меня в трусости? А не боитесь, что я за это призову вас к барьеру?　

— Мне нечего бояться, я такой же дворянин, как и вы, и могу постоять за себя.　

Тот раз дуэли удалось каким-то чудом избежать, а вскоре Менделеев навсегда покинул Крым. Но о знакомстве с графом Толстым он помнил всю жизнь и не принимал все написанные им произведения. Считал, будто писать следует не о том и так. В свою очередь и сам Лев Толстой критически относился к работам ученого, не дав себе малейшего труда разобраться в них. Так и жили в одной стране два великих гения не признававшие трудов друг друга…　

…В Симферополе он оставался еще несколько дней, а потом буквально за вечер собрался и на другой день выехал в Одессу. Туда он добрался за четыре дня, нашел уютную и дешевую квартиру и приступил преподавать в Ришельевском лицее. На этот раз вести ему поручили математику.　

Одесса того времени — тихий торговый город. Где-то рядом шла война, а в ней, в гавани, стояли корабли сам разных стран. В городе шла бурная торговля привезенными товарами, и каждый одессит считал своим долгом знать цены на чай, пшеницу, ту или иную рыбу. Кстати, сами одесситы в изобилии ловили рыбу в море близ побережья. Дмитрия Ивановича раздражали разговоры с местными жителями, которые не преминули показать свои знания на те или иные цены. Менделееву от таких разговоров становилось тошно, и он уходил к себе домой, где все свободное время посвящал написанию магистерской диссертации. К весне она была закончена. И он сообщил об этом в Петербург и принялся поджидать вызов на защиту. Через две недели вызов пришел, и Дмитрий тут же отбыл в столицу.　

Защита магистерской диссертации по химической науке прошла блестяще. Присутствующие члены ученого завета задали соискателю массу вопросов, на которые он смог без запинки ответить. Возникли даже короткие прения по поводу предположения Менделеевым своего собственного метода определения удельного веса различных веществ.　

Тут он впервые понял, любое новое научное предложение вызывает протест тех, кто привык все исчислять по-старому методу. А он ожидал похвалы и признания именно за свою новую методику, но услышал в свой адрес лишь критические замечания.　

— Молод еще соискатель, чтоб замахиваться на основы, живущие в науке веками… — резюмировал его гипотезу один из старых оппонентов.　

Дмитрию не оставалось ничего другого, как согласиться с замечаниями.　

После защиты его учитель и покровитель профессор Воскресенский пригласил его к себе на кафедру и предложил занять вакантную должность приват-доцента в столичном университете. О таком повороте дел он даже не мог мечтать.　

Правда, жалованье было едва ли не нищенское, но то была его первая настоящая победа.　

И тогда он отправился на могилу матери, чтоб там поделиться с ней этим, и она вдруг явилась к нему в образе русалки, как некогда на мельничной запруде.　

Он не знал, что ей ответить, и сидел молча, уставившись в землю. Так, чуть посидев, он так же молча вернулся обратно, где его мысли переключились на предстоящую работу. Когда он пришел на кафедру подавать документы, то профессор Воскресенский с улыбкой заметил, провожая его до дверей:　

— А Китай вас подождет.　

Дмитрий с удивлением воззрился на него, не зная, как тот мог узнать, что незадолго до этого он дал согласие ехать на службу в Пекинскую обсерваторию.　

— Да, я тоже так думаю… — только и ответил он.　

— Лучше готовьтесь через годик к поездке в Европу, больше толка будет, — обнадежил его профессор.　

Поддавшись порыву, Дмитрий кинулся к нему и в исключение всех правил прижал того к себе, сдерживая хлынувшие вдруг слезы.　

— Полноте, батенька, полноте, — отстранился тот и подтолкнул молодого человека в спину, — наука ждет вас и я тоже.

Глава четвертая

Весной следующего года университет вручил ему разрешение на поездку в Европу для совершенствования в науках.　

Там он вначале добрался дилижансом до Варшавы, причем ехал рядом с кучером, поскольку дешевле. Из Варшавы на поезде в отправился в Краков, успел посетить рудники каменной соли, а оттуда в Бреславль, Дрезден, Лейпциг, Франкфурт-на- Майне, Гейдельберг…　

В Дрездене купил несколько копий картин знаменитой галереи, отчего бюджет его едва не иссяк. Но его завораживала живопись именитых художников, чего у себя на родине он был лишен. У него был выбор: остаться для продолжения учебы в Париже, но он выбрал именно Гейдельбергский университет — один из научных центров Европы, где можно было встретить и датчан и австрийцев, и высокомерных выходцев из Англии. С ними у Менделеева контакт за все время учебы так и не сложился, но он не был этим расстроен. Его мало занимали и прочие иностранцы, поскольку их занятия его никак не интересовали.

Ему дали место в лабораторий Бунзена, но он быстро разочаровался теми условиями, которые там оказались. В Петербурге и то было больше новейших приборов для химический опытов, а тут все напоминало гимназическую лабораторию.　

Настоящих исследователей он тоже не нашел, а потому принял смелое решение организовать собственную лабораторию на квартире, где он остановился.　

Правда, на это требовались немалые деньги для приобретения оборудования, но он пошел и на это. Потому, не раздумывая, отправился в Париж, где по его заказу местные мастера изготовили для него необходимое оборудование в течение месяца.　

Вернувшись в Гейдельберг, он приступил к собственным исследованиям, не имея ни ассистентов, ни научного руководителя. Единственный, с кем Дмитрий сошелся в своих научных интересах, был профессор Харьковского университета Николай Бекетов.　

Зимой в Гейдельберг приехал другой его знакомый — Александр Бородин, талантливый химик, тщательно скрывавший свои уже профессиональные занятия музыкой.　

Он и еще несколько русских молодых ученых организовали «Химическое общество», которое возглавил не кто иной, как Менделеев.　

На Рождество они всей компанией отправились кутить в Париж, где почти неделю предавались безудержному веселью и беспробудному пьянству. В Париж вместе с ним прибыли Бекетов и Бородин и они также участвовали во всех праздничных кутежах и пирушках. Одним словом, весело проводили праздничные дни, нимало не заботясь о собственной репутации. К слову сказать, парижане, привыкшие к подобным гулянкам иностранцев, смотрели на русскую троицу с огромным интересом, ожидая от них какой-нибудь немыслимой выходки. Но друзья, слышавшие о том от более старшего поколения своих современников, держали себя осторожно, поскольку знали, в подобных случаях непременно появляется полиция, следует арест, а потом или значительный штраф, а то и высылка из Франции. Осложнять свою жизнь им вовсе не хотелось. Не стоит она того.

После Парижа Менделеев, оставив друзей, отправился сперва на Альпы, а оттуда в Италию. Там во время поездки по стране он неожиданно для себя встретил на улице генерала Гарибальди. Поразительно, ни тот ни другой не знали языка собеседника, однако несколько часов общались друг с другом в кабачке на набережной.　

Менделеев потом очень часто вспоминал о той своей встрече с как, его называли, с «народным генералом», боровшимся за освобождение страны от Австро-Венгрии и сетовал, что в России такой человек просто немыслим по факту своего появления.　

После возвращения в Гейдельберг он вновь занялся начатыми опытами. Чтоб избавиться от полученной за день усталости, а работал он обычно по десять часов, реже по двенадцать, он шел в местный ресторанчик. Там у него были назначены встречи с местными белошвейками и прачками. Те без доли смущения соглашались провести ночь вместе с Дмитрием за определенную плату. И он, тоже без особого смущения, платил им.　

Однажды в том кабачке он познакомился с немецкой актрисой Агнессой Фойхтман. Тогда он еще не предполагал, чем это знакомство для него закончится. Тем более он не знал, что актриса имеет задание от крупного немецкого промышленника Альфреда Крупберга склонить талантливого и молодого русского ученого к тому, чтоб он остался работать в Германии. Меж тем Агнесса заранее получала за свое будущее сотрудничество с Менделеевым неплохие деньги. Но вот только мешало ей начать вербовку почти полное незнание русского языка. Впрочем, две или три фразы на русском она все же заучила, что не помешало в ответ на представившегося ей Менделеева осторожно кивнуть рыжей головой и тихо произнести:　

— Карашо, пардон.　

Менделеев в ответ лишь хихикнул. Поскольку он ожидал отказа, а тут его как бы пригласили в круг знакомых актрисы.　

Как он и предполагал, актриса оказалась дамой темпераментной и к тому же коварной. У своих поклонников она без особого, впрочем, успеха, пыталась выудить деньги на свои туалеты и посещения ресторанов. Это распространялось и на Дмитрия Ивановича. Мало того, своими тайными похождениями она регулярно изводила его. Первое время он злился на нее, а потом решил перейти к действиям. Так, однажды он застал у нее в спальне некого офицера. То ли майора, то ли капитана. В званиях немецкой армии Дмитрий плохо разбирался. Они с Агнессой о чем-то беседовали на повышенных тонах. Дмитрий прислушался. Речь шла о каких-то драгоценностях, находящихся у актрисы. Офицер требовал вернуть их ему. Агнесса не соглашалась.　

Офицер уже было перешел к действиям, схватил ту за плечи. Дмитрию не оставалось ничего другого, как вмешаться. Тот попытался не обращать на него внимания, но был схвачен в охапку и выставлен за дверь, где начал громко кричать, что вызовет полицию. Тогда Дмитрий вышел к нему и пригрозил спустить с лестницы. Тот уже безмолвно ретировался.　

Вернувшись обратно, он поинтересовался у актрисы причиной ссоры с военным. Та в ответ начала перечислять, какой тот нехороший. Да, он дарил ей что-то там, она точно уже точно и не помнит, что именно. Дмитрий понял, актриса явно лжет, ему сделалось противно, и он поспешил уйти.　

Прошло какое-то время, Дмитрий шел вдоль небольшой речки, собираясь перейти по деревянному мостику на другую сторону. Вдруг он увидал на противоположном берегу Агнессу под руку с неким господином, по костюму явно чиновником. Те прогуливались вдоль речки, о чем-то мило беседуя. Причем Агнесса беспрестанно улыбалась тому господину, а он нежно обнимал даму за талию. Дмитрий почувствовал, как внутри него все закипело. Он вспомнил слова Пирогова, что организм постепенно привыкнет к подобным нагрузкам, и потому не особо за себя волновался.　

Меж тем влюблённые направились к мостику, и едва они ступили на него, как Дмитрий направился к ним навстречу. Агнесса, увидев его, замерла, попыталась остановить своего спутника. Но тот, ни о чем не подозревая, тащил ее дальше. Когда они встретились, Дмитрий, достаточно разгоряченный увиденным, ни слова не говоря, схватил чиновника за руки, положил их себе на плечи, подхватил того и швырнул в речку. Агнесса в ужасе замерла, попыталась кричать, звать на помощь, но это получилось у нее, как обычно, фальшиво, потому она прекратила свои попытки и замолчала, бешено сверкая на Дмитрия огромными зелеными глазищами. Он же с презрением глянул на нее и прошел мимо.

Офицер через какое-то время разыскал Дмитрия и вызвал его на дуэль. При этом он объяснил, что доводится дальним родственником Агнессе. Дмитрий особо не прислушался к его словам и вызов принял. К месту дуэли он явился с приобретенной по случаю двустволкой, заряженной картечью. Офицер сперва растерялся, а потом начал хохотать и извинился перед Дмитрием за свое вранье. Дмитрий добродушно кивнул. И они отправились в соседний кабачок. Там даже подружились и при всякой очередной встрече дружески раскланивались.

С тех пор они с Агнессой встречались почти каждую ночь. Слава о неистовом русском прокатилась по всему городку, и заметившие его издали почтенные господа спешили перейти на другую сторону улицы, дабы избежать встречи.

Однако через какое-то время Дмитрий стал замечать, что его подруга начала заметно поправляться. А потом явственно обозначился животик. Она объявила, что беременна. Отрицать было просто невозможно.

И вот однажды она неожиданно пропала. Никто не мог знать, где она. Все же Менделееву удалось выяснить у хозяйки дома, что подобное случалось и раньше. Она просто уехала, не сказав никому, куда именно.

Уже на другой день Менделеев приступил к поискам беременной подруги и через несколько дней поездок по Германии обнаружил ее в заштатном кабачке, наполненном подозрительными, к тому же сильно пьяными личностями. Она пела, а в ответ неслась грязная брань и угрозы.

Дмитрий молча подошел к ней, взял за руку и увел к ожидавшему его экипажу, увез обратно в Гейдельберг. Там Агнесса родила дочь и назвала ее Розамундой. Отцом был объявлен Дмитрий Менделеев. Он, хоть и сомневался в своем отцовстве, возражать особо не стал.

А через какой-то срок Агнесса потребовала от него выплату алиментов. Он согласился и на это. Но Агнесса требовала от него оплату за квартиру, где проживала, денег для покупки своих нарядов. В результате он погряз в долгах, занимая деньги у друзей. Уже вернувшись в Россию, он выплатил положенные алименты, но, когда его дочь достигла совершеннолетия, Агнесса требовала денег якобы на воспитание дочери. И тогда Менделеев не вытерпел и отказал бывшей подруге. Вот только свою так называемую дочь он больше не видел. Агнесса на каждое ответное письмо с приглашением дочери в Россию находила предлог для отказа.

Чтоб реже бывать у Агнессы, он свел знакомство с живущим в Германии семейством Пассеков. В их салоне явственно ощущалось душевное равновесие и спокойствие. Их сближал еще и тот факт, что муж и сын Пассеки находились долгое время в ссылке в Тобольске. Именно у них Дмитрий Иванович одно время проводил свободные вечера.

Шло время, его живая и деятельная натура требовала активной деятельности. Сам того не особо, желая, Менделеев стал инициатором проведения первого в мире химического конгресса и вошел в состав его устроителей. На первый съезд съехалось около ста сорока человек, и со всеми ними он завел дружеские знакомства, которые затем поддерживал до конца жизни.

Меж тем в русской студенческой колонии вызревало недовольство по отношению ко всему немецкому. Насмешки раздражали местное начальство. Сам Менделеев подобное отношение не поддерживал, говорил, что здесь хорошо и свободно работается, не существует никаких ограничений, как это принято в России, имеется масса мастеров, которым можно заказать изготовить любое оборудование, в то время как на родине таких умельцев не найти ни за какие деньги. Он обратился в университет о возможности продления заграничной командировки, но ему отказали. Может, именно потому в день отъезда русское землячество устроило Дмитрию Ивановичу бурные проводы.

А вот чего он совсем не ожидал, так это встретить препятствие со стороны одного местного предпринимателя буквально перед самым отъездом. Неожиданно к нему на квартиру явились двое верзил, заявивших, что они представители Альфреда Крупберга. Далее они потребовали от Менделеева отправиться на встречу с их боссом, который, видите ли, непременно желает о чем-то там с ним поговорить. Менделееву не оставалось ничего другого, как подчиниться. Его отвезли к боссу в особняк. Там через переводчика промышленник предложил ему служить у него и назвал сумму заработка, который русский химик будет получать. Цифра была баснословна, что Дмитрия особо насторожило. Не то чтоб он не верил. Но понимал, за такие деньги с него спросят даже не втройне, а в несколько крат больше, чем он сможет сделать. И потому поспешил отказаться. Меж тем он поинтересовался, чем должен будет заниматься, но получил уклончивый ответ. Босс добавил: обо всем ему объяснят позже. Соблюдая осторожность, он обещал подумать. Босс не торопил, но предупредил: об отъезде в Россию Дмитрий пусть даже не мечтает. Предприняты меры, благодаря которым ему не дадут пересечь границу.

Это насторожило Дмитрия, но все же он стоял на своем и просил подумать до и завтрашнего дня, после чего был отпущен, и сразу поспешил к себе на квартиру. Там его поджидал Александр Бородин, пришедший недавно к нему и обеспокоенный тем, что хозяина нет на месте.

Менделеев рассказал ему о причине своего отсутствия и сделанном ему предложении самим Крупбергом, от которого он поспешил отказаться.

— И как ты собираешься поступить? — спросил его Бородин.

— Я почти сразу отказался, но меня предупредили, что из Германии не выпустят. Наверняка будут ждать на границе.

— Плохо дело, — несколько раз повторил Бородин. — Может, обратиться к властям?

— Вряд ли они помогут. Мне кажется, у этого промышленника везде связи, и вряд ли кто осмелится ему перечить. Тем более из-за какого-то нищего русского студента.

— Тогда нужно срочно бежать. Наши тебя точно немцам не выдадут.

— Вот об этом и думаю. Следует найти такой костюм, в котором меня никто не узнает, но всюду пропустят.

Бородин чуть подумал и заявил:

— Лучше всего для этого подходит ряса священника.

— Вот только где ее взять, — озадаченно произнес Менделеев.

— У священника, — засмеялся его друг.

— Точно. Но, кажется, я знаю, как следует поступить.

Тут он вспомнил об офицере, с которым когда-то у него не состоялась дуэль. Тот как-то сообщил, что поблизости от него живет русский священник. Дмитрий назвал Бородину адрес офицера, и тот ушел. Вскоре он вернулся, неся под мышкой старую потертую и заштопанную во многих местах рясу православного священника.

— Можешь ее не возвращать. Узнав, в чем дело, батюшка согласился помочь земляку, вынес рясу, извинился, что она старая и дырявая. И вот еще что пожертвовал, — С этими словами он вытащил из своего кармана погнутый медный наперсный крест.

Дмитрий принял крест и тут же подумал, что его покойная матушка вряд ли бы одобрила такой его поступок. Но делать было нечего, и мысленно он пообещал ей пойти по возвращении на родину в церковь и там исповедаться. Зная, что химическое оборудование, находящееся у него на квартире, вести с собой будет затруднительно, поручил Бородину отправить его почтой или следующим поездом. Тот клятвенно пообещал, и на этом они расстались.

Ранним утром он, переодевшись священником, с крестом на груди, вышел из дома. Огляделся. Никто его не ожидал, и торопливым шагом отправился на станцию. Поезд уже прибыл и стоял под парами. И тут он увидел двоих верзил, один из которых побывал у него дома без всякого на то приглашения. Дмитрий наклонил голову и отвернулся в сторону. Прошел мимо них незамеченным.

Но едва состав тронулся, как вновь возникли те самые громилы, идущие по поезду. Они явно искали именно его. Он, не долго думая, опустился на колени и принялся горячо молиться. Громилы презрительно отвернулись и прошли мимо, не заметив его. А вот когда поезд прибыл на границу, переправляться через которую следовало пешком, он вновь увидел тех самых громил, стоящих и мирно беседующих с немецкими пограничниками. К ним он решил не идти. Рядом была широкая река, название которой Дмитрий не знал. Вот на берег ее он и направился.

Там, дождавшись темноты, снял с себя одежду и вошел воду. Пограничники этого не заметили. Он потихоньку плыл и радовался, что ему удалось вырваться из лап людей промышленника Крупберга. Когда до берега оставалось совсем чуть, он заметил плывущее рядом существо, напомнившее ему русалку. Но он не придал этому значения и решил, что это, скорее всего, какая-то неизвестная ему крупная рыба. Добравшись до берега, он вновь надел рясу священника, поскольку другой одежды у него просто особой не было. Вот в таком виде он и появился в Петербурге на кафедре университета.

Глава пятая

…В университете его место оказалось занятым, и он остался без возможности найти себе должность в одном из столичных учебных заведений. Тогда он решился поступить на службу в какое-нибудь столичное министерство, но, проведя в стенах казенного учреждения почти день, вышел, брезгливо плюясь, и язвительно заявил:

— Нет уж, лучше на каторгу, чем в чиновничий кабинет. Не дождутся!

Была у него и другая мысль: открыть фотоателье, необходимую аппаратуру он привез с собой, и у него получались неплохие снимки, но не было средств на приобретение оборудования. И тогда он пошел на риск, узнав о возможности получить Демидовскую премию за написание учебника по органической химии. Засел за работу и в нужный срок сдал рукопись на конкурс. Конкурсная комиссия высоко оценила его труд, и престижная премия была вручена Менделееву.

Все время, находясь за границей, он поддерживал переписку в Феозвой Лещевой, которая не оставляла его своим вниманием. Но он видел в ней не более как друга. Именно она познакомила Дмитрия с девушкой, которая едва не Стала его женой.

…Это было еще до его поездки в Германию. Но тогда словно сама судьба была против этого шага, выбрав своему избраннику иное предназначение.

А дело было так: инициатором знакомства с его несостоявшейся невестой была не кто иная, как Феозва Никитична Лещева. Поскольку она была на шесть лет старше своего друга, то есть Менделеева, потому относилась к нему словно старшая сестра.

— Не узнаете нашу тобольскую знакомую? — спросила она Дмитрия, указывая на стоящую у противоположной стены Соню Каш.

— Да как-то пока не припомню, — развел он руками. — Давно это было…

— Не так давно, — подала голос Соня, — мне тогда только восемь годиков исполнилось. И в гимназии, где мой отец служил, во время танцев меня с вами определили.

— Честное слово, не помню, — не сдавался Менделеев.

— Но как же? Вы тогда что-то сказали учителю и танцевать со мной не захотели.

— Не помню, извините, — стоял он на своем.

— Зря, зря. А вот Сонечка была в ту пору весьма на вас обижена. Так ведь, Сонечка? — поддержала девушку Феозва.

— Истинно так, — поспешила согласиться та, — обиделась и даже заплакала. Ничего не придумываю.

— Что, так до сих пор с прежней обидой и проживаете? — с иронией спросил Дмитрий.

— Уже нет, но всё помню.

— Да на здоровье. Но как вы подросли и, главное, похорошели! Слов нет…

— Истинно так, — поддержала его Лещева, — и уже невеста. Подумайте, Дмитрий.

— А что тут думать. Нужно жениха искать для девушки.

— А как невеста считает? — с улыбкой поддержала его Лещева. — Будем ей жениха искать?

— Не знаю. Мне этого не надо.

— Вот так поворот, — рассмеялся Дмитрий, — невеста есть, а замуж идти не желает. Так не бывает. У нас, по обычаю, девушек о том не спрашивают. И кто же будут ваши родители? Судя по фамилии, ваш отец — тот самый тобольский аптекарь Каш?

— Он и есть, — согласилась девушка.

— И где же он сейчас?

— Как где? Здесь, в Петербурге. У него и сейчас своя аптека.

— Что-то подобное я и предполагал. А живете вы где? Не в аптеке, надеюсь?

— Нет, конечно. Здесь, неподалеку.

Она подошла к окну, и Дмитрий вслед за ней, после чего показала на дом, угол которого был виден из окна дома Протопоповых.

— Надо понимать, тем самым вы приглашаете меня к себе в гости? — полушутя поинтересовался Дмитрий насмешливым тоном.

— Гостям мы завсегда рады. А о вас папаше обязательно скажу.

— Скажите, скажите, обязательно буду. Еще и поближе к вам переберусь. Очень вы мне по душе пришлись. Поглядим, как всё повернется. И вас, Феозва Никитична, особо благодарю за знакомство с прелестной девушкой, — поклонился он Лещевой.

— Чем могла, душевно рада, — ответила та сдержанно, но было видно, что ответ её прозвучал неискренне.

И действительно, на другой день Дмитрий с коробкой дорогих конфет и букетом цветов стоял у подъезда дома, где жило семейство Каш. Самого Марка Ефимовича дома не оказалось. Дмитрия приняла его жена Екатерина Христиановна. В середине разговора, когда только начали вспоминать тобольских общих знакомых, к ним заглянула Соня. Смутилась и тут же убежала обратно.

— Соня, Сонечка, куда ты? У нас такой гость, зайди к нам, — позвала ее мать.

Но девушка не отозвалась на ее просьбу и молча сидела, закрывшись в своей комнате.

Когда появился хозяин дома, то и он был удивлен гостю и, лишь узнав, кем тот является, поспешил спросить:

— Вы, как слышал, недавно закончили учебу в институте. И куда определились?

— Остаюсь на кафедре. Хотя это пока не точно.

— Значит, будете преподавать? Похвально, весьма похвально. Учителя, они всегда нужны и среди прочих служащих завсегда в почете бывают…

Менделееву не оставалось ничего другого, как согласиться, но он тут же поспешил перевести разговор на другую тему:

— Как вы смотрите, уважаемый Марк Ефимович, если мы с Соней немного прогуляемся?

— Надеюсь, недолго. А так не возражаю. Куда идти надумали? Никак к реке?

— Вы угадали, — подыграл ему Менделеев, — до Невы — и сразу обратно. Вот на ходу и поговорим с ней обо всем.

— Соня, собирайся, тебя ждут на прогулку, — позвал тот дочь.

В ответ последовало долгое молчание. Озадаченный Менделеев нерешительно поинтересовался:

— Она вас слышала?

В ответ Каш кивнул и, тяжко вздохнув, пояснил:

— Что вы хотите, она совсем ребенок, тем более вы первый мужчина, пригласивший ее на прогулку

Менделеев никак не прокомментировал ответ отца, а про себя подумал: «Кто ж, как не родители, виноваты в том, что молодая девушка не знает, как себя вести в подобных случаях? Впрочем, это даже хорошо, придется самому заняться ее воспитанием. Времени у нас впереди предостаточно».

Он все больше укреплялся в своем, пока еще не произнесенном вслух, решении просить руки Сони Каш и, женившись на ней, воспитать из девушки послушную и преданную жену. Впрочем, он хорошо понимал, что опыта у него на этот счет никакого. Но, зная историю женитьбы своих родителей, понимал, просто не будет и ему придется приложить немало сил и стараний, прежде чем он достигнет желаемого результата. Но вот как раз на свои силы он надеялся вполне, еще не понимая, насколько их бывает маловато в некоторых непредвиденных ситуациях.

Наконец Соня спустилась в гостиную. На ней было серое пальто, достающее почти до пола, черная шляпка с вуалью, коричневые полусапожки и, несмотря на теплую весеннюю погоду, замшевые коричневые перчатки.

Когда они шли по улице, то встречающие их прохожие невольно оглядывались на выделявшуюся в любой толпе пару. Оно и немудрено: он был высокий, плечистый, с курчавой, пшеничного цвета бородкой, а она хоть доставала ему лишь до плеча, но зато была изящна и смотрела на мир широко открытыми голубыми глазами. И действительно, этой парой нельзя было не залюбоваться, настолько они были хороши и как никто подходили друг другу.

Так они дошли до Невы и остановились, опершись на гранитный парапет. Рядом стояла тумба с театральными афишами, и Дмитрий поинтересовался у своей спутницы:

— Соня, а какой театр вы предпочитаете?

Но в ответ она лишь громко засопела и отвернулась. Он повторил свой вопрос и услышал:

— Я не была в театре, потому не знаю, что ответить.

— Не может такого быть, — не поверил он, — как это — не были в театре? Или вас никто не приглашал? Извините, я уже сам не рад, что задал столь бестактный вопрос.

— Я много раз спрашивала у папеньки о театре, так вы думаете, что он мне ответил: говорит, мол, там плачут и смеются. А я совсем не хочу плакать или смеяться. Зачем?

— Всё так. Бывает, слезы сами на глаза наворачиваются. А иногда смеешься до упаду. Зато потом жизнь предстает совсем в ином свете.

— Это в каком же, ином?

— Нет, право, словами это не передать. Так что я обязательно приглашу вас в театр. Вы что предпочитает: оперу или театральную постановку?

— А мне страшно там не будет? — робко поинтересовалась она.

Дмитрий замолчал, не зная, что ответить.

— Чем же вы занимаетесь дома?

— Так у меня своя комнатка. Там цветы и птички разные. Мне с ними хорошо, — не задумываясь, ответила она.

— А вы любили когда-нибудь?

— Я и сейчас люблю и папеньку и маменьку, и всех, всех на свете.

— А меня? — невольно спросил он и замер, ожидая ответа.

— Про вас ничего не скажу… Как это — полюбить чужого мужчину? Неужели такое бывает?

— А как же! Еще как бывает, — засмеялся он. — Я вот почему-то уверен, когда вы меня получше узнаете, то обязательно полюбите. Вот я уже влюбился в вас по уши.

— Почему это «по уши»? — удивилась Соня.

— Не знаю, но так обычно говорят.

— Странно, — повторила она, — «по уши»…

— Так полюбите или нет? — не унимался Дмитрий.

— Может быть. Нужно у папеньки спросить: прилично ли девушке любить чужого мужчину

— Да что вам папенька?! — вспылил молодой человек. — Он вам про мужчин вряд ли что ответит, скорее маменьку свою спросите.

— Нет, она со мной об этом говорить не станет.

— Не пойму я вас никак, — проворчал он, — как можно говорить с папенькой о любви… Впрочем, пора нам возвращаться домой.

Так они гуляли несколько раз, и всегда, едва Дмитрий заводил разговор о любви, Соня терялась, отвечала сбивчиво, а он тут же заводился и боялся, как бы не наговорить ей колкостей и не восстановить тем самым против себя. Поэтому их прогулки с каждым разом становились все короче, а потом Соня, ссылаясь на нездоровье, совсем не выходила к нему.

Правда, когда он купил билеты в театр и отправил к ней с посыльным, она не спала всю ночь, переживала, как всё пройдет. И в театре в самом деле расплакалась в конце второго акта, и он был вынужден уйти со спектакля, чтоб отвести девушку домой, где она продолжала лить слезы, запершись в своей комнате и никого туда не пуская.

А летом вся семья Каш отправилась на дачу в Финляндию. И Дмитрий несколько раз наезжал к ним туда. Там он и попросил у Марка Ефимовича руки его дочери. А тот, предвидя это, неоднократно требовал от Сони дать свое согласие на брак, уверяя ее, что Дмитрий Иванович будет любящим и верным мужем.

Потому, когда он позвал ее и сообщил о предложении Менделеева, она лишь сдержанно кивнула в ответ и тут же убежала к себе.

— Будем готовиться к свадьбе, — решил отец, а Дмитрий тем временем открыл бутылку шампанского, наполнил бокалы и провозгласил тост:

— Чтоб всё случилось так, как задумано.

Когда семейство Каш вернулось в Петербург, Дмитрий уже договорился с одним священником о венчании в храме. Трудность состояла в том, что он исповедовал православие, а Соня, как и родители, считала себя лютеранкой. И далеко не в каждом храме совершался подобный обряд. Одним словом, трудности возникали на ровном месте, но он словно не замечал их и ждал, когда же сможет остаться с Соней наедине и заключить ее в свои объятья. При этом он ждал, что рано или поздно она спросит его о прежних увлечениях, и не знал, сможет ли рассказать обо всех невинных шалостях, опасаясь, как она это воспримет.

В назначенный день с кучей подарков в заказном экипаже Дмитрий подъехал к дому родителей невесты. Но никто его не встретил, не выказал радости, не обнял. Когда он вошел в ставшую для него привычной гостиную, родители, тот и другой, в смущении отводили от него взгляд и повели разговор, он даже не запомнил, о чем, но отнюдь не о предстоящей церемонии.

— А где же моя невеста? — шутливо поинтересовался он, еще не осознав до конца необычность происходящего.

— Сейчас, сейчас, — поспешил успокоить его Марк Ефимович и громко позвал:

— Сонечка, дорогая, спустись к нам. — Но девушка словно не слышала его, и отец крикнул еще раз, потом, нервно потирая руки, поднялся по лестнице, постучал в дверь к дочери. Молчание. Наконец дверь открылась, и он вошел внутрь.

Дмитрий ничего не понимал. «Может, она неожиданно заболела? Тогда следует вызвать врача?» — думал он про себя.

Не выдержав долгого ожидания, он было рванулся к лестнице, но тут как раз из комнаты дочери, вышел обратно отец невесты и начал медленно спускаться вниз.

— Что происходит? — слегка заикаясь от волнения, спросил его Дмитрий.

— Прошу меня извинить, но… Соня не желает выходить за вас замуж. Так она мне объяснила свой поступок. Извините нас…

— Ну почему? Ведь всё было решено!

— Она передумала. Я вас о том предупреждал. Она же совсем еще девочка, рано ей становиться чьей-то женой. — И он вновь извинился.

— Какой позор, — только и смог произнести Дмитрий и пошел прочь, ни с кем не простившись.

…Три дня он не выходил из своей комнаты, украшенной по случаю подготовки к свадьбе цветами, куда готовился привести невесту. Много курил и пил только воду. Не желал ни с кем встречаться. Но потом, набравшись сил, все же отправился в дом Кашей, чтоб проститься с ними накануне своего отъезда в Германию.

На этот раз Соня ненадолго вышла к нему, отводя взгляд в сторону. Но не произнесла ни слова. Лишь молчала и вернула все его подарки, а затем, словно опасаясь чего-то, стремительно убежала к себе.

Дмитрий и не заметил, как слезы сами потекли по щекам. Он горестно махнул рукой стоявшим возле двери родителям несостоявшейся невесты, но все же произнес негромко несколько слов:

— Вы даже не представляете, как мне тяжело. Прошу вас, никому о том не рассказывайте. Я постараюсь молчать. Больше вы меня никогда не увидите…

Это всё случилось более двух лет назад. Где-то теперь Сонечка Каш? Неужели все так же сидит, запершись в своей комнате с цветами и птичками? Дмитрию неожиданно пришла в голову мысль — вот так, без приглашения заглянуть к ним. Хорошо. Придет, а что потом? Опять просить эту дурочку и дикарку выйти за него замуж? Ну уж нет! Теперь он имел кой-какой опыт на любовном поприще. Агнесса многому его научила. Он знал, далеко не все женщины могут сделать его счастливым, и Соня, судя по всему, относится к этой категории. Да и не хотелось ему лишний раз испытывать унижение, услышав очередной отказ. Судьбой своей несостоявшейся невесты он вполне может поинтересоваться у вездесущей Феозвы Лещевой. С ней он поддерживал переписку все годы, находясь в Германии. И даже посвящал ее в свои тайны относительно Агнессы, писал о том, как был признан отцом ее ребенка. Так что она знает буквально обо всем. Даже имена тех белошвеек и прачек, с которыми он провел всего одну ночь и имена их забыл уже на другой день. Но в письмах к Феозве сообщал и об этом. Такова привычка: фиксировать все, что случалось с ним. Зачем? А кто знает, вдруг да понадобится когда-нибудь?

Глава шестая

Вот именно к Феозве он и направился, проведя ночь в ставшем для него уже родным Петербурге. В доме Протопоповых, где жила Феозва, его не признал в лицо даже лакей, прежде хорошо знавший Дмитрия. Не узнала и прислуга, и сами хозяева. От него так и веяло чем-то заграничным, ненашенским, включая модную шляпу, трость и новомодный узел на галстуке.

Как выразилась пожилая хозяйка дома, после возвращения из-за границы он весь как-то возмужал, заматерел, даже взгляд и голос сделались другими. Тетушка Феозвы, вглядевшись в него, отметила:

— Совсем другое дело: был юноша со взглядом дикой серны, а теперь — мужичок, иначе не скажешь. Возмужал. Чего, Физа, стоишь? Привечай гостя. Так понимаю, он ни к нам — к тебе пожаловал.

От ее слов Дмитрий невольно смутился и робко прошел в гостиную, где присел у края большого стола, огляделся. Ничего не изменилось за время его отсутствия, разве что книг в книжном шкафу прибавилось. Физа, проследив за его взглядом, кивнула:

— Да, много наших русских авторов напечатали. К примеру, Гончаров. Именно русский писатель, иначе не скажешь. Надеюсь его «Обыкновенную историю» вы читали?

— Да, конечно. Мы, помнится, еще с вами спорили, как бы сложилось судьба Саши Адуева, если бы его дядя был другим человеком. Стал бы Александр писателем или поэтом? Или должен был, как его дяденька, карьеру делать?

— Верно, — согласилась Физа, — но вот только каждый остался при своем мнении. Разве нет? Или вы поменяли с тех пор свои взгляды? Неужели не помните тех наших споров?

— Да, что-то припоминаю. Вон сколько всего случилось за этот срок. А какие новости у вас? Чем занимались, пока меня не было в России? — спросил Дмитрий. — Рассказывайте, мне все интересно, слушаю…

— Да мне, собственно говоря, нечего рассказывать. Лучше уж вы расскажите, как там, в Германии?

— Про Германию я вам писал, а вот здесь, в Петербурге, меня избрали в университете приват-доцентом. В этом качестве я и в Германии очутился. А как вернулся, узнал, ставка моя другим человеком занята. Увольнять его никто не собирается. Одним словом, средств к существованию у вашего покорного слуги никаких. Я вот что думаю: из Германии привез хороший фотографический аппарат, можно было бы ателье, или, как его еще называют, студию, открыть, да тоже деньги нужны для этого. Думал, думал, тут кто-то мне подсказал, будто бы в одном министерстве место имеется.

— Уж лучше бы студию открыли, чем на службу в министерство идти, — высказала свое мнение Феозва. — По своим братьям знаю, как им служится, не приведи господь, — добавила она.

— Согласен, — поспешил кивнуть он, — но вы все же послушайте, как я в то министерство попал. Прихожу, значит, туда, мне дежурный вопрос задает: «К кому направляетесь и по какому такому вопросу?» Я ему: «На службу желаю определиться». — Он на меня эдак зыркнул, словно я мимо проходил да и решил погреться зайти, но впустил, сказал, куда идти следует. Захожу, значит, в кабинет, огромный такой, а там десять человек за столами сидят, кто-то и у конторки спиной к прочим стоит, и все, как один, перьями скрипят, голов от бумаги не отрывают. На меня никакого внимания. Ну, я постоял, постоял, кашлянул для порядка. Один повернул башку ко мне и вопрошает: «Чего тебе нужно? Не видишь разве, что мы делом заняты?» Я и сказал, мол: «Служить к вам хочу пойти». Тут они все, как один, головы подняли, на меня уставились, будто я зверь какой невиданный.

При этих его словах Феозва начала неожиданно хохотать, словно услышала какую-то шутку. Менделеев даже слегка смутился, но продолжил:

— Вот тогда один, видно, старший, спросил: «И что делать умеешь? На какую должность согласен?» А я и не знаю, что ответить, говорю: «Могу, как и вы, бумаги писать, никак институт закончил, в Германии на стажировке был». Тут они все писать и вовсе бросили, на меня глядят вовсю, уж не знаю, как на кого. А который старший и говорит: «Тогда не к нам, коль образованный будешь. Шагай на третий этаж, там спросишь Николая Ефремовича, он тебя дальше проводит». А тут один из служителей с коридора к ним заскакивает да как заорет во весь голос: «Кто бумагу о подлоге документов на наследство писал? Мигом в кабинет к его высокопревосходительству!» Ну, один из тех писарей лицом мигом спал, вышел вон этак понурившись… — Менделеев при этом изобразил, как понурившись вышел писарь, и Феозва вновь принялась хохотать. — Ну, я следом за ним, мне интересно, что дальше-то будет. Гляжу, идет, согнувшись весь, будто десяток пудов на плечах несет. У кабинета, где их начальник сидит, весь напрягся, подобрался, воздуху в грудь набрал, плечи расправил, голову назад откинул, руки по швам — и вперед шагнул. Как уж он дверь открыл и не знаю, может, головой или другим чем.

Постоял я, знаете, постоял и думаю: «Неужели и мне вот так, как он, ходить придется? Нет уж, не бывать тому». Никуда больше не пошел, а сразу домой. Такая вот со мной министерская история вышла, Феозва Никитична. А вам, как вижу, смешно это слушать, — заключил он.

— Еще бы, смешно и занятно, — согласно кивнула она, — только вот кажется мне, не для вас эта министерская служба.

— Почему это вдруг? — встрепенулся он. — Неужели статью не вышел или иным чем? Думаете, не справился бы с обязанностями?

— Может, и справились бы, как знать. Только не для вас такая служба. Никак вы к ней не расположены, вполне серьезно говорю.

— Интересно, весьма интересно, — насупился он, — и что же вы мне присоветуете? Уж скажите, коль речь начали. Слушаю вас. Вы, помнится, меня когда-то с Сонечкой Каш свели, теперь уже на службу какую определите. Как мне все это понимать?

— Да как хотите, — не задумываясь, ответила Лещева и тут же адресовала ему свой нелицеприятный вопрос: — Что это вы вдруг Сонечку вспомнили? Не иначе забыть ее никак не можете?

— Как можно?! — воскликнул он в сердцах и даже соскочил со своего места. — Выставила тогда меня ваша Сонечка перед всем светом на посмешище. Такое не забудешь.

— Вот в чем дело. Да, неловко для вас вышло. Такой молодой, красивый, надежды подающий, и вдруг ему посмела отказать какая-то девчонка! Представляю, как вы страдали, — изобразила она горестную гримасу.

— С вашей подачи с ней мое знакомство началось. Неужели забыли? Теперь понимаю, вы все просчитали заранее, знали, что мне откажут. Как же я сам сразу не догадался.

— Куда там вам было тогда догадаться. Вы, как молодой бычок, к ней кинулись. Видели бы вы себя со стороны! Насколько были смешны и… — она сбилась, подыскивая нужные слова, потом добавила: — Наивны, как ребенок. А с такими девушками нужно вести себя решительно и спуску не давать. А уж коль не совладали, нечего на кого-то пенять. Упустили свое счастье, ох, упустили…

Менделеев слушал ее и удивлялся, как верно Феозва все излагала и находила объяснения.

«Может, и вправду, — думал он, — нужно было с отца Сониного слово взять, а саму девушку и вовсе не слушать. Мало ли что девке может на ум взбрести, а там, как говорится, все по старой поговорке: перемелется — и мука будет».

— Да, вы, Физа, как всегда, правы. Дал промашку. Теперь чего говорить? Поздно. Ладно, наука для меня на будущее. А вот был бы я с ней счастлив, то бабушка надвое сказала.

…После того разговора с Лещевой он как бы пересмотрел результат своего неудачного сватовства. И решил, что ни делается, наверняка к лучшему. Зато теперь он свободен и может выбрать любую, на кого его взгляд упадет.

На душе стало легче, но какая-то тупая, застарелая заноза все равно сидела внутри и побуждала торопить события. Он понимал, жениться все одно придется рано или поздно. Да, он страстно хотел обзавестись семьей, квартирой и вести жизнь, как это делают миллионы людей. Чем он хуже? Вот именно эта червоточина и не давала ему покоя. А жениться рано, понимал он, поскольку долгов на нем после возвращения из Германии висело предостаточно. Вот с ними-то он должен расплатиться в первую очередь.

Тем же летом ему на глаза случайно попала публикация в «Петербургских ведомостях», где сообщалось об объявлении конкурса на получение Демидовской премии за написание на русском языке учебника для университетов и гимназий на любую близкую автору тему.

И он решился подготовить учебник по органической химии. Подал заявку. Ее утвердили. Не оставалось ничего другого, как приняться за работу. В прошлом остались и Соня, и Агнесса, да и Физа Лещева, с ее шутками и подколами, тоже была забыта, Начав работать, он словно исчез из этого мира и жил своей, отличной от повседневности, жизнью.

Три месяца, проведённые Дмитрием за работой, пролетели для него незаметно. Он почти не выходил из дома, ни с кем не встречался, а если кто и заходил в гости, то обескураженный почти невменяемым состоянием хозяина, быстро ретировался.

Еду ему приносили соседи, присматривающие по своей сердобольной натуре за молодым человеком, который, на их взгляд, был не совсем здоров, но приглашать врача не желал ни под каким предлогом. Ему приносили заказанное на осень драповое пальто, а потом и новые сапоги. Он все примерял, благодарил и обещал отдать деньги, как только получит. В результате и пальто и сапоги остались у него в прихожей, когда он закончил и отнес рукопись на комиссию, то долго не мог понять, откуда у него в доме взялось новое пальто и недавно скроенные по ноге сапоги.

Через короткий срок объявили: Дмитрий Менделеев занял на конкурсе первое место и на днях ему должны вручить Демидовскую премию. Он все еще находился в полусне и не до конца осознавал, что говорят о нем, но, получив премию, так же в полусне раздал долги и ощутил себя наконец-то свободным.

Было лето и до начала занятий в университете, где ему было обещано место, оставался еще месяц, и он решил поехать на отдых в Финляндию. Когда-то он приезжал в те края на дачу к Кашам. Может, и теперь влекли его те давние воспоминания и не до конца зажившая рана, полученная после отказа Сонечки стать его женой? Кто знает. Но вначале он посетил Валаам, а потом несколько дней провел вдали от людской суеты, подолгу оставаясь один на один с окружающим миром, готовя себя тем самым к предстоящим испытаниям и открытиям, которые его ждали.

Так в древности юноши перед посвящением в звание воина и защитника уходили подальше от своих жилищ, чтоб обрести согласие с самим собой и вернуться к прежней жизни уже в ином качестве. Помогло ли это ему? Очень может быть. Но так или иначе со своим детством и юношеским прошлым он расстался навсегда…

В тот наиболее важный для всей последующей жизни день Дмитрий Менделеев долго раздумывал: брать ли ему извозчика. Наконец он решил пройтись пешком, благо до дома Протопоповых, куда он направлялся, было не так далеко. День был теплый, солнечный и хотя местами еще оставались кучки нерастаявшего снега, но дорога и пешеходные пути стараниями дворников были давно освобождены от всяческих накоплений недавней зимы.

Хотя он не придерживался праздничных дней и любой из них являлся для него рабочим, но понимал, большинство его знакомых, не говоря о набожных сестрах, привыкли так или иначе отмечать престольные праздники. А наступивший день был к тому же еще и пасхальным, и уж кто-кто, а Протопоповы, при всей их светскости и прогрессивности взглядов, непременно выделят этот день из череды других. Поэтому он заранее запасся пасхальными подарками и не придумал ничего другого, как рассовать их по вместительным карманам своего недавно сшитого пальто. Боясь за сохранность подарков, он время от времени ощупывал их. При этом радостно улыбался, предвидя на лицах самой Физы и ее родственников улыбки.

Да, он выбрал именно этот день для своего очередного сватовства, надеясь, что на этот раз отказа не будет. Он понимал это и по самой Физе, которая начала смотреть на него в последнее время совсем иначе, нежели раньше.

Да и дядюшка Физы, заменивший ей отца, Владимир Александрович Протопопов, вместе с супругой Марией Федоровной, начал относиться к нему как к члену семьи, и за обедом, когда речь шла о чем-то значительном, глава семьи неизменно обращался к нему, желая знать его мнение.

Все это притягивало его, испытывающего потребность в семейной ласке, внимании, и обязывало сделать шаг, который он и намеревался совершить именно сегодня.

Незадолго до того его вызвала в Москву похоронившая недавно мужа старшая сестра Ольга и, как бы между прочим поинтересовалась, когда он намерен узаконить свои отношения с Феозвой Лещевой.

— Не забывай, ты ставишь своим молчанием и нерешительностью девушку в неловкое положение. Знаю, вы встречаетесь, но вечно это продолжаться не может. Уверена, несмотря на то что она старше тебя на шесть лет, из нее выйдет замечательная жена.

Затем Ольга принялась перечислять все достоинства его будущей жены, и он удивился, как быстро все за него решили, не оставив при том ни малейшего пути назад.

И он смирился, как делали прежде, решившись на брак, миллионы мужчин, когда перед ними стоял выбор невесты. «Мужчина должен быть женат, а уж по любви или по обязанности, так ли оно важно, — думал он. — Это долг всех и каждого, и лишь единицы каким-то неведомым образом ухищрялись уклониться от брака, сделавшись белыми воронами в общественном мнении».

Так и Дмитрий, обдумывая все варианты, решил: «Была не была, а пришла пора обзавестись семьей. И так ли важно, на ком он остановит свой выбор? Главное, от него все ждут этого шага, а идти на попятную, будучи человеком воспитанным и уважающим обычаи предков, он просто не может, и точка».

А сомнения… сомнения никуда не делись — они остались и жгли, словно неостывшие угли. Он понимал, тех чувств, что испытывал к Агнессе или до того к Сонечке Каш, у него почему-то нет и в помине. Он скорее с самого начала их знакомства воспринимал Физу словно сестру или хорошего друга. Не было, да и не могло быть той страсти, о которой он читал в романах или представлял себе, проснувшись один в постели ранним утром. То были всего лишь добрые отношения и не более того. И в чем тут дело, разобраться трудно. Может, Физа была холодна по отношению к нему, что он вполне допускал, хотя, вполне возможно, давала себя знать разница в возрасте, но он и она относились друг к другу с завидным равнодушием, руководствуясь по большей части разумом, но никак не чувствами.

А может, просто их поколение выжгло эти самые чувства, пока росло, мужало, искало свое место в жизни, а найдя, истратив на то последние силы, предпочитало жить дальше без особых вспышек и потрясений, доверяя обстоятельствам.

Но в то же время сам Дмитрий хорошо понимал, он как никогда полон сил и страстей. Да, страсти еще живут в нем, и стоит только захотеть… Вот сейчас он шел по улице, а навстречу ему спешили солидные дамы под руку со своими супругами, чуть реже попадали хорошенькие модистки, разряженные купеческие дочки, любопытные гимназистки, спешащие на занятия, молодые нянюшки, ведущие на прогулку чужих деток. И всех он окидывал оценивающим взглядом, а некоторым даже шутя подмигивал, чем явно приводил их в смущение. То была своеобразная, ни к чему не обязывающая игра. Всего лишь игра. Но он знал, стоило ему пойти за кем-то из приглянувшихся девушек, вопреки общепринятым правилам и приличиям настоять на знакомстве, назначить свидание, и кто-то из них из любопытства или ради интереса придет на встречу с ним. И тогда он будет говорить, а чаще просто шептать им в розовое ушко разные слова, обещания, и девушка буквально растает от услышанного и будет готова на большее. А дальше… что будет дальше, лучше не рассматривать, ибо тело тут же пронзит стремительная судорога, которая лишит на миг возможности двигаться.

А вот сейчас он наперекор всем своим потаенным чувствам шел к дому Протопоповых, и чем ближе подходил к нему, тем больше вопросов возникало у него, а в результате — непонимание, зачем он это делает.

Впрочем, без труда он мог ответить и на все мучавшие его, казалось бы, непростые вопросы. Прежде всего он желал иметь семью. Нет, он не хотел довольствоваться случайным увлечением ветреной пустышкой, которая, добившись чего-то, начнет ставить ему всяческие абсурдные условия, чему живым примером была все та же Агнесса, ему сейчас была нужна женщина серьезная, положительная во всех смыслах, признающая за мужем право главного голоса и решения всех бытовых вопросов.

Кроме того, его будущая жена должна по большей мере разделять его взгляды и убеждения, как принято говорить, быть из круга близких ему по духу лиц. Феозва, будучи дочерью офицера, вполне соответствовала этим требованиям. К тому же она была достаточно образована, имея за плечами несколько лет обучения в Московском Екатерининском институте. Правда, как он успел заметить, она абсолютно не разбиралась в делах хозяйственных и не могла отличить крупу пшеничную от ячневой. Но это уже не столь важно, то забота кухарки, но отнюдь не самой хозяйки. Ее долг — рожать и воспитывать будущих детей. Хотя и тут он не мог требовать каких-то гарантий и ему следовало просто слепо довериться предстоящему.

Нужно помнить и то, что Физа потеряла сперва отца, после чего ее отчимом стал известный поэт-сказочник Петр Ершов, а потом вслед за отцом ушла и мать, которая, чуть поболев, скончалась. Конечно, он сам тоже прошел через подобное испытание, схоронив одного за другим родителей. Но он мужчина, а Феозва, что ни говори, беззащитная женщина.

И главное, он физически ощущал необходимость домашнего очага, куда он мог бы прийти после занятий, где бы его ждали и нуждались в нем ничуть не меньше, чем он сам. Без этого он просто не представлял свое дальнейшее бытие. Более того, он и помыслить не мог о своей дальнейшей карьере без создания семьи.

Что и говорить, все это требовало немалых расходов, но и тут судьба оказалась благосклонна к нему. Оставались нерастраченные деньги от полученной Демидовской премии, неплохое жалованье в университете и возможность занятия в скором будущем служебной квартиры.

Ему вспомнились слова старшей сестры: «Откажись он от брака с Феозвой, и она наверняка останется до конца своих дней старой девой». Выходит, другого выхода, как жениться, у него просто нет. И это аксиома, не требующая доказательств. А решением самой теоремы он займется в дальнейшем. И предсказать ее результат он вряд ли в силах. Со временем жизнь все расставит на свои места.

Вот с такими противоречивыми мыслями он и остановился на пороге дома Протопоповых.

Глава седьмая

…Помолвка прошла как по нотам. Дмитрию все это показалось похожим на сдачу нудного, но обязательного экзамена, когда отвечающий заранее подготовился, а экзаменатор терпеливо выслушал его ответ. После того как они остались один на один с Феозвой, она, привстав на цыпочки, поцеловала его в щеку и пролепетала:

— Ты был великолепен. Я почувствовала себя английской королевой.

— А почему именно английской? — удивился он.

— Сама не знаю. Так, на ум пришло. Да, действительно, почему английской? — развела она руками. — И что дальше?

— Как что, через неделю венчание. Что-то не так? — спросил он.

— Кто-то, помнится, обещал мне медовый месяц. Франция, Англия, Германия, Италия и дальше по алфавиту.

— Да, я подал прошение о командировке в Европу. В Англии открывается Всемирная торгово-промышленная выставка, и меня направляют ознакомиться с ней.

— Интересно, а почему именно тебя, а не кого-то другого? За что такая честь?

— То не честь, а работа, — сухо ответил он, — у меня договор с нашим торговым представительством, что по возвращении подам им подробный отчет обо всем увиденном.

— А что, кто-то другой с этим бы не справился? — не унималась она, и Дмитрию ее вопросы даже нравились.

— Может, кто-то и справился бы, но доверили именно мне. Я же и раньше делал подобные отчеты. Вот и вся причина.

— Просто мне о тебе так мало известно, — ответила она разочарованно.

— Вряд ли тебе будет интересно знать обо всем, чем я занимаюсь. Сам порой путаюсь в своих делах. Но так уж, видно, устроен, хочется изучить все, а времени, увы, не хватает.

— Ох, уж эти дела. Наверное, у всех мужчин на уме всегда разные дела. — Физа скорчила кислую гримасу. — И чем мы будем там заниматься?

— А чем бы ты хотела?

— Ой, еще не знаю, там видно будет…

Венчание прошло тоже довольно стандартно и обыденно. Дмитрию обряд показался чем-то похожим на карнавал, и он едва сдерживал себя, чтоб не рассмеяться, когда венец оказался мал для него, а у Физы, наоборот, сполз на уши. Обедали у Протопоповых, а оттуда отправились к Дмитрию на квартиру.

Утром они уже спешили на поезд, который должен был доставить их прямиком в Берлин.

Глядя в окно вагона, Дмитрий невольно вспоминал, как не так давно он ехал тем же маршрутом в Гейдельберг, наполненный мечтами и желаниями совершить какое-нибудь удивительное открытие, а возвращался тайно, разочарованный неприступностью науки и своей малой ролью на этом поприще.

Вроде бы ничего не изменилось, но отступать он не собирался, а всего лишь взял небольшой тайм-аут перед генеральным сражением…

Ближе к границе в поезд зашли двое солидных мужчин и разместились рядом с четой Менделеевых. Судя по одежде и манере общаться, они имели явное отношение к торговле. Один из них носил окладистую седую бороду, и волосы у него были расчесаны на прямой пробор. Другой же, наоборот, был чисто выбрит, и лишь небольшие усики, словно приклеенные, украшали его худое, болезненное лицо. У него к тому же оказалась совершенно лысая голова, и он верно поэтому почти не снимал шляпу-котелок, чтоб лишний раз не демонстрировать свой природный изъян.

Стесняясь своих попутчиков, мужчины первое время общались друг с другом чуть ли не шепотом, но Дмитрий, которому не терпелось поговорить хоть с кем-нибудь, быстро нашел с ними общий язык.

— Верно, по торговому ведомству в Европу пожаловали? — осторожно поинтересовался он.

— Так и есть, посмотреть надо кой-какие товары, — сдержанно ответил более старший из попутчиков, назвавшийся купцом первой гильдии Матвеем Андреевым.

— И какие товары вас интересуют, коль не секрет? — продолжил расспросы Менделеев. — Мы вот с супругой как раз в Лондон направляемся на торгово-промышленную выставку. Вы, часом, не туда ли едете?

Попутчики уважительно глянули на него, видно, посчитав его крупным промышленником. Поинтересовались фамилией, разочарованно покрутили головами, выражая тем самым незнание его личности, но от этого их уважительное отношение к Менделееву не изменилось. В разговор вступил второй господин и, смешно моргая глазами после каждой произнесенной фразы, проговорил:

— В Лондон нам пока без надобности, наш спрос поближе будет, аккурат посередке, в Германии.

— И что брать хотите? — с неугасающим интересом продолжал выспрашивать Менделеев. — Ну-ка, дайте угадаю. Не иначе как машины какие приглядели? Верно говорю?

— Можно сказать и так, — кивнул головой старший, — к слову говоря, наши мастера могли бы и в России этакие штуковины собирать, глядишь, подешевле бы стало. Только вот отчего-то не хотят ими заниматься.

— А что за машины? Поди, станки какие?

— Да нет, попроще, — пояснил все тот же Матвей Андреев, — разные там молотилки, жатки, веялки. Ежели их на поля выгнать, урожай можно в два раза быстрее собрать.

— Это точно, — согласился Дмитрий, — читал об этих машинах, но вот видеть пока не приходилось.

— Так потому как крестьянам они без надобности, дорого стоят. Они и без них обходятся.

— Кто же тогда агрегаты те брать будет, коль на продажу их привезти? Что скажете?

— Мало желающих, точно говорите, но все же есть такие хозяева, все больше с юга. Они нам такие заказы прислали: из-под Ростова, Курска, с Полтавы. Там есть такие, что добрые наделы землицы имеют. Вот они без тех машин никак обойтись не могут.

— Поди, из числа помещиков будут?

— Куда им, помещикам! Как крестьян освободили, почти все, кто землей владел, заложили ее в банки или сбыли кому по дешёвке. А вот те, что землю у них выкупили да засеяли, у них теперь голова об урожае и болит. Потому и машинами интересуются. Немного таких людей, но все же есть.

— Думаю, дальше их больше станет, — согласился Менделеев. — А скажите мне, с машинами все понятно, а как дела с породистым скотом идут? Наши-то коровенки совсем смешные надои дают. Опять же читал, будто некоторые коровы особых пород молока дают столько, что с пяти наших коров такого сроду не надоишь. Так ли это?

— Истинно так, — заморгал лысый попутчик, — только искать таких коровушек следует лучше у голландцев или в Дании. Там как раз самые дойные коровы будут.

— И что? Берет кто такое племя?

— Опять же мало. Они же особого подхода к себе требуют. Это наших, как на выпас весной отправил, так до самого снега они сами себе пищу добывают. А заграничные коровки, они привычны прямо в своем стойле, под навесом будучи, корм получать. В поле их выгонять дорого обойтись может: иди сгинут где, или сожрут не то, что им потребно. Зря только немалую деньгу в них вбухаешь.

— Точно говорят: что русскому на пользу, то немцу смерть. Я думал только с людьми так случается, ан нет, выходит, и коровки ихние к нашему корму не приспособлены. Ну и дела! — сочувственно поддержал рассказчика Менделеев.

— Точно, ко всему русскому человеку подстраиваться приходится, — кивнул головой один из торговцев. — А нам каково? Сперва покупателя сыщи, а потом только нужный товар ему привези. А есть и такие, которые поглядят на ту же молотилку и нос воротят, дескать, не подходит она мне…

— Это как же так? И брать не хотят?

— Бывает всякое. Приходится аванс с них побольше требовать, хитрый договор составлять, чтоб отказа не было. Опять же в суд идти, коль кто особо строптивый окажется. Мороки, я вам доложу, столько, врагу не пожелаешь. Это вам не пенькой или там зерном торговать, тут особый подход требуется, не всякий осилит, — гордо закончил худощавый купец, исправно при том моргая, намекая тем самым на свою значимость в этом деле.

— Так, поди, и прибыток немалый, коль беретесь за такое дело? — поддел его Менделеев. — Не было бы прибыли, заниматься этим никак бы не стали. Так говорю?

— Так-то оно так, но риск велик. Бывает, найдется такой строптивец, по судам затаскает. Это когда спор на несколько тысяч идет. И бросить не бросишь и проиграть никак нельзя. Опять же адвокату приходится платить немалые деньги…

— На мой взгляд, проще у нас, в России, начать выпускать все эти молотилки, жатки — всё, что немцы у себя делают. Не приходила в голову такая мысль? А вы бы подумали. Вот тогда и доход будет немалый, и за границу ездить перестанем. Чего им зазря наши деньги платить? Не верю, что наши мастера не смогут сделать любую такую машину. Боятся пробовать, а зря…

Они еще долго беседовали о покупке и производстве различной техники, при этом Дмитрий Иванович настолько увлекся разговором, что забыл о присутствии рядом с ним молодой жены. И та, пока не стемнело, сидела в сторонке, занятая чтением какой-то книги, не прислушиваясь к разговору мужчин.

Купцы, попрощавшись, вышли на одной из станций, и лишь тогда он спохватился, что Феозва сидит в уголке, не произнося ни слова.

— Тебе, верно, скучно от наших разговоров? — вместо извинения поинтересовался он.

— Что делать, но не могла же я прервать вашу беседу. Пришлось вот терпеть. Но скажи мне, пожалуйста, неужели тебя интересуют все эти покупки каких-то там машин, породы коров и все прочее? Ведь ты собираешься преподавать не где-нибудь, а в столичном университете. А тут на тебе — коровы!

Он выслушал ее вопрос, скорее похожий на сдержанный укор и не задумываясь ответил:

— Да, ты, как ни странно, права. Коровы и сельхозмашины далеки от нашей сегодняшней науки. Но это временное явление. Лучше скажи мне: а для чего вообще существует наука? Чему учат студентов в наших университетах?

Феозва стушевалась и скороговоркой произнесла:

— Откуда мне знать, чем там занимаются разные ученые. Какие-то открытия делают. Вот нас в Екатерининском институте учили танцам, шитью, молитвам, правилам поведения. Наукой мы как раз не занимались…

— Тогда и я скажу тебе: Наука должна помогать людям выживать в этом мире. Любой вновь открытый закон должен в итоге сократить затраты человека на труд. Возьми тот же паровоз. Не будь его — и мы бы тряслись сейчас в допотопном дилижансе или еще в чем-то подобном. Но чтоб создать паровоз, рассчитать его мощность, тягу, затраты, используют массу законов. Помяни мое слово, скоро найдут способ, как заменить уголь и дрова на другое топливо. То же самое упомянутые сельхозмашины. А одна такая машина заменяет несколько десятков крестьян.

— Хорошо, — кивнула Феозва. А коровы как же?

— Неужели не понимаешь, одна племенная корова может дать молока в несколько раз больше, чем какая-то доморощенная буренка.

— Может, и так, — отозвалась та, рассеянно поглядывая в окно, — но мне это не интересно. Мне все равно, какое молоко я пью, будь оно хоть от породистой коровы, хоть от буренки, как ты выразился. Главное, чтоб оно было.

Дмитрий озабоченно вздохнул и махнул рукой, давая понять, что возразить ему нечего.

— Нет, я решительно не понимаю, — проговорила Физа, как бы подводя итог их беседе, — почему серьезного человека должна интересовать порода какой-то коровы, молоко которой он пьет? Вот ты кладешь под голову подушку, и неужели тебя волнует, перо от какой курицы в нее зашили? Или взять тот же хлеб, масло, овощи. Не все ли равно, как они получены? Главное, чтоб вкусно было, а все остальное… — Она тоже демонстративно взмахнула рукой.

Но Дмитрий не спешил сдаваться, хотя и не знал, как можно убедить жену всего лишь несколькими фразами. А потому ответил уклончиво:

— Придет время и многие наши взгляды изменятся. В том числе и на пищу, что мы едим. Ты просто не представляешь себе возможности науки. А они такие… — Он не мог найти нужного слова, и Феозва тут же закончила за него:

— Я поняла, они такие, возможности, что ты всю жизнь собираешься это доказывать.

— Именно так, — улыбнулся он, — до конца своих дней, и не иначе.

После бурного объяснения, казалось бы, на довольно отвлеченную тему, взаимоотношения между супругами дали первую, пусть незаметную, но основательную трещину. И хотя сама Феозва больше не заводила разговор о предназначении науки и роли в ней ее мужа, но сам Дмитрий ощущал возникшую между ними напряженность. Неожиданно Феозва вспомнила о былых любовных похождениях мужа, и в ней заговорила ревность к тому недавнему прошлому. Тем более Дмитрий во время его учебы в Германии сам же, не подозревая о последствиях, подробно описывал их в письмах к будущей супруге. Потому как только они прибыли в Берлин, воображение Феозвы не на шутку разыгралось, и она начала с подозрением поглядывать на каждую смазливую девицу, оказавшуюся в поле ее зрения.

— Скажи, — спрашивала она, — а вот эта брюнетка случаем не похожа па твою Агнессу?

Самое удивительное, что девушка, на которую Феозва обратила внимание, чем-то напоминала Дмитрию его давнюю симпатию, и он даже удивился женскому чутью своей супруги, но счел это не более как совпадением. Ему не оставалось ничего другого как попытаться развеять ее подозрения, и он с жаром принялся доказывать, будто бы все это она просто-напрасно придумала, а на самом деле никаких поводов для ее сомнений он никогда не давал и давать не собирается. Если бы кто слышал их разговор со стороны, то нимало удивился бы, как он пытается разубедить свою жену в ее заблуждениях относительно того, что сам же подробно описывал в письмах, и вот теперь сто крат жалел об этом.

Меж тем Дмитрий нашел выход, как отвлечь Феозву от ее воспоминаний, и воспользовался единственным известным ему способом, отправившись вместе с женой в торговый квартал, где находилось множество мелких лавочек и магазинов, предоставив супруге возможность выбирать подходящие для нее наряды.

Сам же он в это время успел посетить несколько мастерских по изготовлению измерительных приборов для опытов, побывал на сталелитейном заводе, а через неделю они уже были в Лондоне.

Торгово-промышленная выставка, ради которой он и совершал свою поездку, была воистину грандиозна. В центре ее помещался небывалый хрустальный дворец, стены и перекрытия которого были изготовлены из прочного стекла. Любой, кто заходил внутрь, мог видеть других посетителей, находящихся снаружи. Но и те видели людей, переходящих из одной комнаты небывалого сооружения в другую.

— Не хотел бы я жить в таких палатах, — заявил Дмитрий, — тут от взглядов посторонних глаз просто некуда укрыться.

— А я бы согласилась, — возразила Феозва, — мне было бы интересно знать, чем ты занят.

— Ты и так знаешь достаточно, — хмуро улыбнулся он, — иль ты мне в чем-то еще не доверяешь?

— Пока не знаю. Мне кажется, человек редко меняется. Пока я не попала в Германию, то просто не представляла тебя, живущего здесь. А сейчас все иначе. Твои прошлые похождения словно ожили заново и стали для меня реальностью. Если бы это произошло до моего замужества, то даже и не знаю, дала бы я согласие на наш брак.

— Неужели тебе не надоело жить прошлым? Перестань, не порти мне настроение. Лучше смотри, какие изделия тут выставлены. Вот эти выделанные кожи и замша — из России. А вот как раз те самые сельхозмашины, о которых мы говорили в поезде. Зря те купцы не поехали в Лондон. Надо будет написать им об этом. Как погляжу, англичане, а вслед за ними и американцы намного обогнали немцев в этом деле. Вот что значит свободная страна!

— Что ты имеешь в виду? О какой свободе идет речь? — удивилась она.

— О свободе предпринимательства и торговле. Любое изобретение зависит от этого. Технический прогресс в Англии начал свой путь с изобретения ткацких станков. Рабочие, которых начали увольнять, даже ломали эти машины в знак протеста. Но это им мало помогло. Прогресс неумолим. Если есть потребность в новом изделии, то рано или поздно оно появится.

— И что с того? Почему в Англии это произошло раньше, а вот в Германии позже? А как же в России? Почему у нас нет этих самых машин? Что мешает? Кто запрещает нашим мастерам их делать? Нет, что-то тут не так. Ты сам только что сказал, что бороться с прогрессом бессмысленно. Кто же с ним борется у нас, в России? Купцы? Крестьяне? Или даже сам император? Но он освободил крестьян, приняты новые законы. Что не так? Чего не хватает?

— Ты забыла о наших чиновниках, без чьей подписи не одно самое талантливое изобретение не появится.

— Они-то тут при чем? Вот ты лично как от них зависим?

— Еще как! К примеру, в той же Германии во время моей стажировки я смело разместил у себя в квартире лабораторию и преспокойно занимался там своими опытами. А разве в России мне кто-нибудь позволит завести что-то подобное у себя дома?

— А почему бы и нет? — удивилась Феозва. — Никогда об этом не думала. Поясни, если не трудно.

— Если я только принесу домой какие-то приборы, а тем паче химикаты, тут же к нам в гости нагрянет полиция. Или ты не в курсе, что наши бомбисты собирают свои смертоносные снаряды, используя разные там химикаты? Могу даже назвать, какие именно, но воздержусь.

— Но ты же не собираешься никого взрывать, почему тебе нельзя заниматься своими опытами там, где тебе удобнее?

— Попробуй это объясни нашим твердолобым полицейским. Они поначалу загребут тебя в участок, продержат там несколько дней, пока разберутся, а потом станут регулярно наведываться к нам в гости без всякого приглашения.

— Никогда не думала об этом, — сокрушенно вздохнула Феозва. — Почему у нас все именно так происходит? Почему?

— Долго объяснять, да и ты вряд ли поймешь. И здесь свои законы. Отстала наша матушка Русь от Европы. Ох, как отстала! Пока мы от татар отбивались, землицу по крохам собирали, в Европе в это время университеты открывали. Вся ученость оттуда пошла. Недаром Петр Первый новые законы ввел, без них мы бы совсем одичали, азиатами стали.

— Но ведь сейчас император вновь те законы меняет, что не так?

— Поздно. Их нужно было лет сто, а то и двести тому назад менять. Долго раскачиваемся. Вот и с машинами разными так: англичане и немцы уже сколько лет как их строят, а мы только-только начали понимать, что без них не обойтись.

Когда они ходили по павильонам выставки, Дмитрий надолго задерживался у выставленных на всеобщее обозрение диковинных агрегатов, разглядывал их, цокал языком, выказывая одобрение, а некоторые даже ощупывал, гладил отполированные лопасти турбин и поршни разнообразных двигателей, лафеты дальнобойных пушек, приговаривая:

— Ой, чудно! Ой, здорово-то как! Хорошо!

Каждой новой вещи, увиденной им, он радовался, словно ребенок, получивший игрушку, которой у него до сих пор не было. Если же он встречал экспонат, назначение которого он не знал, то шел к стоящему у входа в павильон смотрителю и на плохом английском спрашивал у того разъяснения.

Когда был перерыв на обед, смотрители, сойдясь в буфете, расположенном здесь же, на выставке, с улыбкой обсуждали этого чудного русского, что ощупывал и чуть ли не облизывал каждый выставленный экспонат.

— Может, он просто ненормальный? — предположил один из них.

— Скорее просто чудак. Они, русские, все такие. Мой дядя морской офицер и ему приходилось бывать в России. Так он рассказывал, будто в порту, во время стоянки их корабля, вокруг него всегда собиралась толпа, а иные просились на борт, где с интересом разглядывали разные приборы, заглядывали в каюты, — стал рассказывать другой смотритель.

— Да, я слышал подобное о русских. Все они, как дети, любят все новое и то, чего нет у них, в России, — вступил в разговор третий из обедающих смотрителей.

— Варварская страна, говорят. Они охотно скупают все наши изобретения и платят за них неплохие деньги, — поддержал разговор один из присутствующих.

— Как думаешь, этот русский чудак богат? Тоже будет что-нибудь покупать у нас?

— Вряд ли. Он ни разу не спросил о цене наших экспонатов. Просто ходит и глазеет.

Менделеев же без устали продолжал разглядывать всевозможное оборудование и товары, но при этом записывал обо всем увиденном у себя в блокноте, на что смотрители просто не обратили внимания. В то же самое время Феозва, которую мало интересовали машины и прочая техника, надолго застряла в павильоне, где была выставлена фарфоровая посуда, мебель самых разных стилей и предназначений, скульптуры из бронзы и мрамора, картины известных художников. Дмитрий наконец-то заметил отсутствие жены и кинулся на ее розыски. Он скоро обнаружил ее в одном из павильонов, любующейся кружевными изделиями, привезенными из Голландии. Лично он не разделял пристрастия жены к такого рода предметам дамского туалета и поэтому сердито фыркнул:

— Наши мастерицы не хуже умеют. Пойдем лучше перекусим где-нибудь.

Феозва лишь вздохнула, но покорно пошла вслед за ним, кинув прощальный взгляд на голландское кружево.

— Знаешь, кого я встретила в одном из павильонов? — спросила она, подстраиваясь под широкий шаг мужа, обходя при этом вереницу очередных посетителей.

— Надеюсь, не английскую, королеву?

— Неужели она тоже будет на выставке? — не сразу поверив, спросила Феозва. — Как мне хотелось бы ее увидеть.

— И что же ты ей скажешь? Никогда не понимал этого бабского низкопоклонства. Она такой же человек, как мы все. Пусть королева, но это мы считаем ее таковой. А какой-нибудь полинезиец, не знающий об этом, даже не задумывается о ее существовании.

Зайдя в ближайшее кафе, они взяли несколько бутербродов и чайничек со свежезаваренным чаем, который Дмитрий считал ничуть не хуже, чем тот, что ему присылал какой-то знакомый аж из самой Кяхты.

— Когда я пробую чай, заваренный в Англии, невольно сравниваю нас с местными жителями и нахожу меж нами много общего, — задумчиво произнес он,

Феозва, наоборот, абсолютно равнодушная к этому напитку, предпочитала молоко.

— Ты так и не сказала мне, кого тут встретила? — напомнил он. — Рассказывай сразу, а то, как всегда, опять забудешь,

Феозва, сделав паузу, видно, испытывая обиду за непризнание мужем значимости английской королевы, неохотно выдавила:

— Я встретила самого Достоевского. — И добавила: — Он был не один, а с двумя дамами, его почитательницами.

— Это какой же Достоевский? — переспросил он.

— Тот самый, писатель. Неужели ты о нем не слышал?

— Еще как слышал! Моя сестра Екатерина даже состоит с ним в переписке. Знаю, что в Тобольской пересыльной тюрьме он побывал где-то через год после нашего отъезда. И что с того? Вот тебе какое дело до него?

— Как же. Он столько всего перенес, страдал, ходил в кандалах. И вот после каторги вернулся назад и вновь пишет, его читают и многие восхищаются.

— А то, что мы с тобой родились и росли в Сибири, это ничего? Почему за нами не ходят толпы поклонников? А кандалы, кстати говоря, носят на себе тысячи ссыльных, но что-то ни от кого не слышал возмущений по этому поводу. А тут, видите ли, «сам Достоевский»!

— Митя, ты несправедлив…

— И никогда им не буду, — не дал он ей договорить, — у нас сотни таких Достоевских и каждый что-нибудь пишет. Нет, почему-то лишь он один пишет хорошо и достоин сострадания, а о других — молчок. Где же тут справедливость? Скажи мне, пожалуйста…

— Неужели ты не читал его последний роман, написанный после возвращения в столицу?

— Это «Униженные и оскорбленные»? И что в нем такого необыкновенного? У нищего умирает собака, а затем и он следом за ней. И что с этого? — вновь повторил он ту же самую фразу. — Что с того? Выжимание слезы у таких вот слезливых читательниц вроде тебя. Низко, душа моя, пользоваться человеческими слабостями и тем самым заручится такими вот почитательницами. Нет, далеко ему до того же Гончарова, не говорю уже о Тургеневе. Вот Гоголь ни у кого задаром слез не выдавливал, а читаешь «Тараса Бульбу» — и слезы сами бегут. Он героических людей описывал, на которых и нам походить не грех. А твой Достоевский несчастный человек и пользуется званием каторжника, как иной полицейский пристав козыряет своим положением, когда на рынке бесплатно берет у торговок продукты.

— Дима, Дима, что ты такое говоришь? — Феозва едва не поперхнулась откушенным бутербродом и закашлялась, принялась стучать себя в грудь, с ужасом глядя на мужа.

— Видишь, стоило тебе вспомнить этого Достоевского, так чуть не померла. — Он шутливо шлепнул ее по спине своей увесистой ладонью, и кашель тут же прекратился: — Перекусили, и хорошо, пойдем дальше смотреть. Мне после этого еще и за отчет садиться надо…

Глава восьмая

Ближе к вечеру Менделеев, в полной мере насладившись большей частью представленных на выставке экспонатов, погруженный в собственные размышления, обнаружил супругу сидящей в полном одиночестве на лавочке возле одного из павильонов.

— Знал бы ты, как я устала, меня уже ничто не радует, — заявила она. — Удивляюсь, как ты можешь часами разглядывать какую-то железку. Мне нужно где-то отдохнуть. Идем в наш номер?

Дмитрий в ответ неопределенно хмыкнул, но не подал вида, что не разделяет взгляды супруги, и предложил:

— Да, конечно. Давай я тебя провожу, а сам вернусь обратно.

— Это еще зачем? Мне не хочется оставаться одной в незнакомом городе.

— Я узнал, что вечером обещают провести встречу с производителями представленных экспонатов, собравшихся из разных стран. Мне хочется послушать их выступления.

— Это так важно? Как понимаю, сам ты не собираешься выступать? Лучше побудь со мной, а утром все узнаешь из газет.

— Тогда можно было и в Лондон не выезжать. В России рано или поздно газеты, о которых ты говоришь, будут доставлены. Вот только материалы, в них напечатанные, никакого интереса не представляют, а мне хочется услышать, что будут говорить сами выступающие. Правильно, с докладом выступать я не собираюсь, но у меня есть масса вопросов, которые и хочу задать. К тому же именно здесь можно познакомиться не только с хозяевами производства, но и с учеными, инженерами. Для меня это важно, уж поверь.

Феозва лишь тяжело вздохнула, не зная, что можно возразить мужу, и покорно пошла вслед за ним. На выходе с выставки Менделеев вдруг замедлил шаг, а потом и совсем остановился.

— Что-то не так? Или ты встретил знакомого? — поинтересовалась Феозва.

— Подожди, может, мне показалось, — ответил он глухо, — или это действительно тот человек…

— О ком ты? Скажи, это женщина? — К Феозве тут же вернулись былые подозрения.

— При чем тут женщина? Вовсе нет. Подожди меня здесь, я скоро вернусь.

С этими словами он подошел к группе представительных мужчин, стоявших поблизости и о чем-то увлеченно беседующих меж собой. Меж них действительно находился тот самый человек, с которым у Менделеева были связаны неприятные воспоминания о произошедшем с ним инциденте во время его пребывания на стажировке в Гейдельберге. Да, несомненно, то был Альфред Крупберг собственной персоной. Но и он, заметив на себе внимательный взгляд Менделеева, чуть повернулся в его сторону и всмотрелся, слегка улыбнулся, сделал несколько шагов к нему навстречу. Но Менделеев, будучи не готов к разговору с ним, отступил и, не оглядываясь, пошел обратно, подхватил под руку жену и потащил ее к выходу с выставки.

— Что случилось? — поинтересовалась она, семеня рядом. — Кого ты там увидел? На тебе буквально лица нет, будто привидение встретил!

— Ты почти угадала. Это и есть привидение. Из прошлого. Идем скорее в отель.

— Может, ты все же объяснишь мне, что происходит?

— Потом расскажу, — отмахнулся он, обернувшись на ходу, чтоб проверить, не увязался ли промышленник следом за ними. Но тот продолжал все так же беседовать со своими знакомыми, не собираясь никого преследовать.

После того как они вернулись в отель, Феозва задала мужу все тот же вопрос, и он вкратце передал ей, как его при отъезде из Германии в Россию пытались удержать и даже преследовали до самой границы.

Удивительно, но Феозва выслушала его рассказ без особых, как обычно, эмоций, чего он ожидал от нее. Создавалось впечатление, будто бы все это было ей давно известно. И хотя она не подала вида, но что-то Дмитрия в ее поведении насторожило.

— И что теперь? — спросила она. — Думаешь, он приехал в Лондон специально, чтоб встретиться с тобой? Вряд ли. Он наверняка уже нашел на твое место кого посговорчивее.

— Как знать, как знать, — ответил Дмитрий, задумчиво прохаживаясь по номеру. — Но мне бы не хотелось повторно встречаться с ним. Лучше, если мы прямо завтра уедем.

— Я не против. Лично мне эта выставка ужасно надоела. Лучше ответь мне, почему ты не желаешь встречаться с этим господином? По-моему он в свое время предложил тебе выгодные условия.

— О чем ты говоришь? — удивился Дмитрий.

— Этот промышленник обещал тебе неплохое жалованье, лабораторию, оборудование и все такое.

— Но для этого нужно покинуть Россию. Мне, русскому человеку! Нет, ни за что.

— И что тут необыкновенного? Многие мои знакомые перебирались в Европу и ничуть о том не жалеют.

— Собственно говоря, откуда вдруг тебе известно о «тех условиях», что мне предложил Крупберг? Я вроде бы тебе ничего о них не говорил.

— Нетрудно было о том догадаться, — неохотно ответила она, — в любом случае мы бы жили здесь ничуть не хуже, чем в России.

Но Дмитрия ее ответы не удовлетворили, и он спросил:

— Мне кажется, тебе известно гораздо больше, чем ты говоришь. Откуда?

— Даже не помню, кто мне рассказал. — Она сделала невинное лицо и отвела глаза в сторону.

— Хорошо, можешь не отвечать, но, поверь, я обязательно узнаю, что за всем этим кроется, и тогда мы поговорим иначе.

Но Феозва, сославшись на плохое самочувствие, не захотела продолжать разговор. Дмитрий же, почувствовав ложь в ее словах, спустился на первый этаж отеля и, чуть подумав, отправился на прогулку, желая обдумать все в одиночестве.

…Через пару дней они прибыли в Париж. Не желая обращаться к посредникам по сдаче комнат, отчего сумма возрастала почти на четверть, Дмитрий разговорился с хозяином небольшого кафе, куда они заглянули перекусить. Тот порекомендовал им отправиться в находящийся поблизости дом некой мадам Клемане, принимающей жильцов за умеренную плату.

Они без труда нашли указанный дом, сложенный из серого камня, имеющий к тому же небольшой балкончик на втором этаже. Мадам Клеман придирчиво оглядела молодую пару, поинтересовалась, надолго ли они, где собираются обедать, намекая на собственную стряпню, а потом провела их в уютную комнату, как раз имеющую в своем распоряжении тот самый балкон.

Феозва было скривилась, взглянув на убогую обстановку, но Дмитрий не дал раскрыть ей рта, заявив:

— Чудесно! Мы согласны.

После чего они отправились бродить по городу. На Дмитрия нахлынули воспоминания, как они когда-то кутили с друзьями в местных кабачках, выбираясь в Париж на рождественские праздники, и он намекнул об этом супруге, но в ответ услышал пренебрежительное «фи». Не показав вида, что мнение жены его мало интересует, он решил вести себя столь же свободно, как раньше с друзьями, несмотря на свое недавнее супружество.

С самого начала он отказывался принимать излишне строгое поведение жены, как ему казалось, в обществе, включая взаимоотношения меж ними. Мало того что она неукоснительно соблюдала все посты, не притрагивалась к мясной пище по средам и пятницам, но все эти правила простирались и на их интимную близость. Для Дмитрия это было совершенно неприемлемо, но, не желая ссор, вынужден был соглашаться с ней, хотя потом осыпал жену многочисленными упреками, называя монахиней, отсталой от общества женщиной, а то и вовсе синим чулком.

Феозва на удивление стойко сносила его упреки, но в ответ могла подолгу отмалчиваться, пытаясь тем самым сохранить хотя бы внешне приличия и правила поведения, внушенные ей во время обучения в благородном пансионе. Дмитрия ее молчание, наоборот, раздражало, и он как-то сгоряча заявил ей, что теперь понимает, почему иные мужчины посещают публичные дома, встречая отказы собственных жен. Феозва вспыхнула и, не сдержавшись, заявила:

— Если еще раз услышу что-то подобное, можешь вообще ко мне не приближаться.

На счастье, раздражение Дмитрия обычно длилось недолго, и едва ли ни через пять минут он был готов просить у нее прощения и радовался, если она, пересилив себя, с трудом выдавливала слова примирения, снабдив их вымученной улыбкой.

И сейчас, в Париже, где от каждого случайного прохожего так и веяло чувством радости, свободы и раскрепощенности, Дмитрия переполняло необузданное желание сотворить что-нибудь этакое небывалое, как всякого русского человека, принявшего лишку, пытающегося передать в залихватском танце одновременно и радость, и печаль, и тоску по чему-то давно забытому, чего он не в состоянии вернуть. Он ощущал себя в толпе парижан и приезжих иностранцев именно русским мужиком, которому море по колено и любая работа по плечу.

Дмитрий шел, широко ступая, врезаясь плечом в череду прогуливающихся по тесным улочкам нарядных горожан, словно хорошо скроенный баркас, ведомый уверенной рукой кормщика, раздвигающего скопище льдин во время весеннего ледохода. Феозва, уцепившись за его рукав, едва поспевала за мужем, вполголоса повторяя:

— Митя, куда ты так спешишь, не успеваю…　

А он и сам не знал, куда влечет его необузданная русская натура, коей до тошноты надоели вдалбливаемые с юных лет строгости и ограничения. И вот теперь, вырвавшись на свободу, он был готов помериться силами хоть с самим чертом, расцеловать всех и каждого, кто сможет разделить с ним несбыточную радость бытия, присущую только русскому человеку, стряхнувшему с себя навешанные кем-то свыше правила и ограничения, от которых рано или поздно душа человеческая устает и просится наружу.　

Вскоре Феозва устала плестись вслед за мужем, который, не чувствуя усталости, шел впереди нее без остановки, не обращая внимания на обессилившую супругу. Она несколько раз пыталась остановить его, но все было бесполезно. И, осознав собственное бессилие, она выпустила руку, замедлила шаг, а затем встала возле фонарного столба. И заплакала. Дмитрий сделал несколько шагов и, наконец ощутив ее отсутствие, обеспокоенно посмотрел по сторонам и, увидев плачущую у фонаря жену, вернулся к ней.　

— Ты просто невыносим! — заявила она, всхлипывая. — Привык думать лишь о себе, а у меня уже никаких сил нет. Неужели не видишь? Мне непонятно, куда мы идем. Скажи мне на милость…　

— Просто гуляем. Могла бы сразу мне сказать, что устала. Хорошо, давай вернемся.　

Добравшись до дома мадам Клемане, Феозва тут же без сил рухнула на кровать. Дмитрий же не знал, чем можно заняться, и вышел на балкон покурить. Их прибежище находилось чуть в стороне от оживленных улиц, и внизу лишь изредка раздавались шаги одиноких прохожих. Но это не были гуляющие пары или праздно шатающиеся молодые люди, а по большей части мастеровые или подсобные рабочие из ближайших кафе, направляющиеся домой. Недалеко от их дома висел газовый фонарь, слегка освещающий пешеходную дорожку. Дмитрий без всякого интереса наблюдал, как на освещенном пятачке появляются вдруг чья-то шляпа или сдвинутая на затылок кепка, а то и солдатская фуражка с поблескивающей на тулье кокардой и столь же быстро исчезали в серых сумерках наползающего вечера.　

Вдруг один из прохожих остановился и принялся озабоченно топтаться на месте, а затем и вовсе опустился на колени. Вскоре он поднялся, и Дмитрий успел разглядеть, что тот подобрал с земли слабо звякнувший монетами кошелек и опустил его к себе в карман.　

«Интересно, — подумал он, — чей это был кошелек? Его собственный или кто-то его обронил? Но ведь мы недавно там проходили и ничего не заметили…»　

И тут ему в голову пришла озорная мысль, чем он может занять себя и даже Феозву, если та еще не заснула. Он вернулся в комнату, выдвинул несколько ящиков из стоящего у стены неуклюжего комода и нашел то, что ему требовалось. То была катушка черных ниток, оставленная для постояльцев заботливой хозяйкой. Он отмотал с нее на палец левой руки довольно длинный кусок, оторвал его и привязал к концу небольшую денежную купюру.　

Феозва, не вставая с постели, наблюдала за действиями мужа, чуть приоткрыв глаза, но не решалась о чем-то спросить. Он тоже не спешил посвящать ее в свои планы. Затем все так же молча вышел на балкон и прикрыл за собой дверь. Вскоре оттуда послышались его сдержанные смешки, а потом и громкий хохот.　

Феозва не смогла дальше оставаться в неведении, сползла с кровати и вышла вслед за ним на балкон, перегнулась через перила, пытаясь понять, чем занят ее муж.　

Тут она увидела под тускло светившим фонарем прохожего, который вдруг зачем-то глянул по сторонам, нагнулся и попытался поднять что-то, ей не видимое с земли. С первой попытки это ему не удалось, и он, чуть сместившись в сторону, вновь нагнулся, будто пытался поймать видимое только ему одному насекомое. И вновь неудачно.　

Феозва присмотрелась к мужу и все поняла: привязанная к концу нитки бумажная купюра служила как бы приманкой для разглядевших ее прохожих, тогда как Дмитрий дергал за другой конец нитки, перемещая купюру чуть в сторону буквально из- под носа желающего завладеть ею человека, попытки которого со стороны выглядели очень уморительно. При каждом неловком движении незадачливого прохожего кукловод едва сдерживался, чтоб громко не рассмеяться и тем самым не обнаружить себя.　

— Как тебе не стыдно заниматься подобными детскими шалостями, — фыркнула она и протянула руку, пытаясь вырвать у него нитку.　

— Не смей, — взвизгнул он, — в том нет ничего предосудительного. Я никого не заставляю насильно гоняться за купюрой. Каждый может идти дальше своей дорогой.　

Феозва посчитала выше своего достоинства спорить с ребяческими выходками мужа и проследовала обратно, а вскоре в комнату с шумом влетел и сам Дмитрий и громко объявил:　

— Всё, конец представлению. Какой-то мальчуган оказался хитрее меня. Наступил на нитку и завладел добычей. А мне потерянную денежку ничуть и не жалко.　

— Не ожидала от тебя подобного легкомыслия, — назидательным тоном произнесла Феозва, — ложись лучше спать, быстрее образумишься…　

Обедать на другой день они отправились в ресторан, хозяином которого был выходец из России Александр Мовчанский. Там обычно собирались русские путешественники и эмигранты. Менделеев надеялся повстречаться с кем-то из своих знакомых, сетуя, что давно не слышал русскую речь.　

Как и оказалось, едва они сели за указанный им метрдотелем столик, как к ним подошел молодой человек с длинными, до плеч, волосами и дружески похлопал Дмитрия по плечу. Тот напряг память и признал в нем одного из своих однокурсников, учившегося с ним в институте на курс младше.　

— Каменский! — радостно воскликнул он и пожал протянутую ему руку. — Давно здесь? А мы вот с супругой из Лондона возвращаемся, решили заглянуть, — кивнул он в сторону Феозвы, сосредоточенно разглядывающей название непонятных блюд, обозначенных в меню.

— Да я на воды еду подлечиться и тоже решил наведаться в столицу мира, — сообщил Каменский. — Только вот слегка поиздержался здесь и второй месяц жду денег из России, а всё не шлют. Увидел тебя, думаю, может, одолжишь мне тысчонку- другую? — закатив вверх глаза выпалил он так, словно просил указать ему нужную улицу　

— Сколько? — переспросил Менделеев, думая, что Ослышался.　

— Если не тысячу, то хотя бы пятьсот, Я отдам, непременно верну, как только вернусь в Россию. Мне там должен солидную сумму по суду один из моих родственников. Ты его наверняка знаешь: Василий Лукич Мансуров. Он при нашем министре на службе состоит. Ты ведь, говорят, знаком с ним. 　

— С кем знаком? — опять переспросил Менделеев. Он понимал, Каменский явно хочет его заговорить, начав сыпать известными именами. И он, понимая это, невольно поддался его навязчивым изъяснениям и просьбам, а теперь никак не мог из них выпутаться.　

— Так ведь рассказывали, как ты к министру ходил, чтоб место себе выхлопотать. И он будто бы принял тебя и место хорошее определил.　

— Когда это было, — отмахнулся Дмитрий, — но денег таких у меня при себе нет. Я тут по поручению нахожусь и даже не за свой счет. Извини. Скажи лучше, кого здесь из наших можно найти? Ты, как погляжу, со всеми знаком.　

— Именно так, знаком. А денег в долг никто дать не желает, — сокрушенно заявил Каменский, кося глазами по сторонам. — Уж на что Тургенев богатый человек, как говорят, и тот отказал. Обещал десять рублей дать, коль из России ему пришлют, а другие никак.　

— Ты о каком Тургеневе говоришь? Неужели о писателе? Давно его встречал?　

— Как раз перед тобой. Вон он сидит возле самого окна, — показал Каменский в сторону плечистого мужчины, расположившегося в глубине зала.

— И ты с ним, говоришь, знаком?　

— Конечно, мне многие известны, и меня многие знают.　

— А может, представишь меня ему? — с робостью в голосе произнес Дмитрий.　

— Почему бы и нет. Хотя как ты был жмот и сквалыга, не сердись, так им и остался. Знай мою доброту, пойдем…　

И они направились к столику у окна. Удивленная Феозва было поднялась следом, но решила, что лучше дождаться мужа, и сделала знак официанту, чтоб принял заказ.　

Каменский и Менделеев подошли к Тургеневу, и тот повернулся на шаги за своей спиной. Дмитрия удивил сосредоточенный и внимательный взгляд его серых больших глаз, громадный лоб мыслителя и удивительно тонкие, резко очерченные губы, чуть прикрытые растительностью на верхней губе, соединяющиеся с начавшей седеть бородой, обрамляющей причудливым орнаментом его лицо. Тургенев же, не говоря ни слова, вопросительно смотрел на них, и Каменский поспешил представить Дмитрия:　

— Прошу простить великодушно, Иван Сергеевич, но вот мой давний знакомый является вашим страстным поклонником. И, узнав, что мы с вами знакомы, очень просил составить ему протекцию.　

— Замучили меня эти поклонники, — вздохнул Тургенев, — но деваться некуда. Назвался груздем — полезай в кузов. Чем занимаетесь, сударь? Служите? Торгуете? Или, как некоторые, жизнь прожигаете? — При этом он бросил недвусмысленный взгляд в сторону Каменского.　

Тот его намек понял и поспешил откланяться.　

Тургенев предложил Дмитрию присесть, отодвинув в сторону пустую тарелку с остатками еды.　

— Может, хотите что заказать? — спросил он, но Менделеев отрицательно замотал головой. — Так чем изволите заниматься? — повторил он вопрос.　

— Химией, — выдохнул Дмитрий, — приват-доцент Петербургского университета.　

Тургенев грустно улыбнулся и сказал как бы с сожалением:

— Жаль, очень, очень жаль. Жаль, когда такие вот молодые люди посвящают свою жизнь непонятно чему. Я было решил, что вы художник или поэт, музыкант, наконец. А химия… что в ней интересного? Алхимики — те хотя бы золото пытались из свинца добыть, оказалось, зря. Ничего не вышло. Нет, вы мне скажите, какого рожна вы этим занялись?　

Менделеев не ожидал столь очевидного неприятия от известного и уважаемого им человека, а потому растерялся и не сразу нашел что ответить.　

— Химия — молодая наука, — начал он издалека, — алхимики, которых вы изволили упомянуть, действовали бессистемно, наугад, смешивая разные вещества, при этом надеялись на успех…　

— И что же изменилось? — перебил его Тургенев. — Вам стал известен какой-то секрет? Чем вы от них отличаетесь? Объясните мне, темному.　

— Открыты новые законы, стали известны результаты многочисленных опытов. На это ушло несколько веков, не считая многих смертей во время неудачных опытов и мелких неудач. На мой взгляд, химическая наука стоит на пороге великих открытий.　

На этот раз Тургенев слушал его не перебивая, но, как показалось Дмитрию, с высокомерной улыбкой, желая оставаться хозяином положения.　

— Вы, молодой человек, говорите это с такой уверенностью, что даже я, старый скептик, готов вам поверить. Только извините меня за прямоту, но наука и практическая жизнь далеки друг от друга. Русский мужик даже не подозревает о ваших стараниях. Как он садил испокон века свою полоску, так и дальше ее возделывать станет. И никакая сила не заставит его измениться.　

Теперь уже Менделеев, распалившись, перебил писателя:　

— Позвольте, позвольте, вы что же предлагаете, как те ваши нигилисты, отрицать очевидное? Или желаете Русь мужицкую к топору призвать, по примеру известных вам господ? Нет, тут я вам не пособник.　

— Вы не так меня поняли. Мне хорошо известно, какие жертвы принесла та же Франция, прежде чем общество ее обрело элементарную свободу, а страна стала той, какой мы можем ее видеть. Важны культурные преобразования. Вот только нам с вами вряд ли удастся их когда-нибудь лицезреть. Кто там выдумал особый путь развития России? Полная чушь! Европа стоит на плечах Римской империи, а наш русский трон ничем не отличается от того, на котором восседал Чингисхан. И порядки те же, что в Золотой Орде были: хан приказал, а подчиненные исполнили. Пока это будет продолжаться, никакие изменения нам не грозят. Надо брать пример с Европы, иного пути нет.　

Менделееву явно не понравилось предложение его собеседника, и он, набычившись, не глядя тому в глаза, поинтересовался:　

— И что же вы предлагаете? Менять существующий порядок в угоду французикам или австрийцам?　

— Зачем сразу так: в угоду кому-то там? Законы поменять следует пренепременно, а не ждать, пока кто-то там решит сделать это за нас.　

— И религию тоже? — все так же не поднимая глаз, спросил Дмитрий. — Народ не примет такого разворота.　

— Народ всегда против любых перемен. Насчет религии ничего не скажу. Существует мнение, будто русский народ чуть ли не самый богобоязненный, истинно верующий. Я вот в детстве насмотрелся в имении своей матушки на этих самых верующих. Убить могут за полено дров, не говоря о большем. Детей порют чуть не до смерти, а потом каяться их же заставляют палачам своим ручку целовать. Вот где она, вера, темнота беспросветная у них верой зовется. А вы мне про какую-то там науку толкуете. Русский мужик команды лево-право не понимает, в армии им к ногам сено или солому привязывают, только лишь бы научить чему, а вы им химию знать предлагаете. Нет, батенька, рано вы наукой занялись, ох, рано…　

Через большие окна ресторана светило яркое полуденное солнце, отчего многочисленные мухи кружили над головами посетителей. Тургенев сидел спиной к окну, и потому сидящим напротив был виден лишь его контур, в то время как черты лица смазывались ярким солнечным светом, бьющим прямо в глаза. Потому для Менделеева известный писатель словно парил в воздухе, и выражение его лица невозможно было понять, что невольно смущало Дмитрия. Он и так чувствовал себя неловко рядом с этим именитым человеком, ощущая себя перед ним подростком, вступившим в спор с почтенным и мудрым учителем. Но он при всем к нему уважении не мог разделить его взгляды, пытался уйти от прямого столкновения в споре, пробовал лавировать, отчего начинал злиться на самого себя, а потому мысли его путались и выразить собственную точку зрения он попросту не мог.　

Они говорили достаточно долго, Дмитрий не мог даже сказать, сколько примерно, долго был увлечен спором со своим собеседником. Многие взгляды Тургенева злили его, но должных аргументов вот так, сходу, он найти просто не мог. Потому, когда тот назвал его «постепеновцем», то попросту растерялся, не зная как реагировать на это определение.　

Из неловкого положения его неожиданно выручила собственная супруга, которая подошла к их столу и поинтересовалась, скоро ли Дмитрий освободится. Он представил ее Тургеневу и, поспешно извинившись, вышел, так и не пообедав.

Глава девятая

Оказавшись на улице, Феозва тут же поинтересовалась:　

— Неужели это тот самый Тургенев? Даже не верится. Он совсем не похож на писателя, каким я его себе представляла. И о чем вы с ним так долго беседовали? А ты даже не пообедал, — спохватилась она вдруг. — Извини, но я не могла больше ждать.　

Дмитрий неохотно отвечал на ее вопросы, занятый своими мыслями. Отношение Тургенева к науке взбудоражило его, и теперь он жалел, что жена помещала ему довести разговор до конца.　

«Нет, неужели он не понимает, что российская наука молода и только набирает силу? Он считает, будто европейские страны во всем нам помогут и следует покорно ждать, когда это произойдет. Да они с нас за каждую безделушку тройной, а то и десятикратной платы от истинной цены потребуют. И мы их за это еще и благодарить должны.　

Он барин, и этим все сказано. Ему нет дела, как мужики шкуры выделывают, из которых ему же потом сапоги пошьют. Есть сапоги, и ладно. А из чего купорос для выделки берут, ему плевать. Он прав, в Европе, Германии или Италии, будучи при деньгах, жить приятнее. Тут обхождение иное и грубого слова ни от кого не услышишь. Потому обратно в Россию его калачом не заманишь. Вот ежели денежки подойдут к концу, может, тогда вспомнит о России.　

По его рассуждениям, всем сколько-нибудь стоящим людям следует в Европу перебраться, а из России брать хлеб, масло, руду, да те же кожи, чтоб жить себе безбедно. Что же из этого выйдет? Одичает страна при таком подходе и через сто лет превратится непонятно во что. Тогда и войны не надо, бери ее голыми руками».　

Феозву насторожило долгое молчание мужа, и она решила его прервать очередным вопросом:　

— Ты хоть рассказал бы мне, о чем вы так спорили. Я же изредка поглядывала в вашу сторону, видела, как ты ему чего-то доказывал, по привычке руками размахивал. Так о чем спорили? Скажи.　

Дмитрий повернулся в ее сторону и в недоумении спросил:　

— При чем здесь мои руки? Я веду себя так, как хочу, мне что, и чихнуть нельзя без твоего разрешения? — Потом, одумавшись, снизил тон, извинился и примирительно предложил: — Я действительно голоден и не против где-нибудь перекусить. Посмотри, нет ли поблизости какого-нибудь кафе или чего подобного.　

— Может, вернемся обратно? Там вкусно готовят.　

— Ни за что. Я чувствовал себя рядом с ним, словно мальчишка, сбежавший из дома. Нет, каков барин, говорит обо всем свысока, небрежно, словно весь мир создан для него одного. И о науке у него представление такое же, как у любого профана.　

— Ты назвал Тургенева профаном? — не сдержалась Феозва. — Я сказал: он рассуждает как профан, и не более того. И не нужно мне приписывать того, что не говорил.　

— Не ты ли восхищался его романами? — вновь пошла в наступление Феозва, которая, казалось, была готова спорить с мужем по любому поводу.　

Меж тем на пути им попался небольшой парк с аккуратно высаженными вдоль аллеек липами, и они присели на одну из лавочек.　

— Согласен, он замечательный писатель, но это совсем не значит, будто бы он разбирается в чем-то другом. Кто дал ему право учить меня жизни? Кто? Я тебя спрашиваю? Неужели я до сих пор похож на вчерашнего гимназиста?　

При этих словах Феозва прыснула от смеха, потому как Дмитрий в своей растерянности как раз смахивал на вчерашнего школяра, которому дали хорошую взбучку.　

— И чего ты хихикаешь? — взбеленился он. Неужели я так сильно смешон? Знаешь, кем он меня назвал?　

— Оч-чень интересно. И кем же? — поинтересовалась она.　

— «Постепеновцем!» — представляешь? Видела бы ты его усмешку, с какой он это произнес. Хорошо, пусть я постепеновец, ничего плохого в этом не вижу А он сам тогда кто? Господь Бог? Карбонарий? Он пальцем о палец не ударил, чтоб что-то изменить в захудалой России, как он ее называет, а туда же: «всё предрешено», «будущее за Европой», «Россия безнадежно отстала». Да только дурак это не понимает. Однако сколько ни кричи, вряд ли тебя кто услышит и поможет. Именно постепенно следует менять все российские устои. Иначе крах. У нас жизнь неспешная, степенная, по- иному русский человек жить не умеет. А ежели работает или гуляет, то упаду, до последнего издыхания. Или он, твой Тургенев, не видел, как крестьяне в страдную пору хлеб убирают? Рубаха наскрозь потом пропитана, руки в мозолях, а они даже не замечают. Пока весь хлеб или лен не уберут — отдыха не знают. Куда там немцу или англичанину! И не сравнить! А климат у нас какой? То ливень, то жара, не то что во Франции или там в Италии, где палку в землю воткни — и та вырастет. Нет, барин — он, барин и есть, и никогда ему мужицкую душу не постичь. А писатель он неплохой, что тут скажешь. Согласен с тобой. Вот и занимался бы своим делом и не учил других как жить, коль у самого ничего не сложилось.　

Феозва терпеливо выслушала пламенную речь мужа, видя его нешуточное волнение и, чтоб как-то успокоить его, осторожно погладила по руке, что на него тут же подействовало благотворно и, хотя Дмитрий продолжал тяжело дышать, словно разгрузил воз дров, но немного успокоился.　

— Что же ты такой у меня неуемный? — тихо произнесла она. — Нельзя же так себя изводить. Ладно, что сам Тургенев не слышал всего тобой сказанного.　

— А то что бы? — встрепенулся он. — Обиделся? Вряд ли. Не тот он человек. Да и далек он от настоящей жизни, совсем онемечился.　

— Хорошо, будь по-твоему. Ты ж не обедал, а потому и осерчал на все и всех вокруг. Пойдем поищем, где перекусить можно.　

Дмитрий, обессиленный вспышкой собственного гнева, покорно последовал за женой, понимая, что она права и обижаться на Тургенева не имеет никакого смысла, ничего это не изменит.　

…На невские берега они вернулись уже под осень, набравшись сил, а самое главное, преодолев те препятствия, что возникали меж ними больше по неопытности и неумению искать компромиссное решение. Вот только неуживчивый, взрывной характер молодого мужа вряд ли поменялся после зарубежной поездки, а жене не оставалось ничего другого, как принимать его таким, какой он есть.　

Сам же Дмитрий, пусть и не сразу, осознал себя главой семьи и принялся за поиски квартиры в столице. В центре Петербурга жилье стоило необычайно дорого, а на окраине осмотренные им комнаты выглядели убого и больше подходили бедным студентам, но никак не преподавателю университета. Наконец кто-то из знакомых посоветовал ему наведаться на набережную Фонтанки, где сдавались четыре комнаты, правда, на верхнем этаже. Зато оттуда открывался прекрасный вид на саму набережную, виднелись контуры Инженерного замка, где они венчались. В одном направлении находился ближайший мост, а в противоположную сторону его собрат, прозванный Пантелеймоновским. В нескольких минутах ходьбы простирался шумный Невский проспект, а там лавки, торговые ряды, Гостиный двор, Марсово поле, Летний сад. Хотя до университета, куда он принят на должность доцента кафедры технической химии, оказалось далековато и приходилось брать извозчика. Феозву их новое жилье прельстило тем, что с одной стороны располагалась церковь Семиона и Анны, а с другой стороны — Пантелеймона Целителя.　

За время девичества у его супруги скопилось большое количество различных нарядов, обуви, пригодной на все сезоны, шляпные коробки, выкройки, книги, журналы и разный скарб, перевозить который следовало с большой осторожностью. Затаскивая наверх очередной ворох бумаг, Дмитрий споткнулся, и на ступеньки упала пачка писем, перевязанных голубой лентой. Он наклонился, чтоб их поднять, и в глаза ему бросился знакомый почерк сестры Ольги. Он и не подозревал, что та была в переписке с Физой, и, естественно, любопытство его оказалось выше правил приличия, а потому он, понимая, что совершает не совсем благовидный поступок, украдкой сунул их себе в карман.　

Вечером он дождался, когда Феозва улеглась, а делала она это не позже восьми часов вечера с заходом солнца, он уединился у себя в кабинете и принялся читать обнаруженные им письма, сам не зная, зачем он это делает.　

В начале шло описание здоровья мужа Ольги, который к концу ссылки в Сибирь начал часто болеть, потом разные бабские сплетни про общих знакомых, но вот несколько раз мелькнуло и его имя. Он посмотрел на дату отправки, она приходилась на то время, когда он находился в Одессе. Попалась фамилия Каш. Сердце у него учащенно забилось. Оказывается, именно сестра каким-то образом узнала о существовании Сонечки и просила Феозву познакомить его с ней. А вот и совсем интересно: отец Сонечки имел связи с промышленниками в Швеции и Германии и мог, со слов сестры, свести его с кем-то из них, а там, глядишь, писала сестра, он, Дмитрий, благополучно устроится где-нибудь в Европе и не будет находиться в бесконечной зависимости от российской рутины. Далее шел рассказ их матери о том, как обошлись с их отцом Иваном Павловичем Менделеевым в Саратове, отстранив его от директорства в гимназии лишь за то, что он не по форме обратился к попечителю Магницкому. Дмитрий прервал чтение, чтоб сообразить, что за заговор сложился за его спиной.　

Выходит, сестра, а вместе с ней и Феозва прочили ему будущее за границей, желая таким образом устроить его судьбу, а он об этом ни сном ни духом не ведал?　

«Почему же они меня не спросили? — прошептал он, опасаясь разбудить жену. — Я же как-никак живой человек, не ребенок какой, чтоб так вот попасть в заранее расставленные сети». Ему вспомнилось, как старшего брата Ивана, так же вот без его воли, отправили к дяде в Москву и все это кончилось для него весьма печально: начал пить и сейчас подвержен этому пороку, а потому ему и хода по службе не дают. Сидит на канцелярской должности, детей нарожал мал мала меньше, а прокормить их на свое жалкое жалованье не в состоянии».　

Дмитрий чуть посидел, размышляя о перипетиях своей судьбы, складывающейся столь удивительным образом, и развернул следующее письмо Ольги. Оно было датировано временем его отправки в Германию. Сестра в нем сетовала, что у него ничего не вышло с Сонечкой Каш, но не оставляла надежды воздействовать на брата иным способом. О его поездке в Гейдельберг узнал каким-то образом муж сестры — Николай Васильевич Басаргин, через некоего профессора Т. И он же через Министерство иностранных дел обещал свести Дмитрия с немецким промышленником К. Там же упоминалось о певице А., привлеченной к этой затее.　

После этого чтения Дмитрия словно кипятком ошпарило. Он и не предполагал ничего подобного и теперь сидел за столом, пытаясь осознать открывшуюся перед ним картину. Да, он подозревал Агнессу в неискренности, но даже не предполагал, кто за всем этим стоит. Оказалось, близкие ему люди. Он не стал читать последние письма Ольги к Феозве, догадываясь об их содержании, но зато сама Феозва предстала перед ним совсем в ином свете, стали понятны её намеки на переезд в Европу и трудоустройстве в одной из промышленных лабораторий Альфреда Крупберга. После всего, что он узнал, Дмитрий хотел было разбудить жену и заявить, что жить с ней больше не намерен после всего, что узнал из писем. С Ольгой, решил он, разберется потом и тоже все выскажет ей в лицо. Но неожиданно Феозва вошла к нему в кабинет в ночной рубашке, видимо, увидев свет через неплотно закрытую дверь.　

— Почему не ложишься? — поинтересовалась она. — Уже поздно.　

Дмитрий растерялся от ее внезапного появления и не сразу нашелся что ответить. Она подошла к нему и положила руки на плечи, не заметив разложенных на столе писем, которые он успел прикрыть газетой.　

— Ты за что-то сердишься на меня?　

— Да, именно сержусь, и не просто сержусь, а думаю о нашей дальнейшей жизни. Мне хочется все изменить и… — Он никак не решался сообщить, что не желает ее больше видеть и готов расстаться хоть завтра. Что-то останавливало- его.　

Тем временем Феозва, ровным голосом произнесла:　

— Похоже, я беременна, — а потом добавила, что бы он не сомневался в значении этих слов: — У нас будет ребенок.　

Дмитрий уставился на жену ничего не понимающим взглядом и хотя давно ждал чего-то подобного, но это известие стало для него полной неожиданностью.　

— Я знаю, будет девочка, — неожиданно для себя улыбнулся он, — и я назову ее Машей. Ты согласна?　

— Пусть будет Маша, хорошее имя, — согласилась она. И он тут же забыл о прочитанных письмах, где кто-то вздумал распорядиться его судьбой, о тех мелких склоках и неурядицах меж ними. В голове была лишь одна мысль: «Скоро я стану отцом! А потом будут и другие дети. Значит, жизнь продолжается. Живем дальше…»