Умереть молодым

Глава VII

Завожу будильник на 12 ночи, но это излишне. Все равно не засну, пока не вернется Виктор. Уже не один час лежу в постели, прислушиваясь к гудению холодильника, к щелчкам периодически включающегося обогревателя, к реву реактивных самолетов, пролетающих где-то высоко над нами. Перебираю в уме все, что могло случиться, проигрываю все варианты. Стараюсь найти разумное объяснение. Стараюсь изо всех сил.

Я вернулась домой в начале одиннадцатого, совершенно без сил, меня переполняло чувство вины и раздражение. Как последняя дурочка засунула в карман свои трусики. К вечеру намело целые горы снега. И я долго стояла по щиколотку в снегу, чтобы промочить как следует туфли. Тогда Виктор скорее бы поверил тому, что я все время гуляла по улицам. Стараясь не задеть случайно разбитый телевизор миссис Беркл, бесшумно поднялась по лестнице. Добравшись до нашей площадки, тихонько приоткрыла дверь, прислушиваясь к дыханию Виктора. Но его не было дома. Тогда я запихнула свою одежду в самый дальний угол шкафа и старательно промыла под душем каждую складочку своего тела. Вымыла волосы, лицо, уши. Отпарила окоченевшие пальцы ног. Внимательно осмотрела в зеркале свое лицо, чтобы убедиться, что на нем нет никаких следов. Надушилась лосьоном после бриться Виктора, побрызгала им живот и бедра.

Облачившись в пижамную куртку и шорты Виктора, улеглась в постель, прислушиваясь к гудкам маяка, доносящимся с Пембертонского пирса. Мне был нужен Виктор, позарез нужен. Я столь же нетерпеливо ждала встречи с ним, как в полуденный зной люди жаждут тени в Марокко. Порой это желание охватывает меня с непреодолимой силой, Виктор вошел в мою плоть и кровь, мне кажется, что он всегда занимал в моем сердце то место, которое принадлежит ему сейчас; любой свой поступок я оцениваю с его точки зрения, все мои суждения зависят от того, что думает по этому поводу Виктор. Я стыжусь этого, стыжусь, что родилась на свет столь беспомощной, что не могу противостоять его влиянию. Но эта же слабость породила и мою страсть к Гордону. И как это не покажется странным, я довольна, что родилась такой.

Уже очень поздно; слышу, как поворачивается ключ в замке, скрипит открывающаяся дверь, и вижу на сосновых досках пола тень Виктора.

Хочу увериться, что ничего не изменилось. Понимаю, конечно, что кой-какие изменения произошли, но они несущественны: просто всплыло на поверхность то, что таилось в глубинах сознания. Я та же, что и раньше, до свидания с Гордоном; но то, что случилось, помогло мне разобраться в себе, понять, что я за человек. Не надо больше строить из себя добропорядочную страдалицу, я не такая. Я стала более трезво оценивать себя, свое безрадостное прозябание, всю грязь и двусмысленность своего положения, всю сумятицу своих переживаний, – все то вместе взятое и составляет мою суть. Я хочу сказать, что образ верной и преданной любовницы Виктора был всегда фальшив.

Приоткрыв дверь, Виктор проскальзывает в комнату. Стараясь не наступать на скрипящие половицы, осторожно прикрывает за собой дверь. Ботинки держит в руках. Прокравшись к ванной, сначала закрывает за собой дверь, и только потом включает там свет и пускает воду тоненькой струйкой, чтобы почистить зубы. Он умеет все делать бесшумно. Умеет проявлять внимание и заботу.

Виктор, должно быть, понимает, что что-то случилось. Он, конечно, не знает о моем свидании с Гордоном, но в нем зародились неясные подозрения. Что-то неуловимое носится в воздухе. Мои отношения с Гордоном разрекламированы, как нью-йоркская премьера. Вся атмосфера комнаты пропитана воспоминаниями о нашем свидании. Слова признания так и рвутся из моей груди, каждая клеточка моего тела кричит об этом. У любовников свой, особый язык, они объясняются на нем, не прибегая к услугам грамматики.

Виктор вешает свой блейзер на спинку стула, снимает штаны. Расстегивая рубашку, наблюдает за мной. Проскальзывает под одеяло, благоухая запахом виски и снега.

У меня возникает желание рассказать ему обо всем. Меня так переполняют мысли о моем предательстве, что, кажется, я просто должна все выложить, иначе слова вырвутся на волю без моего согласия, как будто им известно, насколько они важны, и им не терпится заявить об этом.

Отодвигаюсь, чтобы освободить место Виктору.

Очень темно, слышно, как шумит океан. Рядом со мной вздымается и опускается при каждом вздохе грудь Виктора. Он знает, что я не сплю. Целует меня и кладет голову на мое плечо.

– Ты разочаровалась во мне, Хилз? – спрашивает он.

Вот оно, то мгновение, о котором я мечтала: опять я слушаю нежный, ласковый голос Виктора, голос его души, который мне доводится слышать так редко; это голос его любви, его признаний, так звучит его голос, когда он вспоминает о прошлом, рассказывает о детстве. Мне хочется изо дня в день, каждую минуту слышать этот голос, но тут я бессильна: он звучит только по воле Виктора.

Он склоняется надо мной, рассыпает по подушке мои волосы и крепко обнимает за плечи.

– Ты, наверное, думаешь, что я нарочно мучаю тебя. Что я нарочно теряю последние силы, пью, бегаю по морозу раздетым, все это только для того, чтобы помучить тебя.

Он вспоминает нашу ссору в доме Эстел. Для него, с тех пор как мы расстались, не произошло ничего существенного. А я и думать забыла о том, что случилось столько часов назад. В моей памяти всплывают совсем другие картины: я еду к Кеппи, срываю через голову свой свитер, Гордон рядом со мной, ловлю его дыхание, возвращаюсь домой, дрожа от страха. Мне приходится сделать над собой усилие, чтобы вспомнить другие сцены: лабиринт, Виктор выбегает из дома в одной рубашке, отправляюсь на его поиски, чувствую себя униженной. Да, как же, помню, помню, но все это уже не имеет значения, как неважен сигнал светофора, если на дороге нет движения.

– Поверь, я делаю все это не потому, что тороплюсь покинуть тебя, – продолжает Виктор. – Не потому, что мне хочется болеть, сводить на нет все твои усилия. Я устраиваю сцены не из-за витаминных таблеток или диетического питания.

– Я все понимаю, – успокаиваю его.

– Я не хочу умирать, Хилари, – говорит он.

Прижимаю его к себе. Чувствую на шее его дыхание. Убаюкиваю его. Как хотела бы я защитить его от всех опасностей. Защитить нас обоих.

Посреди ночи, когда полагается спать крепким сном, слышу голос Виктора:

– Как ты относишься к философии Эстел?

Не открываю глаз. Не двигаюсь. В полудремоте слова Виктора проникают в мое сознание. Интересно, давно ли он проснулся. Лежит, размышляя над теориями Эстел о наших предшествующих воплощениях, над ее дерзновенными суждениями о наших будущих воплощениях, которые предначертаны нам в вечности. Вчера она рассказывала нам, что была в одном из своих предшествующих воплощений фермером, жила в Англии и объезжала свои владения на гнедой лошади по кличке Франклин. А в следующем воплощении была очень красивой женщиной. «Самой настоящей ведьмой, – говорила она, – Казановой в юбке». Вполне серьезно расспрашивала меня, кем я была в прошлом, какие воспоминания сохранились в моей памяти.

– Не верю в это, Виктор, – отвечаю ему ласково. На улице ветер завывает с такой силой, что от его порывов, кажется, трясутся стены дома.

– Ты не веришь в свои предшествующие воплощения?

– Нет.

– Ну представь, что они все-таки были, – просит Виктор. Кладет руку на грудь и прижимается ко мне. – Как, по-твоему, кем ты была?

– Может, мякиной, – шучу, целуя его волосы. – А может, неоткрытой планетой.

Сплю беспокойно, меня мучают кошмары, от которых в памяти остаются только неясные образы, и просыпаюсь от звонка в дверь.

– Бог ты мой, кто-то звонит в дверь, – говорю я. Виктор медленно открывает глаза. Лицо его белее наволочки, на которой лежит его голова. Меня пугает его вид.

– Виктор!

– Что? – откликается он, не поднимая головы. Даже его веснушки побледнели, как будто обесцветились. На спине ясно проступают все позвонки. Он неподвижен.

– Ничего, – говорю я. Слова замирают у меня на губах при виде желтых белков его глаз, пепельно-серой кожи на висках. – Открою дверь.

Встаю. Чувствую себя отвратительно. Смотрю на Виктора. Голова его утонула в подушках. Ни единой кровинки в лице, – только медно-красные волосы сияют жутким блеском, как кровь на белой рубашке солдата.

Я уже и думать забыла, что у нас есть дверной звонок, – так давно нам никто не звонил. Отыскав синие джинсы, начинаю натягивать их, и только тут соображаю, что это Виктора. Его джинсы мне тесны; трудно поверить, но это именно так. Все-таки мне удается застегнуть их. Достаю майку, свитер и засовываю ноги в мокасины. Направляюсь к двери, оглядываюсь на Виктора, который снова закрыл глаза.

Спускаюсь по лестнице; мусор с площадки еще не убран. Холл внизу залит ярким светом, льющимся из окон.

Открываю дверь – передо мной Гордон, щеки разрумянились от мороза, в руках охапка поленьев.

– Ты что, чокнулся? – спрашиваю его. Холодный ветер яростно набрасывается на меня.

– Решил, что тебе, наверное, нужны дрова. Так мы и стоим: он – на пороге, а я, дрожа от холода, – у дверей.

– Ладно, – говорю ему, – заходи.

Веду его по лестнице. Поднимаюсь позади него и смотрю, как легко преодолевают его ботинки ступеньки, одну за другой. Ширина его плеч приводит меня в восхищение.

– Хотелось посмотреть, как ты живешь, – объясняет Гордон.

– Я живу с Виктором.

На площадке второго этажа говорю:

– Выше.

Дверь нашей квартиры скрипит.

– Вот, – говорю я. – Жди здесь. Проверю, встал ли Виктор.

– Я пришел слишком рано? – спрашивает Гордон. Он чуть-чуть задохнулся, лицо покраснело; руки, прижимающие к груди охапку дров, кажутся обожженными. Гордон шепчет: «Я так хотел увидеть тебя», – и морщит лоб.

Проскальзываю в дверь и нахожу Виктора в постели: лежит, закрыв руками глаза.

– Ни за что больше не буду пить, – жалобно говорит он. – Никогда, никогда больше этого не повторится. Почему ты позволяешь мне пить, Хилари? Ты же знаешь, как мне от этого плохо.

– Может, алкоголь тут не при чем, – говорю я.

Виктор открывает глаза и с недоумением смотрит на меня.

– Кто там? – спрашивает он.

– Гордон. Стоит у дверей с охапкой поленьев.

– Ох, – вздыхает Виктор. – Что ему надо?

– Отдать нам дрова, – объясняю ему.

– Это что? Подарок? Ох, ох, тогда придется встать, – говорит Виктор. Опираясь на руку, начинает выбираться из постели. Но он слишком слаб, рука не выдерживает. Замирает, опершись на локоть. Собирается с силами. Сидит неподвижно.

– Хилари, – обращается он ко мне после долгой паузы. И, как будто сделав открытие, объявляет: – Мне нехорошо.

Час спустя Виктор еще в постели. Но на нем уже фланелевая рубашка, и он сидит. Гордон пристроился в ногах, на коленях тарелка с завтраком. Я сижу у камина, наслаждаясь теплом. Впервые с тех пор, как поселились здесь, мы разожгли камин. И впервые за много недель я приготовила тосты по-французски, – любимое блюдо Виктора. Купила в булочной настоящий французский хлеб, а приправ у меня достаточно, получилось очень вкусно. Виктор не может есть. Сегодня одно упоминание о пище вызывает у него тошноту. Жалуется, что даже зубная паста напоминает по вкусу какое-то блюдо.

– Так вот, – говорит Виктор Гордону, – сейчас расскажу тебе, чем ты занимался, скажем, четвертого июля[11] десять лет назад. Постой, сколько же тебе было? На три года моложе меня. Ах! Совсем еще ребенок! Ты был… дай-ка подумать… на эспланаде, любовался фейерверком.

– Естественно, я был на эспланаде, – соглашается Гордон. – Что же удивительного?

– Ладно, ты был на эспланаде не один, – Виктор задумывается, нахмурив брови, – ты был со своей подружкой. А через несколько месяцев до тебя дошло, что ты не оправдал ее надежд: ей-то хотелось провести эту ночь с тобой в постели, – а ты не догадался.

– Нет, догадался, – возражает Гордон. Откинувшись назад, многозначительно поднимает палец. – Мы занимались любовью, и это было потрясающе.

– До сих пор помнишь? Подумать только, сколько лет прошло, а он помнит! – восклицает Виктор. – Должно быть, действительно было потрясающе.

Протягиваю Виктору стакан апельсинового сока, а он смотрит на него с таким отвращением, будто сок радиоактивный.

– Мы занимались любовью на лодочной пристани Бостонского университета, на дощатом настиле, который соединяет две велосипедных дорожки. Фейерверк заканчивался, небо озаряли последние вспышки, это было грандиозное зрелище.

– У-у-у, а я-то волнуюсь, – говорю я, – если занимаюсь этим в другой комнате.

– У нас другой комнаты нет, – уточняет Виктор.

Подхожу к огню и с помощью толстого куска щепки переворачиваю полено. Потом сажусь, скрестив ноги, на пол и раздуваю пламя, чувствуя на лице его неровное тепло. Размышляю над тем, что люди переоценивают летние месяцы; насколько приятнее разжечь утром камин и сидеть у огня, вдыхая запах горящих дубовых поленьев.

– Теперь твоя очередь, – обращается ко мне Виктор. – А что ты делала четвертого июля десять лет назад?

Задумываюсь, но не могу вспомнить, чем занималась именно в этот день.

– Это было за год до моего поступления в колледж. Жила в Мексике; вот почему и не помню, что было четвертого июля. Я хочу сказать, что в Мексике этот день не отмечают.

– А что ты делала в Мексике? – интересуется Виктор.

– Долго рассказывать. Видишь ли, родители уже давно жили отдельно и наконец подали на развод. Мать моя, ну, она страшно переживала, – отправила нас жить к папочке. Он механик, и ему предложили работу по обслуживанию автомобильных гонок в Мексике, вот он и оставил нас на попечение какой-то женщины, она была слепой, и у нее на северном побережье был в деревне свой домик. Имя у нее было такое сложное – не выговорить, что-то похожее на «операцию», поэтому мы прозвали ее «миссис Си». Родилась она на юге и говорила нараспев. Ее страшно забавляло наше произношение. Она усаживала моего младшего брата на кухне и заставляла его повторять: «Горячая масляная кукуруза» и «Паркуй свою машину на Харвард-ярд», ее смешило, как он произносит звуки «а» и «р».

– Вот это да! – восклицает Виктор. Судя по всему, ему это кажется забавным. – «Гаача масьяна кукууза», – передразнивает он.

– Я бы убил ее, – заявляет Гордон.

– Да нет, у тебя не поднялась бы рука, – возражаю ему. – Ей было хорошо за шестьдесят, слепая, а еще у нее был муж, точнее, бывший муж, который жил на верхнем этаже ее дома. По-моему, когда они развелись, ей не удалось выставить его за дверь. Он как жил у нее, так и продолжал жить. Миссис Си не могла свободно передвигаться по дому. У нее были костыли, трость. Еще у нее было набитое чучело, гиппо по кличке Ту-ту, которого она усаживала за кофейный столик и вела с ним разговоры. Бывший муж когда-то спустил ее с лестницы, и у нее, по-моему, было сломано бедро, которое плохо срослось… Так вот что она сказала…

Гордон задыхается от кашля, подавившись куском французской булки.

– Так он что, спихнул ее с лестницы? – переспрашивает Гордон.

– У них постоянно происходили баталии. Она требовала, чтобы он платил ей за квартиру.

– Так он спустил ее с лестницы из-за квитанции об оплате квартиры? – спрашивает Виктор.

– Кто знает? По крайней мере, она считала, что он обязан платить ей за квартиру. Говорила: «С какой стати он живет в моем доме бесплатно?» Суд вынес решение при разводе, что дом принадлежит ей. По меньшей мере раз в день она забиралась по лестнице и дубасила его своей палкой. А он отплачивал ей тем же. По правде говоря, мне он нравился. Мог, например, перелить в одну кастрюльку все, что было в холодильнике, положить в кастрюлю с супом кусок воска, снять с телевизора кнопку объемного изображения, – выкидывал всякие такие штуки.

– Дальше, дальше рассказывай, – просит Гордон.

– Ты все это выдумываешь, – с сомнением в голосе произносит Виктор. – Ладно, так что же случилось? Почему ты отправилась в Мексику?

– Понимаешь, произошло вот что. В один прекрасный день мистер Си умер.

Оба, и Виктор, и Гордон, находят это чрезвычайно забавным. Виктор хохочет, вытаращив глаза, Гордон тоже давится от смеха.

– Миссис Си спустилась вниз страшно взволнованная и заставила моего брата пойти проверить. Ее муж умер во сне.

Гордон умолкает. На лице недоумение, губы плотно сжаты.

– Как печально, – говорит он.

– Так, по крайней мере, дом перешел в ее безраздельное владение, – говорит Виктор. Он отворачивается, нахмурившись, как бы оценивая мысленно все преимущества одиночества.

– Нет, – говорю я. – Миссис Си объявила, что не в силах оставаться жить в этом доме. Продала дом, поэтому нам пришлось уехать. Конечно, можно было вернуться к матери и остаться на лето в ее квартире. Но отец все еще был в Мексике, а моему брату только что исполнилось четырнадцать лет, и он с ума сходил по машинам, поэтому мы отправились в Мексику.

– Вот это история! – восклицает Виктор.

– Не слышала, что потом стало с миссис Си? – спрашивает Гордон.

– Так ты нашла в Мексике своего отца? – интересуется Виктор.

– Слышала, что миссис Си переехала в Монтгомери, штат Алабама. И нет, с отцом мы так и не встретились.

– А как вам, ребятишкам, удалось оплатить путешествие в Мексику?

– Да просто расплачивались наличными, – отвечаю я.

Мой брат был богатеньким подростком. Торговал марихуаной в туалетах, по меньшей мере, дюжины различных средних школ. Сейчас торгует марихуаной в Аризоне. Он богат, настоящий подонок. Жену его зовут Сарой, она увлекается верховой ездой, – и что самое отвратительное, – лошадям они тоже дают наркотики.

– Ты, должно быть, говоришь немного по-испански? – спрашивает Гордон, и я киваю в ответ.

– Не знал об этом, – удивляется Виктор. – Никогда, никогда даже и не подозревал за тобой таких способностей.

Когда вношу второй поднос с французскими тостами, у Виктора, наконец, тоже пробуждается аппетит.

– И мне один! – просит он.

Все утро мы провели в разговорах. На лице Виктора мало-помалу появляются краски, и он выглядит… счастливым, таким счастливым, каким я его никогда не видела. Он выглядит… не знаю, как назвать это, – каким-то домашним.

Отправляюсь вслед за Гордоном на кухню, любуясь его легкой, размашистой походкой. Показываю ему, где что лежит. Кухонька у нас тесная, в ней четыре кособоких шкафчика, газовая плита столетней давности, белый пузатый холодильник, все стенки которого внутри покрыты льдом и старый консервный нож. Кухня отделена перегородкой от комнаты, где все наши вещи, наш стол, наше окно. Кухня узенькая, как девичий башмачок.

Гордон взбивает яйца с молоком и обмакивает в этой смеси ломоть хлеба. Потом, бросив на раскаленную сковородку, обжаривает в масле.

– Все еще недовольна, что я пришел? – спрашивает он, сосредоточенно глядя на сковородку.

– Кто говорит, что я недовольна твоим приходом?

– Брось, Хилари, я же вижу. – В его тихом голосе твердая убежденность в своей правоте.

– Просто счастлива, – говорю ему, – что ты здесь. Ты нравишься Виктору.

– Я нравлюсь Виктору. И Виктор мне нравится. И ты мне нравишься.

– Зачем ты явился?

– Хотел посмотреть, как ты живешь. Раньше просто в голове не укладывалось, как ты можешь жить с ним. Все время думал: «Как такая хорошенькая женщина живет в этой мрачной развалюхе с таким вот мужчиной?»

– А что теперь думаешь?

– Думаю, что все мы попали в переплет.

На сковородке что-то шипит. Гордон быстро переворачивает ломоть хлеба. Поджаренная сторона с желтовато-коричневой корочкой выглядит очень аппетитно. Гордон продолжает:

– Все вспоминаю прошлую ночь…

– Ш-ш-ш…

Он шепчет:

– Вижу все так ясно, будто в голове у меня кинопроектор. Только о тебе и думаю.

– И еще думаешь о девчонке, с которой устроился на часок за лодочной пристанью в Бостоне.

– Я на ней женился, – говорит Гордон. – И сейчас женат на ней.

Так, кое-что начинает проясняться. Конечно, он женат. А почему бы ему не быть женатым?

– Где она? – спрашиваю я.

– Она меня оставила, – отвечает Гордон.

В этот момент в кухне появляется Виктор.

– Посмотрите-ка на меня, – говорит он, улыбаясь, – я на ногах.

Стоит, слегка покачиваясь, прислонившись к кухонному столу. Гордон протягивает ему руку, но Виктор не обращает на него внимания. С усилием выпрямляется. Объясняет нам:

– Тяжелое похмелье. Сам во всем виноват, а теперь весь разбит, в голове Вьетнам.

На первом этаже у Гордона есть маленькая комната, обшитая темными деревянными панелями, она освещается одной-единственной лампочкой. Эту комнату Гордон называет «морской». На полках вдоль стен все, что может понадобиться на море: водные лыжи, маски для ныряния, ласты. К стене прислонены пять удочек. У дальней стены два спасательных пояса, куча спасательных жилетов грязно-оранжевого цвета, коробка с рыболовными снастями, крейт, задача которого сохранять горячее – горячим, а холодное – холодным, набор крючков с перышками и разноцветные поплавки. Над дверью висит чучело рыбы – тунец, которого Гордон поймал в прошлом году.

Виктор остается дома, читает. Когда я уходила, он издал какой-то нечленораздельный звук, что-то вроде «до свидания», и перевернул страницу.

Я робею перед Гордоном, но мне интересно. Восхищенно разглядываю каждый предмет в «морской» комнате, как в музее раритетов. В ящике кедрового дерева, обитом бархатом, часы для определения глубины при плавании под водой. Часы на толстом черном ремне, циферблат с подсветкой, толстое, водонепроницаемое стекло. Циферблат окружен значками, имеющими номера.

Гордон пытается показать мне, как надо им пользоваться.

– Все эти цифры имеют особое значение, – объясняет он мне, поворачивая часы.

Костюм для подводного плавания, ярко-синий, с желтой полоской, скрючился в углу.

– Он похож на раковину, – говорю я, прикасаясь к нему. Мне он напоминает кожу какого-то неизвестного существа, имеющего отдаленное сходство с человеком.

– Раковиной его не назовешь, – возражает Гордон.

Представляю себе, как в этом гидрокостюме выглядит Гордон: дышит с помощью кислородных баллонов, борясь с громадными валами, бросается в море, а потом исчезает в холодных зеленых глубинах океана, где всегда царят тишина и покой.

Решаем отправиться на берег моря собирать съедобных моллюсков. Раковины большущие, каждая величиной с ладонь. Во время отлива их полным-полно на берегу. Чайки кружатся над ними, пикируя на уже открытые, умирающие. Чайки взмывают ввысь, носятся над волнами, а потом бросают моллюсков на скалы, усеянные грудами разбитых раковин. Мы с Гордоном собираем моллюсков только с плотно закрытыми створками. Бросаем их в пластмассовое ведро.

– Вот двустворчатый моллюск, – объясняет Гордон, показывая мне узкую прямоугольную раковину. – Видишь, какие створки? Двустворчатых моллюсков пробовать не приходилось. Эй, а тебе известно, что бурые водоросли растут быстрее всех других растений?

Мы подбираем ракушку за ракушкой. Ведро тяжелое; его пластмассовая ручка прогибается под весом десяти крупных моллюсков.

– У меня дома есть ракушки, – говорю я.

– Что? Коллекция? Какие виды ракушек?

– Не коллекция. Просто несколько ракушек. Гордон наклоняется и подбирает с песка две раковины.

– Это, – объясняет он мне, показывая темную ракушку величиной с полдоллара, – лунообразная ракушка. Видишь дырку в конусе? Ее проделала лунная улитка. Каждый изгиб раковины называется завитком.

– У меня есть одна такая дома, – говорю я. – Только не знала ее названия.

– Существуют и другие виды моллюсков, очень похожие на нее. Есть, например, лунообразная ракушка, которая меньше размером и ослепительно-белая. Есть пятнистые и дольчатые ракушки. Надо как-нибудь зайти посмотреть на твою коллекцию.

– Это не коллекция. У меня всего несколько штук.

– Твои, конечно же, самые красивые ракушки из всех, что находили на побережье Халла, – поддразнивает меня Гордон. Протягивает руку. – Вот литорица.

Кладу подобранные Гордоном ракушки в карман. Гордон обнимает меня. Мы бредем, борясь с сильным ветром, дующим с океана, по самой кромке прибоя, там, где только что плескались волны. Подбираем еще несколько ракушек. Гордон рассказывает мне о них, объясняет, что улитки могут питаться другими моллюсками, просверливая специальным зубом, называемым радулой, дырку в раковине жертвы.

Находим клешни лангустов, крабов. Чуть живой краб, с одной клешней, слегка шевелится.

– Вот это клешня лангуста, наверное, принадлежала пятилетней особи, – говорит Гордон, показывая мне клешню величиной с большой палец.

– Теперь уже дохлому лангусту.

– Или одноногому.

Возвращаемся к нему домой. Занимаемся любовью. То, что происходит на этот раз между нами, больше напоминает любовь. В ванне под сильной струей воды вымываем из наших моллюсков песок.

В четыре часа день уже угасает. Кипятим моллюсков в большущей кастрюле и наблюдаем за тем, как они раскрывают свои створки, словно распускающиеся цветы. Вырезав их ножом из раковин, мелко рубим. Потом сдабриваем приправами и лимонным соком.

Позднее, опять в постели, едим густую похлебку из моллюсков, приготовленную собственными руками.

Мы с Гордоном гуляем, снег хрустит у нас под ногами. Чтобы не промочить ноги, я обернула их полиэтиленовым пакетом, а уже потом надела ботинки. Гордон засунул руки поглубже в карманы куртки и натянул почти до самых бровей свою лыжную шапочку. Джинсы заправлены в высокие ботинки и пузырятся на коленях. Дыхание вырывается изо рта клубами пара.

Пересекаем два холма, две цилиндрических насыпи, соединенные узкой извилистой тропинкой, вьющейся по самому берегу. Со всех сторон нас окружает вода. Отсюда видна тонкая перемычка полуострова Халла, а за ней – опять безбрежные просторы океана. В парке растут сосны и карликовые дубы, грязные дорожки ведут к вершинам холмов и вьются у их подножия. У Гордона в руках длинная палка. Он то постукивает ею по носкам ботинок, то волочит за собой по снегу. Называет разные породы дубов, объясняет разницу между черным и белым дубом. Говорит о карликовом дубе, на котором, пока дерево молодое, растут желуди. Рассказывает об уникальной растительности приморского края, о болотистом острове, виднеющемся вдали, о разрушительной силе ураганов.

– Халл основан в тысяча шестьсот сорок четвертом году, но индейцы в этих местах жили и раньше. Они называли это место Нантаскет, – рассказывает мне Гордон. – Представь себе: когда-то здесь жили индейцы, а теперь их нет; разве не странно, что когда-то эта местность называлась Нантаскет, а теперь – Халл. Я лично не могу представить, что у нашего города было другое название.

Рисую в воображении, каким был Халл в те далекие годы: ни домов, ни дорог. Только пустынный океан, смолистая сосна, белый песок. Вспоминаю, что говорил Виктор: по его мнению, сколько бы ни рассуждали о парниковом эффекте, температура морской воды может снова понизиться, и тогда уже через несколько веков наша планета вступит в новый ледниковый период.

– Тысячи нитей связывают меня с тем местом, где я живу, разорвать их невозможно. Моя жена очень тяжело переживала наш разрыв, – рассказывает Гордон, – предложила оставить дом мне. Но я должен был уехать. Жить там не смог бы. Каждый уголок напоминал о ней; поверь: мне казалось, что даже стены впитали в себя ее запах.

– Понимаю, – говорю я. Разве можно представить, что кто-то жил до нас в нашей квартире или поселится там, когда нас уже не будет. Думаю о том, что ледниковый период существовал пятнадцать тысяч лет назад; таким образом, все, что мы называем цивилизацией, возникло совсем недавно и занимает сравнительно короткий промежуток времени между двумя ледниковыми периодами.

– Скажи, ты росла в одном и том же доме? – спрашивает Гордон.

– Нет, – отвечаю я. – Мои родители после развода оба переехали в новые квартиры.

– Вот, вот, об этом и речь, – говорит Гордон. – Как, по-твоему, почему они разошлись? Конечно, если тебе неприятно говорить об этом, не отвечай. Мне иной раз непонятно, как люди могут расстаться, прожив вместе столько лет, преодолев столько трудностей.

– У меня была сестра, – говорю я. – Она умерла, когда ей было четыре годика. Какой-то врожденный порок сердца. Я тогда была совсем крошкой, не помню ее. Я еще сосала молоко из бутылочки, а в это время на глазах родителей их первенец сначала перестал бегать, а потом и ходить. После ее смерти они оставили в комнате все, как было. Не вынесли оттуда ни одной игрушки, не разобрали ящики в шкафах, три с половиной года даже не заглядывали туда. Я уже ходила в детский сад, когда они наконец переоборудовали комнату под прачечную.

– Какой кошмар! – восклицает Гордон.

– Ты прав, – соглашаюсь я. – На меня смерть сестры не произвела впечатления, потому что я даже не знала ее, но больше чем уверена, что именно это привело к неизбежному краху брак моих родителей. Правильнее сказать: то, как они отнеслись к этому испытанию, и погубило их брак.

– Наверное, так оно и есть, Хилари, все это очень тяжело…

Земля охлаждается с каждым годом. Виктор утверждает, что климат земли за семь тысяч лет стал заметно холоднее.

– Родители даже не прибрали ее постели, – говорю я.

– Как звали твою сестру?

– Дженис, – отвечаю я. – Это была комната Дженис.