Умом и молотком

Здравствуй, Джезказган!

Кзыл-Орда, ставшая столицей Казахстана, удивила Каныша Имантаевича несоответствием ритма ее жизни и обликом захолустного среднеазиатского городка. Глинобитные дувалы — заборы, саманные домики, обращенные на улицу глухими безоконными стенами; редкие кирпичные особняки, спрятанные в садах с хаузами — водоемами; тополя и карагач не спасали от пыли, близость полноводной Сырдарьи не чувствовалась в раскаленном воздухе. Но дремотный на окраинах город был деловито оживлен в центре. Бросалось в глаза обилие табличек с названиями республиканских учреждений. В былых купеческих особняках размещались народные комиссариаты. Вдоль лениво журчащих арыков торопились люди с портфелями.

Побывав в Совете народного хозяйства, в Госплане, встретив немало знакомых, Каныш составил себе представление о новой жизни республики. И затевались и уже осуществлялись большие дела.

Шел передел пахотных и сенокосных угодий. Землю получали безземельные, а баи ее теряли. Их озабоченность, их страх перед будущим Сатпаев приметил даже на базаре. Утратив былую степенность и уверенность, аксакалы и карасакалы, седобородые и чернобородые, в бархатных тюбетейках и темных, уже начинающих выцветать халатах, собирались кучками у продавцов кумыса и дымящихся на пару мант. Что-то обреченное и злое было в их суетливых жестах, в их торопливых взаимных жалобах на судьбу.

Зато бедняки из союза «Косчи» приезжали со всех концов степи веселые, шли в любую республиканскую контору, как в родной дом, убежденные, что им во всем помогут.

Сатпаева особенно интересовали перемены в промышленности.

В кабинетах крайкома партии и Госплана разрабатывался первый перспективный пятилетний план. Цветная металлургия занимала в нем главное место. В конце 1925 года Феликс Эдмундович Дзержинский доложил на Московской губернской партийной конференции, что рудники Риддера восстановлены. Совет Труда и Обороны (СТО) принял решение о восстановлении Карсакпайского медеплавильного комбината, брошенного англичанами недостроенным. Хариузская электростанция, одна из первых сооруженных в Казахстане по плану ГОЭЛРО, дала промышленный ток. Упорно говорили, что вот-вот будет решен вопрос о строительстве Туркестано-Сибирской железной дороги.

В Кзыл-Орду переехали жить многие казахские писатели. В городе открылся первый казахский музыкально-драматический театр. Актеров для него искали по всей степи — отбирали аульных певцов, домбристов, веселых рассказчиков-пересмешников, подвизавшихся на ярмарках и праздничных тоях. Зрители приезжали на лошадях и верблюдах из близких и дальних кочевий, с берегов Сырдарьи и Аральского моря. Каныш любил искусство, любил театр. Несколько раз подряд он побывал на представлениях первого профессионального коллектива и откликнулся на рождение театра статьей в газете «Энбекши-казах».

— Каныш, мой милый! — встретил его однажды семипалатинский знакомый, талантливый поэт, акын и артист Иса Байзаков. — Как я рад, что ты приехал в Кзыл-Орду. Значит, инженер! Смотри, наркомом будешь. С квартирой уже устроился? А то я помогу.

— Нет, Иса, я в Карсакпай уезжаю.

— В Карсакпай? Так это же захолустный аул. Такой образованный джигит и вдруг не хочет жить в столице.

— Да ты что так сердито на меня смотришь? Ты лучше послушай: мне придется жить некоторое время не только в Карсакпае, но и в Москве. Я ведь уже получил назначение в Атбасарский трест цветных металлов. А он находится не в Атбасаре или Карсакпае, а в столице.

— Так бы и сказал. Кем там будешь, в Москве? — В голосе Исы звучало любопытство.

— Кандидатом в члены правления буду и геологом.

— Кан-ди-да-том, — протянул Иса. — А почему так?

— Молод, значит, еще… Я геолог и буду в степи. С первых дней весны до глубокой осени. Прежде всего в Карсакпае, в Байконуре. Угольные копи знаешь? На Джезказганский рудник поеду, в Караганду, в Спасск. Словом, кочевать мне и кочевать.

— А пока откочуем в кумысную, Каныш. Я такую кумысную знаю…

…Осенью, поработав некоторое время в Москве, Каныш Имантаевич приехал в Карсакпай.

Вместе с ним на рудники прибыли руководители треста «Атбасцветмет». Степной простор, распахнувшийся перед ним, был суровее отчих степей Сары-Арка, но все равно он был в родном краю и радовался одинокому домику пикетчика, где они пили желтоватое верблюжье молоко — кумран. Его спутники, Дыбец и Бронзос, чувствовали себя куда хуже. Особенно грузный, уже немолодой Дыбец. Даже в Карсакпае. обетованном оазисе, Дыбец никак не мог прийти в себя после изнурительного пути и очень обрадовался, когда утром за завтраком их угостили извлеченной из тайников дирекции, хранимой для торжественных случаев кавказской минеральной водой. Он отдувался и пил, почти не прикасаясь к еде, несмотря на все увещевания Ивана Васильевича Деева, директора восстанавливаемого завода.

Вышли на улицу, осмотрелись вокруг. Деревьев было совсем немного, и листва их посерела от пыли. Поселок прятался в котловине, разделенной речушкой и запрудой на две части: заречную и старый городок. Домики взбегали на пологие холмы, чуть подальше домиков белело с десяток юрт.

Дыбец сердито спросил:

— Что, у вас рабочие и в юртах живут?

— Семьи две или три, не больше, — спокойно отвечал Деев, — а в основном в юртах коммерсанты проживают. Да-да, коммерсанты. Смышленые аульные коммерсанты, проще сказать, спекулянты. Торгуют вареным мясом, маслом, молоком, лепешки пекут на продажу.

Иван Васильевич замолчал.

— Значит, с продовольствием неважно? — продолжал хмуриться Дыбец.

— Не в городе живем и не в ауле. Хлеб из Атбасара привозят, мясо на месте покупаем. Магазинчик есть, но, бывает, и соли не хватает. Мануфактура из Москвы идет. Свои — ничего, не ропщут, а вот приезжие — техники и слесари-монтажники из Донбасса— никак не привыкнут. Говорят, богом обиженное место. И за какие только грехи мы сюда попали! Но работают — нельзя пожаловаться. По-пролетарски! Подбадриваю их, понятно.

— Вы-то, Иван Васильевич, давно в этих краях?

— С четырнадцатого года. По этапу жандармы доставили. А после Октября председателем Карсакпайского района избрали.

Когда знакомились с ходом строительства, Деев напомнил, с каким трудом удалось сохранить оборудование, оставшееся от англичан. Сторожили добровольно и безвозмездно. Когда завод был законсервирован, средств, понятно, неоткуда было взять. А вот теперь его не столько восстанавливают, сколько строят заново.

Уже в общежитии для приезжих Дыбец заговорил о том, что Сатпаев на некоторое время останется здесь — он должен взять под свой контроль и строительство, и снабжение, и другие вопросы рабочего быта.

— Вы будете в Карсакпае во время этой командировки полпредом треста Вы сумеете установить контакт с местным населением. А для знакомства с геологией время найдется. — Дыбец говорил об этом, как о деле уже решенном, но неожиданно натолкнулся на сопротивление.

— Я прежде всего геолог. В Москве мне очень ясно сказали, чем я должен заниматься. И поверьте: надо именно сейчас заботиться о рудной базе Карсакпая. Да и не только Карсакпая. Я понимаю, мы пришли не на голое место. Но уточнить запасы — наш долг.

Я еще мало знаком с материалами, однако какое у нас с вами основание слепо доверять английским данным… Я обязан за эти два месяца объездить район, познакомиться с работой геологоразведки, изучить архивы. В меру сил я буду выполнять и ваши указания, но уже в свободное время.

Каныш Имантаевич говорил ровно, с присущим ему спокойствием, выделяя главное интонацией и едва приметными движениями руки. Дыбец про себя подумал, что молодой инженер прав. Старый революционер умел понимать людей.

— Ну, давай, давай, — забасил он. — Земля казахская, тебе и карты в руки.

— Геологические, — с той же мягкостью добавил Сатпаев.

И оба рассмеялись.

Геолог Иван Степанович Ягодкин, отдавший несколько лет изучению района, не без ревности присматривался к молодому инженеру.

Каныш Имантаевич тщательно изучил не только работу Ягодкина, своего старшего по возрасту товарища из Геолкома — организации, руководившей тогда всей геологоразведкой в стране, но проштудировал и описание геологического строения Джезказгана и две карты разных масштабов английского геолога Сиднея Болла.

И уже в ту первую осень двадцать шестого года Сатпаев критически отнесся к данным Болла.

Болл рассматривал богатства Джезказгана с точки зрения колонизатора, под углом немедленной коммерческой выгоды. Брать руду только богатую! Вкрапленники с четырехпроцентным содержанием меди Болл отбрасывал, как пустую породу, не рассчитывая на долголетнюю эксплуатацию подземных богатств. «Хищнический метод», — сразу определил Сатпаев. Брать руду не глубоко, примерно со ста пятидесяти метров, — вот что советовал Болл. Иными словами, снимать сливки — и только! Конечно, Ягодкин был далек от позиции колонизаторов, но слишком полагался на хваленую английскую основательность, а в своих прогнозах был осторожен не в меру.

Когда Сатпаев впервые появился в Карсакпае, в Джезказгане, в горах Улутау, аульные старики и аульная молодежь сразу отнеслись к нему с уважением. Добрый и незаносчивый, он располагал к себе и знанием обычаев, и живым интересом к аульной жизни, и вовремя оброненной шуткой, и умением внимательно слушать медленные рассказы и песни под домбру.

То один, то другой аксакал, знавший степь и сопки лучше, чем морщины на своем лице, вмещавший в свою память и память предков, охотно рассказывал ему о находках в степи, о каменных зеленых цветках и о настоящих голубых цветках, которые чаще всего растут там, где есть синие камни. В этом, как узнал Сатпаев позднее, была своя закономерность. Каныш отдавал должное острой наблюдательности степняков, но знал, что они не прочь иногда и преувеличить.

Зимой в Москве, с трудом выкраивая свободные от работы в тресте часы, он изучал литературу по Казахстану. И геологическую, и историческую. История помогала геологии. Как помогали ему ориентироваться в степи памятники древних времен. Он накапливал факты. Постепенно в представлении молодого ученого возникала картина прошлого срединных казахских степей. Нет, их никак нельзя было назвать «белыми пятнами», как любили в свое время говорить литераторы и географы.

Степь Центрального Казахстана с ее мелкосопочником, где редко вонзаются в небо скалистые вершины или небольшие зубчатые кряжи, была древней обителью человека. Еще задолго до нашей эры охотники, скотоводы и воины научились добывать руду каменными топорами и отбойниками, извлекать из нее медь для изготовления предметов обихода и оружия.

В самом сердце Казахстана следы горных выработок обнаруживались так часто, что Сатпаев позднее сказал: «Древняя культура имела прекрасную разведочную службу».

Страна массагетов изобиловала медью и золотом, прочел Каныш Имантаевич у Геродота, и все предметы вооружения у массагетов изготовлялись из меди.

Может быть, массагеты и были первооткрывателями меди, первостроителями индустриальных предприятий на земле нынешнего Центрального Казахстана?

Шли годы, десятилетия, века. В степи прокладывали пути торговые караваны, кочевья оставляли в степи примятые травы троп. Слово «орыс» — «русский» становилось привычным в степи. И чем сильнее угрожали и беспокоили степь джунгары и иные завоеватели с востока, тем чаще смотрела степь на запад, в сторону своего великого соседа. В первой половине XVIII века два казахских джуза из трех существовавших присоединились к России.

И скоро долины рек Тургая и Сарысу, вершины улутауских гор увидели русских в походе.

На рассвете 12 апреля 1771 года казачьи войска с приданными к ним драгунскими частями под предводительством генерал-майора фон Траубенберга вышли из Орской крепости на восток.

Среди офицеров отряда фон Траубенберга были два брата Рычковы — подполковник Андрей Петрович и капитан Николай Петрович, сыновья замечательного ученого, самоучки из семьи разорившегося вологодского купца, участника первой Оренбургской экспедиции, члена-корреспондента Российской Академии наук Петра Ивановича Рычкова. «Трудолюбивый Рычков» — так назвал его Пушкин. П. И. Рычков обладал редкой многогранностью знаний — экономист, историк, исследователь южноуральских медных руд, первооткрыватель каменного угля в своем крае, знатный пчеловод, автор обстоятельного описания Оренбургской губернии, лингвист и страстный любитель природы. Свои лучшие качества Петр Иванович передал по наследству не столько Андрею, ревностному и храброму армейскому служаке, сколько вдумчивому, склонному к наукам и даже изящной словесности младшему, Николаю.

В течение всего долгого и трудного похода Николай Рычков вел подробный дневник.

12 мая в его сафьяновой тетради появилась запись, что увидел он «великое множество медных руд, копанных древними обитателями той страны; такожды признаки золота и серебряной руды».

В его книге «Дневные записки путешествия Николая Рычкова в Киргиз-Кайсацкой степи в 1771 году», отпечатанной в Санкт-Петербурге уже в следующем, 1772 году, в типографии Академии наук, краткие эти строки занимали далеко не последнее место, волнуя многие поколения и бескорыстных рудознатцев и жадных до прибылей российских и иных промышленников.

Каныш Имантаевич познакомился с книгой Николая Рычкова в Москве. С уважением вчитывался в округлый, слегка витиеватый шрифт, дивясь двойным переносам в конце каждой страницы и в начале, чувствуя необычную плотность тонкой, с восковым отливом бумаги.

Он испытал благодарность к пытливому капитану, жившему за полтора с лишним столетия до него. Как он хорошо сказал о казахском народе, «сильном и многолюдном», наделенном «большим естественным разумом». Как много успел он увидеть в пути на бивачных стоянках трудного военного похода! Каким талантливым геологом мог бы он стать!

Но и другое чувство возникало и крепло у Сатпаева. Как же отстал его народ, если веками почти не прикасался к богатствам не столь уж потаенных недр своей родной земли.

И чувство это становилось особенно глубоким и горьким, когда он погружался в историю прошлого века и в совсем недавние годы, предшествовавшие революции.

В 1847 году екатеринбургский купец 2-й гильдии Никон Ушаков подал четыре заявки на медные промыслы в районе улутауских гор и приобрел драгоценный участок за сущую безделицу — четыреста рублей.

Вскоре очень немного окисленной медной руды из рудников Ушакова поступило на Урал для переплавки, а оттуда первая джезказганская медь попала в Санкт-петербургский монетный двор.

Не только в горных архивах, но и в живой аульной памяти сохранились имена Никона Ушакова, Аникея Рязанова, Тита Зотова, оборотистых и по-ястребиному зорких купчиков, торивших пути в самое сердце казахской степи.

Но какими бы охочими до легкой наживы ни были отечественные Тит Титычи, ничего значительного им не удалось сделать в Джезказгане. Предприимчивее оказались английские и иные иноземные купцы. У них и мошна была побогаче, они обладали и более длительным колонизаторским опытом, их горнотехническая служба оказалась маневренней и современней российской. В начале века разворачивает свою деятельность «Акционерное общество Атбасарских медных копей». Председатель правления — Артур Фелл, директор — Александр Дэвидсон, технический руководитель — инженер Алджернон Нобель.

В 1906 году в район Джезказгана прибыл из Лондона инженер-геолог Уэст, в 1908 году — Гарвей. В белых пробковых шлемах с накомарниками, сухие, подтянутые, они очень напоминали офицеров Соединенного королевства в Индии.

«Сенсация инженера Гарвея» — так называлась статья в одной из лондонских газет, опубликованная глубокой осенью 1908 года. Гарвей выступал с докладом на общем собрании атбасарских акционеров.

Обстоятельной геологической разведки Гарвей, естественно, произвести не мог. Но интуиция у него была отличная.

В конце 1912 года собрание акционеров санкционировало постройку медеплавильного завода и обогатительной фабрики на базе джезказганского месторождения. Через полгода английские инженеры с навербованными русскими рабочими прибыли в Кар-сакпай.

Обнаруженный английскими геологоразведчиками запас джезказганских медных руд и байконурских углей обеспечивал на двенадцать лет деятельность завода. Нести расходы по дальнейшей разведке акционеры считали излишним.

Строительство Карсакпайского завода военным летом 1915 года шло полным ходом. Устанавливали фермы и перекрытия обогатительной фабрики, прокладывали железнодорожные пути к Джезказгану и Байконурским угольным копям, строили дома для инженеров, техников и служащих, казармы для рабочих.

Но наступил 1917 год. Англичане покинули степь с уверенностью, что вернутся сюда. Ревком поставил красногвардейскую охрану у недостроенных цехов. Ревкомовцы были убеждены в обратном: англичане никогда не возвратятся в Карсакпай, народ сам достроит завод и рудники.

В первые после Октября годы, годы гражданской войны и разрухи, о возобновлении работ можно было только мечтать. И мечтали, и верили, и стремились сохранить все, что может пригодиться в ближайшем будущем.

Новое строительство Карсакпая и восстановление связанных с ним горнорудных предприятий началось в 1925 году, за год до первого приезда сюда Сатпаева.

Знакомясь с историей, с геологическими архивами, ведя обстоятельную, научно обоснованную геологическую разведку этого края, Каныш Имантаевич много думал о будущем Джезказгана. И оно, это будущее, все чаще и чаще соединялось в его представлении с очень простым, так хорошо понятным каждому человеку словом «счастье». Несколько лет спустя это слово неожиданно прозвучало в сугубо геологической статье Сатпаева:

«…Те первые фактические данные, которые имеются на сегодня, позволяют считать Джезказганский район тем немногим счастливым районом земного шара, в котором природа… собрала в одном месте… разнообразнейшие богатства недр».

Какими бы увлекательными ни были для Сатпаева московские зимние месяцы с библиотеками и театрами, с интересными встречами, к городской сутолоке он так и не привык, а служба в тресте с бесконечными отчетами и перепиской томила его. Все настойчивее он думал о переезде в Казахстан, в Карсакпай, в степь на постоянную работу.